Весна была в самом разгаре. Солнце каталось по высокому синему небу огненным колесом, разбрызгивая золотые лучи в лужи на почерневших дорогах, в витрины, в окна домов и машин. Солнечные зайчики скакали по всей квартире, радуя уставшие от зимней серости глаза. Люба не закрывала шторы: она соскучилась по солнцу, по теплу. Она не могла надышаться весенним воздухом, врывавшимся в форточку, не могла наслушаться птичьих трелей, несущихся с калины под окном, где свиристели склевывали оставшиеся с зимы ягоды. В доме стало, наконец, спокойней и просторней: мать, прожив у дочери полгода, уехала к старшему сыну, и Люба вздохнула с облегчением.
Ладить им было тяжело. 82-летняя Евдокия напрочь лишилась памяти – забывала выключить газ, утюг, слить воду в туалете, закрыть дверь, выходя на улицу, теряла деньги и вещи. Она устраивала разборки с зятем по любому поводу, обвиняла дочь в том, что та хочет ее отравить, капризничая в еде. В общем, старческое слабоумие накрыло старуху и превратило жизнь ее уже немолодой дочери в кошмар.
Любе было жаль матери. Она не понимала, почему все это происходит. Мать родила и вырастила пятерых детей, рано лишилась мужа, умершего от старого ранения, много работала, нянчилась с внуками. «За что же ей такая старость?» - спрашивала Люба у Бога и у священника, приходя в храм поставить свечу за здравие родительницы. Но Бог не отвечал ей, а от батюшки она слышала только: «Все в руках Божиих. Терпи». Поплакав перед иконой Спасителя, она терпела дальше, только на круглом ее лице все больше появлялось морщин, да волосы приобретали серебристый оттенок.
Через две недели старший брат позвонил Любе и сообщил, что мать умерла. Надо было ехать сначала в областной центр к брату, а потом в деревню: Евдокия велела похоронить ее возле мужа на деревенском кладбище. Люба давно не была в родительском доме. Лет пять тому назад Евдокия приняла решение покинуть деревню. Одной ей было тяжело, и она, оповестив детей, что теперь будет жить у каждого из них по полгода, стала путешествовать по городам, в которых жили ее четверо сыновей и дочь.
В деревню они приехали за полдень. Выйдя из машины, Люба с трепещущим сердцем оглядывалась по сторонам: ей давно хотелось побывать в родных местах, которые часто ей снились. Она помнила свою деревню большой и красивой, с белокаменным храмом в центре, превращенным после революции в клуб, с трехэтажной деревянной средней школой, в которой она училась вместе с братьями. Недаром деревня называлась Городище: были в ней, в основном, двухэтажные пятистенки с садами и палисадниками. Дома стояли на угоре, с которого сбегала вниз, к реке, широкая глинистая дорога. В солнечный день деревня издалека весело блестела стеклами окон навстречу Любе, идущей или едущей домой на каникулы во время учебы в техникуме.
Теперь же школа и храм были закрыты, окна во многих избах были либо заколочены, либо выбиты; сами избы посерели, скособочились, заросли сорной травой. Родительский дом выглядел не лучше: окна закрыты выбеленными временем ставнями, двери заколочены крест на крест досками, забор покосился, хлев и баня завалились. Никто из соседей не вышел встретить приехавших. Горькое чувство сиротства овладело душой Любы, и она заплакала навзрыд. Серое небо отозвалось вдруг хлынувшим ливнем, и она подумала, что это сама заброшенная деревня плачет вместе с ней.
Братья торопливо сорвали доски с двери и окон, внесли гроб с телом матери в избу, поставили на широкую лавку под образа в переднем углу. Люба налила привезенного с собой масла в лампадку, подожгла фитиль, и с потемневшей от времени иконы глянули на нее живые глаза Богородицы и Спасителя, пробился слабый блеск позолоченного оклада. Люба перекрестилась на бабушкины еще иконы и стала хлопотать, собирая на стол. Братья принесли дров, растопили печь. Дождь вскоре утих, и братья решили, перекусив, идти на кладбище рыть могилу. Люба осталась одна. Убрала посуду и села на лавку рядом с гробом, оглядела избу.
Здесь много лет все оставалось неизменным. Изба, рубленная из вековых сосен, досталась Любиному отцу от родителей, он был у них единственным сыном. Жили хорошо, справно. Широкая родительская кровать с пружинным матрацем и стальными шарами на спинках до сих пор занимала свое место в избе. Посреди горницы, как скала, стояла глинобитная печь, беленная известью, с порожками, по которым озябшая в зимнюю стужу детвора забиралась наверх и отогревалась на теплых кирпичах. Там и Люба спала вместе с бабушкой Манефой и котом. У братьев место было на полатях и в другой комнате за печкой.
Любиному отцу, Федору, повезло больше, чем его родителю Николаю: в армию его взяли в 1944 г. Дед Николай был призван в июне 1941 г., служил в обозе и был убит вместе со своей лошадкой осколками фашистской бомбы. Отцу, Федору, Великая Отечественная война оставила свою черную метку в виде осколка под левым соском, который и убил его, спустя 15 лет после Победы. Когда отца схоронили, двойняшкам Николаю и Любе не было и года от роду, старшему брату - 7 лет.
Без отца жили трудно, но дружно. Мать работала на ферме, вставала с восходом солнца и ложилась, когда все уже давно спали. Бабушка делала всю домашнюю работу: топила печь, готовила еду, ухаживала за коровой и курами, копалась на огороде, мыла и стирала. Мальчишки помогали: носили воду из колодца, кололи дрова, косили сено, ловили рыбу в реке, заготовляли на зиму грибы и ягоды. Еды хватало, а вот с одеждой была просто беда. Люба помнила, как бабушка терпеливо перешивала для братьев, донашивавших друг за другом штаны и рубашки, старые вещи деда и отца. Ей донашивать за мальчишками ничего не приходилось – их вещи до нее не доживали. Мать изредка покупала в сельмаге недорогой ситец, и бабушка шила Любе простенькие платья. Люба подошла к старой швейной машине, стоявшей у окна, зачем-то потрогала ее, выглянула на улицу. С этой стороны был виден высокий берег реки – слуда, с которой зимой ребятишки катались на самодельных деревянных салазках с широкими полозьями. Люба вспомнила, как она визжала от страха, вцепившись в фуфайку брата, когда они неслись с огромной высоты на замерзшую реку. Летом они плескались в ее прозрачных водах до посинения, а потом грелись на солнышке, собирая в траве, что росла наверху угора, сладкую пахучую землянику.
«Господи, как же это давно было! - с грустью подумала она.- Как изменилась с тех пор жизнь: еды полно, одежду девать некуда. Только еда-то невкусная, ненастоящая. Разве можно сравнить то молоко, которое мы пили в детстве, с тем, что сейчас покупаем в магазине для внучки?! Одежду из натурального волокна может купить не каждый: дорогая. В речках купаться нельзя: загрязнены до невозможности. А деревни никому не нужны. Умирают, как брошенные старики».
Грустные размышления Любы прервал шум в сенях – это вернулись с кладбища братья, мокрые грязные, уставшие. Умывшись, они сели за стол к самовару, который Люба нашла в кладовке и вскипятила на угольках из печки. Не разговаривая, напились чаю и стали устраиваться на ночлег. Люба легла на печь, как в детстве. Быстро уснула, прижавшись щекой к теплым кирпичам, и приснилась ей бабушка Манефа. Старушка гладила Любу по волосам и приговаривала: «Дитятко, не отдавай печку-то никому, не отдавай».
На следующий день на кладбище проводить в последний путь односельчанку пришли шестеро деревенских жителей, таких же старых, как и мать. Они немного посидели за поминальным столом и тихо разошлись по домам. Люба с братьями пошла прогуляться по деревне. Увидев несколько обновленных домов, она поинтересовалась у сидящего на скамейке возле ветхой избы старика:
- Это что же, народ в деревню возвращается, дома поднимает?
- Нет, милая, это дачники. Они не сеют, не жнут. Отдыхают. Видела – поля заросли все, фермы обрушились. Работы нет, народ разъехался кто куда, а дома, которые покрепче, продали городским.
Вернувшись под отчий кров, братья стали обсуждать, что делать с родительским домом.
Старший, Василий, офицер в отставке, сказал:
- Чего тут думать? Живем не близко, дом сгниет-пропадет. Надо продать дачникам, а деньги поделить.
Средний брат Андрей, заводской рабочий, усмехнувшись, махнул рукой:
- Да кто его купит?
Брат Михаил, предприниматель, предложил:
- Давайте, я найду покупателя и продам, но за труды - денежки мне. Много тут не выручишь, делить нечего будет, а я их в свой бизнес вложу.
Младший брат Николай, таксист, взвился:
- Ну, ты, деловой! А чего все тебе-то? Лишняя копейка никому не помешает. Люб, ты как думаешь?
Люба не могла представить себе, что в родительском доме будут жить чужие люди, ее расстраивала эта мысль, и она нехотя, скрывая слезы, ответила:
- Мне все равно, как вы решите, так и будет.
Братья долго еще спорили, но, в конце концов, решили: половину денег отдать Михаилу, если он сможет продать дом, другую половину разделить поровну между оставшимися.
Брату Михаилу удалось осуществить задуманное. Вырученные от продажи деньги действительно оказались совсем небольшими.
Через месяц после продажи Люба узнала, что новые хозяева материнского дома, разломав во время ремонта печь, нашли замурованную в ней глиняную крынку, доверху набитую золотыми царскими червонцами. Сначала стало обидно – ведь всю жизнь прожили в нищете, а потом подумала: «Может, это и к лучшему? Ведь при дележке золота братья могли и поубивать друг друга. Не жили богато, не будем и привыкать!»