Путь от школы до дома занимает около двадцати минут. Не потому, что далеко. Сначала приходится ждать в очереди у шлюза, потом скучные минуты в шлюзовой камере, потом быстро – один лестничный пролет. Кажется, вот уже и дом, но снова шлюз, дезинфекция… Коридор. Череда дверей. Младший брат боится тусклого подмигивания ламп, цепко хватает за руку. Вот и их дом, за дверью, на которой фломастером Вера однажды нарисовала маленькую ромашку. Она никогда не встречала живых цветов. Сердцевину и лепестки научила рисовать мама, она даже держала когда-то в руках настоящие живые цветы. Стебель и листья Вера рисовала сама, потому что мамы уже не было рядом. Единственное растение, которое девочка видела своими глазами – искусственная новогодняя елка, поэтому стебель ромашки покрыт щетиной иголок.
За дверью комната, перегороженная надвое занавеской. В одной – дед и отец, вечно хмурные, недовольные, озабоченные чем-то. Вера слышит обрывки разговоров, от двери видит экран. Вечерняя программа новостей. На экране – первое лицо.
— Глянь-ка, Серега, — говорит дед.
— Да я не смотрю это.
— Я тоже. Включил для интереса. Не, глянь! – он тыкает в изображение заскорузлым пальцем. – Мой ровесник! А выглядит, как твой. Тут одним ботоксом не обошлось, точно те говорю… Наверняка улетел давно вместе со своими, а сейчас запись крутят.
— Едва ли. Куда же он без нас? — Отец пожимает плечами, глотает горсть таблеток, запивает водой из бутылки.
Вера морщится, вспомнив горький вкус воды… Из-под стола выскакивает Белка, начинает прыгать вокруг, встает на задние лапы, норовя лизнуть Темку и Веру одновременно. Белка… Единственная радость, единственный источник любви и тепла, после смерти мамы. Бросив на пол учебники, Вера спешит в свою комнату, чтобы потискать любимицу, поиграть, а потом, зарывшись носом в теплый затылок Белки, немного поплакать…
В соседней комнате отец по громкой связи опять решает какие-то проблемы с начальником. Вера слышит каждое слово, напряженный голос отца, категоричный — начальника…
— Нет, нет, и ещё раз нет!
— Но…
— Исключено. Повторяю: животных на борт не берём!
— Петрович, ну пожалуйста. Она перенесёт сон в криогенной камере. Я рассчитал. Нужно будет только немного подкрутить настройки…
— А где я тебе эту лишнюю камеру найду? Рожу, что ли? Каждый сантиметр корабля рассчитан! Некуда пихать, ну не-ку-да! Да даже если и запихнуть в подсобку – как коммуникации подвести?
— Пусть в моей полетит. В тесноте, да не в обиде…
— Да? А камеру на что настраивать будем? На тебя или на неё? Или, может, вывести средний знаменатель? И достанем по прилёту двух «двухсотых»… Пойми же, Сергей Виктрыч. Не предусмотрено в нашем рейсе мест для братьев наших меньших. Всё, баста. Думаешь, ты один такой… Просящий? Ты же видел проект…
Как один из ведущих инженеров, следует заметить — не только видел.
— Петрович, но это так нужно…
— Попробуй обменять свои билеты на рейс другой компании… Или вставай в очередь на место в государственном флоте… Ну… Иль оставайтесь на Земле, раз так…
— Да. Я понимаю. Просто… Сам понимаешь…
— Понимаю, что зажрался ты. Улетаешь, да не один, а с семьёй. Со всей! Ребятишек двое, здоровых… Почти. И внуки – если долетим, а мы долетим – будут. И правнуки. А ты недоволен. Охренел ты, Серёга. Заканчивай дурить и готовь чемоданы. Не для того воевали, чтобы внуки и дети наши инвалидами рождались.
— Не для того. За то бились, чтобы никого не осталось…
Звучит короткий сигнал отключения связи. Отец принимается шагать по дому, спотыкается о брошенные учебники.
Вера прижимает к себе Белку, утирая слезы, шепчет ей на ухо:
— Я тебя не брошу. Останусь здесь с тобой и никуда не полечу. Мама же обещала — Он нам обязательно поможет, — пальцем ныряет за воротник свитера и вытягивает шнурочек с кулоном. Там Бог. Смотрит печально и ласково. Как мама. Мама научила верить в Бога. Быстро оглядевшись (отец с дедом за занавеской, Темка занят расстановкой шашек на доске), Вера снимает с себя шнурочек и надевает на Белку, прячет под шерсть.
Белка высвобождается из детских рук, тихо рычит: в комнату, согласно расписанию, выкатывается автоматический робот-пылесос. Белка, прижав уши, следит за каждым его движением. Изобретение хозяина всегда немного пугает её.
Вера поднимает голову. Отец, прислонившись к стене, переводит взгляд с Белки – напрягшиеся мускулы, поднятые уши, серьёзная морда – на автоматизированного уборщика. Белка – робот – Белка – робот… Вдруг улыбается:
— Полетит, родимая. Теперь уж точно, — радостно кивает Вере и, прихватив блокнот, выбегает за дверь.
— Опять в мастерскую свою побежал. А обещал в шашки со мной поиграть… — недовольно бурчит Темка. Подхватив с пола изгрызанный мячик, подкидывает вверх:
— Апорт!
Путь от школы до дома занимает около двадцати минут. Не потому, что далеко. Просто некуда спешить, скорость коляски выставлена на минимум.
Коридоры и холлы поселка пусты. Дети на учебе, взрослые на работе. Красно-яркие лучи Солнца 7 дробятся в бордовой листве деревьев за окнами, бликами разбегаются по стене. Бесшумно и плавно сквозь свет и тишину коридора двигается коляска. Время от времени Вера Сергеевна высвобождает из-под пледа руку и отводит в сторону. Тут же идущая рядом Белка подсовывает под ладонь хозяйки голову (я здесь, я рядом), отчего лицо Веры расцветает улыбкой. Проведя пальцами по теплому лбу, потрепав за ушами свою спутницу, хозяйка снова прячет руку под плед, не переставая улыбаться. Только Белка… остальным нет дела до древней поглупевшей старухи, до последней оставшейся в живых свидетельницы жизни и смерти другого мира… Она могла бы многое рассказать именно сейчас: картины прошлого с каждым днем все ярче и подробнее нынешних будней, и наконец-то появилось время на разговоры. Могла бы многое поведать, чтобы нынешние дети ценили возможность каждое утро видеть настоящее небо и рисовать цветы с натуры. Она могла бы… Но кто станет слушать старуху? Её голос теперь так слаб и тих. Рука снова выскальзывает из-под пледа и ложится на затылок Белки:
— Только ты и услышишь меня, верно? А помнишь, как огромный космический ковчег отправился в путь? На экран транслировали Землю, которую мы покидали. Только она была не голубой с зеленым, как в старых книгах, а черной там, где песок спекся от жары, и серой, где песок покрылся холодом… Мы плакали. Только ты молчала, потому что на твоей шее уже не было шнурочка.
Коляска останавливается: край пледа сполз и попал под колесо. Белка вытягивает его обратно. Коляска снова продолжает движение. Белка бежит рядом, придерживая одеяло зубами.
— Потом мы спали… А ты? Парила в невесомости по пустым коридорам, берегла наш сон. Да, мы многое могли бы рассказать. Ты и я. А что, если…
Нажатием кнопки она разворачивает кресло и спешно возвращается в свой модуль, чтобы записать для потомков, то, что вдруг понимает так отчетливо; то, что должны помнить и знать те, кто останется в этом мире после её ухода.
Как отошли люди от Бога и уничтожили данный им мир.
Как смилостивился Бог, дал детям своим шанс, позволив построить Ковчеги и отправиться в мир новый, чтобы начать сначала.
Пальцы устают от письма, мерзнут. Белка подставляет загривок, чтобы хозяйка могла согреть их.
Как дал Бог человеку помощника и друга. Вечного товарища. Чтобы не тяготился человек одиночеством, ибо от чувства одиночества творит он только зло.
— Ты согласна? Всё ли верно?
Белка чуть наклоняет голову в бок, шевелит ушами, смотрит в глаза хозяйке, будто выражая согласие.
Как друг человека не может нанести вред человеку или допустить, чтобы ему нанесли вред.
Как друг человека должен слушаться человека, когда послушание не наносит человеку вред.
Белка спешит в угол комнаты, аккуратно подхватывает кабель, призывно смотрит на хозяйку. Но та, увлеченная письмом, не замечает. Белка возвращается.
Как друг человека должен сохранять себя, но при этом слушаться человека и не наносить ему вред.
Баба Вера снова гладит Белку, но не чувствует тепла. Вздыхает. С трудом поднявшись из кресла, она подсоединяет к другу человека кабель питания, чтобы зарядить аккумулятор…