Теракт

Александр Котюсов
рассказ опубликован в журнале "Дружба народов" №3 за 2017 год



Три тысячи раз увидишь его и не запомнишь. Хоть наизусть учи. Фотографию носи в кармане, вынимай поминутно, смотри на лицо — подбородок, нос, лоб, брови… Потом фото обратно в карман, закрыть глаза и постараться вспомнить. Подбородок, нос, лоб, брови… Как бы не так. В памяти ноль, словно стерта хакером информация за пять секунд. Некого вспоминать! И нечего. Будто и не встречались.
Серое пальто, серые брюки, меховая шапка. Тоже серая. Кролик. И шарф. Почему-то запомнился только шарф… жесткий, колючий, колкий, мохеровый. Шарф непослушно громоздится на шее, словно она мала, пряжей, нитками своими стреляя в разные стороны. А еще взгляд. Глаза серые, каким еще быть, хоть при такой погоде цвета не угадать, а взгляд иногда, вдруг, чирк, вспыхивает ярко, как лазером прожигает тебя. Такой же, как шарф. Жесткий, колючий, колкий. Только по нему и выхватишь из толпы. А так человек как человек. Средний рост, средний вес. Мимо пройдешь, глаз не споткнется.
— Сядьте, пожалуйста, в машину, нам надо поговорить, — сухо произносит он, голос потрескивает, словно березовые поленья в печи, и раскрывает перед моим лицом удостоверение. Темно-бордовое, плотное, без прозрачной обложки, на углах немного протерлось, с тисненным, давленным золотом гербом. Три пальца сверху держат, большой снизу, мизинец немного отставлен. И движением своим — рукой к лицу, словно в гипноз меня — бойся… Что натворил? Почему? За что? Мысли вразнобой. Не воровал, на митинги не ходил, к бунту не призывал, антиправительственные листовки не расклеивал. Не за что брать. Запугали за семьдесят лет.
Оглядываюсь по сторонам. Он один. Мы словно два валуна на быстрине. Поток пешеходов течет мимо нас, огибает. У пешеходов своя жизнь, свои хлопоты, им нет до нас дела. У тротуара «Волга». Про цвет молчу. И так понятно. Время идет… пять секунд, десять. Носятся мысли в голове, вспоминаются сцены из фильмов: насильно берут по-другому, «пожалуйста» не говорят. Заламывают руки, пошел-пошел, голову вниз рукой, чтоб не ударился, толчок в спину, на заднее сидение… быстро, слева один, справа второй, третий впереди на сидении, водитель на газ. Прохожие слышат лишь визг резины.
За моей спиной зима. Серая, холодная, колючая, колкая, как шарф, как трехдневная щетина, как жизнь. Новый год на носу, 25 декабря, у католиков рождество. Выпал бы снег — забелил. И католикам радость, и православным не беда. Не хочет выпадать, чего-то ждет. Может быть, когда зимнее время снова введут?! Рождество серого цвета, что вниз смотри, что вверх, ищи пять отличий, не найдешь и двух, только линия горизонта подскажет, где земля, где небо. А после обеда, когда солнце в закат — а его и видели лишь раз за весь декабрь — и линию не понять, стерли горизонт, словно школьник ластиком карандаш, небо как земля, земля как небо, одного цвета все, цвета депрессии. Самое дело запить русской водкой эту серь, авось заиграет яркой краской. Да не о водке речь…
Стоит машина, открыта дверь, он открыл — садись, садись.
— Можно еще взглянуть?
Снова протягивает удостоверение, на — смотри, в руки не дает.
Пытаюсь запомнить фамилию, должность, не хочет память принимать, мимо сыплются буквы с корочек, на землю куда-то, в грязь. Фамилия такая же серая, как он. Ни одной яркой буквы. Не рычит, не свистит, не шипит. Как лоб, нос, подбородок, брови… Так и буду звать тебя Серым…как-то же надо звать…
— Вам знакома Саида Гаджиева? — спрашивает он спокойно, мешая вчитаться.
Вот черт! Откуда он знает?!
 
* * *
Южный берег заполнял стрекот цикад. Их рулады насыщали воздух, теплый и тягучий, словно свежеприготовленная сладкая патока. Кипарисы вносили в этот коктейль частицу своего аромата. Немного улавливался эвкалипт. Он добавлял свежести и остроты ощущений. Белые орхидеи украшали яркий солнечный день. Чайки на своих крыльях разносили вдоль берега красоту этого пейзажа. Морская вода плескалась у пирса, желая нам счастливого пути.
Ты подошла ко мне застенчиво и мягко. Ветер донес до меня легкие нотки акации. Юбка ниже колен, пожалуй, слегка плотновата для лета. Пухлая, немного неуклюжая. Темные, чуть заметные глазу волосы над верхней губой шепнули о твоей кавказской крови. Ты боялась собственной смелости, стараясь подчинить ее вековым традициям своего народа.
Карие глаза, легкий, недоверчивый взгляд из-под ресниц. Жгучая брюнетка, ворон словно накрыл своими черными крыльями твою голову, отбрасывая в синеву лучи полуденного солнца. Девочка-подросток, выросшая быстро под знойным южным солнцем, вобравшая вдоволь его тепла и ласки, запахов трав, горного меда и ярких цветов.
Ты немного покачнулась и ухватилась за поручни. Это дрогнул морской лайнер, увозящий нас от Батумского причала. Рукой отвела со лба упавшую прядь волос и взглянула на меня из-под бровей. Чуть блеснули дьявольским огоньком глаза, в них отразилось Черное море. Я закрыл глаза на секунду и представил на твоем плече контрастом белую чайку.
— Привет! Меня зовут Саида. Давай дружить, — сказала ты мне совсем по-детски, словно выстрелив в меня острой стрелой своей южной страсти, целясь наповал, с близкого расстояния, зная, что впереди у нас еще целая неделя и этого срока хватит тебе, чтобы залечить мне рану сердца, если она окажется слишком серьезной.
Стрела пролетела мимо, не задев. Наверное, ты никогда не тренировалась. А может, это был твой самый первый выстрел в жизни, и ты просто не умела целиться. Я улыбнулся и подал тебе руку. Дружить? Почему нет? Мне же нужно с кем-то общаться целую неделю.
 
* * *
— Знакома, — киваю я. — Девочка из Дагестана. — Мы сидим в «Волге». Водитель курит на улице, изредка бросая в сторону машины осторожные взгляды. — После школы я отдыхал в Батуми с мамой. Оттуда мы плыли на корабле до Одессы. Целую неделю. Батуми, Сухуми, Новороссийск, Севастополь, Одесса. «Колхида». Семь палуб, или больше. Там мы и познакомились. У нее ко мне была детская любовь. Мне так показалось. А я видел в ней просто маленькую девочку, только закончившую школу, не более того, — я смущаюсь. — Я был старше ее на два года. Мы не виделись давно, страшно давно. Прошло уже двадцать пять лет, почти двадцать пять.
Настало его время кивать головой.
— Мы знаем, — произносит он. Говорит серо, буднично, словно про грязный снег вокруг, про лужи, которым некуда течь в этом городе.
Мы! Серая, колючая, мохеровая масса. Семнадцать процентов ангорской шерсти, восемьдесят три акрил. Темно-бордовые удостоверения с потертыми углами, серые пальто, кроличьи шапки, взгляды, как лазер. Прожигают насквозь.
— Мы наблюдаем за ней уже не первый год.
Откуда ты взялся, Серый? Подошел ко мне именно в этот день, не вчера… не неделю назад, а сегодня, когда она…
— Она написала мне сегодня, — говорю я. — На мой электронный адрес. Первый раз за все время. Нашла меня в социальных сетях. Как это просто сейчас, погуглил и все… ты весь как на ладони. Всего лишь час назад. Я прочитал ее письмо утром. Утром, перед завтраком. Письмо из другой жизни, из прошлого века, мы же познакомились в двадцатом. Прошло столько времени, а словно вчера. Когда-то я написал в ее честь книгу, про нас, про любовь, про «Колхиду». Я же писатель. Там вся наша история, от начала до конца. Я даже имена сохранил такими, какие есть. Книга называлась «Дегустация любви». Запомнил все, что было в те дни с нами — лайнер, волны, море, кипарисы. И написал. Но ее письмо... Это было так неожиданно. Через двадцать четыре года. Почему? И тут еще вы. Я прочитал, вышел на работу. Вы ждали меня у подъезда? Зачем? Зачем вам я, Саида?
А он мне в ответ совсем буднично вздохом:
— Ждали… Работа…
И пытается поправить свой непослушный мохеровый шарф.
 
* * *
Наш морской лайнер «Колхида» урчит довольно, как сытый кит. Он разрезает мощью своей волны и снисходительно смотрит на мелкую рыбешку, суетящуюся рядом с его большим и красивым телом. Мы плывем величественно и гордо, мимо нас проносятся остроносые дельфины, чиркая серым глянцем по кромке воды и выбивая искры брызг, сапфирная пыль которых поднимается к верхней палубе, оставляя на губах наших соль и загадку морских пучин. Море полно тайн и изумрудной глубины. От всего остального его отличает вечность.
Ты сидишь со мной рядом в тесном баре и смешиваешь в бокалах шум моря и терпкий вкус красного вина. Белые чайки сопровождают нас своим многоголосьем. Мы бросаем в бокалы кубики льда и добавляем в этот коктейль легкий флирт наших отношений. Лед, треснув, шепчет нам что-то свое, словно знает какую-то тайну. Только чайки понимают его язык, потому что они выросли в море. Чайки летят дальше и пропадают в ночи, до утра забывая в темных волнах перезвон тонкого чешского хрусталя. В море отражаются звезды, и, кажется, словно кто-то выбросил за борт миллионы дорогих алмазов.
Ты приглашаешь меня на танец, и мы движемся медленно в такт песни тогда еще молодого итальянца. Его мягкий баритон говорит нам что-то о любви, раз за разом повторяя свое «аморе», и ты стараешься прижаться ко мне всем своим телом, но где-то под поясом все равно проходит граница нашего непонимания. У моря тоже есть граница, и как бы оно ни стремилось перейти через нее волнами, ему приходится возвращаться назад, оставляя на берегу соленые следы своих желаний. Каждое утро эти следы находит солнце.
Обнимая тебя в танце, я вспоминаю моего деда. Просто вспоминаю, как будто вдруг, невзначай. На его балконе в Кишиневе многие годы растет виноград. Дед живет на пятом этаже и виноград, обвивая своим телом уже пожилой, изрядно потрескавшийся дом, добирается до балкона от самой земли. Он так хочет вырасти и созреть, так хочет дотянуться до солнца, вобрать в себя весь его свет и силу…
Дед каждый год терпеливо собирает урожай, немного незрелый, да ладно… и делает домашнее вино. Оно получается вкусным. Дед готовит его с любовью, для себя, моей мамы, тети Марины из соседней квартиры. Разве на юге может быть плохое вино… О чем вы? Только у тех, кто добавляет в него листья табака, чтоб оно сильней ударяло в голову. Мы такое не пьем… это лишь на продажу…
Так и ты, Саида, ты — как этот зеленый виноград. Ты тянешься ко мне, думая, что созрела. Ты стремишься стать сочной и яркой, красивой, желанной женщиной. Тебе не хватает моей любви. С ней ты быстрее созреешь, и твое вино станет ярче. Ты хочешь понравиться мне, Саида… Саида, ты — еще ребенок. Ты — сочный, но еще зеленый виноград. Я не твой мужчина, Саида! Не твой!
 
* * *
— Мы наблюдаем за ней не первый год. Сама из Махачкалы. После школы уехала в Одессу. Через год вернулась. В восемьдесят восьмом вышла замуж, родила. Тогда ей было всего семнадцать. Семнадцать для женщины на Кавказе — это уже зрелость, — на его лице мелькает что-то похожее на эмоции, — у них там свои представления о семейном укладе. Дом, дети, сиди воспитывай, полное подчинение мужу. Ахмед, дагестанец, учились в одной с ней школе. С того времени и отношения. Все бы ничего, но не заладилась жизнь с первого дня, считай. Его тогда в ислам сильно потянуло. Сначала-то нормально все было. Подумаешь ислам, не беда же какая. Просто религия, чем им там еще увлекаться, когда мечеть в каждом селе, не кёрлингом же. А тут в Чечне война началась. Девяносто первый год. Он и ушел на нее, сперва рядовым бойцом в отряде служил. Вокруг убивали одного за другим, а он каждый раз уходил, все ему нипочем, ни пуля не брала, ни граната. Всех пережил. Стал полевым командиром. А позже занялся подготовкой террористов-смертников в специальном лагере. Ну и теракты лично организовывал. Много чего натворил. И на Дубровке его «ученики» работали, и в московском метро. Сколько лет уж мы его поймать не можем. Руководил всем из-за границы. Но недавно вернулся. Где-то здесь теперь, в стране. Руководство поставило задачу найти и уничтожить. Любой ценой. Скоро Олимпиада. Потому и наблюдаем за всеми, у кого с ним хоть какой контакт, пусть даже теоретический. А тут Саида. Она из страны давно уехала. Тогда же, как он в бандиты ушел. Вот только почему она вам написала через столько лет? Может быть неслучайно все это?
 
* * *
Ты прижимаешься ко мне близко, и я чувствую жар твоего тела. Сколько градусов сейчас у моря? Нас словно накрывает волной.
Итальянец устал за вечер. Мы вместе выходим на палубу. Ветер мешает запах твоих волос с морскими брызгами. Этот коктейль мне нравится больше. Я чувствую, как обнимают меня твои руки, словно ночь хочет свести с ума своей лаской. Я делаю шаг назад и пропадаю в ночи. Ты ищешь меня движениями своих губ, но находишь лишь теплый ветер, который приносит тебе немного соли. Прости, я снова хотел уйти не попрощавшись….
— Где ты учишься? — задаю я вопрос.
— В Одесском технологическом, только закончила школу, поступила на первый курс, — ты, словно лесной зверек, нерешительно поднимаешь на меня глаза и смотришь недоверчиво снизу, — буду специалистом-технологом по производству вина. Представляешь, старшекурсники рассказывали, что у нас будут практические занятия по дегустации. Наливают десять рюмок водки по двадцать грамм в каждую, а нам надо определить по вкусу и запаху, что это за сорт, какие там есть особые ингредиенты, а потом рассказать о послевкусии. Дегустация бывает первой парой в восемь утра. А затем еще три лекции. Многие засыпают… со стакана-то водки! Может это неправда, они пошутили?
Я вдыхаю твой запах и ощущаю ингредиенты. В нем смешались запахи дыни, персика и черного винограда. И еще акации. Белой акации. Ее я услышал на нашей первой встрече. Интересно, при производстве вина добавляют цветы? Ведь это было бы так вкусно. Я пил бы и вспоминал тебя.
— А на занятиях по дегустации закуску дают? — спрашиваю я, чуть отстранившись.
Твои ресницы взмывают вверх подобно дагестанскому клинку твоего великого народа, рвущемуся из ножен. Ты задеваешь ими мою шею, и я представляю на мгновенье, как на белую палубу падают несколько капель крови. Словно зерна красного граната, — думаю я.
— Нет, — говоришь ты, уходя в свою каюту, — только зерна кофе. Они освежают вкусовые рецепторы.
Гранат и кофе. Это очень красиво.
Я смотрю тебе вслед и вспоминаю фильмы Параджанова. Помнишь, как текла кровь из его ритуальных баранов? Хочу ли я знать вкус твоих гранатовых губ? Пожалуй, нет. Для меня ты лишь девочка-ребенок.
 
* * *
— В институте она проучилась всего год. Потом бросила, ребенка надо растить. С мужем разошлась до того, как он в Чечню подался. Снова переехала в Одессу, еще на год. А потом… потом эмигрировала. В Одессе жила у дяди. Да вы ведь знаете, вы же в той квартире тогда были.
Он пишет на запотевшем стекле машины слово «Одесса». Пишет жестко, почти через «э», я чувствую это по движениям. Там это слово произносят мягче, «е» расплывается волной по песчаному пляжу Ланжерона — Оде-е-есса…
Я опускаюсь в большое и теплое кожаное кресло. Оно словно вбирает меня в свои объятия. Передо мною стоишь ты с огромной тарелкой крупной красной черешни. Час назад мы оставили наш гостеприимный корабль, подаривший нам неделю морского соленого ветра и будущих воспоминаний. Сегодня наш последний день вместе, Саида.
Мы купили на одесском Привозе пять килограммов самой крупной и самой красной черешни, которая там продавалась. Продавцы с улыбкой смотрели на нас и шептались за нашими спинами. Гарна дивчина, хлопец, подумай, — крикнул один из них вслед. Ты покраснела тогда, а я не понял.
В порту нас встречал мой дед, тот самый, из Кишинева. Погуляйте, поняв все, сказала нам мама, мы с дедом походим по магазинам. Через три часа встречаемся на железнодорожном вокзале. И поцеловала тебя в щеку. Ты привела меня в свой дом. Ты хотела удивить своим гостеприимством. Но меня удивило большое и теплое кожаное кресло. Кресло твоего дяди. Я залез на него с ногами и закрыл глаза. Немного пахло табачным дымом. Когда-то давно здесь курили трубку.
В доме белые стены и белые овечьи шкуры, разбросанные по полу. Ты стоишь передо мной с большой белой тарелкой красной черешни. На тебе яркое красное платье и белый широкий ремень. Когда ты успела переодеться? Наверное, если бы я был художником, я нарисовал бы картину.
Но я не умею рисовать.
И еще я не умею любить.
Я не умею любить тебя.
Я тогда честно сказал тебе об этом, не прячась за словами: — еще рано, ты совсем ребенок, мы так мало знаем друг друга. Я пытался объяснить тебе это еще там, на «Колхиде», но ты не хотела меня слышать. Или не могла. Наверное, не могла.
— Я не умею любить тебя, Саида! — говорю я. — И, наверное, не хочу этому учиться.
 Ты роняешь тарелку на ковер, и я вижу, как медленно рассыпаются яркие красные ягоды на белом. Они блестят и напоминают мне твои глаза, полные слез. Где-то совсем рядом стоит Параджанов со своей камерой. Он ловит каждое движение, каждый взмах ресниц, каждую каплю крови, вытекающей из твоей любви. Любви ко мне. Безответной, ненужной. Возможно, это будет в его новом фильме.
— Очень жаль, — говорю я.
— Что? — откликается Серый.
— Параджанов, — произношу я, — он мог бы снять целый фильм по нашей встрече. «Дегустация любви» — тоже название, что и у книги. Представляете — красная черешня на белых овечьих шкурах. Очень жаль, что он умер в девяностом, слишком рано.
Серый поправляет мохеровый шарф и шепотом матерится.
 
* * *
— Да, нам известно, что сегодня она написала вам, — говорит Серый сухо (снова в голосе треск разгорающихся поленьев), — и с содержанием письма мы знакомы. Именно поэтому я и решил встретиться с вами немедленно, но неофициально, — в его словах одна работа, он выполняет ее в соответствии с инструкцией, необходимо спросить это, потом то. Я чувствовал ваш взгляд за спиной, открывая свою почту, ваши глаза отражались в моем мониторе. Вы курите не очень дорогие сигареты, их запах я ощущал во время моей с ней переписки. Что-то навроде «Соверейна». Вам надо менять их, по ним вас можно узнать. Это неприемлемо для агента. Агент должен быть неузнаваем. Вы все читали. Понимаю. Инструкция! Не по своей воле. Безопасность. Надо спросить, вдруг я скажу что-то, о чем вы не знаете. Или наоборот не скажу. Тогда на заметку — скрывает…
— Так надо, — произносит он, — мы получили разрешение на доступ. К ее и вашей электронной почте. Собственно, если бы она вам не написала, мы бы не стали встречаться. Только в рамках переписки, не волнуйтесь, другие письма нам не интересны, у нас адекватное представление о частной жизни. Хотя вы же понимаете, в вопросах безопасности не может быть никаких ограничений. Тем более есть информация. Я не могу пока сказать всего.
Вечно они прикрываются заботой о людях. И говорят, что есть информация.
— Раз вы читали, значит, знаете все, — пожимаю я плечами, — что же вам еще нужно?
— Некоторые моменты этого письма нам не понятны. Мы бы хотели, чтобы вы нам кое-что пояснили.
 
* * *
«Привет, — написала мне Саида час назад. — Помнишь меня? Наконец-то я нашла адрес твоей почты. Мы виделись с тобой в прошлом веке. Всего неделю. Неделю рядом. Я до сих пор чувствую твои руки, ты держал меня в танце, крепко, немного жестко, мне нравилось, что жестко, хотя тогда я не понимала почему. Сегодня 25… двадцать пять лет, как мы не виделись. Вот такая дата. Я решила написать тебе поэтому. Забавно, да? Я отмечаю все наши даты в календаре. Дату нашей первой встречи, второй…»
— Какой второй? — спрашивает Серый, снимая кроличью шапку, — вы виделись с ней второй раз? Когда это было? Недавно?
Вон что тебе нужно. Вторая встреча.
— Я расскажу, конечно… хотя вам вряд ли это будет интересно. Для вас это мелочи.
— Вы зря так думаете, — в машине становится жарко, — в нашей работе мелочей не бывает. Особенно сейчас.
«…Я живу в Торонто. Не в самом городе, рядом, полчаса на машине. Живу вдвоем с сыном. Его зовут Аслан. Он уже взрослый. Недавно ему исполнилось двадцать четыре. Он говорит по-русски. Но совсем не умеет на русском читать. Это беда всех эмигрантов. Мы уехали двадцать лет назад. Я покупаю ему диски с русским роком. Больше всего ему нравится «Любэ». Хотя не уверена, что это рок. Странно, да? Вот такой он, мой сын. Ты должен его увидеть… обязательно должен».
— Почему она написала — должен?
— Не знаю. А что?
— Зачем?
— Я правда, не знаю…
— Она не сказала, когда он приедет?
— Кто?
— Сын?
— Куда?
— К вам…
Молчу. Я не знаю, что ответить. Почему он должен приехать? Ко мне! Зачем? Что ждет его в этой незнакомой ему стране?
— Не говорите про нашу страну «в этой».
— А как говорить?
— В нашей.
— В вашей?
— Имейте уважение. Вы голосовали…
— Я голосовал за другого.
— Ясно.
Что тебе ясно, Серый? Я даже не знаю, как тебя зовут в жизни. Имя твое в темно-бордовом удостоверении проскочило через сито моей памяти так же быстро, как твое лицо. Что тебе ясно?
Двадцать четыре. Снова это число. Так странно! Как наваждение…
— Так на кого похож сын?
Пожимаю плечами.
«…Знаешь, у нас здесь мороз. Сегодня было минус сорок. Не работает общественный транспорт, учреждения. Настоящее рождество. Весь город покрыт инеем. На улицах никого, мир словно вымер. Как тогда. Помнишь?»
— Через полгода после нашего знакомства Саида приехала ко мне, — объясняю я Серому. — Пошла в авиакассу и купила билеты на самолет. Туда и обратно. И прилетела. Всего на один день. Это было зимой, во время ее институтских каникул. В тот год мороз ставил рекорды, было под сорок. Саида прилетела ко мне на один день. Даже меньше, на полдня и полночи. Чтобы увидеть меня.
 
* * *
 Я прикладываю руку к замерзшему стеклу. Вокруг все белое. Снег и лед сковали землю и сделали ее холодной. Я последний оставшийся на этой земле человек. Я чувствую, как под рукой тает зима. Иней нарисовал на окне причудливый узор. Я убираю руку со стекла. Капли воды устремляются вниз и замерзают тут же на пути. К оттаявшей бреши красным глазом с той стороны примкнул градусник. Ему холодно.
— Тут минус сорок, — грустно сообщает он мне.
— Прости, но не могу помочь тебе, — отвечаю я. — Это твоя работа. Кроме того, я последний, на земле, больше никого не осталось. Все замерзли. Замерзло даже время. Белые часы в доме запорошил снег. Я не нуждаюсь во времени больше. Оно осталось в прошлом, на солнечной стороне прежней жизни.
Телефон звонит уже пять минут, немного согревая своей энергией ледяное жилище. Значит, в этом мире остался кто-то еще, — посещает меня мысль. Я снимаю трубку. Шум морского прибоя и крик чаек наполняют мой дом. Становится теплей, словно кто-то включил десятки отопительных приборов. Я ощущаю запах южных фруктов, белой акации и эвкалипта. Белой акации! Я слышу, как ты улыбаешься мыслям обо мне. Мы не виделись уже полгода, с тех пор как я вернулся в свой заснеженный, замерший город.
— Завтра я прилетаю к тебе, — доносится до меня твой голос. Немного картавый, он словно любовный говор молодой чайки, — встретишь?
— Разве до меня можно долететь? Как? Это невозможно, — удивляюсь я.
— Чайки. В небе летают чайки. Я прилечу вместе с ними, — смеешься ты в трубку.
— Чайки не смогут этого сделать. Они замерзнут. У нас — минус сорок, — я смотрю в замерзшее окно.
В трубке становится тихо, будто море пытается осознать произнесенные мною слова.
— Я не понимаю такой температуры, — медлишь ты, — у нас никогда не бывает зимы и снега. Разве только в горах. Я живу на юге, ты же помнишь. В Дагестане, а сейчас в Одессе. Мне что минус сорок, что минус десять, все равно холодно. Я прилечу завтра, чего бы мне это ни стоило. На один день, точнее на полдня и половину ночи. Встреть меня. Я просто хочу тебя видеть.
Черноморская волна врывается в мой дом, и брызги ее застывают в среднерусских морозах, превращаясь в миллионы мелких кристаллов. Я зачарованно смотрю в искрящуюся темноту ночи и вспоминаю твою теплую улыбку. Что-то попадает мне в глаз и немного колет. Зачем ты прилетаешь, Саида? Я же все объяснил тебе тогда, на море. Неужели ты думаешь, будто что-то изменилось в моей жизни за эти полгода, пока я не видел тебя?
— Я хотел, чтобы вы знали, как выглядит муж Саиды, — выводит меня из воспоминаний голос Серого. — Ахмед. Вот фотография, — он вынимает из внутреннего кармана пальто карточку. На ней угрюмый мужчина с широкой бородой и резким носом. Пронзительный взгляд, сведенные к носу густые брови. Такого нельзя забыть, даже если видел всего секунду.
— Фотография плохая и старая, трехлетней давности, говорят, он давно бреется, — добавляет Серый, — но другой, к сожалению, нет.
— Зачем мне знать, как он выглядит? — снова спрашиваю я. — Зачем? Я не хочу с ним встречаться.
Собеседник разводит руками. — Все может быть. Никто не хочет. А он и не спрашивает. Приходит сам, не здороваясь. Позвоните, вот моя карточка. В любое время.
Мы прощаемся. Встреча закончилась.
— У него есть особая примета, — вспоминает Серый, — он заикается, сильно заикается. Говорят, в Чечне его контузило.
Я выхожу из машины. Когда же наконец наступит зима?
 
* * *
Мы идем вместе по улицам моего города, держась за руки. Говорить холодно, да и не о чем. Все было сказано прошедшим летом, на борту белоснежного морского лайнера «Колхида». Мы идем, взявшись за руки, и я показываю тебе свой город. Мы словно первооткрыватели замерзшей планеты. Редкий свет выхватывает покрытые белым инеем деревья, будто призраки, они следят за нашими движениями. Ты говоришь мне что-то о любви, я чувствую это по твоим губам, но слова не долетают до меня, замерзая на лету и падая звонкими кусочками льда. В городе нет звуков, кроме звона ледяного хрусталя.
— Я люблю тебя, — говорят мне твои глаза.
Губы запорошил легкий снег. Я смотрю на их движения при свете уличного фонаря.
Ты кутаешься в теплый пуховой платок моей мамы и пытаешься защититься им от холода нашей зимы и моего ледяного сердца. Я знаю, что ты можешь вынести любой мороз, кроме холода моей души. Я вижу, как иней покрывает твои ресницы. Ты садишься на промерзшую скамейку и начинаешь плакать. Слезы льются по твоим щекам, моментально превращаясь в прозрачную ледяную корку. Я стою рядом заснеженной статуей. Слезы не могут растопить холод моего сердца.
 
* * *
Дзинь! Полночь. Мой айфон сообщает о поступившем на почту письме. Твоем втором письме. Сколько сейчас в Торонто? Восемь утра? Девять. Я открываю приложение и начинаю читать.
 «Мы полюбили друг друга еще в школе. Он был старше меня на два года. Я училась тогда в восьмом, он в десятом. Начал провожать меня после уроков, нес портфель. У нас там все строго, до свадьбы ни-ни. Я поцеловала-то его первый раз только после полугода знакомства. Ахмед был сильный и добрый, он хотел настоящую семью, много детей. В восемнадцать его призвали в армию. Я тогда закончила девятый класс. Прощаясь, он сделал мне предложение. Я согласилась и обещала ждать его. Каждую неделю я получала от него письмо, а иногда два. Он писал мне о своей службе, о том, что он на хорошем счету у начальства. Я отвечала ему, рисовала в письмах своих картины нашей новой с ним жизни. Потом он написал, что его куда-то переводят. Куда не сказал. Написал только, что там стреляют, но чтобы я не волновалась, что все будет хорошо. Потом письма перестали приходить. Их не было месяц, потом два, потом полгода. Я звонила в военкомат, там меня отправляли в штаб. Я звонила в штаб, переадресовывали в дивизию. Я обзвонила десятки мест, надеясь, что он жив и мне хоть что-нибудь расскажут о его судьбе. И в конце концов мне сказали, что он погиб в бою. В Афганистане. Но тела не нашли, поэтому мне так долго не говорили. Я ревела два месяца. Но жизнь не стоит на месте. Высохли слезы. Я закончила школу и переехала в Одессу, чтобы учиться дальше. Мама купила мне билеты на "Колхиду" и отправила одну на пароходе. Из Одессы в Батуми и обратно. Чтобы я отдохнула перед учебным годом. Там я встретила тебя. Встретила и полюбила. Безответно. Ведь я была тебе не нужна, маленькая, не очень красивая девочка, да-да, не очень красивая, не возражай. Мне исполнилось только шестнадцать. В этом возрасте так сложно быть разумной. Можно легко потерять голову».
 Монитор моего компьютера подсвечивает ночь густым синим цветом. В доме тихо, слышно каждое слово, которое ты пишешь.
«Я хочу поговорить с тобой об Аслане, — продолжает Саида. — Он пропал год назад. Давно ощущалось — что-то не так, он приходил из института и сразу за Коран. Весь в себе, словно один. На любой вопрос: что случилось, сын? — ответ: все хорошо, мам. Замкнулся в себе — "да, мам", "нет, мам" — вот и все разговоры. Я сама, конечно же, верующая, но здесь, в Канаде, стала забывать ислам, работа для меня на первом месте. Аслан сошелся с ребятами из Саудовской Аравии, стал ходить с ними в мечеть ежедневно. Я вначале спокойно к этому относилась, а потом, когда увидела, как он изменился, стала переживать. И вот он пропал.
В тот вечер я пришла домой как обычно после работы. Дома никого не было. На дверце холодильника висела прикрепленная магнитом записка. "Я уезжаю, мама. Куда? Пока не скажу. Так надо. Не волнуйся и не ищи меня. Когда придет время, я позвоню".
Я ждала его до утра, думала, что может быть это глупая шутка. Утром начала обзванивать всех его знакомых. Никто ничего не знал. Потом пошла в мечеть. Там мне сказали, что он приходил вчера утром с несколькими своими друзьями-арабами, помолился и ушел. Больше его не видели.
Я обратилась в полицию. Они просмотрели всю квартиру, думали, что найдут какие-нибудь следы насилия. Но когда поняли, что он просто сам ушел из дома, отказались его искать. "Вернется, — сказали они, — молодежь сейчас такая, тянет на странствия". И я стала жить одна, без сына… А теперь… теперь главное… Помнишь тот день? Двадцать пять лет назад. В ночь на рождество. Мы пришли к тебе домой с улицы. Мороз минус сорок. Самолет завтра рано в шесть утра. Напои Саиду горячим чаем, — сказала твоя мама, а потом неожиданно добавила, — мы уходим к друзьям справлять рождество, вернемся утром, — папа в коридоре уже подавал ей пальто. Какое рождество, советское время, твоя мама член компартии. — Ты такая хорошая, Саида, — улыбнулся папа и обнял меня. А мама кивнула. Они ушли, закрыли дверь на ключ… я словно слышу сквозь годы эти обороты ключа… два оборота. Ты поставил на три часа ночи будильник, налил мне горячую ванну и заварил чай. Я залезла в воду и ждала. Ждала, что ты придешь ко мне, мой любимый, единственный, но ты не пришел. Я укуталась в халат твоей мамы, маленькая, смуглая восточная девочка. Ты сидел рядом со мной на кухне и кормил меня с ложки малиновым вареньем. "Это мама сварила", — сказал мне ты и улыбнулся. А я тебя тогда поцеловала. Сама! Не стала ждать. Ты обнял меня, как… младшую сестру вначале, как ребенка… но я прошептала тебе — не бойся, я уже взрослая, и тогда… В три часа ночи… утра… не знаю, что это за время суток — нас разбудил будильник. Он вытащил нас из объятий, отнял друг у друга, украл… Эта ночь так и осталась той единственной в моей жизни ночью, в которой я любила тебя. Через час приехало такси. А через девять месяцев родился Аслан. Я не говорила тебе об этом. Я никому не сказала, от кого ребенок. Даже своей маме. Впрочем, она догадалась сама. Сердце матери отгадывает безошибочно. Аслан тоже не знает, кто его отец. Он много раз спрашивал меня, когда вырос. Я молчала. Об этом он узнал только вчера. Он позвонил вчера, впервые за год и сказал, что сейчас в России. И назвал город. Это был твой город, в котором ты сейчас живешь. Еще он сказал, что все это время прожил в Дагестане, в лесу, в лагере. В каком-то лагере. А потом он извинился, что так долго не давал о себе знать. "Что ты делаешь там?" — спросила я его. Он не ответил. Пробормотал что-то вроде — так надо, а потом, что скоро все сама увидишь, мам, по телевизору в новостях, завтра, не пропусти. И я испугалась за него, для меня он всегда ребенок. В этом городе живет твой отец, почти прокричала я в трубку и объяснила, как тебя найти. Я до сих пор помню твою улицу и дом. Конечно, ты давно мог переехать, но у меня нет другого адреса. "Найди отца, — попросила я сына, — ты очень похож на него. Вы как две капли воды, не ошибешься". "Хорошо, мама, — ответил он, — хотя у меня слишком мало времени", — и положил трубку. Прошу тебя — сохрани мне сына… сохрани его нам…»
Я словно вижу сквозь монитор ее слезы. Они текут по экрану, мешая мне читать. Я выхожу в коридор, роюсь в карманах куртки и возвращаюсь в комнату с визиткой Серого в руке.
— Аслан здесь, — говорю я ему.
Серый спросонья матерится. Гребаная работа.
— Семейка в сборе, — пытается шутить он. Но дальше уже серьезно. — Сейчас приеду. Вы должны знать еще кое-что. Утром, как проснетесь, идите туда, — он замолкает, — ну к тому дому, в смысле, где вы тогда жили. Будьте во дворе. Аслан придет. Столько лет не знать, кто отец, и вот… только зачем он приехал, вопрос… Неужели случайность? Не думаю.
Он снова замолкает и добавляет через секунду — называйте адрес, тот, старый. Мы будем завтра утром рядом. Мало ли…
 
 Серый идет рядом со мной по ночному парку, пиная отколотую таджикским гастербайтером ледышку.
 — Забыл вам вчера сказать, — говорит он, раскрывая новую пачку «Кента», сменил-таки курево, — вам это многое объяснит теперь. Ахмед принимал участие в Афганской войне, срочником. За год до вывода. Он и двух раз выстрелить не успел, как его в плен взяли. Убивать не стали. Потому что не русский. В плену он больше года провел, а у нас все решили, что он погиб. Не знаю уж, что бы там дальше с ним случилось, но в результате спецоперации его удалось освободить. Правда, когда освобождали, он не очень на пленника походил. Жил в отдельном помещении, без решеток, матрац, белье чистое, стол с едой. Весь плен в замке на двери только заключался. Наши тогда всех покосили. Кроме него, еще троих освободили. После освобождения он домой вернулся. В Махачкалу. Злой на весь мир.
 Неожиданно он останавливается. Я тоже. Фонари смотрят на нас безразлично.
 — Не хотелось бы вас расстраивать, но другого выхода нет. Ахмед в городе, — буднично произносит Серый, — уже неделю. Где прячется, неизвестно. Ищем. Не хотел вам вчера рассказывать, да надо. Будьте аккуратны. В любом случае мы обязаны вам сообщить. Тем более, что, судя по письму, вы для него не чужой человек. Возможно, он уже тоже все знает.
 
* * *
— Мы уехали в Канаду, когда я был совсем ребенком, — говорит мне Аслан. Слова даются ему с трудом. Он думает по-английски, понимаю я. — Я ничего, конечно, не помню. Вчетвером, мама, я и мамины родители. Как мне потом объяснила мама, там существовала программа заселения севера Канады, требовались рабочие руки. Дед с бабушкой были тогда молодыми, всего-то за сорок. Прошли отбор, им разрешили выехать, а нас с мамой они взяли с собой. Уже позже нам удалось переехать ближе к Торонто, но не сразу, только лет через десять. Про тебя мама мне никогда ничего не говорила. Я часто спрашивал, кто мой отец. Ничего конкретного в ответ. В нашем доме хранились фотографии Ахмеда, и мама вначале говорила мне, что отец — это он. Но когда я подрос, я понял сам, что это не так. Ахмед настоящий дагестанец, джигит, черные волосы, густые брови, волевой нос, глядя на его фото, сразу понимаешь его национальность. А я… по мне сразу видно, что я русский. Моей внешности даже от мамы ничего не досталось… все твое.
Мы гуляем с Асланом в парке. Немного начинает подмораживать, в утреннем свете искрятся снежинки. Зима, похоже, начинается. Полчаса назад Аслан встретил меня у подъезда дома. — Отец, — окликнул меня высокий светловолосый юноша и произнес чуть слышно, уже подойдя ближе, — отец, я правда похож на тебя, как две капли воды. — Мы обнялись.
— Ахмед не смог простить маме измены. Он женился на ней после возвращения из плена. Мама тогда уже была в положении. На четвертом месяце. Они прожили вместе четыре года. Она рассказывала, что вначале жили неплохо. Сравнительно неплохо. Но постепенно все изменилось. Во многом из-за меня. Слишком уж я не похож был ни на маму, ни на Ахмеда. Все вокруг понимали, что я чужой ребенок. Родители Ахмеда меня так и не приняли. Не хотели приходить к нам и Саиду в свой дом не пускали. А потом он стал бить маму. Ахмед ударил ее первый раз, когда мне исполнилось три года. Он кричал на нее, требовал, чтобы она рассказала, кто отец ребенка. Потом стал бить ее почти каждый день. А однажды ударил меня. И сломал мне два ребра. Так рассказала мама. Меня положили в больницу, мама дежурила рядом. Она хотела написать заявление в милицию. Тогда его могли бы осудить. Но мама решила по-другому. Отпусти нас, — попросила она его. Ахмед согласился. И мы уехали. Вначале в Одессу к дяде, а потом в Канаду. А про тебя она ему так и не рассказала.
Я молчу. Ахмед в городе. Он нашел меня. Через двадцать четыре года.
— Ты можешь съездить со мной на вокзал? — неожиданно произносит Аслан.
Я пожимаю плечами: — Могу. Зачем?
— Надо, — уклоняется сын от ответа, — я объясню тебе там, на месте. Для меня это важно... Я хочу увидеть, как это могло быть… тем более время подходит, — добавляет он после паузы.
— Что могло? Какое время?
— Не беспокойся, отец. Потерпи. Я объясню тебе все на месте.
Мы садимся в такси и едем. Утренние пробки мешают движению. Через полчаса мы достигаем цели и выходим из машины. Аслан широко расправляет плечи, потягивается и долго-долго вглядывается в здание вокзала, словно пытаясь выучить его наизусть.
— Почему ты ушел из дома? — спрашиваю я его. — Что ты делаешь здесь, в моем городе?
— В нашем городе, отец, — широко улыбается Аслан, — не забывай, что к нему я тоже имею отношение.
Он оборачивается вокруг, бросает быстрый взгляд мне куда-то за спину и произносит:
— Я шахид, отец. Террорист-смертник.
Я стою как парализованный. Мой сын — шахид?
Он ухмыляется грустно и продолжает:
— В Канаде, в районе, где мы жили, стало селиться много арабов, возникла потребность в мечети, и власти дали разрешение на ее строительство. Там я и познакомился с парнями из Саудовской Аравии. Мы часто встречались, говорили об исламе. Потом они позвали меня к себе домой, в гости. Мне там понравилось. Они дали попробовать наркотики. Это было первый раз в моей жизни. А еще у них были книги, много книг. Про Аллаха, его сущность, его атрибуты. Я рассказывал им, как моей маме нелегко жилось в те далекие годы, когда я был ребенком. Как унижали ее в городе за то, что она изменила Ахмеду, как он бил ее и меня. Они подумали, что ты изнасиловал мою мать. «За это надо мстить», — говорили они. Я знал, что это не так. Иначе бы мне об этом сказала мама. Они не хотели меня слушать. «Ты полукровка, — объясняли они, — ты всегда для всех будешь чужим. У тебя нет будущего на земле». «Будущее твое в раю, убеждали они, — рядом с Аллахом». Я совсем запутался тогда. А потом они предложили мне уехать на родину. Обещали помочь во всем, дали денег. Я согласился. Так я оказался в России, в Чечне, в диверсионном батальоне шахидов. Там я узнал, что когда-то в нем воевал Ахмед. Но это было давно. Несколько лет уже его никто не видел. Там из меня и начали готовить шахида, называли будущим героем ислама, объясняли, что после смерти я буду сидеть в раю по правую руку от Аллаха. Теперь смертников ищут среди людей славянской внешности. В российских городах мы не привлекаем внимания.
Аслан ежится от холода и что-то поправляет на поясе.
— Оказывается, после смерти у шахида будет 72 жены-девственницы и он сможет пригласить в рай 10 своих ближайших родственников. Маму, тебя тоже, не хочешь? — Аслан подмигивает мне и продолжает, — кстати, семьям террористов полагается 25 тысяч долларов. Тоже деньги. Вот так, отец. Я даже похороны свои видел. Их для меня делали, постановку, чтобы я знал, как все это будет. Меня обработали. Я согласился. Не знаю как, не спрашивай. Там работают очень хорошие психологи. Гипноз, наверное. На мне сейчас пояс со взрывчаткой, — он берет мою руку и прикладывает к своей спине. — Я должен войти через пять минут в здание вокзала и взорвать себя. Как раз отходит московский поезд. На вокзале много народа. То, что надо. Жертв будет достаточно.
Он смотрит мне в глаза. Наверное, в них нет ничего, кроме ужаса.
— Не переживай, отец, я не пойду, — успокаивает он меня. — Меня спасли мама и ты. Моя семья. Ночью, когда я позвонил ей, чтобы попрощаться, она рассказала о тебе. Рассказала, как она тебя любит. Любит с того самого дня, как вы встретились. Я ведь единственный ее ребенок. От брака с Ахмедом у нее нет детей. Мама не хотела. Вот почему он бил ее. Она просила сказать тебе, что хочет, чтобы мы приехали вместе в Канаду. Если ты не готов, я понимаю, это так неожиданно, ты можешь не торопиться, подумай. Главное знай, что у тебя в Канаде есть семья, которая тебя любит и ждет. После нашего с ней разговора, после встречи с тобой с меня словно все спало, все, что целый год мне внушали в лагере. С меня как будто сняли гипноз, я снова стал человеком.
Он обнимает меня крепко и шепчет: «Мама тебя очень любит, она просила тебе передать это. Очень-очень».
Я вытираю слезы рукой. Они мерзнут на зимнем холодном ветру.
— А знаешь, — вспоминает Аслан, — если бы я умел хорошо читать по-русски, мы могли и раньше встретиться. Три года назад мама выписала через интернет книгу. Она называлась «Дегустация любви». Она читала ее и плакала. Когда я спрашивал, почему она плачет, мама отвечала, что просто книга хорошая. А оказывается, это была твоя книга. Там история вашей с мамой любви. Это она мне сказала вчера по телефону. Ты в книге так и называешь ее по имени. Саида. Если бы я прочитал ее, то все понял бы и смог найти тебя. Когда я уходил из дома, я взял книгу с собой, чтобы учить по ней русский. Но не успел. Книга пропала. Буквально на следующий день, как я приехал в лагерь. Во время тренировки. Кто-то ее украл. Кому надо было красть книгу?
Внезапно Аслан становится серьезным.
— Скажи, отец, — произносит он, — та серая «Волга» с тремя антеннами, которая ехала за нами и стоит сейчас за углом, это то, о чем я думаю?
Я киваю головой. Сына не зря учили в лагере.
— Это хорошо, — в его словах я слышу радость. — Это очень хорошо. Пойдем к ним, они помогут мне снять пояс и его деактивировать, мне надоело носить эту тяжесть… да и опасно, — добавляет он, — пояс приводится в действие переключателем. Он у меня в кармане. Переводишь рычажок в другое положение и… все. Взрыв. Пойдем, еще переключу случайно. Полицейские об этом знают и всегда стараются при захвате смертника, если вычисляют его в толпе, в первую очередь вытащить ему руки из карманов и заломить их за спину. Но террористы это знают и, чтобы все проходило без сбоев, на контроль иногда ставят второго человека. На всякий случай. У него в кармане тоже переключатель, только дистанционный.
Внезапно Аслан умолкает. На его лице проступают страх и отчаяние. Он смотрит куда-то вдаль. Я слежу за его взглядом. В пятидесяти метрах от нас, за колонной, стоит человек. Он вынимает руку из кармана и машет нам, словно здоровается, а может наоборот, прощается со мной и с моим сыном.
— Нет, — громко вскрикивает Аслан, — нет, не делай этого.
Он срывается с места и устремляется к колонне. Из Волги выскакивает Серый, его мохеровый шарф выбивается из пальто, за ним еще двое, они в одну секунду догоняют Аслана, валят его на грязный снег, удерживая руки за спиной.
— Нет, — кричит им Аслан, — уходите. Сейчас…
 Его слова смывает взрывной волной. Я падаю, не в силах удержаться. Земля холодна. Внезапно приходит боль. Много боли. В животе, ногах, голове. Во всем теле одна сплошная боль. Что-то липкое и горячее течет на глаза. Я слышу крики, много криков. Хочется приподняться, облокотиться на руки, посмотреть вокруг себя, узнать, как там Аслан, жив ли он. Сил подняться нет совсем. Становится холодно. И темно.
 
 Через пять минут на площадь перед вокзалом приехали машины скорой помощи. Двое санитаров подошли к одному из лежащих без движения людей. Один из них раздвинул тому веки пальцами, посмотрел на зрачок и покачал головой.
 — Грузи, — сказал он второму, и они начали укладывать тело на носилки.
 К санитарам подошел мужчина. Черная куртка, черные брюки, жесткий взгляд.
 — К-к-как у него д-д-дела?— заикаясь, спросил он санитаров.
 — Плохо, — прозвучал ответ.
 — Н-н-на все в-в-воля Аллаха, — произнес мужчина, — ж-ж-жаль только, я не смог взять ав-в-в-втограф.       
 Он вынул книжку из-за пазухи, бросил ее на землю и ушел, не оборачиваясь.
 «Дегустация любви», — прочитал вслух санитар.
 
* * *
Рано утром следующего дня, около шести, мужчина кавказской национальности сорока-сорока пяти лет вышел на остановку общественного транспорта в районе центрального рынка. На улице было безлюдно — редкие прохожие, ежась от промозглого ветра, спешили по своим делам. Мужчина пропустил два пустых автобуса и вошел в подъехавший вслед за ними через несколько минут троллейбус. Внутри широко зевала кондуктор. Увидев пассажира, она прикрыла рот рукой, поднялась с места и подошла к вошедшему.
— Ско-о-олько стоит б-б-билет? — заикаясь, спросил он.
Кондуктор ответила. Пассажир вынул из кармана горсть монет и, зажав оторванный кондуктором билет в руке, уткнулся в прихваченное льдом окно. Троллейбус тронулся.
Остановка за остановкой за окном проплывал город. Сегодня он был приятней на вид. Ночью приморозило, из-под ног ушла грязь, немного припорошило снегом. Троллейбус осторожно наполнялся людьми.
Пассажир сидел на своем месте, вглядываясь в едва видимую за окном ночь. Иногда он бросал взгляд на очередного вошедшего, но лишь на мгновенье, и вновь приникал к окну. За час троллейбус сделал полный круг и снова вернулся на остановку возле рынка. Пассажир задумчиво посмотрел на открывшуюся дверь и остался сидеть на месте. На этом троллейбусе он сделал еще два круга. За окном стало светло. Казалось, что пассажир спит. Но вдруг он поднял голову, медленно оглянулся вокруг себя, посмотрев на каждого, потом закрыл глаза и что-то зашептал. Через несколько секунд вновь открыл их, снял перчатку с правой руки и полез в карман. В этот момент троллейбус начал притормаживать. Через несколько секунд он остановился, лязгнули металлом двери и в них шумно ворвались несколько ребятишек, мальчик и две девочки на вид лет от пяти до восьми. Следом за ними, крепко держась за поручни, тяжело поднялась женщина. Выпирающий живот не оставлял никаких сомнений в ее положении.
— Тихо, тихо, — прикрикнула она на детей. — Держитесь крепче, а то упадете.
Свободных мест в троллейбусе не было. Пассажир аккуратно, словно боясь что-то сломать, вынул руку из кармана, надел перчатку и встал.
— С-с-садитесь, п-п-пожалуйста, — произнес он, обращаясь к женщине.
Она благодарно кивнула и села. Ребятишки сгрудились вокруг нее. Пассажир стоял рядом, временами качая головой, словно коря себя за что-то. Через три остановки женщина поднялась, подошла к двери и, обернувшись к пассажиру, сказала: — Спасибо.
Пассажир не ответил и только посмотрел в ее глаза долгим, пронзительным взглядом. Женщина вышла на остановке, вслед высыпали дети. Троллейбус тронулся, а она так и осталась стоять, провожая троллейбус глазами, пока он не скрылся за поворотом.
Ахмед решил не садиться, хотя место, которое он уступил женщине, осталось свободным. Снова обвел медленным взглядом салон, щурясь немного, словно от солнца. Троллейбус потряхивало на неровностях дороги, всем стоящим приходилось крепче держаться за поручни. Ахмед закрыл глаза и начал шептать что-то про себя. Через минуту он снова снял перчатку, опустил правую руку в карман и нащупал там холодный металлический переключатель…