Глава 3. Новая жизнь

Виктор Коростышевский
1
               
Вечером к Сапегиным пришли знакомиться соседи. Степан Софронович Борисов – чуть старше сорока лет, с подвижным лицом, гладко зачесанными назад темными волосами, он заведовал в санатории пищеблоком, и его жена, Надежда Андреевна, старший повар (тогда говорили «повар первой руки»), она командовала всем персоналом кухни. Светясь и улыбаясь, как солнышко на детских рисунках, Надежда Андреевна с гордостью представила новоселам своих детей: 
     – Это мои погодки, Миша и Сашенька. Миша пойдет нынче в четвертый класс, Сашенька в третий.
     Миша – ровесник Емельяна. Он сразу продемонстрировал ему свою ученость:
     –  Отгадай загадку! Не родился, а умер?
     Емельян непонимающе смотрел на бойкого мальчишку, хлопал белесыми ресницами и молчал. Он не очень хорошо понимал, что такое загадка, а тут ещё нужно её разгадать. Сестра умного мальчика засмеялась и подсказала оробевшему парню:
     –  Это Адам, самый первый человек на земле.
     Мишка оглядел с ног до головы стоящего перед ним мальчишку. «Пастушонок какой-то. Морда шанежкой, волосы не стриженые – хворостины в руках только не хватает…»
     Заносчиво спросил:
     – Ты в какой класс перешел? 
     Вопрос поразил Емельяна: Мишке тоже десять лет, и он пойдет в четвертый класс, загадки разные знает, а он, Емельян, даже не умеет читать. Раньше это ни Емельяна, ни отца с матерью не волновало, да и не помнит он, чтобы в семье кто-то книжки читал. Сейчас, рядом с детьми Борисовых он почувствовал себя дикарем. Емельян стоял с глупым лицом, не зная, что ответить насмешливому Мишке. Брат и сестра переглянулись, засмеялись и оставили в покое странного соседа.
     У взрослых своя компания и свои разговоры. Благодаря стараниям повара «первой руки» на столе появились селе-дочка, рассыпчатая картошечка, булочки, запеканка, политая киселем. Петр по такому случаю выставил четвертинку, купленную в местной лавке на первый аванс (Пригожин помог). Степан Софронович тоже в долгу не остался.
     Сидели долго, беседуя и присматриваясь друг к другу. Про раскулачивание Петр благоразумно умолчал. Не вдаваясь в подробности, поведал соседу, что не вынес тяжкой крестьянской доли и поехал на строительство в Щербинку, потом перебрался в институт, а уж там Пригожин уговорил его поработать в Захарьино.
     Рассказ получился красивым.
     Степан Софронович, сколько себя помнил, всегда работал в системе общественного питания. Начинал в 1923 году в «Нарпите». «Этот буржуйский НЭП чуть не загубил мою жизнь, – вспоминал Борисов. – Он почти до основания раз-рушил систему дешевых рабочих столовых. Только благодаря товарищу Сталину, идеалы коммунистического быта восторжествовали. Тогда-то я и встал на ноги».
     Воспоминания и темы разговоров себя исчерпали, и Борисовы покинули соседей, пожелав им спокойной ночи.
     Мишка Борисов интерес к Емельяну потерял навсегда. Этот гусь лапчатый считал, что необразованный Емеля ему не товарищ. Лучшим товарищем была сестра Шура – они вместе читали сказки, декламировали наизусть «У лукоморья дуб зеленый», засушивали между книжных страниц листья разных деревьев, красивые цветочки, называя всё это сено непонятным словом «гербарий».
     Но главным увлечением брата и сестры был не гербарий, не цветные стеклышки, и даже не сказки. Их главное увлечение было недоступно простым смертным, и в этом был особый шик: они собирали конфетные фантики. В их огромной коллекции были уникальные экземпляры! Альбомы с фантиками были гордостью всей семьи Борисовых.
     Начало коллекции случайно положил Степан Софронович. Будучи ещё совсем молодым человеком, он увидел конфеты с портретами депутатов Третьей Государственной Думы. Эти конфеты даже в те, дореволюционные, времена были большой редкостью. Степан Софронович фантики не выбросил, а сложил в альбом. После революции, точнее, после Гражданской войны, появились конфетные фантики с портретами Ленина, Троцкого, Свердлова… – они тоже попали в альбом. Потом добавились фантики с агитками, рисунками и стихами Маяковского…
     Коллекция получила название «Сладкая». Её унаследовали и регулярно пополняли умные папины дети.
     Не только в Советской России знаменитые художники «подхалтуривали» на фантиках. Сам великий Дали этим не гнушался. Многие конфетные репродукции являлись настоящими шедеврами.
     Все фантики в советское время проходили строгую цензуру, каждый должен был отражать какое-либо событие в стране. Мишка хотел бы похвастаться перед соседом фантиками «Колхозная», «Артель», «Урожай», прославляющими коллективизацию, но разве глупый Емеля поймёт, что это такое. 
     Степану Софроновичу, работая в системе снабжения, не представляло большого труда пополнять сладкую коллекцию. В ней было немало редких экземпляров. Например, конфета «Спесь» с изображением вредного мальчика. Фантик объяснял, «что такое хорошо, и что такое плохо».
     Но бесценным, поистине уникальным экспонатом кол-лекции Борисовых (о чем они сами не догадывались), был фантик ничем не примечательной карамельки «Красная Москва». Сюжет на обертке банальный – на фоне дымящего из всех труб завода стоит рабочий с ружьем, к штыку которого прикреплен красный флажок.
     Примечательной была шестиконечная звезда Давида на всю ширину фантика за спиной рабочего. Один этот фантик говорил о приоритетах вождей Октябрьской революции больше, чем многостраничные диссертации.
     «Сладкие» альбомы Мишка часто приносил в школу, он вообще любил прихвастнуть редкими фантиками перед новыми знакомцами. 
     Если бы Степан Софронович знал, какую опасность таит эта коллекция, то сжег бы её давным-давно, или держал за семью замками и никому не показывал. Но, с другой стороны, зачем тогда нужны «сладкие» альбомы? В их показе и заключалась главная сладость. Судьбу не обманешь. Даже вещий Олег, зная, что «примет он смерть от коня своего», не смог увильнуть от предназначенного ему рока. Но до бе-ды ещё долгих семь лет. Вещуну никто бы не поверил…   
     Борисовы дома еду не готовили. Надежда Андреевна кормила семью разносолами в кабинете мужа. Готовила исключительно сама в отдельной посуде. Аграпине разрешалось что-то брать домой из остатков в котлах. Кухонный персонал не голодал. Найдешь голодную стряпуху – закопай её под шестком.
     Сапегины всё реже вспоминали жидкий московский чай с хлебными корочками, черная полоса ушла в прошлое.
     Емельян утром плотно завтракал, днем съедал обед из трех блюд, каждый вечер Аграпина приносила домой запеканку, политую киселем, булочки разные, но наесться досыта Емельян не мог.
     В лавке недалеко от санатория, свободно продавался хлеб – бери, сколько хочешь! Только там Емельян однажды радостно осознал, что голодная жизнь ушла навсегда.
     Кто горя не знал, тому такая радость не знакома.

2

     Сашка Ромашин фантики не собирал, на чтение книжек время не растрачивал, но в Захарьино и за пределами больницы его знала каждая собака. Его отец работал водителем «Скорой помощи», поэтому Сашка был среди сверстников персоной куда более авторитетной, чем сыночек какого-нибудь лекаря в белом халате.
     На третий день после появления Емели в Захарьино, Сашка Ромашин решил взять его на абордаж. Он подошел к конюшне, где возле отца крутился Емеля, и небрежно поинтересовался:
     – На лошади собрался прокатиться?
     Емеля с любопытством посмотрел на рыжеватого вихрастого мальчишку. Ростом тот был чуть ниже Емельяна, но его независимый вид говорил о том, что он умеет постоять за себя. Емеля хотел иметь друга, поэтому от чистого сердца предложил: 
     – Хочешь, тебя возьму с собой? 
     Незнакомец захохотал:
     – Сам крути хвосты своим клячам! Пойдем, прокатимся на «Скорой помощи»!
     Емельян застыл с открытым ртом – небрежно брошенные слова его оглушили. Он не поверил своим ушам и с недоумением смотрел на странного парня. Было в долгом молчании Емельяна недоверие к незнакомцу, возмущение и обида, что его так грубо разыгрывают.
     Емельян оглянулся на отца – тот старательно махал метлой, делая вид, что ничего не слышит и не видит.
     «Ему что – всё равно, как меня обманывают? А если бы я так врал? Надо же такое загнуть – прокатиться на «Скорой помощи»!
     Окончательно разочароваться в отце Емельян не успел. Парнишка подмигнул ему и махнул рукой в сторону гаража:
     – Айда!   
     За главным корпусом действительно стоял черный санитарный фургон – в кабине никого не было. Емельян осторожно обошел машину кругом, потрогал резиновые колеса. На радиаторе увидел блестящий кружок с тремя расходящимися лучами, погладил звездочку рукой:
     – Это что?
     Мальчишка снисходительно усмехнулся: 
     – Фирменный знак мерседеса.
     Большие зеркальные фары пристально, не мигая, смотрели на Емельяна. Решетка радиатора между фарами выступала вперед, подобно лодочному носу. Емельян сообразил: это чтобы машина быстрее ехала. Над высокой кабиной возвышался белый диск с красным крестом; такие же кресты были намалеваны сзади и на боках фургона.
     Незнакомец ловко уселся на водительское место, рас-пахнул вторую дверцу кабины:
     – Залезай!
     Емельян осторожно заглянул внутрь кабины: из пола торчали длинные железные палки, которые шевелились под рукой нового дружка. Второй рукой тот держался за черный круг.
     – А она не поедет? 
     – Не дрейфь! Не поедет, пока я не захочу!
     Лезть в кабину было страшно, но показать себя трусом ещё страшнее. Емельян влез на подножку и присел на краешек потертого сидения. Рыжий мальчишка по-хозяйски крутил руль, дергал за рычаги, давил ногами на педали. Потом нажал на кружок в центре руля – машина оглушительно рявкнула.
     Емельян дернулся в сторону и вывалился из кабины.
     – Гад!.. Чокнутый!   
     Парень захохотал, спрыгнул на землю, подошел к новому дружку:
     – Тебя как зовут?
     – Емельян. А тебя?
     – Сашка Ромашин. Я в Захарьино уже три года живу. Пошли на Речку. Наши всегда на Углу собираются… 
     Местные жители не говорили «на Сходню», всегда – на Речку. Она здесь одна, с другой не спутаешь. Речка, протекая мимо деревень Машкино, Юрово, Куркино, делает неожиданные повороты, вьёт петли, плетет кружева, образует водовороты, прячет в омутах чертей, которых никто не видел, но все знают, что они есть. Собираться на Углу – сойтись на одном из крутых поворотов. У каждой деревенской ватаги свой Угол. Наши – это захарьинские. Куркинские, юровские, машкинские, гаврилковские и прочие – это не наши. Неприкосновенность границ защищали кулаками.
     Дрались не по злобе – просто так положено. Мальчишки не могут без драк, как девчонки не могут без тряпочек, стеклышек, куколок. Никому же не приходит в голову ругать природу за грозы, бури, град и ливень… Для девчонок у природы есть одуванчики, воробушки, солнечные зайчики… 
     Встречи куркинских и захарьинских дружин на холмах в долине Сходни не были случайными: здесь бились «белые» и «красные». Ещё до начала «гражданской войны» противники в коротком сражении выясняли, кому сегодня называться «красными», а кому «белыми».
     Быть «белыми» никто не хотел, зато дрались «белые», не жалея себя и врагов. Не дай бог, если победа склонялась в их пользу. Тогда «красные», презрев уговор, пускали кому-нибудь кровянку. На этом сражение останавливалось. 
     На Речку Сашка ходил с автомобильной камерой. Она висела у него на шее огромным бубликом, доставая до коленок. Ничего подобного ни у кого из ребят не было. Сашка не жадный, на резиновом «бублике» прокатились все, кто хотел, исключая, конечно, девчонок. Дать девчонке резиновую камеру – такого Сашкин кодекс чести не допускал.
     Товарищи Сашку уважали, не дразнил «рыжим», хотя могли, его называли шикарно – «Сашка-мерседес».
     Захарьинская ватага приняла Емелю Сапегина сразу: он обезоружил всех простодушием и наивностью. Сосед Мишка Борисов участия в классовых сражениях на берегах Сходни не принимал: боялся огорчить папу и маму разбитым носом или губой. Рассматривать же с Мишкой конфетные фантики или читать книжки, желающих в боевой дружи-не не нашлось. Мишка справедливо считал, что «наши», которые целыми днями гоняли на улице собак или играли в ножички, ему не ровня.   
     Купались мальчишки у запруды, где воды было выше головы. Накупавшись до синеватых мурашек, грелись на песке, делясь друг с другом своими секретами. 
     Девчонки купались чуть в стороне, но не слишком далеко, чтобы их шуточки долетали до нужных ушей. Мальчишки делали вид, что эти насмешки не про них – до перебранки с девчонками никогда не опускались. А те чаще всего зубоскалили про Сашку: «Ходит по деревне с камерой на шее, как козел с деревянным ошейником, ха-ха-ха...» 
     У девчонок для плавания было приспособление древнее, как эпоха Александра Македонского. Воины прославленного завоевателя преодолевали водные пространства, держась за воздушные мешки. Девчонки шлепали наволочкой по воде, получался большой пузырь – просто и надежно.
     Емельян лежал на песке, любовался лесом, стоявшим стеной вдоль Речки, и слушал байки своих новых дружков. Байки почти не отличались от тех, что он слышал когда-то у костра в ночном. 
     Вдоль берега во множестве росли кусты дикой вишни и малины. На травяных взгорках красными угольками высвечивалась земляника. В садах почти у каждой избы яблони изнемогали от тяжелых плодов. Краснобокие, хрусткие – они висели над головой – только подними руку! Но таких яблок мальчишки не хотели. Это не добыча! Хотелось награды за ловкость и смелость, отвагу и бесстрашие.
     Сашка толкнул Емелю в бок:
     – Айда яблоки тырить!
     Емеля удивленно посмотрел на Сашку.
     – Зачем? 
     – Ты чё, дурак? Спросил бы хоть – куда.
     – Куда? – эхом откликнулся Емеля.
     Сашка засмеялся: 
     – В Поповский сад.
     Поповский сад – собственность колхоза. Его охранял сторож и две злые собаки, которые мальчишек терпеть не могли.
     Емельян погрустнел – за такие подвиги отец мог вожжа-ми отхлестать.
     Попытался вяло отговориться:
     – Там забор высокий… И собаки…
     – Ха! Был бы забор низкий, нас бы собаки загрызли. 
     – А как ты там до яблок дотянешься?
     – Будь спок! Айда!
     Сашка завернул в гараж, бросил в угол камеру, взял в углу длинное удилище с остро заточенным гвоздиком на конце и тонкой проволочной петлёй.
     – Вот этим и достану. Понял?!
     По неподвижному лицу Емели Сашка догадался, что тот ничего не понял.
     – Ладно, на месте увидишь… 
     Сашка – опытный мазурик. Послюнявив палец, он поднял его над головой – определил, откуда ветер дует. Объяснил Емельяну:
     – К саду надо подходить с подветренной стороны, чтобы собаки не учуяли.
     Когда подкрались к забору, Сашка шепотом приказал:
     – Нагнись! Я тебе на спину встану.
     Емеля встал на четвереньки, Сашка взгромоздился на дружка – голова едва доходила до верха забора.
     – Поднимись!
     Емеля, качаясь и упираясь руками в дощатый забор, поднялся на ноги. Сашка стоял на плечах Емельяна.
     Одобрительно хмыкнул:
     – Нормалец! 
     Сашка протянул удилище к дереву, накинул петлю на большое красное яблоко, слегка затянул проволочку и вон-зил снизу в яблоко гвоздик. Потянул удилище на себя, срывая плод... Повторил эти манипуляции несколько раз. 
     Собаки, наконец, учуяли врага.
     С хриплым лаем две лохматые овчарки помчались туда, где орудовали воришки. Крики сторожа подбадривали собак и зверюги остервенело прыгали на забор, едва не доставая удочку. Тонкие дощечки, отделявшие Емельяна от разъяренных собак, содрогались под ударами мощных лап. Он явственно ощущал удушливый запах собачей пасти. «Сейчас забор рухнет, и злобные твари откусят мне руки» – пронеслось в голове. Емельян непроизвольно отдернул ладони от досок и, потеряв равновесие, рухнул вместе с Сашкой. Удочка, зацепившись за край забора, осталась на собачьей территории.
     Вскочив, Емеля, не обращая внимания на Сашкин хохот, дал стрекача, которому позавидовали бы самые резвые зайцы. Сашка, сохраняя достоинство и невозмутимость, не спеша сложил трофеи за пазуху и пошел искать разволновавшегося друга… 
 
     Сидя в гараже на старых колесах, Сашка совал отборные яблоки Емельяну и без конца спрашивал: 
     – Правда, вкусные?..   

3

     Маленькие реки живут долго, большие – вечно. Кто и когда дал им звучные названия, которые пережили века и эпохи – никто не знает. Благодаря этому незнанию рождаются легенды.
     Живописную Сходню украшают неохватные луга и лесистые холмы. Могучие деревья и густые кустарники почетным караулом стоят вдоль реки. Грустные ивы, уронив косы к воде, глядя на своё отражение, беспричинно плачут, наполняя прозрачной влагой тихие речные заводи.
     Возле Юрова в Речку с незапамятных времен впадал бойкий, шумный ручей. Был он безымянным, пока однажды люди веселого нрава не обратил на него внимание.
     В старину по Сходне ладьи ходили, а уж баркасы и лодки тем паче. В древние времена реки заместо дорог были – ни одна лошадь поклажу, какую брал баркас, не осилит, тем более, ежели на бездорожье да без мостов.
     Реки – большие и малые – берегли всем миром. Никому не дозволялось вблизи воды лес вырубать, потому как люди не одним днем жили, о внуках и правнуках радели.
     Двух одинаковых ручьев не бывает – все разные по силе, норову и даже по вкусу. 
     Есть ручьи тихие, незаметные, которые без шума и брызг отдают себя в лоно старшего брата или сестры – и вполне счастливы. Есть другие, которым без плеска, гомона, пены и водоворотов жизнь не в радость. Такие ручьи любят взметнуть над собой семицветную радугу – любуйтесь, люди!
     Бежал такой ручей, перемахивал через коряги, упирался на поворотах всей грудью в берег – не терпелось ему свою силушку Сходне передать. Добежал, а притормозить не сумел – так с высокого бережка и ухнул в Речку.
     От того места по зеркальной глади вод белые кружева плывут, вплетаясь в зеленые косы ив, на жестких усах осоки пена висит; омут там всех неосторожных в глубину бездонную заманивает. Знатное местечко!
     Шумит, пыхтит неугомонный ручей – характер показывает. Заприметили его странствующие купцы, улыбнулись:
     – Ишь, пыханка! Как воду-то в Сходню бросает – взахлеб, словно куда торопится. 
     Прижилось словцо, и стал ручей Пыханкой. Одним безымянным ручьем меньше стало.
     Чуть ниже был небольшой песчаный пляж – Островок – там купалась мелкая ребятня, которой без догляда на речке появляться не дозволялось. 
     Недалеко от Островка, если подняться на середину холма, темнел на луговине большой лысый круг земли – знаменитое Репище, где от века проходили гулянья и вечерки всей округи. Вокруг Репища поднимались высокие кусты – прибежище для целующихся парочек.
     Если подняться ещё выше, на самую макушку холма – гору Васильки, – оттуда распахнется даль и ширь, от которой душа замирает.
     Самый примечательный холм – «Под Крестом». На вершине холма стоит церковь Владимирской иконы Божией Матери, где для людей, пришедших к Богу, кончается бренность бытия и открывается горняя истина.
     Августовскими ночами, когда над Сходней на черном бархате неба вспыхивают и стремительно падают на землю алмазные осколки звезд, поддаешься искушению и спускаешься по косогору на притихший темный луг и – о, чудо! – луговой простор мерцает множеством огоньков. Неужели это и вправду алмазные крошки небесной диадемы?
     Мерцающие огоньки медленно перелетают с одного куста на другой. Разгадка ничуть не разочаровала. Парящие над лугом светлячки – тоже нерукотворное чудо, которое не хуже сказки, рожденной легкомысленным воображением романтиков, любящих загадывать неисполнимые желания… 

     Территорию робингудов Захарьина и Куркина разделяла куркинская дорога. По ней от церкви Владимирской иконы вниз неторопливо шел сторож Поповского сада. Его хорошо видели из своих Углов и захарьинские и куркинские вольные стрелки.
     Старик держал в руках плетеную корзинку. Это подсказало мазурикам, что разбирательства очередного набега на колхозный сад не будет. 
     Сторож, не доходя до Речки, присел на старое толстое бревно, которое, лежа на обочине дороги, не было на обо-чине истории, и помнило многих знаменитых дачников, отдыхавших здесь: вечно спорящих вольнодумцев Герцена и Огарева, сердитый бубнёж сочинителя Некрасова, страстные монологи актера Щепкина, байки писателя Павла Анненкова, молчаливых живописцев Касаткина и Васнецова…
     За столетие дерево окаменело, но память о былом жила ещё в высохшей плоти. Вымерло племя любознательных, некому поведать о жившем здесь злом гении Октябрьской революции Льве Троцком, или рассказать, например, о трагической судьбе первого в здешних местах агронома Бориса Аршеневского…
     Сашка бросал опасливые взгляды на сторожа, мирно сидевшего на бревне. «Не просто же так старик приперся сюда… Надеется, что мы с повинной придем?» Он окинул взглядом свою компанию: Вовка Винокуров, Ленька Маркелов, Витька Гречин, Борька Кузьмичев… Емеля не в счет. Да, святых нет, все отметились победами над кавказскими овчарками… Остановил выбор на  Вовке Ратникове.
     – Вован, сходи, узнай, чего деду надо? 
     Вовка Ратников в компании младший, но самый образованный: у него отец дьякон. Переговоры со взрослыми у него получались лучше, чем у других.
     Не прошло и минуты, как парламентер призывно махнул рукой. Когда вся компания подтянулась к бревну, сторож кивнул на корзинку с яблоками – угощайтесь!
     Мальчишки смущенно отводили глаза, Сашка настороженно хмурил лоб, уловив подвох: хитрый дед своим угощением обесценивает его вчерашнюю победу.
     Ответил сторожу дерзко, с вызовом:
     – Спасибо! Мы вчера яблок до отвала наелись.
     Сторож усмехнулся:
     – Брюхо о вчерашней еде не помнит. А если помнит, значит, жидко ходишь…
     Парни заржали. Удачные подначки были в цене. Сашка ощетинился:
     – Жидко не жидко, а мне без убытка. 
     Куркинские, видя оживленное собрание, заволновались: у бревна происходило что-то интересное, а они вроде как оказались не при делах. В конце концов, бревно лежит на их территории.
     Компания поднялась и вразвалочку двинулась в сторону моста через Речку. Её путь случайно прошел мимо бревна.
     Сторож окликнул:
     – Эй, молодежь! Заворачивай сюда. У меня сегодня день ангела! Хочу о холмах, где вы друг друга мутузите, кое-что рассказать. А то призовет меня господь райские сады сторожить, кто вам поведает о том, как здесь жили до Советской власти.
     – Знамо дело, как здесь при помещиках жили!
     – От зари до зари на барина спину гнули.
     – Вот и я говорю – не стал возражать старик. – А всё же послушайте.
     Сашка-мерседес подозрительно смотрел на старика...    

4

     – Село Куркино под помещиком не жило. Сельская земля со всеми крестьянами была царской вотчиной. Мужики об-рок платили, и царь в крестьянские дела не лез. Община сама решала, как жить. Продали однажды здешние мужики богатому профессору медицины тридцать десятин земли. Он на этой земле имение построил.
     – А кто такой? Как его звали?
     Старик удивленно посмотрел на толпу мальчишек.
     – Неужто не знаете?
     Ребята молчали.
     – Хм…Так доктор Захарьин, Григорий Антонович.
     – Он за красных или за белых был? Большевик?
     Старик грустно улыбнулся:
     – Когда он тут имение строил не было ни красных, ни белых.
     Сашка-мерседес решительно возразил:
     – Красные и белые были всегда. Они и сейчас есть. 
     – Может быть… может быть… – Сторож усмехнулся. – Захарьин медициной занимался, студентов учил. Знаменитый был доктор, самого царя-батюшку лечил.
     Сашка присвистнул:
     – Значит, точно, белый!
     Сторож распрямил спину, оглянулся на церковь.
     – Возле храма часовенка стоит, видали, небось? Доктор Захарьин в ней захоронен.
     Сын дьяка Вовка Ратников тихо добавил:
     – Там ещё его сын лежит и жена.
     Старик одобрительно посмотрел на Вовку.
     – Верно. Исключительно благодаря сыну профессора эти луга, где вы воюете, дожили до наших дней.
     Ваню Копейкина, по прозвищу Копейка, – за рупь двадцать не купишь: Он усмехнулся:
     – Луга? А куда им деваться-то? Их с собой не унесешь.
     – Не унесешь, верно. Но водой залить можно.
     Емеля захлопал ресницами:
     – Зачем? 
     – В соседнем Гаврилкове «суконка» есть, вы знаете. До революции фабрикой владел купец Агафонов. Я его помню, работал у него. Задумал он после войны с японцами фабрику расширить. Для этого требовалось плотину поднять, чтобы у неё силушки стало больше. Плотину поднять дело не хитрое, но вода в реке вслед за плотиной тоже поднимется, и эти луга – сторож показал рукой на захарьинскую сторону – уйдут под воду. Не глубоко – по колено, а то и меньше. Но это как раз хуже всего: ни богу свечка ни черту кочерга – мокрень, ил, гниль. Агафонов за это обещал куркинским мужикам платить откупные – 150 рублей в год.
     – Почему куркинским, а не захарьинским? Земля-то захарьинская была – ревниво спросил Вовка Винокуров.
     – В Захарьино никогда мужиков не было, а луга эти принадлежали куркинской общине.
     Куркинские встрепенулись, с вызовом посмотрели на захарьинских:
     – Интере-е-есно! И чего вы тогда тут делаете?
     Сторож поспешил всех успокоить:
     – Это до революции было. Сейчас у куркинских мужиков тоже своей земли нет. Колхоз и сельсовет земле хозяин.
     – Ладно, а дальше-то что было?
     – Ну, деньги были немалые, и община согласилась. Тут-то и вмешался сынок доктора Захарьина. Самого Григория Антоновича уже в живых не было. Обратился Сергей Захарьин к общине и объявил: «Буду вам платить по 600 рублей в год, заплачу за 12 лет вперед, только оставьте луга в покое, не губите красоту. Можете на них траву косить, коров пасти, но ни свалок, ни кабаков здесь не устраивать». Мужики ахнули: деньги были бешеные. Побежали в Гаврилково к купцу. Говорят, извини, барин – такое дело! Берем своё слово обратно. Купец только глаза выпучил и руками развел…
     Ребята потрясенно молчали. Вот тебе и Захарьино! Они-то были уверены, что история санатория началась только при Советской власти.
     Сторож помолчал и грустно закончил свой рассказ:
     – Сынок-то докторский, царство ему небесное, не зажился на этом свете. Через два года после знаменитой сделки, умер от неизлечимой болезни.
     Ваня Копейкин что-то прикинул в голове, недоверчиво посмотрел на старика и задал ему вопрос с умыслом:
     – А когда больницу построили? 
     Старик на секунду задумался.
     – Дак, аккурат перед Германской войной. С германского фронта сюда много раненых везли. Больницу эту вдова профессора заказывала. Большие мастера здесь работали.  Вот в честь Захарьина санаторий и назвали. А уж каким он был – белым или красным – не знаю…  Ну, мне пора.  Вы яблочки-то берите, не обратно же мне их нести.
     Корзинку опустошили в миг. Володя Ратников смущенно обратился к сторожу:
     – Вы уж нас простите, ежели чево… Вас как величают? А то мы всё – дед да дед. 
     Сторож улыбнулся:
     – Так я дед и есть. А вообще-то Тарас Петрович с птичьей фамилией Щеглов... Заходите ко мне в гости через садовую калитку, можно без удочек.
     Все засмеялись.   

5

     Григорий Антонович Захарьин любил свою подмосковную усадьбу, расположенную на левом берегу Сходни. Белые стены дома, белые ступени, белые балясины лестниц отражали солнечный свет, создавая ощущение легкой праздничной атмосферы, которой в загородном доме профессора никогда не было.
     Профессор МГУ подолгу жил здесь, но никто не помнил, чтобы он лечил местных крестьян. Получать с них привычно большие гонорары было невозможно, а бесплатно Захарьин принципиально никого не пользовал, даже настоятеля местного храма священника Сергея Лебедева, с которым часто вел философские беседы о мироздании и смысле бытия.
     Прижизненную и посмертную милость у настоятелей церкви Владимирской иконы профессор снискал тем, что не скупился на пожертвования. Нет, набожным человеком вы-дающийся терапевт, почетный член Петербургской Академии наук не был. Богом для него была медицина, а точнее, сопутствующая ей гигиена.
     Отец Григория Антоновича, саратовский помещик, не мог похвастаться хорошим образованием. Может по этой причине потомственный дворянин, участвуя в войне с Наполеоном и дойдя до Парижа, не был отмечен значительными наградами, не дослужился до высоких чинов – закончил службу в скромном звании штаб-ротмистра.
     Все свои нерастраченные амбиции Антон Сергеевич Захарьин постарался передать сыну, и, надо сказать, преуспел в своих устремлениях.
     Григорий, родившийся в 1829 году, рано проявил способности к учению, был трудолюбив и, что особенно радовало отца, имел амбиции. 
     Полусемит по женской линии Григорий Антонович со студенческой скамьи, как многие полукровки, был убежден в своей исключительности и одаренности. С чужим мнением считаться не любил, характер имел вздорный, мягко говоря, неуравновешенный.
     К тридцати годам доктор Захарьин сделал себя: имел блестящее европейское образование и большую врачебную практику. Глубокое знание психологии подсказывало ему, что экстравагантное поведение, непредсказуемые поступки производят на людей впечатление гораздо сильнее, нежели благочестивое разглагольствование.
     Привычка – вторая натура. Первым это отметил учитель и воспитатель Александра Македонского, великий древнегреческий философ Аристотель. Однако Захарьин умудрился нарушить и этот проверенный веками постулат. Стремление непременно быть во всем оригиналом, стало не второй, а самой, что ни на есть, первейшей его натурой.
     Его экстравагантность тяжело отражалась на семейных отношениях. Один бог знает, что довелось пережить дражайшей супруге Екатерине Петровне и взрослым детям. По милости гениального самодура загородная усадьба вместо ярких керосиновых ламп освещалась немощным светом свечей. После изнурительной борьбы с замшелым консерватизмом папеньки домочадцы отстояли своё право на хорошее освещение – свечки остались только в кабинете светоча медицины.
     Купеческая Москва обожала лечиться у Захарьина. Это был ценз на состоятельность. Визит знаменитого врача обходился пациенту не менее ста рублей. На эти деньги можно было купить четыре коровы. С особо богатых купцов Захарьин не стеснялся брать гонорар и в тысячу рублей. Но царем Кащеем или презираемым Гобсеком профессор не был: на свои деньги отправлял талантливых студентов учиться в просвещенную Европу, отдавал огромные суммы на строительство школ в российской глубинке.
     Белая ворона в черной стае сородичей обречена – ей не прощают возмутительной непохожести. Ни одно благое дело Захарьина не обходилось без скандалов, злобных нападок прессы, оскорблений со стороны столичного общества и даже коллег-профессоров. После разразившейся ссоры со студентами МГУ, Захарьин подал в отставку и удалился в тихое подмосковное обиталище.
     Кроме уязвленной гордыни его всё сильнее мучил давний физический недуг. Затворничество оскорбленного духа продолжалось недолго и закончилось смертью выдающегося ученого. Вдове пришлось вступить в права наследования огромными деньгами. 
     Екатерина Петровна испытывала неприязнь к этим миллионам – она считала их источником семейных трагедий. С огромной радостью она пожертвовала немалые суммы на строительство Музея изящных искусств имени императора Александра III (ныне Государственный музей изобрази-тельных искусств имени А.С. Пушкина – прим. автора)
     Спустя два года после смерти мужа она получила высочайшее благословение Патриарха и заказала знаменитому архитектору Федору Шехтелю часовню-усыпальницу для Григория Антоновича.
     Маленький шедевр стал составной частью ансамбля куркинской церкви Владимирской иконы Божией Матери. Внутреннюю мозаичную роспись усыпальницы выполнили итальянские мастера по эскизам русского художника Васнецова.
     Прошло восемь лет, и в усыпальнице обрел вечный по-кой сын Сергей. Горе матери было безмерным. На оставшиеся деньги Екатерина Петровна заказала неординарному художнику и архитектору Грабарю строительство больницы для народа – настоящего храма медицины.
     Лечебный пансионат «Захарьино» появился в 1914 году. В разгар Первой мировой больница превратилась в госпиталь для раненых и больных солдат.
     На фронтоне главного корпуса больницы по волеизъявлению жены профессора была сделана рельефная надпись: «Имени Сергея Григорьевича Захарьина…»   
     Вот те раз! Получается, больничный комплекс «Захарьино» построен не в память о муже, знаменитом враче, профессоре медицины, а в честь сына, который к врачеванию не имел ни малейшего отношения.
     Курьезная на первый взгляд надпись и сегодня хорошо читается на главном фасаде.
     Историческую «нелепость» исправили в 30-е годы. Нехитрого указа советской власти оказалось достаточно, что-бы название «Захарьино» подразумевало имя великого врача. А что касается надписи на фронтоне, то она будет вечно свидетельствовать о глухом ропоте женского сердца, которое скорбело о безвременной смерти сына, но осталось равнодушным к богатству и бренной славе мужа.

     Каждый православный храм России – это страничка истории земли русской. Не стала исключением и церковь Владимирской иконы Божьей матери в Куркино. По преданиям этот храм был построен в память о спасении Москвы от нашествия крымского хана Махмет-Гирея, и с 1678 года явлется духовным центром подмосковных земель вокруг села Куркино на Сходне. 
     Некогда безымянный переулок стал в наши дни улицей Захарьинской. Немногочисленные прохожие идут мимо по-темневших изб, много повидавших на своем веку и умеющих хранить тайны. Город наступает, теснит избы к той черте, за которой начинается совсем другая жизнь.
     С улицы Захарьинской легко повернуть к храму, который более трех с половиной веков тому назад был поставлен здесь, чтобы стать нравственным чистилищем православной юдоли. Рядом с церковью – усыпальница семьи Захарьиных. Следы былого прячет курослеп. Покоем окружен фамильный склеп. Лишь колокольный звон плетёт живую ткань...
     На фасаде мемориальная доска: «Памятник истории и культуры. Охраняется государством».
     Мир праху твоему, Григорий Антонович Захарьин. Ты был ярчайший средь других светил, и с честью Гиппократу посвятил свой божий промысел. Сгорев, ты не потух…
     В том же склепе покоятся не слишком обласканные им, но самые близкие Захарьину люди: жена Екатерина Петровна и сын – Сергей Григорьевич. Плывёт над ними вечность, осененная золотыми куполами. Длинно и певуче бьют колокола, звенят соловьиные трели в густых кронах могучих, но уже поседевших лип. 
     Случайный ли путник, счастливый ли новосел здешних земель! Приди сюда! Возложи полевые цветы на ступени усыпальницы или просто благодарно склони голову в па-мять о чистых и бескорыстных свершениях предков рода Захарьиных.
     В миг духовного причащения к тебе обязательно придет чувство личной сопричастности к великой истории России. И тихая радость сердца сольётся с музыкой колоколов. Всмотрись в лазурный свод усыпальницы, и если сердце твоё не обременено ожесточением, если оно открыто для любви и добра, ты обязательно увидишь, как Ангелы на звездном своде взмахнули крылами, и ты почувствуешь легкое движение воздуха на своем лице…
     Каждый, кто однажды пришел сюда, уходил от святого места просветленным, как после очищающей исповеди, готовый творить добро и дарить людям радость. 
     Ради этого стоит приходить сюда снова и снова…

6

     1 сентября 1930 года десятилетний Емельян Сапегин пошел в школу – первый раз в первый класс. Написав эту простейшую фразу, я погрузился в глубокие раздумья. 
     Дело в том, что по григорианскому календарю 1 сентября 1930 года было воскресенье. Но страна Советов в 1929 году перешла на собственный календарь – революционный, где в неделе было не семь, а пять дней, и каждый месяц длился ровно 30 дней, то есть шесть недель. Как назывались дни недели, если их было пять, а не семь, сложно сказать – везде по-разному. В официальных документах писали: 1-й день недели, 2-й день недели. Скучнее не придумаешь, хотя спустя годы в этом революционном летоисчислении юмор обнаружился, – да ещё какой! 
     Кто в XXI веке поверит, что в 1930-1931 годах люди мог-ли родиться не только 29-го, но и 30-го февраля, о чем имеются соответствующие «Свидетельства о рождении».
     К началу 1932 года пятидневную неделю сделали шестидневкой, а окончательно вернулись к семидневной неделе и общепринятому календарю только в 1940 году. Этому пред-шествовали очень веские причины.
     26 июня 1940 года Президиум Верховного Совета СССР принял уникальный, не имеющий аналогов указ «О переходе на восьмичасовой рабочий день и семидневную рабочую неделю. О запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений».
     Как это – семидневная рабочая неделя? Такого не было даже во времена крепостного бесправия. И для перехода от одного помещика к другому существовал Юрьев день.
     Что случилось в стране, если потребовалась вдруг жесточайшая дисциплина и беспросветный аврал? Масштабу такого указа могла соответствовать только ситуация, когда действительно запахло войной. И подготовка к ней потребовала исключительных мер? Но мы же хорошо усвоили, что война, начавшаяся через год, была вероломной и совершенно неожиданной для наших генералов.
     М-да… Как далеко может увести в сторону один только беглый взгляд на календарь СССР.   

     Итак, первого сентября 1930 года десятилетний Емельян пошел в первый класс. Накануне отец сшил ему брезентовую сумку для книжек и тетрадок, и решительно постриг «под красного командира Котовского».
     Первый раз в первый класс – это всегда праздник. Для торжественного дня Аграпина припасла сыну белую рубашку и новые сатиновые порты. Утром отец смазал дегтем из-рядно сбитые ботинки Емельяна и повел сына в школу.
     Школа – это два деревянных здания возле церкви. Одно – для младших школьников – наследие церковно-приходского образования, другое, построенное при Советской власти, – для пятых-седьмых классов.
     Дальний край школьного двора граничил с кладбищем, туда дети заходили редко. В ближнем находился туалет «свободного падения» с глухой перегородкой посередине. На этой перегородке (всегда с одной стороны) таинственные термиты прогрызали дырочки, которые школьный сторож немедленно заколачивал обрезками горбыля.
     Сегодня на школьном дворе оживление. У девчонок-первоклашек в руках букетики иван-чая и ромашек.
     Директор школы Павел Владимирович Вольперт был при полном параде: темно-серый шевиотовый костюм в тонкую полоску, белая рубашка, широкий шелковый галстук в горошек и начищенные до блеска черные кожаные ботинки. Круглые очки на подвижном выразительном лице завершали его ученый вид. В свои сорок пять он умудрился сохранить подростковую худощавость и прямо-таки целомудренную застенчивость. Он улыбался, раскланиваясь с родителями и учениками, легко прикасался рукой к детским головам, словно пересчитывал их.
     Мария Петровна Вольперт, жена директора, учила детей немецкому языку, зоологии и ботанике. На школьной линейке она – главная. Глаза её влажно блестели, руки то и дело взлетали над головами детей, она громко командовала, где кому построиться, приструнивала слишком бойких, ободряла оробевших первоклашек – в общем, дирижировала праздничным действом.
     Учителя оглядывали учеников, преувеличено радостно восклицая – ах, как вы вытянулись за лето! 
     Девчонки постарше, стреляя глазками во все стороны, без конца прихорашивались, одергивали фартучки, расправляли ленточки в выгоревших соломенных косичках. Без умолку щебеча, они старательно делали вид, что ничего, кроме учебы, их не интересует, но стоило какому-нибудь мальчишке мимоходом дернуть девчонку за косичку, как на него обрушивался сорочий ор возмущенных дразнилок.
     Первоклашки, смущенные новизной своего положения, никак не могли построиться в две шеренги. Словно ягнята, они сбивались в кучу вокруг своей учительницы, пока Анастасия Афанасьевна не велела им всем взяться за руки. Емельян стоял в первой паре, держал за руку какого-то малыша и выглядел вожатым из старшего класса.
     Директор школы вышел на середину двора, слегка при-поднял руку – шумная разноголосица начала стихать. 
     – Дорогие мальчики и девочки! Сегодня мы начинаем новый учебный год. С каждым годом наша великая Родина становится всё могучее и сильнее. В городах строятся заводы и фабрики, на селе растут и крепнут колхозы. Красная Армия зорко стоит на страже завоеваний Вели-кого Октября. Трудящиеся всего мира восхищаются нашими достижениями… 
     Директор напомнил (не столько детям, сколько родителям), что у молодой страны Советов много врагов, они – везде, нужно только уметь их разглядеть.
     – Но время кулаков и мироедов, разных Болетковых, Зотовых и Ханиных прошло…
     Павел Владимирович поперхнулся, вспомнив, что дети кулака Ханина остались в селе и, возможно, сейчас стоят здесь же, на линейке. Краем глаза увидел лицо жены. Мария Петровна стояла с пунцовым лицом, глядя себе под ноги. Директор понял, что дома его ожидает очередной скандал. Оправившись от смущения, продолжил:
     – Главное, мы всегда должны помнить самый важный завет дорогого Владимира Ильича Ленина – «учиться, учиться и учиться!». Мы, учителя, сделаем всё возможное, чтобы вы получили необходимые знания. Желаю всем ученикам успехов в учебе и крепкого здоровья! 
     Ветер подхватил хлопки детских и взрослых ладоней, разметал их по двору, словно сухие листья. Директор незаметно подал знак бабе Груне и она, тряся звонким колокольчиком, величаво проплыла в больших резиновых ботах через школьный двор. 
     Учителя повели своих подопечных по классам. Емельян ловил на себе удивленные взгляды, но неприятнее всего были насмешки соседского Мишки. Он показывал на Емельяна пальцем своему товарищу, и оба противно смеялись... 
     Петр Сапегин директорские слова о кулаках услышал. Уходил со школьного двора с тяжелым сердцем: «Не дай бог, кто прознает… Сживут со света моего парня».
     Осень 1930 года выдалась ранней и необычайно холод-ной. В начале сентября неожиданно ударили заморозки, колхозы заволновались – в любой день поля могли оказаться под снегом. Занятия в старших классах прервали – учеников и учителей бросили на помощь колхозу. Младшие школьники продолжали ходить в школу.
     Снег не заставил себя ждать: вскоре запуржила метель, но благодаря помощи школьников, большой беды не случилось. С того года участие школы в уборке урожая стало ежегодным, ему даже название красивое придумали – шефская помощь.
     Учился Емеля легко, но руку вверх не тянул. Соревноваться с малолетками – ещё чего! Может потому и учительница не слишком обращала внимание на переростка. Необременительная школьная жизнь его вполне устраивала, хотя при желании Емельян мог за один год без труда осилить первый и второй класс, тем более, что занятия проходили в одной комнате. Но чего не было, того не было… 

7

     Зима в тот год показала свой лютый норов. Ледяной панцирь на Сходне едва не доставал до дна. На Рождество Сходня устроила салют – на всем её протяжении громко трещал лед, на склонах холмов «стреляли пушки» – мороз разрывал стволы старых вязов и лип. Всё замерло в стылой неподвижности. Мохнатые ели, засыпанные снегом, смежив хвойные веки, вприщур наблюдали, как горластые вороны царствовали над снежной пустыней. 
     Но нет таких морозов, которые бы заставили мальчишек в каникулы сидеть дома. Холмы и овраги вдоль деревень были укатаны до твердого наста. Веселый ор тревожил ворон, и они недовольно кружили над Речкой. 
     На фабричные лыжи у Емели денег не было – он катался на ладках от старой деревянной бочки. По лыжне в них не побегаешь, но лететь с горы – лучше не придумаешь! Мишка Борисов презрительно называл Емелю лопарем... 
     В середине зимы Сашка и Емеля смастерили санки-самокат. Какие-то железки подобрали в гараже, что-то нашлось в конюшне, получился агрегат на трех коньках, который управлялся рулем, – чем не машина?! 
     Полет санок начинался с вершины холма «Под Крестом». В те годы дороги песком не посыпали, машины ездили с цепями на колесах – ничто не мешало саночникам набрать такую скорость, что ветром выжимало слезы из глаз.
     Пролетела зима, школа готовилась праздновать день рождения Ленина. В этот великий день школьников, кому исполнилось десять лет и кто учился без двоек, торжественно принимали в пионеры. Поначалу даже с тройками не принимали, но получалась очень маленькая пионерская организация. И решили, что если мальчишка не хулиганит (о девочках и речь не шла), то его всё-таки можно принять в пионеры. Это повысит сознательность и ответственность троечника, и тогда он будет лучше учиться. Так сказала Мария Петровна Вольперт, ей все поверили, потому что она была не только учителем немецкого языка, ботаники, зоологии, но и руководила пионерской организацией школы.
     Мария Петровна составила список для приема в пионеры. Туда попал и Емельян Сапегин, о чем он торжественно объявил дома. Отец это известие несколько дней обходил молчанием, но как-то за ужином высказался:
     – А что, Аграпина, может тебе в комсомол вступить, а мне в партию? А то как-то неудобно перед нашим большевиком-первоклассником… 
     – Ты, Петр, ребенка не смущай, у него своя жизнь. Все родители уже деньги на галстук сдали, и нам надо. 
     Но в пионеры Емельяна не приняли. Получалось, что он в классе единственный пионер – всем остальным ребятам пример. Это смешно. В классе обязательно должен быть пионерский отряд или хотя бы звено, чтобы составлять планы пионерской работы, проводить собрания, ходить в походы с барабаном, собирать макулатуру и металлолом.
     – Один в поле не воин, – сказала Мария Петровна про Емельяна Сапегина, и ей снова все поверили.
     Сашку Ромашина тоже не приняли – двоек много.
     То, что Сашка ходил в третий класс, а Емельян в первый, никак не влияло на их дружбу. Оба с удовольствием проводили свободное время в гараже, а если удавалось – в кабине «Скорой помощи».
     По поводу неудачи с пионерией друзья долго переживать не стали, придумали себе испытание, которое далеко не каждому пионеру под силу.
     Под лучами щедрого солнца повсюду таял снег, ручейки упрямо пробивали дорожки к берегу реки, земля быстро очищалась от ледяной коросты, лёд на Речке оторвался от берегов – вот-вот начнется ледоход. Тут зевать нельзя!
     Дружки в ожидании этого момента бегали вдоль берега и поджигали на буграх сухую прошлогоднюю траву. Сашка Ромашин – настоящий друг! Он на любые подвиги готов, кроме учебы, конечно.
     К полудню лёд тронулся! Емеля и Сашка выбрали льдину помассивнее, прыгнули на неё, оттолкнулись палками от берега и – поплыли.
     Кто на льдине не плавал, тому прелесть стремительного движения по водной стремнине не понять. Дух захватывает не хуже, чем при полете с горы на самокате, или даже на воздушном шаре. Впереди друзей ждала громкая слава, или… Нет, о смертельном риске они не думали – оба вери-ли в удачу.
     Расслабиться в мутном бурлящем потоке нельзя ни на секунду – под ногами бездна. Емеля и Сашка, упираясь палками в лед, изгибаясь всем телом, умело держали равновесие. Берега уплывали назад, льдина мчалась по воде, словно белый пароход. 
     – Здорово!  –  восхищался Емеля.
     – Жалко никто не видит!  – отвечал Сашка.
     – У плотины спрыгнем и ещё раз прокатимся! 
     – Ага!
     Темная вода закручивала воронки, втягивая в свою утробу ледяное крошево. С нависших над водой серебристых верб скатывались снежные шапки. Они медленно таяли в воде, словно облака в небе. Шум разгулявшейся воды, треск цеплявшихся за берег льдин наполняли душу страхом и удалью. Хотелось улюлюкать и кричать на весь мир, чтобы все восхищались их храбростью.
     Эй, пионеры! Где вы там? Кто из вас способен на такое бесстрашие?! 
 
     Домики и корпуса санатория скрылись за поворотом. Вдоль берега потянулись пустыри и огороды, покрытые рыхлым грязным снегом. Льдину выкатило на широкий плес, и она с разбегу неожиданно села на мель. Слева и справа по глубоким боковым рукавам неслась мутная вода.
     – Не дрейфь, Емеля! Давай легонько качнём льдину, она и проскочит. Отец на мерседесе по глине так проезжает.
     Несколько попыток раскачать льдину только усугубило положение: она ещё сильнее припечаталась к песчаному дну и вдобавок лопнула. Трещина прошла посередине белого лайнера. Вот незадача! 
     – Мерсед-е-ес, по гли-и-не… – подначил Емельян друга. – Не надо было раскачивать, палками бы спихнули!
     – Если такой умный, чего сразу не сказал.
     На палубе терпящего бедствие корабля назревала рас-пря. Запахло паникой. Допрыгнуть до суши было невозможно, а нырять в холодную воду – страшно. Солнце припекало всё сильнее, в ватных фуфайках и зимних шапках становилось жарко. Вода заметно прибывала, зыбкие берега всё дальше отступали от незадачливых сплавщиков.
     – Емеля! Сейчас вода ещё немножко поднимется и стащит нас с мели.
     – Ага! Ты стой на той половине, а я на этой. 
     Все попытки сдвинуть льдину с места оказались безуспешными. Она потихоньку крошилась, темнела, но с места трогаться не желала. Спустя час надежды на благополучный исход плавания испарились, былое ликование смени-лось отчаянием. В поникших головах рисовались картины ужасной смерти: они падают в воду, несущиеся мимо льдины бьют их по головам, заталкивают в холодную пучину. Они цепляются руками за кромки льда, кромки обламываются, режут пальцы. Они отчаянно кричат, мутная вода заполняет рот. Вокруг никого... Никто не знает о их гибели.
     Емельян, по-щенячьи скуля, тонко и жалобно заплакал. Сашке тоже не хотелось умирать – он заревел в голос…
     Прошел ещё час. Мореплаватели стояли на обломках своей славы, и уже никого и ничего не стыдясь, громко оплакивали свою короткую неудавшуюся жизнь.
     Неожиданно на взгорке со стороны Захарьино показалась повозка: какой-то рачительный хозяин завозил навоз на свой огород, готовясь к скорой вспашке. Услышав отчаянные крики ребят, он подбежал к берегу, но лезть в воду не решился. Узнав, кто такие, побежал в больничный городок, нашел Петра Сапегина. По испуганному виду мужика Петр понял, что дела у мальчишек плохи.
     Петру ли не знать, чем могут закончиться неосторожные шутки с весенней рекой? Вскоре он появился на берегу с прочной хворостиной в руках, но оглядевшись, бросил её под ноги. Крикнув, – «держитесь, сукины дети!» – нырнул в лес и вернулся с парой длинных черных хлыстов. Скользя и проваливаясь в береговую хлябь, он перекинул жердины на льдину. По ней тут же тонкими змейками побежали новые трещины.
     Первым на берег выбрался Сашка, за ним Емельян. Отец взял сына за руку, поднял с земли хворостину и начал хлестать по тощему детскому заду, приговаривая при этом что-то умное и полезное.
     Житейскую заповедь: не наказанный сын – бесчестие отцу, Петр Иванович ни разу не нарушил за всю свою жизнь. Сашка ждать развязки не стал. Он рванул прочь так, словно бежал не в гору, а катился с горы.
     Убегал не от страха перед поркой – где это видано, что-бы чей-то отец чужих детей порол? Сашке невыносимо было видеть физические и моральные страдания друга.
     Емельян за это был ему очень благодарен.

8

     В лесах вокруг Куркино и Захарьино полно грибов. Но хороший гриб, как и человек, себя не выпячивает – его ещё поискать надо. Это поганки в ярких шляпках да в рюшечках под ноги бросаются.
     Степан Софронович Борисов знал в грибах толк. В лес уходил ни свет ни заря, и когда Емельян, проснувшись, сонными глазами высматривал, какая на улице погода, он уже с полным лукошком возвращался домой.
     Ах, какие грибы лежали в его корзинке! Словно фаянсовые игрушки – королевские белые, красно-веселые подосиновики, бархатистые подберезовики! Аппетитный запах жареных грибов заполнял всё пространство домика. Он сводил Емельяна с ума, вызывал спазмы в желудке. Уйти из кухни, когда там жарились грибы, у него не было сил. Степан Софронович видел эти страдания, но ни разу не угостил мальчишку, не пригласил пойти за грибами вместе. На его мягком, лишенном растительности лице, постоянно блуждала улыбка довольного собой человека. Особенно не нравились Емельяну гладко зачесанные волосы с тонким пробором – сосед был похож на слащавого Арнольда из «Веселых ребят» – такой же неискренний и недоброжелательный.
     Заведующий пищеблоком всегда разговаривал любезно, но так отстраненно и обтекаемо, что невозможно было понять его собственную точку зрения. На своих детей Степан Софронович никогда не повышал голоса, но умные дети боялись его больше, чем Емельян своего отца. 
     – Дядя Степан, а вы далеко за грибами ходите? – не выдержал однажды Емельян.
     – Да нет, как с крыльца сойду, так и начинаю собирать.
     – А можно мне с вами пойти? 
     – Так я утром рано ухожу, ты ещё спишь. – И, сохраняя на лице невозмутимость, добавил: – Понимаешь, Емельян, грибы даются в руки только счастливому человеку. Без этого удачи не видать.
     Фраза про счастливого человека поразила Емелю. «Так вот в чем секрет удачи! Просто надо быть счастливым человеком! А я счастливый? Хм...  Дядя Степан, конечно, счастливый – он самый главный в столовой». 
     Первый поход Емельяна в лес закончился катастрофой: он три часа бродил по рощам и вернулся домой с совершенно пустой корзинкой.
     Таким печальным и пришибленным Емельян никогда в жизни не был. И дело даже не в грибах. Ему открылась истина, горше которой не бывает – он несчастливый человек. Как с этим жить дальше? И стоит ли вообще жить?
     На глазах мальчишки блестели слезы… 
     Весь день Емельян просидел дома, отрешенно глядя в окно. Хорошо, что Сашка-мерседес не приперся – о чем с ним говорить? Признаться в своей беде? Кто будет дружить с несчастливым человеком? Карандаш в руке Емельяна машинально бегал по листу бумаги.
     Вечером Аграпина заметила странное поведение сына. «Уж не влюбился ли парень? Вроде бы с девчонками не водится, да кто его знает». В конце концов, спросила:
     – Ты, сынок, часом, не заболел?
     Емельян очнулся от невеселых дум, увидел перед собой лист бумаги – зачирканный, черный, как его будущее.
     – Нет.
     – У тебя в школе всё нормально?
     – Да.
     – С Сашкой, что ли поругались?
     – Нет.
     – А кто тебе насолил?
     – Никто. Грибы! 
     Аграпина ничего не поняла, покачала головой и перестала приставать к Емельяну – «потом сам всё расскажет».
     Ночью, закрыв голову одеялом, Емельян беззвучно оплакивал свою судьбу. Было страшно представить, что вся его дальнейшая жизнь будет сплошным несчастьем…
     Черный мрак мало-помалу рассеивался и он увидел, что стоит на горе. Гору окутывал густой туман, который подхватил его и понёс… Он летел и слышал чей-то хохот, болотное чавканье, кваканье лягушек. Внезапно туман исчез и Емельян увидел, что летит в пропасть, у которой не видно дна. Ветер свистел в ушах, руки хватались за воздух, ноги искали опору – и не находили! Емельян отчаянно дернулся и проснулся. В коридоре слышались шаги соседа, который собирался в лес за грибами. 
     Было очень рано; родители ещё спали, за окном висела морось, от одного вида которой пробирала дрожь. «И охота ему в такую непогодь по лесу бродить? Правда, он говорил, что грибы особенно хорошо растут в мелкий дождь. Может испытать удачу ещё разок? Может приговор о несчастье ещё не окончательный?»
     От этой спасительной мысли Емельяна словно пружиной подбросило, мигом оделся, схватил плетёнку и вылетел на крыльцо. Степана Софроновича, конечно, и след простыл. Но он же собирает грибы где-то близко, значит, надо обежать ближайшие дубравы и ельники… 
     Почти час кружил Емельян по сырому лесу, углядел два или три красноголовика – вот и весь улов. Неожиданно столкнулся со Степаном Софроновичем. Сосед, едва взглянув на конкурента, похвалил:
     – Ты сегодня раненько встал, как настоящий грибник, и грибов, гляжу, насобирал… 
     Покачивая полной корзинкой белых грибов, Степан Софронович обошел неподвижно стоящего соперника и исчез из виду.
     – Гад! – прошептал Емеля. Глаза защипало, в голове звучал похоронный марш: «Нет у меня счастья! Как хорошо жилось на свете, пока я не знал этой проклятой приметы! Зачем он мне это сказал? Гад!.. Гад!..» 
     Домой возвращаться не хотелось, и жить, зная правду о себе, тоже не хотелось. Он обессилено опустился на мокрые прелые листья. Штаны сразу намокли, но Емельян это-го не заметил…
     Вспомнил, что так же плохо уже было однажды, когда он сидел в пустом разграбленном доме. Сейчас, как и тогда, было страшно. Отчаяние захлестнуло его. Он упал лицом в траву, ладони сжались в кулаки, и… он ощутил между пальцев грибную шляпку, которая скрывалась под серым листом. Присмотрелся – это белый грибок, рядом ещё один…
     Да их тут целое семейство! Стал ворошить листья, и куда ни глянет, везде грибы стоят, как войско на параде. Корзинка стала быстро наполняться.
     Самые маленькие грибочки приберег для следующего раза. Грибы-то и впрямь росли в пяти минутах от дома.
     Петр сыночка похвалил – славная жареха получилась.
     Через два дня Емеля снова в ближний лесок сбегал, мигом корзинку набрал. Встретил Степана Софроновича, тот с палочкой шел, листья ворошил. В следующий раз Емельян тоже с палочкой пошел.
     Ближних грибов на двоих стало не хватать, приходилось уходить всё дальше. Утром встать раньше соседа Емельян не мог, но… придумал свою хитрость: стал ходить за гриба-ми не с утра, а вечером, перед самыми сумерками. Пробежит по знакомым местам, наломает грибов, и – домой. Утром следующего дня приходит Степан Софронович,, сокрушенно жалуется:
     –  Представляете! Кто-то меня сегодня опередил! Даже прикрытые молодые грибочки срезал. Бегал, бегал по холмам, еле корзинку набрал.
     Сонный Емеля белые грибочки со сметаной уплетает, слушает гладко причёсанного соседа и помалкивает.
     Много он тайн про грибы узнал. Белые лучше всего в ельниках растут; красноголовики среди молодых осинок. А возле благородных лип – одни сыроежки. Опята кучно рас-тут за гаражом, да разве их с белыми сравнишь?
     Молодой грибник духом воспрянул – не такой уж он, оказывается, разнесчастный человек… От великой радости Сашке-мерседесу все грибные тайны поведал. Но Сашка остался равнодушен к восторгам друга. Может это и к лучшему: грибы шумных компаний не любят.

9

     Кто в детстве не пробовал курить?
     Главное, чтобы родители за этим занятием не застукали. Предкам кажется, что все человеческие пороки начинаются с первой затяжки, и если курение вовремя не пресечь, то ничего путного из их ребенка не получится.
     Однажды кто-то из товарищей Емельяна, то ли Володя Винокуров, то ли Сашка Ромашин, но, быстрее всего, сам Емеля предложил покурить. Курева у них не было – купить подростку в сельской лавке табак или папиросы было не-мыслимо. 
     Махорку сварганили из сухих дубовых листьев: мелко-мелко покрошили – получилось не хуже фабричной. Спички и газету нашли без труда. Внимательно осмотрели газету со всех сторон, чтобы там не было портретов Сталина или членов правительства. Порвать их изображение было опасно – это считалось вражеской вылазкой. В школе учителя предупреждали, что переносить в тетрадке имя Сталина, то есть разрывать его переносом, нельзя. Писать имя великого вождя нужно только слитно и особенно красиво. Без этого на хорошую оценку можешь не рассчитывать.
     Возле дома, где жил Емеля, росла густая и очень высокая ель. Он и предложил спрятаться на ней.
     – Емеля, а чё ты у самого дома елку выбрал? Может, подальше уйти?
     – Не-е… Здесь хороший наблюдательный пост, я проверял. Всё видно вокруг, а нас снизу не разглядеть. 
     Дружная компания высоко поднялась по толстым смолистым веткам – все корпуса больницы были как на ладони.
     Угнездившись, начали крутить «козьи ножки». Курили, не затягиваясь. Набирали полный рот дыма и соревновались, кто причудливее выпустит струйку. Ровные кольца, как круги на воде, получались только у Сашки-мерседеса.
     – Если нас кто издаля увидит, подумает, что тетерева сидят на ёлке, – пошутил Вовка Винокуров.
     – Где ты видел, чтобы тетерева курили? – у Сашки на всё был мгновенный ответ.
     Неожиданно Емельян начал плевать на цигарку и пристально всматриваться сквозь хвойные ветки в дальний конец дорожки:
     – Шухер! Отец идёт! Гаси цигарки!
     Сашка насмешливо взглянул на Емельяна:
     – Ты же говорил, что снизу ничего не видно. Или твой батя по запаху нас учует? 
     – Да тихо ты! 
     По песчаной дорожке приближался отец – в руках держал две кастрюльки с едой, видно, заходил к матери на кухню. Прошел мимо елки, завернул в дом. Емельян облегчен-но вздохнул – пронесло. Вскоре на крыльцо, уже без кастрюлек, вышел Петр Иванович. Не поднимая головы, подошел к ёлке, постучал ладонью по стволу:
     – А ну, дятлы, быстро слезайте вниз! 
     Мальчишки оторопели. Не поверили, что это относится к
ним. Как он мог снизу их заметить, если глаз от кастрюль не отрывал? На всякий случай притаились…
     Петр Иванович – человек серьезный, к шуткам не расположенный. Больше всего он не любил долгих уговоров, Емельян в этом не раз убеждался…
     – Если сей минут не скатитесь на землю, домой придете без ушей. Емельян, ты там дружкам-то растолкуй!
     Емельян обреченно, не глядя на товарищей, кивал головой. «Он может…».
     Спускались медленно, осторожно выбирая место, куда поставить ногу, где ухватиться рукой...
     Емельян замыкал «стаю дятлов». Петр Иванович терпеливо ждал. Один лишь раз упрекнул: 
     – Вверх-то вы значительно быстрее лезли. 
     Наконец, Сашка спрыгнул на землю и, пригнувшись, упорхнул в сторону, словно стриж от коршуна. Вторым приземлился Володя и ящерицей скользнул в ближайшие кус-ты. Петр Иванович даже ухом не повел. Он терпеливо ждал родного верхолаза. Вот, наконец, последний дятел коснулся земли и сложил крылья по швам.
     Отец, озирая кусты, поинтересовался:
     – Что делали на елке?
     – Немного покурили.
     Святая простота! Ну, кто его за язык тянул? Мог бы сказать – любовались окрестностями! или – ползали за шишками. Каждый бы так ответил, а этот лопух, как всегда, ляпнул на свою… это самое… голову. 
     Уточнение «немного» на отца впечатления не произвело. Он одним рывком выломал подходящую вицу и привычно приступил к воспитанию сына.
     Емельяну до слез было обидно за очередную неудачу в жизни. Слова раскаяния и искренние обещания никогда в жизни больше не курить, звучали на редкость правдиво.
     Бог внял его воплям – хворостина сломалась.
     Прерывать процесс воспитания отец не любил – арсенал его средств был разнообразен. Из оттопыренных ушей отпрыска он начал сворачивать пельмени. При этом, как всегда, что-то говорил, но разве разберешь, если тебе нещадно крутят уши? Хотя общий смысл Емельян всё-таки уловил: «если ещё раз… достанется больше…»
     «Куда уж больше… – извиваясь ужом, думал грешник, – меня ругает, а сам-то курит…»
     В голове искрами вспыхивали справедливые возражения, но хватило ума попридержать язык за зубами. 
     С тех пор Емельян никогда не курил. Даже на фронте... 

10

     Детство помнится нам светлым. Память не злоблива, не мстительна. Она не хранит воспоминаний о лишениях, голоде, холоде, а помнит лишь тепло матери, сильные руки отца. Дети не задумываются о смысле жизни и смерти, понятия не имеют о классовой ненависти, или откуда берутся деньги – они просто живут и радуются жизни. Они наивны и доверчивы.
     Каждый новый день их жизни – чистая страница. Мир детей полон тайн, открытий, радостей и огорчений. Их любимое времяпрепровождение – игра, в которой всё как в жизни – только понарошку. Так было всегда со времени сотворения мира. 
     Взросление ускоряется с появлением друзей во дворе, на улице. Открытия потрясают детей, волнуют и будоражат. Они узнают, что такое соперничество, зависть, досада, любовь, ревность…

     После окончания четвертого класса, Емельян каждое лето работал в колхозе – отец терпеть не мог безделья и держал сына в ежовых рукавицах. Зимой, когда поля были укрыты снегом, люди отдыхали вместе с природой. 
     Ребятня ждала морозов. 
     С приходом стужи в пруду возле Правления колхоза (бывший дом кулака Болеткова), пробивали полынью, ставили в неё на попа длинное бревно и накрепко вмораживали в лед. Местный кузнец закреплял наверху колесо, к нему привязывали прочные веревки – получались качели «гигантские шаги». Порой колесо раскручивали так, что смельчаки летели в воздухе, не касаясь льда – визг не стихал до самых сумерек. Самый бесстрашный среди ребят – Сашка-мерседес – любил показывать «смертельный номер»: цеплялся ногами за веревочную петлю и кружил надо льдом, размахивая руками.
     На пруду каталась на коньках молодежь со всей округи – места всем хватало. Вокруг пруда была протоптана тропинка, по ней прогуливались влюбленные парочки. Двигались всегда «по солнцу», чтобы не сталкиваться и не мешать друг другу. Самые маленькие катались с ледяной горки на салазках или картонке, самые ловкие – на ногах. 
     Весной были другие развлечения. Ледохода на пруду не бывает, но Сашка-мерседес на выдумки неистощим:
     – Емеля, давай плот сделаем, классно поплаваем.
     – Неохота, – лениво отнекивается Емельян. 
     Сашка уже не помнит, чем однажды закончилось весен-нее плавание на льдине.   
     Память людская – вещь избирательная. Все забыли, что пруд этот когда-то напоминал болото, подойти близко к берегу было невозможно – смельчаки рисковали остаться без сапог. Теперь здесь все берега выложены камнем.
     Облагородили топкий заросший пруд ещё до Первой мировой войны члены кредитного товарищества. Мужики не пожалели денег, завезли камень, вырубили заросли осоки и камыша, развели в пруду окуней, плотву, спустили туда на-лимов. Правда, сидеть с удочкой на берегу дозволялось только членам товарищества – и это было справедливо.
     После коллективизации учителя объяснили детям, что кулаки – это злейшие враги советской власти. Вспоминали раскулаченных недолго – память о них попала под запрет.
     Без кредитного товарищества пруд оказался бесхозным и комбедовцы в первый же год вычерпали из него всю рыбу до последнего малька… 
     За спинами мальчишек прыгали девчонки и тараторили свои шуточные присказки про черта: «прыг-скок, прыг-скок, черт забрался в уголок, ноги вместе и крестом, прыгал рядом черт с хвостом, наша песенка проста, испугался черт креста…».
     Побеждала та, которая длиннее сочиняла присказки. Они хохотали и сыпали словами, как горохом из мешка.
     Емельян прислушался. Он бы с удовольствием попрыгал с девчонками на скакалке, да Сашки стеснялся. Тот в школе издевался над ним, когда Емеля на переменах с одноклассниками хороводил «А мы просо сеяли».
     Сашка многого не умел. Придумать продолжение к двум строчкам:

     А мы просо сеяли, сеяли, – ходим ладом, сеяли, сеяли.
     А мы просо вытопчем, вытопчем, – ходим ладом…

что было главным смыслом игры, ему было не по силам, зато бросить охотничий патрон в костер – это, пожалуйста.
     Сашка сидел возле пруда и скучал.
     – Емеля, ты после седьмого класса куда пойдешь?
     – Мне ещё два года, рано думать. А ты решил?
     – Есть задумки.
     Заканчивая с грехом пополам седьмой класс, Сашка оказался перед непростым выбором. Он видел себя за баран-кой автомобиля, но идти на шоферские курсы не было резона – водить машину он давно умел, а что толку? Пятнадцатилетним водительские права не выдавали.
     – Какие задумки?
     – Мне отец советует идти в техшколу при автокомбинате в Филях.
     – Зачем? 
     – Учиться на автослесаря. Там между делом шоферские корочки получить.
     – Это каждый день пешком в Фили бегать?
     – Не знаю. До Сокола отец обещал подвозить на машине, а дальше троллейбусом до Киевского вокзала, оттуда до техшколы рукой подать…
     Замолчали. Каждый думал о своём. За годы дружбы они научились понимать друг друга без слов. Ни один из них не смог бы объяснить, что их связывало, да они об этом и не задумывались.
     Вдруг Сашка оживился, разглядев вдалеке Вовку Винокурова. Вскочил, призывно замахал ему рукой.
     Повернулся к Емеле:
     – Пошли на качели!   
     Емеля знал, о каких качелях шла речь. Это был ещё один «смертельный номер».
     Качели напоминали высокий турник, к которому на растяжках крепилась доска. Сашка-мерседес и Вовка Винокуров вставали на доску и начинали раскачиваться. Доска маятником ходила влево-вправо, всё круче поднимаясь вверх. Деревянные столбы начинали испуганно вздрагивать, железная труба между ними противно скрипела. Наконец, доска замирала в верхней точке. Безумцы висели вниз головой, только пальцы рук, побелевшие от напряжения, удерживали их от падения.
     Доска с «циркачами» медленно откатывалась назад. Ещё толчок и она, пройдя верхнюю точку, стремительно летела вниз, поднималась вверх, летела вниз, ещё круг, и ещё…
     Девчонки визжали от страха и восторга.
     Вот она, настоящая-то слава при жизни!
     Повторить трюк охотников не было.

11

     Улица – подлинная школа жизни. Она ковала дружбу, закаляла характер, учила жить в коллективе. Коллектив – сила! Лучший поэт страны громогласно заявлял: «Единица – вздор, единица – ноль…»
     Какое это было время! Один за всех и все за одного! Советский Союз – единая семья. 
     Весна, конец учебного года – самое тяжелое время. Да-вило всё: долгий нескончаемый день, яркое солнце, птичьи трели, россыпи желтой мать-и-мачехи, смутное брожение в крови, желание свободы и полета…   
     Придя из школы и наскоро перекусив, Емельян пристроился на уголке обеденного стола делать домашнее задание. Достал из сумки книжки, тетрадки, посмотрел в дневнике что задано, нашел в учебнике нужный параграф, почистил у ручки стальное перышко, налил чернил в непроливашку, раскрыл, наконец, тетрадь… Не забыл ли ещё чего? 
     За окном заполоскался длинный свист, следом ещё два коротких. Емельян заерзал, засуетился, быстро всё сложил обратно в сумку. Аграпина, не поднимая головы от шитья, проворчала:
     – Ну, чисто разбойники друг дружку скликают. Ты же за уроки только сел.
     – Успею! – Емельян захлопнул сумку и метнулся к двери.
Уже за порогом крикнул: – Я ненадолго! 
     – Конечно, уроки – это не друзья-товарищи, – ворчала Аграпина. – они подождать могут. Вот ужо отец с работы придет, я ему скажу, как ты учишься…
     Этих слов Емельян уже не слышал.
     Возле дома под высокой ёлкой толпились Сашка, Вовка Винокуров, Лёнька Маркелов и Витька Гречкин.
     – Емеля! Идешь с нами «пекаря» долбить? Щас ещё пацанов соберем. 
     – Конечно!
     «Пекарь» игра не для трусов.
     Главный предмет – пустая консервная банка. По ней игроки бросали свои палки. Самые хорошие палки получались из черенка швабры. Они гладкие и увесистые, их уносили домой.
     Играть в пекаря можно и впятером, и вдесятером – число не имело значения.
     На краю площадки гвоздем царапали черту, через шаг вперед – вторую, и так далее…
     Возле каждой черты писали воинское звание – от рядового до маршала. На противоположном краю площадки ставили банку, которую защищал пекарь.
     Команда вставала на исходную позицию «рядовой» и все по очереди бросали палки. Пекарь своей палкой отбивал летящие в банку метательные снаряды. Чья палка задевала банку, тот продвигался на одно звание вперед – ближе к банке. Если палка попадала по ногам пекаря – сам виноват, не зевай!
     И вот все палки брошены. Начиналось главное! Ради этого многое можно было стерпеть. Пекарь держал в руках свою палку и командовал «Марш!».
     Команда дружно бежала к банке, каждый за своей палкой. Пекарь ждал. Сейчас он имел право бить по любой спине – в первую очередь по той, которая плохо в банку целила.
     Кто возвращался на линию метания последним, менял пекаря. Игра продолжалась допоздна, пока кто-то не полу-чал звание маршала.
     Вот такая интересная игра.
     Выйти из неё досрочно не разрешалось, а чтобы пожаловаться дома на ушибы – упаси бог! Лучше сразу на площадке умереть. Такое у наших не прощалось.
     Мишка Борисов в такие игры не играл. Он вообще сторонился местных компаний, особенно, если там был Емеля. Миша был хорошо начитан, потому презрительно говорил, что дикие времена гладиаторов давно прошли.
     В тот погожий майский день ребят собралось много. Когда пришли на площадку, Сашка придирчиво всё осмотрел, заменил мятую банку целой.
     На правах заводилы скомандовал:
     – Емеля, вставай пекарем!