"Саломея" О.Уальда в постановке Романа Виктюка: ностальгия по темпераменту и соблазну
Ух! Вот это декаданс! - выдохнула моя приятельница, когда спектакль закончился и смолкли, наконец, аплодисменты.
Да, настоящий декаданс... не придуманный: двойной узел эпох. Такого сегодня уже не поставить (спектакль 1998 г. – почти двадцатилетней давности): окончилось время безмерной наглости эклектики, подогретой таким накалом страсти, что края стилевых и временнЫх стыков оплавлены и дымятся…
Эпоха ушла, но художественные факты остались, и этот, до сих пор длящийся в режиме он-лайн (никакие записи не сравнятся с живым дыханьем театра) – на мой взгляд из немногих, которые стоит продолжать: по многим причинам. Это действо живёт в расслоившемся времени: и здесь, теперь, и там, тогда, 20 лет назад, а оттуда ещё один провал – в fine de ciecle… сквозь ткань нынешнего просвечивает шальное время «перестройки» с бредоватой смесью интеллектуальной культуры и привитой впопыхах цыганщины, но ещё различающего лица и маски; сегодня уже маски с лицами срослись, и как-то непротиворечиво и статично. А двадцать лет назад они всё съезжали и не хотели тесно притираться к глазам и коже, и такие мастера, как Виктюк, играли на этих зазорах, специально предлагали заглянуть и провалиться в щель, и насладиться карнавалом. Сейчас карнавал уже везде, но он утратил главное для этого действа: двусмысленность, душный подтекст, преступную наглость. Не считать же за таковые богомоловские постановки с их унылой и пошлой скабрёзностью.
Кануло время азартных открытий так самодозволенного на сцене: соединять рафинированную эстетику нарциссизма О.Уальда с развесистой и зловещей «малиной» на арене «Опасных гастролей» Кары, жесть БДСМ с флёром воспоминаний о ядовитом волшебстве постановок труппы Иды Рубинштейн.
Музыка в спектакле бесчинствует и впадает в такие же крайности – тут и совершенно варварская расхлябанность пьяного экстаза Russian Dance Уэйтса, и осколки чистейшего горного хрусталя вальса Шопена - как серебряный луч луны на скотобойне.
Костюмы «обрамляющего» действа викторианской эпохи – как ожившая карточная колода, вот-вот сложатся в стопку персонажи - и нет их. Одежды актёров из собственно «Саломеи» – красные сплетения кровяных жил, чёрная паутина поверх голого торса - рисунок подсказан костюмами Бакста. Плюс брюбки-шаровары, аллюзии на кимоно любимого апологетом «театра жестокости» Антоненом Арто театра Кабуки.
…
Царевна «с золотыми глазами и веками», Саломея в исполнении (да, предельном исполнении как наполнении) Бозина - победно шествует, звеня содомскими ножными браслетами; раскидывает руки и зависает силуэтом распятия; кончиками пальцев так трепещет, будто за ниточки подтягивает к своему алчному рту; вьётся самоиспепеляющейся саламандрой. Королевский цветок неведомой породы, то ли Star Child, сорванный где-то в цветниках воображения, то ли обнажённый клинок. Все хотят прикоснутся, все ранятся и/или гибнут. Двусмысленность соблазна? Вот она, воплощённая: мужчина или женщина? Не верь очевидному. Теряйся в догадках - что имел в виду сам Уальд и что придумал Виктюк.
Сцена затоплена красным, оттенённым чёрным. Современные Уальду персонажи – в чёрно-белом, римляне и семья тетрарха – в чёрно-красном: то ли банда, то ли бестиарий. Пир Ирода Антипы – настоящий зверинец, в котором львы, пантеры и гиены в получеловеческом обличье забавляются играми со смертью как утолением вожделений. Танцы спятивших циркачей. Диалоги сомнамбулических безумцев. У шипящей змеёй Иродиады руки по локоть в крови, в них веер превращается в цветок из отточенных ножей.
ТАК оживающий жест воли автора – это уже сны «Богоматери цветов» Жана Жене, его бредовые грёзы о Дивин, великолепной травести, увиденной из гнусного убожества тюремной камеры глазами воспалённого желания, мистерии вожделения смерти. У Виктюка очень хорошо получается замкнуть любовь на смерть.
...и этот странный жест превращает тело в пение и звук, голос – в импровизацию духовых и перкуссионных, а всё вместе – в череду каких-то средневековых или экспрессионистских гротесков. Но последние не дальше, не ярче по образам и по смыслу пламенных речей библейских ветхозаветных пророков, в которых свирепствуют апокалиптические чудовища. С такой речью появляется Иоканаан. На вулкан этого-то голоса откликается грезящая аутоэротизмом Саломея: они с Пророком двойники (о чём пророчествует она? о страсти), оба одержимые преступленьем как нарушением границ - между можно и нельзя, я и другим, здесь и по ту сторону - и индивидуальным экстазом. Для каждого второй, Другой – уже много, избыток. Иоканаан влеком Богом, который не здесь. Она – Пророком, аскетом, тоже не связанным ничем с её миром.
И голос воспламенённой Саломеи, как полый сосуд, наполняется нечеловеческими звуками: как она на все лады выпевает и выхаркивает «Иоканаан»! так мог бы завывать самум, шелестеть чешуя змеи, переливаться струны, взывать и взвывать труба… Странное инопланетное существо – вот что эта Саломея, не ведающая ни границ, ни обычных человеческих движений, сплошной край и крайность, пугающий отсвет Луны-Дианы. Может быть, Бозин учился у Имы Сумак говорить голосами стихий?
Танец Саломеи? Такого не ждёшь. Ничего общего с флёром приоткрывания покровов: подобное покажется несовместимой банальностью с этим полуживотным-полубожеством… Игры с покровами остались позади, теперь уж последний выбор. Обнажённая танцующая Саломея-андрогин – это ярость вызова, боя: с судьбой, со всем миром, отрицающим её – такую. Танец ожившего меча и смерти. Сопротивляющегося трению воздуха и давлению в сколько-то там тонн атмосфер космического тела. Бегущего из последних сил Актеона, настигаемого Аталантой, воплотившейся богиней охоты. Эта Саломея – и есть желание и охота. Погоня за недостижимым. Убийца и жертва одновременно.
…такие-то страсти соблазняют и позорят викторианского джентльмена О.Уальда, человека эпохи, где каждый обязан добровольно влезть в футляр костюма как в прокрустово ложе догмы и предписания приличий - особенно в стиле мыслей и чувств. Исполненье этих предписаний - скорее не мораль, но тоже эстетика, своего рода элегантный фашизм. Одновременно и кабак, и кабаре, и катафалк. Унести бы ноги, пока совсем не отобрали право носить в себе это великолепное чудовище собственного воображения и страсти. Поздно. Бессмысленно заворачиваться в высокомерное эстетство. Соблазн молодого любовника, Саломеи многоликой, всех этих игр Дианы затягивает автора так же, как Ирода Антипу, которым воображает себя Уальд Виктюка… Ирод-то прикажет: «Убейте эту женщину». Викторианский джентльмен сойдёт с дивана как с пьедестала и отправится в тюрьму.