Он:
Я написал тебе, потому что ты обо мне подумала...
Она:
Ах вот как! А почему ты тогда не материализовался из воздуха? Я об этом тоже подумала, когда мы всей дружной толпой вывалились из ресторана. Ты же из воздуха! А не какой-нибудь джинн из лампы! Ты же не из лампы! Ну ладно, не материализовался сам, но робу мог бы одолжить, потому что я умирала от холода. Или всё-таки надо было потереть лампу? Какую? Да никакую! Ни одной не было в ракурсе моего видения. А то бы принялась тереть каждую подряд. Может быть, тогда бы согрелась...
Ты не понимаешь, о чём это я? Я о холоде, обуявшем меня при выходе из ресторана. А до дома надо было ещё идти минут пятнадцать. Пятнадцать минут! А я, от сковывающего меня холода, не могла сделать ни шага! Тогда кто-то надел на меня свою куртку. А мне было всё-равно холодно. Жутко холодно! Я заливалась слезами. Кто-то стал уверять меня, что сейчас станет жарко, как в пустыне. Я, всхлипывая, возражала, что не хочу, как в пустыне. Там змеи! Тогда кто-то, смеясь, сказал, что будет тепло, как в Ташкенте. Не будет, как в Ташкенте, орала я, потому что нет кишмиша, как в Ташкенте! Мои руки, погружённые в карманы куртки, были ледяными, несмотря на куртку. И ни одной лампы! Но много воздуха. Холодного. Но ты не материализовывался в пространстве. Из этого воздуха. Из другого тоже. Кто-то другой стал сожалеть, что в Милане на Экспо он не разбил витрину с кишмишом, демонстрирующую богатства Узбекистана, чтобы выкрасть этот кишмиш для меня, потому что кишмиш только демонстрировали и его нельзя было купить. А если нельзя купить, то можно разбить витрину, чтобы выкрасть, и я бы не мёрзла, потому что было бы тепло, как в Ташкенте. Но было холодно. И почему-то только вокруг меня, потому что другие не мёрзли. И почему все такие благовоспитанные? Кто-то другой не разбил витрину, ты не материализовался из воздуха. И ни одной лампы! Даже благовоспитанной, которую не трут в ожидании тепла, или тебя. Но я бы её даже не тёрла, я же знаю, что ты не джинн, а воздух, никак не желающий материализоваться тобой...
Дома я мёрзла тоже. Не снимая куртки, забралась на батарею в ванной комнате, ожидая, когда пары горячей воды скроют моё отражение в окне. Потом я как-то оказалась в этой самой горячей воде, но не в куртке. И было очень тепло. Может, холод был в куртке? Слёзы смешивались с горячей водой, немного её остужая. Наверное, поэтому всё ещё не было, как в Ташкенте, но было тепло. Потом я пила чай. Просто чай. Без украденного из Миланской витрины, демонстрирующей достояние Узбекистана, кишмиша. А теперь пишу тебе и пытаюсь не думать, что бы написать. А когда напишу, обязательно примусь за думание, что бы написал мне ты. Но буду думать по-особенному – тщательно скрывая, о чём думаю, чтобы не знать, что напишешь мне ты, всё ещё испытывая тебя на твою способность материализовываться из воздуха. Он же теперь тёплый...
Всё это я написала ещё ночью, но не смогла отправить. Отправление зависло. В воздухе? Попытаюсь отправить сейчас. Мне опять холодно. Но если удастся не зависнуть в пространстве, окажусь на твоём жакете. Босая. В наброшенном на тоже босое тело бледно-голубом банном халате. Тоже бледная и не тоже дрожащая.
Он:
Как не материализовался? А тёплая вода? Это был я!
И батарея. Это тоже был я!
И банный халат я.
А воздух вокруг тебя?! Не весь воздух, а только вокруг тебя.
P.S. Картина художника Александра Бергмана "И джинн, и Ташкент, и даже ослики".