Анатолий ВЫЛЕГЖАНИН
ВСЕ ЭТО БЫЛО БЫ СМЕШНО...
1.
Как всякий филолог по образованию, писатель и издатель по жизненной стезе, читаю много, но за литературой «текущей» не следил никогда и сейчас ; «не в курсе». Причина ; в краткости жизни. Ведь если совсем уже по идеалу отводить «новому» чтению каждый день полчаса перед сном, это всего 10 страниц, а в год ; 3650 или 9 книг в 400 страниц. Всего и в случае самом лучшем! А поскольку, по Маяковскому, «изводить единого слова ради», то есть постоянно разгребать «сотни тонн словесной руды» в поисках литературного «бриллианта» не мое, многие, когда-то «нашумевшие» вещи до сих пор пылятся на дальних полках памяти. В числе их, с сожалением, но намеренно когда-то оставленных без внимания, был и роман Владимира Войновича «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина».
До сих пор помню, как словно бомба взорвалась в глубинах необъятного и мертвого океана коммунистической идеологии, когда в 70-80-х годах века минувшего, сначала из самиздата, а потом и со страниц «Юности» Чонкин вышагнул к читающей публике. И помню, что именно этот визг восторга, с каким встретила его толпа «совков», отвратил меня поддаться ажиотажу масс, искать и клянчить «на ночь» номерок журнальчика. Потому что знал уже, что наша толпа визжит от восторга лишь тогда, когда высмеивают начальников, тогда сплошь коммунистических, или созданный ими мир. И так замечательно для меня получилось, что именно сейчас, по прошествии с тех пор почти полувека, Иван Чонкин «сам» пришел ко мне в книге с дарственной надписью Владимира Николаевича на титульном листе:»Анатолию Вылегжанину с пожеланием здоровья и благополучия. В. Войнович. 23.02.10» - в виде подарка к мужскому празднику.
Однако, не скорбь о запоздалости, а удовлетворение от своевременности, причем искреннее, испытываю сейчас, когда до романа «дошли» не столько руки, сколько ; мысли. И даже радостно ; оттого уже, что замечательную тему тогда не «испортил». И что мог выдать по этому поводу (не для прессы ; в те поры упаси боже, а хотя бы «в стол»), попадись Чонкин в руки в ту пору, первый секретарь районного комитета Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи, выпускник Высшей комсомольской школы при ЦК ВЛКСМ? С какой «кочки» зрения мог окинуть критическим оком этот предельно социалистический (в смысле «народном») в море «социалистического реализма» (в смысле «коммунистического литературоведения») роман, причисляемый в самых достойных его оценках к анекдотам, секретарь партийного бюро редакции газеты ; органа районного комитета Коммунистической Партии Советского Союза, и «член» этого органа? Какую наивность мог бы явить читающему, а потому априори ; думающему миру недавний школьник с повихнутыми мозгами, ступивший после выпускного в «большую», то есть взрослую, жизнь с глубоко вбитым убеждением, что коммунизм уже практически построен, так что уже и делать нечего, а оттого и с комплексом собственной общественной никчемности?! Сейчас же, когда не только мишура коммунизма, в который играли, как в сказку, но и «социалистического» реализма в искусстве как тема дебатов разве что обитателей психолечебниц давно в анналах общественной мысли, пережитое и передуманное просится на книжную полку.
2.
Не для красного словца и зачина, а совершенно искренне скажу, что роман Владимира Николаевича Войновича «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» стал единственным из всего «освоенного» в жизни литературного изобилия произведением, прочитанным не только «построчно», но - «пословно» и едва ли не «побуквенно», со стойким и сопровождавшим «от корки до корки» постоянным опасением, а вдруг что пропустишь. Потому что не только цепочка «фактуры», событийности в ее причинно-следственных связях, но даже интонация, фоника, мелодика фразы не только отражали автора, дополняли выраженное им словами, как это бывает в хорошем анекдоте, но этой пусть зримой даже невыраженностью, но явно улавливаемой слухом внутренним рождали-вызывали во мне, быть может, не столько желаемые автором, сколько свои, то есть мои уже, образы, органично дополнявшие сказанное. И это тем более и с первых страниц стало проявляться в силу того уже, что к «необычайным приключениям» Чонкина, в параллельную линию с ними стали укладываться столь же необычайные реальные события собственной жизни ; повседневной, и жизни души.
И чтобы ничего на неопределенное «потом», которое стало «сейчас», не забыть, по мере не столько чтения, сколько изучения романа вел по свежим впечатлениям записи, которые уже просятся в строку. И, что любопытно, при этом не требуют стилизации их под сатирический гротеск, а бери их, как есть, «натурпродуктом» и ваяй ; хоть второго Чонкина.
3.
...Среднюю школу я заканчивал в поселке торфозаготовителей Мирном Оричевского района Кировской области в 1968 году. Годом раньше, в марте 1967-го, за минуту до звонка с последнего в этот день, не ее, урока, в класс вошла наша классная, литераторша Алевтина Нечаева и предложила «на пять минут задержаться», чтобы написать заявление о вступлении в комсомол. Предложение, естественно, относилось и ко мне, но поначалу задело самолюбие, которое вскоре переросло в чувство глубоко и реально оскорбленного достоинства, пронесенное таким впечатлением через всю жизнь и сохранившееся до сей минуты.
Причина была в том, что на протяжение почти девяти школьных лет мне внушали поначалу, что октябрята ; внучата Ильича, и я чувствовал себя внучонком Ильича и носил значок с портретом мальчика Володи. Потом я был пионером - «всем ребятам примером», знал и старался выполнять «законы юных пионеров», носил красный галстук, который у меня был всегда отглажен и с гладким, без складок квадратным узлом у подбородка, и я постоянно следил за тем, чтобы он был всегда гладким, без складок, и когда бывало надо, поправлял. И твердо знал внушенное, что правый кончик галстука ; это будто кусочек знамени Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина. Левый кончик ; это будто кусочек будущего знамени, под которое я встану, - Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи. А большой треугольник галстука на спине ; это будто кусочек знамени Коммунистической партии Советского Союза, «под которым наши деды и отцы совершили Великую Октябрьскую социалистическую революцию, воевали с фашизмом в годы Великой отечественной войны и идут теперь под мирным небом по пути строительства коммунизма» И знал еще, что я - «достойная смена комсомола» и будущность моя ; комсомол, «верный помощник и боевой резерв» все той же коммунистической партии.
В том, что я - «смена достойная», сомнений у меня не было. Я хорошо, только на четверки и пятерки учился. На март шестьдесят седьмого вел в школе три(!) кружка: авиа-, судомоделизма и фото. Участвовал с кружковцами в районных выставках технического творчества школьников, регулярно выпускал школьные фотогазеты (с собственными снимками!) о разного рода мероприятиях и спортивных соревнованиях. И представил, как со всем этим, дающим мне право считать себя «достойной сменой», я буду сидеть и писать заявление о том, что «хочу быть в первых рядах молодых строителей коммунизма». А в эти же минуты и рядом со мной будут проситься в «первые ряды», то есть в один со мной «ряд» (не буду называть фамилии): Валерка (вскоре спился и был изгнан из машинистов электровозов), Борька (большую часть жизни провел на зонах), Витька (лишенный дееспособности психобольной), Надька (обвешанная двойками, сменившая три или четыре брачные фамилии, но проработавшая школьной... пионервожатой, а позднее ; воспитательницей(?!). Все эти «прелести и качества» в них уже тогда видны были в зачатках и в школе, и вне школы, и проситься в одни с ними «ряды» мне было оскорбительно.
Я думал так. Заявление в комсомол пишу я лично и излагаю эту просьбу лично. Если ты, секретарь школьного комитета комсомола, считаешь лично меня достойным быть комсомольцем, ты ко мне подойди и скажи, что по сумме всего того, что я для школы делаю и что из себя представляю, я достоин быть «в первых рядах», и заявление я напишу с радостью, потому что достойным я себя считаю и сам. А когда вот так унижают нивелированием под некий убогий знаменатель, - извините. Я встал, сказал, что заявление писать не будут, и на глазах всего класса и изумленной классной вышел и отправился домой.
4.
За столь дерзкий «антиполитический» поступок, после которого на шею мне образно повесили табличку «он против комсомола», меня до самого окончания школы «топили». О том, как это делалось, я расскажу в большой повести «Академия детства», над которой в последние годы работаю. Степень же оскорбления, нанесенного мною, как оказалось, самой коммунистической партии и ее ленинской политике открылась... мне самому, спустя десять с половиной лет с того мартовского дня.
Дело в том, что, по иронии судьбы, в ноябре 1977 года я был избран... первым секретарем(!) Оричевской районной организации Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи, «против» которого я будто бы выступил тогда, в девятом классе. Помимо прочих обязанностей по должности на мне «висел» план по приему в комсомол молодых строителей коммунизма, выраженный в конкретной цифре новых «членов». Поскольку в комсомол по Уставу принимали с 14 лет, мы собрали списки подходивших по возрасту «необилеченных» семи- и восьмиклассников всех школ района, которых оказалось не только достаточно для плана, но целых два класса в разных школах можно было «заначить» под план года следующего. Так и сделали.
Настала осень 1978-го. В один из ненастных дней сентября, когда на улице был дождь со снегом, звонит вечером зав. орготделом обкома комсомола и сообщает, что «область план не тянет» по приему.
-Если бордель план не тянет, меняют не мебель... - объясняю популярно.
-Ты давай не юмори, а помоги общему делу, - миролюбиво реагирует заворг.
-Я вам не туалетная бумажка для чьей-то задницы. Я план сделал, - говорю.
-Но у тебя же явно есть «заначка».
-Есть, целых два класса, но они сейчас в колхозе на картошке.
-Поезжай в колхоз, посади их среди поля на ведра, и пусть пишут заявления.
-Но ведь Устав надо учить, программу деятельности... серия занятий... когда? - сопротивляюсь.
-Ты мне ликбез не толкай, важно, чтобы заявления были.
-Но ведь фотографии нужны.
-Фотографа возьми. Пусть среди поля на ведрах и сфоткает.
Устраивать такой комсомольско-молодежный спектакль на картофельном поле - под дождем и снегом! - я отказался, и в мае следующего, 1979-го года, меня из райкома выгнали. И, скорее всего, точно так же здорово тогда, десятью годами раньше, в шестьдесят седьмом, «нагорело», должно быть, молодой коммунистке ; моей классной Алевтине Нечаевой, а может, и старому коммунисту директору школы Владимиру Васильевичу Каменецкому, за мой «отказ» вступать в комсомол. Потому, во-первых, что наш девятый у райкома комсомола уж год как был той самой «заначкой», и каждый потенциальный «член», а в их числе и я, был уже сосчитан и на учете. А, во-вторых, этот мой «смелый поступок пионера», непременно расценен был не только райкомом комсомола, но и райкомом партии как явное «упущение» нашей классной и директора в их работе по «коммунистическому воспитанию подрастающего поколения».
Впрочем, изгнание меня с должности первого, в которой я провел всего шестнадцать месяцев, вполне совпало с созревшим желанием вылезти из этой клоаки, в которой все это время был вынужден барахтаться, и вони, которой надышался до блевотины.
...Середина недели, до конца рабочего дня целый час. Захожу по какому-то делу к тому самому заворгу обкома. В кабинете синё от дыма. Хозяин (морда круглая, толстая, красная)... пьет водку с друзьями(!). На столе бутылки, черный хлеб, колбаса, как у нас на вокзале в «капельнице». Формируют «боевой резерв коммунистической партии» - не иначе...
...Середина моего срока в должности. Первый обкома, Николай Михайлович Малышев пригласил побеседовать о том, как я обживаюсь в роли «вожака молодежи». Спрашивает, в частности:
-Сколько раз в неделю плачет от тебя твой секретарь по школам?
-Нисколько, - отвечаю, откровенно не понимая вопроса и недоумевая.
-Она должна у тебя плакать как минимум раз в неделю, - дает наставление Малышев. - Аппаратом надо руководить!..
По всей вероятности, именно этот принцип «руководства аппаратом» был оценен, и Малышева взяли в Кировский обком партии заведующим общим отделом. Однако, в этой должности он пробыл немного, и его «ушли» его же подчиненные, должно быть, отомстив за «выжатые» им из них слезы. Однажды, когда он был в командировке в дальнем районе области, ему «организовали»... телячью ногу, которую... обнаружили в багажнике его обкомовской машины ГАИшники, «случайно» остановившие его на въезде в Киров. Чтобы избежать лишнего позора для себя и своей семьи, Малышев... застрелился. Натурально.
5.
Такие вот, вполне «будничные» нравы царили в мире, где партия была «наш рулевой». Всю свою журналистскую жизнь проведя в основном в должностях заместителя редактора газеты «Искра» Оричевского и «За коммунизм» Котельничского районов и будучи «подручным партии» придворным идеологом, обязанным вести в газете рублики «Партийная жизнь», «На идеологическом фронте», «В школах комтруда» и им подобных, объединявших публикации по коммунистическому воспитанию трудящихся, постоянно наблюдал жизнь этого «двора» изнутри. И поскольку «двор» этот не только сам был вовлечен во всесоюзную игру в коммунизм, но и дирижировал ходом этого бесконечного, растянувшегося на десятилетия, спектакля в своих районах, она, эта игра, как всякая другая уже в силу своей природы игры, приобретала порой черты комические.
...Сентябрь, начало рабочей недели, восемь утра, кабинет первого секретаря Котельничского райкома КПСС. Срочно вызванные председатель райисполкома и начальник райсельхозуправления обсуждают с первым вопрос, сколько платить за сноп ; 4 или 5 копеек - «шефам», рабочим и служащим предприятий и организаций города, которые в подшефном колхозе «Путь Ленина» вручную убирают лен? Я, четвертый, временно исполняющий обязанности редактора, приглашен затем, чтобы срочно, в завтрашнем же номере, сообщить о принятом ими решении, сижу в сторонке и жду... приговора снопу. Вопрос, цена которого для председателя колхоза, Дважды Героя Социалистического Труда (ныне покойного) Александра Дмитриевича Червякова не больше 1 человеко-минуты (вспомнить опыт десятилетий да позвонить в свою бухгалтерию), «вылез» в 12 человеко-часов(!) уровня трех первых лиц района, которые с 8 утра до 12 дня(!) почему-то управляли финансами его колхоза, материально совершенно ни за что не отвечая. У них это называлось «решать вопрос конструктивно», а я сидел, как на иголках. Понедельник, газетный день, надо вычитывать полосы и первая «открыта», а я сижу тут четыре часа ради четырех строк!..
Но что интересно, - 3 мужикам 4 часа об 1 копейке за сноп непрерывно говорить невозможно, а потому воспоминали попутно... случаи на охоте и байки, перегребали обкомовские сплетни и у кого что болит. И где-то в начале третьего часа я, наблюдая их со стороны, со стульев вдоль окон, вдруг «осенился» будто впечатлением, что ведь это ; натуральный спектакль. Готовый! И даже ни добавлять чего, ни чего додумывать не надо, а только бы снять все на кинопленку (видео тогда еще было неведомо), скопировать без переделок, не трогая ни ролей, ни реплик, и ; на любой театральной сцене полный аншлаг гарантирован. И даже четыре часа спектакля зрителям показалось бы мало. Где и когда еще увидишь, как «партия Ленина ; сила народная нас к торжеству коммунизма ведет?» Впрочем, спектакль этот сцены не увидел бы ; слишком уж «реальна» реальность...
«В тему» вспоминается еще место в главе двадцать седьмой части второй романа, где председатель колхоза Голубев «плачет в жилетку» Ване Чонкину:
-А вышестоящее руководство в положенье не входит... Приедут ; матом кроют. По телефону звонят ; матом. И Борисов матом, и Ревкин матом. А из обкома позвонят, тоже слова без мата сказать не могут. Вот я и спрашиваю тебя, Ваня, как дальше жить? Почему я и прошу отправить меня хоть на фронт, хоть в тюрьму, хоть к черту в зубы, только б освободиться от этого колхоза...»
Здесь Владимир Николаевич даже образа литературного не ваяет, а вкладывает в уста председателя сухую информацию. Мат, как форма делового общения, государственного управления и коммунистического воспитания трудящихся не только всегда был и до сих пор остается в хорошо известных мне коридорах и кабинетах районной и областной власти столь же привычным, как в разного рода автогаражах, на скотных дворах, в «курилках», но зачастую являет собой самую действенную, часто ; единственную меру побуждения подчиненных «Ванек» пусть к временной, но все хоть какой-то «активности».
В пору журналистской юности случилось мне оказаться так же вот, в семь утра в кабинете председателя колхоза имени Кирова под Оричами. Только вошел, успели поздороваться, как ; звонок по телефону. И сорок минут(!) бедный председатель с выражением сдерживаемого страдания и покорности на лице слушал, что ему говорили с того конца провода, а сам лишь успевал изредка вставлять:«Да-а...», «ну, да...», «так, э-э...», «сделаем...». Когда, наконец, его оставили в покое, он с гримасой «чтоб ты сдох!» положив на место трубку, изрек, демонстрируя будто «озарение» и вышучивая себя:
-А я думал колхозом управлять сложно, боялся, вдруг не справлюсь? А, оказывается, все просто. Ничего даже думать не надо. Придешь, с утра тебе все распятнают, что тебе сегодня делать. Вершинин звонил, ЦУ давал. Правда, мата многовато...»
Вершинин был тогда первым секретарем Оричевского райкома КПСС. А про опасения «управлять колхозом» председатель упомянул сейчас, помня, как я видел и слышал, как он упирался на том бюро райкома, когда его «сватали» на должность.
Мат в коридорах и кабинетах власти на всех ее горизонталях и вертикалях столь привычен, что у нас в России он не только для публицистики, но даже для критики никогда не был темой для словесных упражнений. Равно как водка, коньяк и прочее спиртное в служебных сейфах-барах. Был такой и у председателя Голубева, и в свой сейф он «лазил» - по потребности. Однако, как сказал в свое время кумир мой Лев Николаевич Толстой, «жизнь намного прекраснее и интереснее, чем все, что можно о ней придумать».
Рассказывали, что в пятидесятых годах теперь уже минувшего века председатель Оричевского райисполкома (забыл фамилию) тоже держал у себя в кабинете водку. Но не в сейфе в бутылке (и где бы водке быть, как не в сейфе и не в бутылке?!), а... на сейфе, в граненом двухлитровом графине на подносе с двумя «советскими» гранеными стаканами. И однажды на заседании райисполкома распекали одного председателя колхоза то ли за слабые удои коров, то ли за низкие привесы свиней, и, почувствовав жажду, он в расстройстве чувств метнулся к сейфу, плеснул полстакана живительной влаги, которой на ту минуту было полграфина, «замахнул» в три глотка и... как вернулся к столу, где его распекали, почувствовал... почувствовал(?!)... й-ё-май-ё-о!..
Через несколько минут ему наплевать уже стало и на селекцию, и на добавки в рацион, - а пропадать, так весело. Вопрос по нему в повестке дня был основной, по негласно устоявшейся практике на него отводилось часа полтора, и за это время председатель, чувствуя, что его «подводят под оргвыводы», еще раза три сбегал ко графину, чтобы «освежиться». Члены райисполкома, соревнуясь в красноречии, честили его, не давая слова вставить, а председатель райисполкома с другого конца длинного стола наблюдал пристально, как все гуще краснеет морда лица опального «собутыльника». После заседания, когда зачитали и приняли «соответствующее решение» и члены райисполкома стали расходиться, предрик попросил председателя остаться и, сделав пальцем жест в сторону графина (напомню - двухлитрового), где водки осталось на донышке, сказал миролюбиво:
-Наполни под горлышко...
6.
Другой, широко распространенной и совершенно идиотской формой побуждения народа к трудовой активности была у партийных органов игра в социалистическое соревнование. Это когда на одной говорильне из людей хотят выжать как можно больше валового продукта в единицу времени. Причем, всякий раз делают вид, что в игру эту решили поиграть не партийные боссы, а... сами трудящиеся, которых потом называют «инициаторами почина», «правофланговыми», «знаменосцами» и даже, почему-то «застрельщиками»... Выглядело это примерно так.
Однажды в мае сотрудница зоотехнического отдела райсельхозуправления и инструктор сельхозотдела Котельничского райкома КПСС, прихватив заведующего сельхозотделом редакции районной газеты «За коммунизм» (меня), поехали «делать знаменосцев» соревнования животноводческих ферм района в пастбищный период содержания скота, - чтобы, по правилам игры, коллективы ферм из кожи лезли выжать из коров за лето молока как можно больше, зная, что это ; лишь игра.
Приехали на одну из пригородных ферм, собрали доярок, слесарей, сторожей и стали сначала «по-хорошему» предлагать им «дать слово» надоить за лето в среднем от коровы по 1500 литров, а когда те согласились, что такой «рубеж им по плечу», принялись «раздаивать» их, как первотелок, на 1550 и даже на 1600 литров. И чтобы эта цифра считалась их «социалистическим обязательством» и на них, как на «правофланговых», «равнялись» бы другие коллективы ферм и «твердой поступью» шли бы под поднятым ими «знаменем социалистического соревнования к новым победам в коммунистическом строительстве» в одном отдельно взятом Котельничском районе.
Изможденные пожилые женщины в перепачканных навозом халатах, небритые уже похмелившиеся после «вчерашнего» мужики в мазутных робах робко пытались поначалу доказывать, что «сколь корова дас, дак боле не выжмёшь». А когда на них стали уж совсем «давить» да по десятому разу говорить про «знамена» да «новые победы», они стали возмущаться «чо это будёт-то?» и... «честить» нас, - причем в третьем лице! - будто нас здесь нет(!) - на непечатном, а потому и более «доходчивом» русском языке. И это было просто со стыда сгореть, но ; любопытно необычайно!.. Поскольку тебя матерят при тебе, будто тебя здесь нет!..
7.
Этот мир коммунистических сказок и земных человеческих реалий с полувыкипевшим здравым смыслом и переварившимся киселем «пограничного» полуклинического состояния общественной мысли к концу прошлого века являл собой совсем уже стойкую атмосферу абсурда на этой, нашей, части мировой суши. И абсурд этот «пер из всех щелей» и пропитано им было кругом все и вся.
…Март 1979 года. В составе группы студентов Высшей комсомольской школы при ЦК ВЛКСМ гуляю в подмосковных Горках, где провел последние годы жизни полувыжившийся оттого, наверно, что, по Маяковскому, «...в черепе сотней губерний ворочал», Владимир Ульянов - «самый человечный человек», «прост, как правда». На выходе покупаю в ларечке на память набор цветных открыток о Горках. На снимках ; только что посещенные залы, предметы «скромного» быта, которыми пользовался «наш Ильич», но(?!)... На одном из снимков, у круглого стола роскошное кресло с витыми ножками и ручками и на одной, небрежно этак будто, словно походя, наброшена-забыта... леопардовая шкура(?!). Откуда бы ей тут взяться, если Ильич в борьбе за счастье людей во всем себе отказывал?..
На следующий день переступаю порог музея «Кабинет-квартира В.И. Ленина в Кремле». Самое яркое из всего здесь увиденного и на всю жизнь врезавшееся в память впечатление ; маленькая продолговатая алюминиевая заплатка с двумя заклепками на алюминиевой кастрюльке, в том ее месте, где стенка переходит в дно. Кастрюлька эта вместе с несколькими предметами посуды стоит скромно этак в кухне на полочке, но ; заклепкой на глаза к посетителю-зрителю, будто этакий намек - все на ту же «простоту» и «человечность». Уж такой, прямо, Ильич был «друг и товарищ наш» всех голодных и угнетенных, что вот даже кастрюля у него была клепаная... А как же тогда леопардовая шкура?..
Заплатка эта на ленинской кастрюльке рождает впечатления и мысли далеко не ернические и не комические, а вполне серьезно-философские. Потому что поставлена она для тех, кто сюда придет и ее увидит. То есть ; для нас (ведь я увидел), которые, по мнению тех, кто считает, что сознанием нашим управляет, хотят, чтобы мы при виде заплатки этой умилялись и «проникались» сознанием жертвенности творцов нашего нынешнего счастья и чувством все того же «долга» - воздать и восполнить в благодарном порыве лишним кирпичиком в фундамент будущего коммунистического «завтра».
8.
Зная, хоть и в общих чертах, жизненную судьбу Владимира Николаевича Войновича, рискну высказать личное соображение, давно и многократно, верно, высказанное многими до меня, - что как писатель, художник слова много пострадал он именно от специфической особенности своего дара ; представить смешным даже не смешное. То есть, подавать факты и обстоятельства реальности в такой форме, которая вызывает смех. Ведь нет вокруг ничего такого, что было бы признано смешным на уровне «общественного договора» и уж тем более утверждено как смешное на уровне законов писаных, когда «в этом месте надо смеяться», или нравственных неписанных, когда «в этом месте обычно смеется» всякий считающий себя культурным и воспитанным.
Смех ; категория скорее психологии, поскольку является всего лишь одной из форм реагирования на жизненный материал, особым способом поданный или организованный с использованием «инструментария», свойственного для того или иного вида искусства: литературы, изобразительного (графика, карикатура), театрального (комедия). Владение этими «особыми способами», умение рассмешить человека ; совершенно уникальный природный дар, который, если его нет, нельзя развить, и плодами которого могут насладиться лишь имеющие чувство юмора, наличие которого уже само по себе признак и качество здоровой человеческой психики. В этом смысле и для иллюстрации позволю себе представить случай, свидетелем и даже участником которого довелось быть.
В веселой компании мужчин и женщин болтают на всякие отвлеченные темы, «перегребают» байки, «травят» анекдоты. Один из наших «признанных мастеров жанра» (анекдоты рассказывать надо очень уметь!) вспомнил совсем не анекдот, а «реальный прикол» о большинству знакомом прапорщике, тогда жившем у нас в городе во всем известном доме на всем известной улице, и даже называет его по имени. В доме три подъезда. Прапорщик жил в первом, имел жену и двоих детей, а также... «пассию сердца» в подъезде третьем. Почему нет? Всякий имеет право на лево. А эта одинокая «пассия» имела... пластиковое мусорное ведро столь редкого ядовито-желтого цвета, что его за этот цвет хорошо знал весь дом, а натуры «художественные» даже ассоциировали этот цвет с женским одиночеством.
Однажды прапорщик этот «организовал» себе «командировку» на неделю, якобы по делам службы. Темным воскресным вечером, благословленный и поцелованный женою, со свежими, только что напечеными ею пирожками в дальнюю дорогу, он отбыл «на поезд», обещав вернуться в следующее тоже воскресенье рано утром. Вся «дальняя дорога» его заняла две минуты ; перебежать в третий подъезд и не быть никем из соседей замеченным.
«Под домашним арестом любви» прапорщик прожил всю неделю, понятно, не показывая на улицу и носа. И так в давно приятном для себя мире «обжился», что когда в субботу вечером дама сердца попросила его вынести набитое мусором ведро, он привычно накинул на плечи свою курточку, в своем привычном домашнем трико, привычно сунув босы ноги в свои туфли, привычно вышел с этим ведром на улицу, привычно вывалил мусор в контейнер и привычно вернулся к себе домой, то есть в свой первый подъезд и в свою законную квартиру. Когда на звонок жена открыла ему двери, он... не понял, почему «здесь» его жена?!. А жена вмиг поняла, почему перед ней муж, которого она ждала завтра утром, - в трико и в туфлях на босу ногу. Придя в большое расстройство чувств, она выхватила у него из рук это знаменитое всему дому ведро и ка-а-ак пошла этим ведром!..
Словом, в этом месте уже можно было смеяться над лоханувшимся прапорщиком, и все, кто помнил этот давний случай, и кто услышал о нем впервые, одинаково ухохатывались. Потому что, ну просто смешно, согласитесь, даже просто по ситуации, тем более подана она была классно? Но одна молодая женщина не смеялась, а смотрела на смеющихся с озабоченным и чуть даже скорбным видом. И когда ее спросили, разве ей не смешно, она все с тем же выражением на лице произнесла:
-А что здесь смешного? Чему вы смеетесь?! Это для любой замужней женщины трагедия...
И все в таком духе и с такой же скорбью, - и теперь компания, в том числе и я, смеялись... уже над ней. Ибо всякому нормальному, конечно, понятно, что по большому счету измена и такой вот «треугольник» - для семьи драма. Но предшествовавшая тому цепочка событий у имеющего чувство юмора смеха не вызвать просто не может.
Этот случай я привел для иллюстрации мысли о том, что человек, обделенный чувством юмора, ничего, кроме трагедии, тут не видит. Но даже ему не придет в голову обвинить меня в очернении всей Армии, к которой прапорщик принадлежит, и требовать лишить меня российского гражданства. Поскольку даже он понимает, что в реальности любовным треугольникам «покорны» все возрасты, а также любые профессии и звания, а я рассказал о случае реальном и прапорщик реальный, и город наш на карте.
Однако, почему Владимира Николаевича лишили гражданства и выгнали из страны немалой частью за вымышленного капитана Афанасия Милягу с вымышленной для него должностью начальника «учреждения» (Какого Надо, то есть ; отделения тогда былого КГБ) в вымышленном городе Долгове? Ведь и звание его, и должность, и учреждение, пусть даже и с явным до полной прозрачности намеком на КГБ, всего лишь придумка, сказка, вымысел? Не потому ли, что ко времени появления его «на людях», то есть выхода романа, эти люди числом уже в сотни миллионов, сменяясь поколениями, но оставаясь все теми же детьми истории, настолько заигрались в сказку о бесконечном строительстве светлого коммунистического завтра, что вымысел этот во всем его «нравственном комплексе» не только стал реальностью, но даже реальнее реальности, и даже саму уже реальность стали оценивать категориями вымысла.
И у многих, особенно тех, кто следил, чтобы сказка эта не кончалась, сами уже мозги перекосило настолько, что реалистов не за «их» реализм, а за реализм реальный, каковым он единственно и бывает, карали уже по «законам вымысла». Потому что вымысел стал страшнее реальности. И у этих следящих, то есть «смотрящих» homo kommunistikus с сорок седьмой хромосомой носители таланта показывать реальность во всей ее реальности, конечно, вызывали лютую ненависть и желание уж если не уничтожить, то хотя бы убрать их от себя подальше, что с Владимиром Николаевичем и сделали.
Потому что в былом мире идеологии коммуны талантливая подача деятелем искусства (литературы - особенно) жизни коммуны в стиле, вызывающем смех, выдавалась как сатира, как акт высмеивания созданного коммунистами общества и издевательством над ним (хотя «смеяться» и «высмеивать» - понятия совершенно разные), а потому - идеологической диверсией, подрывом основ, а сами деятели ; врагами коммуны, которую от них надо очистить.
9.
По моим жизненным наблюдениям, хоть я человек и не военный, но несколько лет служивший в штабе Забайкальского пограничного округа и позднее много с военными общавшийся, именно мир офицеров, профессиональных военных, из всех известных мне «локальных миров» людского сообщества более других предрасположен к перекосу в сознании, когда «с ног на голову», то есть когда сказка реальнее реальности.
Мир, в котором никто не производит материальные блага для своего существования; который для общества пусть в очень важном и ответственном, но все же статусе иждивенца на госбюджете, подобно детям в семье на содержании родителей; мир, в котором все ; командиры, но с разным количеством и «диаметром» звезд на погонах; мир, где ценности на «горизонталях» сведены к минимуму, а есть единственная на всех ценность «вертикальная» - власть, по вертикали которой все, пусть в разной степени «бациллой» ее пораженные, но все время, как умеют, карабкаются, - именно такой мир является самой питательной средой для зарождения и развития той самой сорок седьмой хромосомы.
О том, как она проявляет себя, Владимир Николаевич показал в образе того же капитана Миляги, который стал ни жив ни мертв от страха, увидев перед собой старого сапожника-еврея Моисея Соломоновича Сталина. Пусть не Виссариона Джугашвили, что было бы понятно по соображениям родства с известной исторической личностью, а одна уже эта партийная «кликуха» или, в криминальном мире - «погоняло» настолько парализовали Милягу, что сознание его не приняло даже доказательство, что у Моисея Соломоновича это реальная фамилия.
Но это у Владимира Николаевича образ, поданный в таком «художественном гарнире» и так талантливо, чтобы вызвать у читателя смех (подчеркну ; не смешно подать, а так, чтобы вызвать смех; смешно пишут графоманы и бездари). И во властном мире homo kommunistikus подобные образы, плоды вымысла, литературной «сказки» считались покушением на саму уже систему. А вот два случая совершенно реальные, в которых даже не свидетелем, а непосредственным участником «в центре события» довелось оказаться.
10.
Летом 1971 года в Даурский погранотряд Забайкальского пограничного округа прилетел с инспекторской проверкой заместитель начальника политуправления погранвойск СССР, и все отрядное офицерство уже неделю «стояло на ушах» и «на цирлах», и в тот вечерний час, когда с минуты на минуту, с секунды даже на секунду(!), но неизвестно, в какую именно, у ворот отряда должен был появиться генерал со свитой, все здесь было психологически накалено до предела, потому что - «вот-вот!», «вот сейчас!!..» И в эти минуты мы с редактором газеты «Пограничник Забайкалья» Ильей Михайловичем Сигаловым: я ; рядовой в летней форме ХБ, он ; подполковник в... «гражданке» (которого почему-то «сбросило» поехать на такую(!) встречу в новом, накануне купленном, «правительственного» синего цвета костюме) подходим к воротам. И шеренга высших офицеров отряда (ладно бы один какой дурак!), не спрашивая, кто мы такие, - рядовой в пыльных сапогах и старик в синем пиджаке, которые пешком вышли из степи, приветствуют нас, докладывают об обстановке «во вверенном отряде», ведут в банкетный зал, угощают коньяками, потчуют «от пуза» закусками, а когда через полчаса настоящий генерал со свитой все же появляется, недоумевают, кто еще такой вдруг явился?..
В августе 1981 года после космического полета в марте, приехал на родину наш космонавт Виктор Петрович Савиных. После официальной встречи в Оричевском райкоме КПСС мы с Виктором поехали к его родителям в деревню Березкины, чтобы в тишине побеседовать у диктофона для газеты. В пяти километрах от его деревни, рядом со станцией «Марадыковский», что на Транссибирской магистрали находился крупнейший в тогдашнем Советском Союзе арсенал химического оружия, к настоящему времени полностью ликвидированного. Командир воинской части, охранявшей арсенал, решил засвидетельствовать Виктору Петровичу свое почтение и без предварительной договоренности с ним приехал тем же вечером «в гости». Мы с Виктором Петровичем, беседуя под запись, что-то засиделись за столом под образами и решили сделать «технический перерыв». Родители его недавно перед этим продали в местный совхоз корову, в ограде перед хлевом все еще лежал толстый слой скопившейся соломы, я вышел и, не имея желания блукать во тьме ограды в поисках уборной, пристроился к углу.
И только начал, было, то, что хотелось, как на залитом солнцем дворе резко остановился «УАЗазик», из него вышел полковник, направился, взволнованно оправляя себя, в дом, миновал распахнутые ворота и, увидев меня в свете с улицы, встрепенулся весь, вскинул «лапу к уху», «отрубил» последние несколько шагов парадно-строевым, встал в трех метрах, попросил разрешения представиться и звонко-торжественно доложил, как его звать, какое у него звание, и сообщил, что во вверенном ему гарнизоне без происшествий. И что мне оставалось?! Стоя вполоборота к нему и писая (не прерывать же процесс!), выслушал я доклад его, глядя на него и думая, совсем полковник идиот или частично, и когда процесс кончился, стряхнул неторопливо последние капельки и миролюбиво-вежливо, чтобы не оскорбить достоинство полковника даже интонацией, сказал:
-А Виктор Петрович в избе. Проходите, пожалуйста.
Эти два случая я привел не для того, чтобы вызвать смех или, говоря по-бытовому, не в целях сатиры и чтобы высмеять, а единственно в качестве иллюстраций перекоса в человеческом сознании, который происходит с людьми вполне нормальными, которые долго живут в мире сказок и «сказочных» ценностей «надстройки», коими густо пропитанан мир военных. Причем, спешу заметить, что оба они из поры дремуче-коммунистической и если и могут быть отнесены к «лабораторному материалу» для изучения, то скорее не по «фонду» литературы и идеологии, а - психической патологии, поскольку явно уже «за границей»...
11
Вопрос этот не смешной и не для «язвы», а исключительно серьезный. Что происходит с мозгами человека, который перестает воспринимать реалии как... реалии, а видит окружающий мир сквозь какие-то надуманные «призмы» в своем сознании с явно «пошатнувшимся» оттого здоровьем?
Подать так, чтобы вызвать смех, вовсе не значит высмеять. Юмор и сатира ; не тождества, а принципиально разные вещи. В этом я давно убедился, размышляя над природой этих понятий, считая себя как «служитель слова» Богом наказанным (без кавычек!) видеть мир, Им созданный, третьим, «смешным» внутренним глазом. И читатели мои это всегда чувствовали.
В разные годы в газетах, где работал, я вел юмористические разделы: «Стенгазета Крокодила Гены», «Парилка», «Байки от Петровича», при этом удерживая их в статусе юмористическом, ни в коем случае не более. То есть, не переходя трудноразличимую, но самим для себя определенную, границу между юмором и сатирой и не скатываясь до тривиального «бюро добрых услуг», которое высмеивало бы «недостатки» и «пороки». Но именно и единственно этого жаждал советский читательский народ, который шел ко мне, как к «стряпчему» от журналистики, с письмами и устными просьбами «продернуть» горсовет за огромную лужу у рынка, директора магазина, в котором «обвешивают», главврача больницы ; за огромные очереди на приеме. И любой «ходок» затвердело верил, что если горсовет, директор и главврач будут в газете публично «пропарены», то есть, «продернуты» и высмеяны, они непременно усовестятся, лужу засыплют, обвешивание пресекут, а очереди «ликвидируют». То есть люди, совершенно далекие от основ теории литературы, изучаемых на филологических факультетах университетов, уповали на... катарсис как одну из целей искусства, в данном случае литературного, журналистского.
Но у литераруры как вида искусства никогда не было «полномочия» на катарсис, которое, опять же и все в тех же целях «коммунистического воспитания трудящихся» на него все время возлагали доморощенные теоретики придуманного для себя термина и понятия «социалистического реализма». Приписывать искусству роль катарсиса, то есть духовного и нравственного очищения глупо, поскольку если бы оно ее имело и исполняло, все уж давно были чистыми, как стеклышки. Возложение этих полномочий на художника истинного неизменно вызовет в нем чувство оскорбления ; за «опущение» его до «ассенизатора и водовоза, революцией мобилизованного и призванного», каковым «позиционировал» себя трибун революции (бунта голытьбы), Владимир Маяковский. Именно таким ассенизатором, каковым никогда не был, поскольку это глупо и оскорбительно в принципе, косвенно и выставили Владимира Николаевича. А поскольку ассенизаторы коммунистической пропаганде были не только не нужны, но и опасны, его гражданства в СССР и лишили.
12.
Ну, выгнали писателя, а страна, погрязшая в утопии коммунистической сказки, так на этом дне пребывать и осталась. Спустя лет этак двадцать, тихим летним утром, в половине девятого, постучавшись вежливо, входит в кабинет мой в редакции молодой красивый товарищ, здоровается, присаживается на стульчик напротив и говорит буквально(!) следующее (запомнил слово в слово!):
-Меня только что приняли на работу в КГБ, дали город, так вот я пришел на вас посмотреть.
Мне стало откровенно смешно (как смешно и сейчас вот, в эту минуту, когда эти строки пишу).
-Пожалуйста, смотрите, - говорю, - спрашивайте, что хотите.
-В принципе-то я о вас знаю все, в личном деле у нас в архиве посмотрел. Лично увидеть зашел.
-Да, у вас в архиве моих папок наверно уж целая полка. Я их сам пополняю, своими публикациями. Вы же их вырезаете и подшиваете. А в остальном мой вам деловой совет ; не тратьте на меня время, я для вас интереса не представляю.
На том и расстались. Прошла пара дней. Встречаю случайно руководителя нашего межрайонного отделения КГБ по «говорящей» фамилии Чуланкин («живем» в одном здании и иногда видаемся) и сетую ему, что, мол, товарищ ваш позавчера в гостях был, сообщил, что вы ему «город дали», так на меня, «курируемого», поглядеть пришел. Иван Иванович от неожиданности заметно смутился, но тут же оправился и попросил «уж простить парня, молодой еще, начинающий...»
В октябре 1993 года, в день путча ГКЧП, вдруг «заваливает» так же вот в кабинет ко мне заметно «поддатый» незнакомый мужик средних лет, рекомендуется инженером одного из городских предприятий и сходу начинает «поливать» матюгами объявивших себя властью членов ГКЧП, особенно тогдашнего председателя КГБ Крючкова и выражает «огромное желание взять пулемет и рас....... всех местных стукачей во главе с этим Чуланкиным». По «теории искусства разговорного жанра» и из элементарной вежливости, я в этом месте должен бы как-то отреагировать на сказанное, выразить, как ему хотелось, должно быть, согласие с предложенной темой «беседы», в лучшем случае - желание также взяться за пулемет, в идеале ; желание «горячее». Но, по «теории жизненной мудрости», язык враг голове, то есть, молчание ; золото, и я такой монетой с гостем и расплатился. А когда тот ушел, позвонил Чуланкину, напросился к нему в гости и высказал целых два откровенные личные «неудовольствия»:
-Во-первых, если это ваш товарищ, так вы, хотя бы «профилактируйте» его, чтобы он по вашей «клиентуре» в пьяном виде не ходил и службу вашу не компрометировал. А, во-вторых, лично со мной ну, вот так уж грубо-то ну, нельзя же -... пулемет... КГБ рас... Это, извините, вообще не мой уровень, - чтобы вашему сексоту допускать, что со мной (?) и в таком духе(?) можно разговаривать...
Чуланкин выслушал меня со старательно удерживаемым спокойно-служебным выражением лица и обещал «разобраться».
13.
Эти два случая вспомнились мне после знакомства все с тем же с Милягой. И что меня сразу поразило, так это язвительная точность фамилии, придуманной автором для этого персонажа. Сколько по жизни встречал штатных сотрудников госбезопасности и особых отделов на «гражданке» и в войсках (в Забайкалье и на Северном флоте), они все такие миляги! Миляги просто! И это «служебное качество характера» им, обязанным отслеживать векторы мнений и градусы настроений в обществе, столь же необходимо, сколь и нам, журналистам, а потому мне очень понятно. Однако именно эта специфика профессии рождает множество ситуаций, вызывающих смех, так что даже в описании их не надо и стараться подать, чтобы было смешно, а оно смешно уже по ситуации. Примеров ; тьма.
В пору до Чуланкина и когда не было мобильников люди в должностях вроде моих в газетах «стояли на прослушке». Прослушивались мой домашний и рабочий телефоны, что не только не вызывало протеста, а было даже приятно чувствовать себя «что-то значащим» в обществе. И когда я на службе, начав говорить с кем-то по телефону по сугубо газетным делам слышал характерный тихий щелчок, всегда вежливо здоровался, желал удачного дня, сообщал, что в жизни у меня особых новостей нет, все «чаки-чаки». Не язвил, не издевался, - у всех своя работа.
Один раз меня звали в штат, - в 1979 году, весной, перед тем как мне расстаться с комсомолом. Приехали из Кирова два офицера и целый час вели со мной беседу в таком «ключе»:»После комсомола да «со скандалом» кто тебя возьмет, кому ты нужен?! А у нас ; романтика тайны, зарплата, карьера». Но у меня уже готова была «площадка для посадки» без этих «благ», но ; моя.
Один раз вербовали в сексоты ; в «стукачи», десятью годами раньше. Это было в Кызыльском погранотряде Забайкальского пограничного округа, куда привезли служить срочную. После двух недель учебки, в свободный выходной наш взвод в пятьдесят человек по отделениям «пропускали» через особый отдел в управлении. Когда пришла очередь нашего, меня по первой букве фамилии должны были вызвать к «особисту» третьим, но после второго вызвали... четвертого, а меня ; уже после десятого, последним из отделения и вообще в этот день. И целый час(!) белобрысый старлей, маленький, сухонький и весь какой-то неприятный по наружности и поведению, уговаривал меня «помочь» вести оперативную работу в войсках: пьянки, самоволки, отношения личного состава к командирам, к службе, неуставные отношения... То есть ; быть «стукачом». А за это мне при тогдашнем солдатском месячном денежном довольствии в 3 рубля 80 копеек обещал доплачивать 3 рубля.
Я отказался. Не потому, что 3 рубля мне мало, и тем более не из страха, что буду бит теми, на которого буду «стучать». А меня старлей этот глубоко оскорбил уже тем, что допускал, что со мной на эту тему можно говорить вообще, и что в сознании моем можно зародить и укрепить убеждения в важности и нужности для Родины этой «тайной миссии» сексота. Ибо без «твердости» в этом убеждении хорошего сексота не получится, а сексот должен быть «хорошим» априори. И что любопытно, - за два с лишним года службы в Забайкалье мне не раз приходилось или сталкиваться с теми, кто «стучал» по каким-то своим то ли убогим, то ли вообще идиотским «убеждениям», хотя ему за это и «влетало» регулярно, или узнавать о таких из «историй».
Буквально через месяц после той беседы у особиста, когда я еще до окончания «учебки» поехал руководителем группы художников-оформителей готовить «ленинские комнаты» застав Кызыльского погранотряда к 100-летию со дня рождения В.И. Ленина, встретил на одной из далеких застав в четырехстах(!) километрах от Кызыла сержанта ; земляка, вятского. И когда снял его с несколькими другими заставскими для фотостенда о службе, кто-то из ребят рассказал, что сержант этот ; тот самый «стукач», глаза и уши особого отдела на заставе. И «стучит» тому белобрысому старлею обо всем «мусоре», который неизбежен в жизни любого коллектива, но который ни заставские офицеры, ни тем более солдаты-срочники не хотели бы с заставы «выносить». Офицерам приходилось с этим как-то мириться, а ребята его регулярно били. Они его лупили за то, что «стучал», а он «стучал» за то, что его лупили. Не представляю, как с таким «консенсусом» жить коллективу в двадцать человек в необъятных голых степях, где даже в увольнение никто не ходит, - некуда. Кстати, сержант этот к своим тогдашним 13 рублям в месяц получал 7 рублей доплаты «ассенизатора».
Молодой старшина в Чите (для удобства дадим ему фамилию Иванов), рассказывал о своем друге-сексоте, сержанте (дадим ему фамилию Петров), который, «дембильнувшись» той весной в последнюю очередь, поехал домой в Рыбинск. В последнюю потому, что знал, «чье мясо кошка съела», и боялся возмездия. Но оно пришло! До родного города сержант Петров едва добрался. В Рыбинске его с поезда сняли в состоянии «скорее жив, чем мертв», и встретившие его папа с мамой повезли не на такси домой, а на «скорой» в больницу. Внешне он выглядел, как один сплошной синяк с желто-зелеными разводами, а внутри было отбито все, что можно отбить - все эти почки-печенки-селезенки. Оказывается, на всем его пути домой, все пять дней, по всей транссибирской магистрали от Читы до Рыбинска его «вели» ребята его призыва, вернувшиеся со службы чуть раньше его в ту весну, полугодом или даже годом раньше, - те, на кого он во время службы «стучал». Они, прихватив друзей, приходили к поезду, в котором этот сержант ехал, находили его в вагоне, выводили в тамбур, где тесно и никто не видит, и «вкладывали». А потом «передавали» его ребятам из других городов по Транссибу. Это ж как надо было за два года службы вокруг себя нагадить?! Из каких убеждений?!
Кстати, старшина Иванов, в пору срочной был тоже сержантом и «коллегой» сержанта Петрова по секретной работе в войсках. Дембиль у него ожидался полугодом позднее, однако, получив от друга Петрова письмо с рассказом о том, как он ехал на родину, Иванов, бывший столь же «ревностным», смелым и бесстрашным бойцом невидимого фронта, представив, что его вполне может ждать такая же участь, реально испугался и после дембиля домой не поехал, а остался в Чите же на сверхсрочную, получил погоны старшины и должность на материальном складе.
14.
«Воспитанника» погранвойск бывшего КГБ, проведшего срочную службу при Управлении войск Забайкальского погранокруга, с моей пожизненной мобильной, а потому очень «удобной» профессией журналиста, меня в разные годы просили выполнять мелкие поручения, и всякий раз я выговаривал непременное условие, чтобы это не противоречило моим нравственным убеждениям ; такие вот именно слова и говорил. Это были просьбы «приглядеть» за кем-то из зарубежных гостей-земляков ; всегда «попутно» и совмещая это с моими журналистскими обязанностями. Или за своими же знакомыми в тургруппах, выезжавших за рубеж. Но эти «попутные обязанности» я всегда исполнял исключительно плохо, а вернее сказать, не исполнял совсем, равно как и на «доклад» меня потом не вызывали никогда, поскольку договоренность со мной на «пригляд» товарищи из службы в отчетах своих подавали уже как факт, проделанной ими работы.
Любопытный в связи с этим и смешной, вернее, могущий быть воспринятый смешным всяким имеющим чувство юмора случай произошел как-то на собрании нашей Кировской областной организации Союза писателей то ли еще СССР, то ли уже России. Рассматривали вопрос о приеме в Союз пишущего прозу товарища средних лет. В этот день после собрания у меня было какое-то официальное мероприятие, одет я был в строгий черный костюм, белую рубашку, темно-синий однотонный галстук, имел вид довольно «официально-мрачный», чем на вполне демократичном «дрес-фоне» моих коллег по перу выделялся сильно, - и товарищ этот еще перед собранием, в кулуарной тусовке, положил на меня «опасливый глаз».
Когда собрание началось, и его традиционно попросили рассказать о себе и литературной деятельности, я, не будучи ни в числе рекомендующих, ни рецензентом изданных им книг, однако, очень внимательно слушал его, пристально вглядываясь, чтобы запомнить, в его характерное «породисто-аристократическое» лицо. И видимо, за этот мой взгляд в сочетании с этим моим внешним видом, кандидат в писатели принял меня за «товарища Откуда Надо», поминутно во время выступления «косил» в мою сторону, и к концу его «спича» в глазах его было уже выражение обреченности на неуспех. Что зря он всю эту возню затеял, зря тратил время на документы и сейчас «пиарит» себя перед этой пестрой толпой щелкоперов, когда судьба его вполне возможно, решена еще до собрания Там, Где Надо, в тех самых кабинетах с номерками на дверях, откуда вот этот «черный товарищ».
И получилось так, что по сумме всего, с чем пришел на собрание и как представился товарищ, в бюллетени фамилию его включили, а при тайном голосовании счет против него оказался просто оскорбительным (кстати, мой голос был «за»). Тогда он встал и, обращаясь к собранию, но глядя прямо на меня и по-мужски сдерживая обиду, сказал какую-то, не помню, «прощальную» фразу, полную ну очень прозрачных намеков в том смысле, что ему «все поня-а-атно...»
15.
Пишущая братия раньше шестой, а теперь восьмой части Земной суши знала и теперь, в пору декларированной свободы слова, живет с «зарубкой на носу», напоминающей о том, что в газетах и книгах нельзя писать о том, что... давно известно миллионам и на кухнях уже терто-перетерто. Потому что у нас плох не тот, кто зло творит, а кто об этом говорит. И знают, что нельзя говорить о том, что плох, кто говорит о том, кто зло творит. И нельзя говорить о том, что все знают, что нельзя говорить о том, кто зло творит... - и так далее. И тот, кто это знает, - что нельзя, - ведь знает(!) и зарубку на носу имеет, но «уши из окопа выставляет», по этим ушам до сих пор и получает, как и раньше получал...
Говорили, например, как в одну из областей, - не в нашу, не подумайте, и так давно, что об этом, говорят, даже на кухнях у них уже не говорят, - послали из Москвы нового губернатора. Молодой, красивый, семейный человек. Семейный - жена и трое детей, а в новую должность «въехал» с новой «политизированной» девушкой, которую отбил у столичного правозащитника. Губернский люд, как при появлении всякого нового, стал на него молиться, как на бога, уповая, что откроет, наконец, небесные кингстоны, и «полным потоком польется» манна небесная, обещанная еще в программе коммунистов. А он тратил губернаторское время на любовную переписку в интернет-сетях типа:»Ах, любовь моя! Еще один день без тебя?!» Хотя не мог не знать, что те, Кому Надо «мониторят» каждый шаг и каждое слово, устное и письменное, людей его уровня.
Игра в любовь у «губера», между тем, становилась все более увлекательной, появилась новая, тоже столичная, но на сей раз «поэтизированная» фаворитка, - и те, кто «открывает» и «закрывает» губернаторов, стали уже думать, по какой легенде его «закрыть» за «утрату доверия». А известно, что мужик, независимо от должности, обычно «палится» по ДиВиДи: деньги, водка, девочки. Однако, по водке его не «пропустишь» - трезвенник. По девочкам для федерального уровня ; стыдоба и как объяснить общественности? Остались деньги. А уж тут «юный губер»... сам помог и совершенно любопытным способом!
Будучи очень склонным к полноте, он стал толстеть, что в глазах губернии ему придавало лишь солидности и веса, а в глазах любви им в мире «девочек», напротив, очень роняло. Дабы вернуть себе былую стройность, губернатор «сел» на какую-то «атомную» голодную диету, что при его сахарном диабете делать ни в коем случае нельзя, и вдруг, - а в таких случаях это бывает вдруг, - оказался в конце... того самого «тоннеля», «на собеседовании», каковое ждет всех смертных пред «вратами». А оказавшись, поклялся, что если выживет, возведет во славу Господу часовню.
Когда врачи вытащили его с того света, пошел губернатор к Христову «полпреду» - владыке местной епархии и сказал о клятве. Владыка весьма оценил порядочность раба божьего и сказал, что для губернатора часовня будет «не по чину» и предложил возвести уже целый храм ; достойный и во славу. На средства, которые, раб Божий, разумеется, найдет сам. А дальше ; совсем уже «дело техники». Те, Кому Надо, пригласили «наивного губера» в ресторанчик, всучили ему чемоданчик с «капустой», а потом показали по «телеку» ручки его, светящиеся зеленым фосфором оттого будто, что он ими меченые денюжки «взятки» прямо тут, в ресторане, пересчитывал. Получилась вполне традиционная и всем понятная «упаковка» губернатора. Будто бы опального. Ведь не говорить же народу правду о клубке любовно-медицинских коллизий.
А вообще - жаль человека. Но не за арест. А за то, что дожил до такой должности, семья, жена, детей трое, а по возрасту, «психологическому», навсегда задержался в семнадцати годах, когда пылкие юноши пылко играют в пылкую любовь, отрываясь от реалий.
16.
Общее и главное впечатление, которое осталось у меня после прочтения романа о Чонкине, - что о предвоенной российской глубинке я до этого никогда и ничего более правдивого не читал. Оно позволило и на себя самого поры более чем полувековой уже давности посмотреть новым взглядом. Возник он, думается, оттого, что обостренное чувство человеческого достоинства, вложенное мне на роду Богом, как часть Креста, позволяло в истинном свете видеть ложь и абсурд былой коммунистической морали во всей полноте ее «кодекса». Это когда глядят тебе в глаза, улыбаются вежливо и говорят, что черное ; это белое, пустое ; значимое, безобразное ; прекрасное, подлость ; благородство, ничтожество ; величие, убожество ; гениальность, ложь ; правда, а гуано ; халва. И обостренности этой немало способствовал сам уже статус пусть самого тоненького, но все же «приводного ремешка» огромной сказочной машины коммунистической идеологии, сообщающего и мне «крутящий момент» и заставляющего укреплять и плодить эту ложь.
Многие годы занимая в редакциях самые низовые в партийной иерархии, а потому «неосвобожденные» должности секретаря партийного бюро, я видел утопию этой сказки во всей ее наготе и полноте. Из обилия «картинок», которые прямо-таки просятся в строку, покажу три. Они мелкие, но ими густо полнились будни половины моей взрослой жизни.
Ноябрьский вечер в редакции «Искры», пять минут до главного в году партийного собрания коммунистов редакции и типографии. «Представлять» райком пришла наш куратор секретарь по идеологии Клавдия Николаевна Савиных. Часть коммунистов и «беспартийная сволочь», к каковой, по его же такому выражению, относил себя ответственный секретарь газеты Николай Кондратьевич Овчинников (имена реальные, поскольку люди покойные, земля им пухом), собрались у нас в кабинете. Николай Кондратьевич, всегда бывший, на языке нынешнем, «оппозиционером», «раскручивает» Клавдию Николаевну на тему плодотворности партийного подхода к управлению всем и вся.
Клавдия Николаевна «стопудово» убеждена, что если «с партийным подходом подойти» к любому делу, успех обеспечен. Николай Кондратьевич «тестирует» ее, вежливо, но явно над ней издеваясь и «работая на публику», - подкидывая возможно более проблемные для такого «подхода» сферы. И в последнюю уже минуту до собрания, когда накал дебатов у них достиг пика, спрашивает:
-А вот если бы вас партия не в райком секретарем, а симфонии сочинять направила, справились бы?
-Почему, нет?! Если подойти по-партийному... - горячась, воскликнула Клавдия Николаевна, но конец ее фразы утонул в хохоте Кондратьича на всю редакцию. Хохотал он откровенно весело, закидывая голову за спинку стула, но я до сих пор помню, насколько оскорбительно для Клавдии Николаевны это выглядело. Кроме него не смеялся никто, а «беспартийная сволочь» Кондратьевич мог позволить себе удовольствие... быть человеком и смеяться над тем, что смешно по истине, просто ; смешно...
Кстати, когда в начале девяностых КПСС лишили ее конституционной «руководящей и направляющей силы», заведующий орготделом того же райкома, личность совершенно и вполне одиозная, пошел «с партийным подходом» управлять... банком. В должность и сферу, требующую глубоких и совершенно специальных знаний по управлению финансовыми потоками в океане экономики. Но коммунисты тем и отличались, что могли управлять всем и вся. Потому что ; с партийным подходом...
«Картинка» вторая ; на ту же тему. Одно из направлений, по которому райком все время «давил» на меня и мне подобных секретарей бюро и комитетов «на земле», было пополнение партийных рядов. Дело здесь усугублялось тем, что служащие и «чиновничий планктон» в партию стояли едва ли не в очередь, поскольку уж если не профессиональный, то карьерный рост их возможен был только с партбилетом в кармане. Но «бонзы» следили, чтобы КПСС хотя бы формально считалась партией рабочего класса и колхозного крестьянства, и один новый коммунист из рабочих или колхозников открывал ворота в партию двум-трем служащим. Был у меня в «резерве» по рабочим типографский линотипист, парнишка, нигде не учившийся, а так, «самоуком» профессию освоивший. И стал я его «обхаживать» - агитировать в партию и помню, как в одну из бесед взял да и «брякнул» противное и совершенно «не мое» слово «пригодится», которое до сих пор помню. Мол, вступишь в партию, станешь коммунистом, так пригодится, в смысле ; в жизни.
И ведь пригодилось! Прошло много лет, не одно десятилетие, и не так давно на одном из совещаний в нашем родном отраслевом управлении встречаю того мальчика ; вполне солидного и уже седеющего и с брюшком мужичка. Пожалуйста, - директор большой типографии. Так одно слово судьбу определило.
Третья «картинка», казалось бы, мелкая, но в том мире и в ту пору знаковая уж куда как! Боженька мой, который меня очень любит и держит «за пазухой», благословил на роду благодатью слагать свое мнение о мире, им созданном, и о рабах своих, в него пущенных, и поведении их, в том числе и греховном. А к тому ; дерзостью это мнение высказывать, что было сродни ходьбе без страховки по канату под куполом все того же коммунистического цирка. И вся прожитая на сегодня часть взрослой жизни видится мне пропитанной плодами этих двух благодатей. Так вот среди них, плодов, тот самый любопытный и знаковый момент.
Однажды в пору журналистской юности, на вполне обычной планерке, обсуждая вопрос подачи публикаций по идеологической тематике. Не по содержанию их, конечно, а именно по форме подачи. Стали высказывать соображения, и одна из сотрудниц спросила у меня:
-А ты, Толя, какого мнения придерживаешься?
И я ответил ; ну, прям по Базарову, буквально:
-Я ничьих мнений не придерживаюсь. Я имею свои (почти полвека минуло, а помню!). - И выглядело это совершенно искренне, с готовностью доказывать право иметь. Так вот любопытно, что после этого в очередной характеристике на меня, приготовленной для каких-то надобностей, в конце привычного сухого текста появилась строчка:»Имеет свое мнение». Тогда было время, когда меня, молодого коммуниста, с незаконченным высшим, а потом и «дипломированного» куда-то выдвигали, все что-то «доверяли», и характеристики, которые писались всегда для органов партийных, требовали везде. И эта последняя фраза, которой я в подобных документах никогда и ни у кого за всю жизнь не видал, накрепко прилипла ко мне, как тот банный лист из непечатного фольклора, и долгие годы перекочевывала из одной характеристики в другую. Она была, как красная тряпочка, как красная лампочка тревоги ; предостережением о таящейся во мне опасности. Потому что словом «имеет» кодировали мою глупость смелости. «Имеет,» - значит, высказывает, Что Не Надо и Где Не Надо. А в том мире известно было, что если (цитирую Войновича) «Будешь болтать что надо, будешь иметь все, что надо и даже немножко больше. Будешь болтать что не надо, попадешь Куда Надо...»
Теперь приятно вспомнить и тешит честолюбие, что роскошь иметь и высказывать личное мнение, была замечена и признана на официальном уровне, официально зарегистрирована и хранится теперь в разного рода официальных бумагах в официальных государственных архивах.
17.
Уместен и позволителен вопрос, зачем написан этот очерк впечатлений о большинством уже забытой книге автора из навсегда ушедшей в историю общественно-экономической формации? Мол, все это старо и не интересно. Однако, позволю себе, как всегда, высказать «свое мнение», что история наша ; это часть наша ; сознания, души, ментальности. Мы можем это осознавать или нет, признавать это или манкировать этим, но это всегда было и всегда будет так, поскольку ментальность ; категория и данность нашей, человеческой, природы. А потому проявлялась и будет проявлять впредь в формах новейших, нами сегодня непредставимых, тех, которые продиктует новая реальность и трансформируется в призме нашего сознания и наших душ.
Познавая самих себя в формах прошлого и настоящего, мы вполне определенно можем предсказывать наше будущее. Ведь развитие любого общества циклично. И всякий имеющий глаза, видит, а имеющий уши слышит, как у русского былинного Емели, который век отсидел на печи, опять зудится слезть и совершить подвиг. Опять беспощадный, но ; бессмысленный. Не для того, чтобы, свершив, наслаждаться свершенным, а... вернуться, взобраться обратно на печь к себе, устроиться в уют исторической лежанки, в тепло своей ментальности и замереть в позе Обломова еще на век ; вот грядущее наше.