Муха в алтаре

МУХА В АЛТАРЕ

Бог был бородат, сед, стар, но крепок и передвигался на велосипеде. Велосипед был тоже старый, скрипучий, с низкой «девчачьей» рамой. Но улыбок это ни у кого не вызывало, ибо не подобает солидному мужчине в длинном черном одеянии задирать ногу через седло, словно мальчишке.
То, что это был Бог – Лешка ничуть не сомневался. Да и бабка говорила, что Бог среди нас ходит, и младенцы его видят. А он – младенец. Семи лет не исполнилось и даже исповедоваться не нужно, так как грехов на нем нет.
Бог чинно подкатывал к храму, и все его приветствовали. Даже бестолковые куры не шарахались от колес с нервным кудахтаньем, а заранее уступали дорогу. А черный в репьях пес Наган радостно бросался навстречу, вилял хвостом и обнюхивал ботинки Бога, будто кланялся. Бог чесал Нагана за рваным ухом, затем прислонял велосипед к покосившейся кованой ограде и, отряхнув одеяние, шел в храм.
Второго участника богослужений, которого все бабки звали почему-то «батюшка», Лешка всерьез не воспринимал. Молодой, на вид почти как отец, если не моложе. Лицо бледное, тонкое, с короткой как у писателя Чехова бородкой. Голос гнусавый и тихий - ни слова не разобрать. Зато колокольным эхом разносится по храму из уст Бога - «Вонмем»! «Премудрость»!
Больше всего Лешка любил «Херувимскую» и псалом Давида, всегда ждал их с нетерпением. В храме полусумрак, все поют вдохновенно и как умеют, поскольку в храме нет своего хора. И смешно так пищит в самое ухо сухая горбатая старушка Никандровна. И поет вместе с ней Лешка.
- Да исправится молитва моя, я крокодила пред Тобою…
- Какая еще крокодила? – одергивает его бабка. И в самое ухо скрипучим сердитым шепотом, - яко кА-ди-ло. Вон, смотри – ка-ди-ло!
Да и какая крокодила, в самом деле, когда вот оно чудо: сам Бог ходит по храму, вверх-вниз взлетает на цепочке курящееся ароматным дымом кадило, и так благостно на душе, так спокойно. Вот бы вечно так стоять и слушать и припевать. А тот второй с бородкой стоит в алтаре ко всем спиной, тоже молится. И Бога совсем не замечает.
А «Херувимская»! Все склоняют головы и руки складывают на груди крестом. «Яко крылья ангельские» - объясняет бабка. И то верно – на росписях на полукруглых сводах храма – везде ангелы, целые стаи, словно воробьи на ветках перед храмом. Дивные ангелы – лица, окруженные крыльями.
А после «Херувимской» – причастие. Бабка говорит, то тело и кровь Христова, а на самом деле кусочек плотного белого хлеба и сладкая вода, после ложечки которой становится так радостно! Кормит с ложечки тот, молодой. А Бог заботливо вытирает Лешкино лицо красной салфеткой.
После причастия следует отойти в сторону, постоять молча, чтобы радость разлилась по телу. А после запрокинуть голову так сильно, чтобы в шее хрустнуло, заломило и увидеть, как льются в узкие оконца под куполом столбы золотого света, выхватывают из пропахшей воском сумрачной прохлады полустертые мудрые бородатые лица на фресках. Заступники небесные, хорошо-то как у вас! Но пора и на улицу – там утро вовсю хозяйничает.
Возле храма почти никого, только пес Наган дремлет в лопухах, положив на толстые лапы большую лохматую голову, да звенят толстые шмели.
Бабка не выходит. Не выходит и горбатая Никандровна и бабка Калиса, у которой корова, тоже не выходит. Они в храме стоят. Окружили плотным кольцом того, второго. И руки ему целуют, благословения просят. И Лешкина бабка тоже. Зачем? А спросить боязно – вдруг отругает. Она уже однажды отругала и даже подзатыльник хотела дать, а всего-то за вопрос: «А когда на Крещение воду святят, то поп сам в полынью ныряет»?
***
Вы только не подумайте, что Лешка – брошенный и неблагополучный. Родители у него замечательные, только очень занятые. Папа – начальник поезда, всю страну исколесил. Мама – старший проводник на этом же поезде. Бабушка ее до сих пор ругает, за то, что она «забросила диплом филолога».
- Зато у ребенка все есть! – обрывает папа.
Верно, все есть. И телевизор большой, и игрушки всякие, и разных конфет целая полка в «стенке». Есть у Лешки даже собственные электронные часы с секундомером и календарем. И одевается Лешка лучше всех в садике, за что его обзывают «новым русским» и «мажориком».
У Лешки еще много родни… А бабка? Никто даже не знает, по какой она «линии», вроде бы и не совсем кровная родня, чья-то то ли тетка, то ли сестра. Когда-то у бабки был муж, но давно умер, и остались от него только три фотокарточки да медали, которые бабка хранила завернутыми в белый платочек в верхнем ящике комода.
Есть у Лешки настоящие дедушка с бабушкой. Дед – высокий, моложавый, красивый. Брови у него черные и густые, а волосы и борода серебристые и длинные. Дедушка похож на средневекового герцога или даже короля. Он – известный в городе, хотя бабушка говорит, что и в мире, зубной врач.
Дедушке скоро шестьдесят и он мечтает поскорее оставить свою «практику», передать «дело» старшему сыну и уехать на малую Родину - в Казахстан, чтобы там стать фотографом для журнала «Вокруг света». У него в домашнем кабинете целый шкаф с разными фотоаппаратами и объективами. А в клинике – целая стена в фотографиях красивых улыбающихся дядь и теть с белыми ровными зубами. Дедушкина работа. И зубы и снимки.
- К нему же со всего союза приезжали зубы делать! И артисты, и министры, - говорит бабушка.
- Что? И Алла Пугачева тоже? И Михаил Боярский? – затаив дыхание, спрашивает Лешка.
Бабушка злится. Не на Лешку, на деда, за то, что тот в свое время не остался работать в Москве.
А еще дедушка, так же как и Лешка, верит в Бога. Только по своему, по-ученому.
- Мечта! Мечта и фантазия – вот что сделало из обезьяны человека, Алексей! – любит говорить дедушка, глядя в потолок. – А вовсе не труд, как нам морочат голову. Мухи вон тоже… трудятся…
- А разве не Бог человека создал?
- Бог – тоже фантазия человека. Только человек с его беспокойным разумом мог придумать силу, которая сотворила окружающий мир. Наделить прекрасную, и что уж говорить, враждебную ему природу лучшими человеческими качествами. Добротой, любовью, щедростью, милосердием и состраданием. Надеюсь, ты понимаешь меня, Алексей!
Лешка понимает. Чего уж тут непонятного. Человек придумал силу, человек мечтал. Только, кто придумал человека? И обезьяну тоже? Или вон… муху. Кто? Не пустая же фантазия? Но ведь, как в Писании сказано – вначале было слово. Кто-то же его сказал. А если ничего тогда не было, то была мечта. Так кто же все нафантазировал? Намечтал? Вот и получается, что человек и все вокруг – это мечта Бога. Об этом и любил думать Лешка перед сном. Думал и дома в городе, и сейчас у бабки, лежа под стеганым одеялом на старинном кожаном диване с высокой жесткой спинкой.

***
Начинается Лешкин летний день с молитвы. Бабка поднимается рано, кряхтит, шебуршит у себя за перегородкой. Заправляет высокую железную с шишечками кровать. Толкает проснувшегося уже мальчика в бок. Поднимает на молитву. Лешка хочет пить, но нельзя.
- …При-и-ди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны… - сонно и по слогам повторяет Лешка непонятные слова.
- Не бубни как пономарь, - одергивает его бабка.
- Пономарь, а кто такой пономарь? – переспрашивает Лешка.
- И спаси, блаже, души наша-а-а, - закрыв глаза, тонюсенько тянет бабка.

***
Шагах в пятидесяти от храма старая водонапорная башня – большая ржавая бочка на погнутых железных столбах. Возле нее любят собираться местные пацаны, «шкеты», как называет их бабка. Она не разрешает Лешке водиться с местной пацанвой, да и сам Лешка их побаивается. Вот разве что шустрый, подвижный Максимка задумчивому Лешке нравится. В храм Максимка не ходит, говорит, что это для бабок все, которым делать нечего, но всем происходящим в церкви живо интересуется.

- А правда, что если у Бога что-то попросить, то он непременно даст? – спрашивает Максимка, трогая болячку над губой.
- Не знаю, - простодушно отвечает Лешка. – Я ничего не прошу. У меня и так все есть. Я только благодарю его.
- Ну, и дурень. Я бы обязательно попросил.
- А что?
- Да много чего. Оценок в школе хороших. Ты вот в школу пока не ходишь, тебе не понять, а я в третий класс пойду, там знаешь что? Сложение, вычитание… Буквы всякие пишем. Читаем.
- Читать я и так умею, - пожал плечами Лешка. – Тоже мне премудрость. Я даже «Трех мушкетеров» сам начал читать. И Библию тоже.
- Ух, ты! Ну да, ты же городской. Все там у вас иначе. По-умному. – С досадой произносит Максимка. Молчит. Затем выпаливает, - а что? Вот если кепку как у тебя попросить, неужто не даст?
- Кепку-то? Да я ее тебе сам дам. Бери. У меня в городе еще есть…
Максимка осторожно берет протянутую кепку. Вертит в руках, водит пальцем по картинке с Микки-Маусом. «Что, правда, моя»?
Некоторое время мальчики молчат. Лешка, прищурясь, смотрит на кружащуюся вокруг куполов голубиную стайку, Максимка ивовым прутиком стегает репейные головки, с каждым разом размахиваясь все сильнее.

- Слушай, Лех, тут вот какое дело, - отбросив прут в кусты и лихо поправив кепку, быстро проговаривает Максимка. – У меня это… вчера дед приехал, а он ветеран.
- Ух, ты!
- Ага! Танкист. Всю войну прошел, в танке горел два раза. Контузило его даже. Его в школу пригласили выступить перед пионерами. А он без орденов приехал. А если без орденов, то кто поверит, что ветеран.
- Никто, наверное.
- Так вот… ты же говорил… Ну, что у бабки твоей ордена лежат от деда ее. А дед умер давно. Ты не мог бы это… Ну, взять их на время. Мой бы дед надел их, сходил в школу, и я бы потом их тебе взад вернул. Лады?
- Не знаю… Нехорошо это. Сказано же – не укради, - качает головой Лешка.
- Да какое там укради? – вспылил Максим. - Мы же на время, бабка и не заметит. Вечером ты мне отдашь, а я через день тебе верну. Зыко я придумал?
- Не знаю… Нехорошо как-то… А если не отдашь? Или бабка хватится?
- Другу не веришь? – почти зашипел на него Максим. – Эх… А еще в храм ходишь! Сам же говорил, что надо помогать ближнему… Я тебе ближний?
- Ближний, - вздохнул Лешка.

- Кудряво живете, - присвистнул Максимка, бегло оглядев бабкину комнату. Сама бабка в это время копошилась в огороде. - Чисто в музее. Одних икон тыщ на десять.
- Что десять?
- Ордена-то дашь? Обещаа-а-ал.
Лешка на пару мгновений сжал в ладони белый тряпичный сверток и резко передал его товарищу.
- Завтра утром отдам! – с порога крикнул Максимка и сразу перешел на бег.
***
Утром, это во сколько, размышлял Лешка, слоняясь по двору. Вокруг него бродили бабкины куры, лениво поклевывая что-то в пыли. Чуть поодаль, на куче выполотых сорняков, отсвечивая бронзовым оперением, стоял петух по кличке Самовар.
- Если уже одиннадцать - то это утро? Или уже день? – вслух произнес Лешка.
- Крок – окок-кок, - ответил ему петух Самовар и мотнул гребнем.
- А может, он у школы меня ждет? – мелькнуло в голове у мальчика.
Только до школы страсть как далеко, так далеко он один никогда не ходил. Это сначала по главной улице до храма, затем свернуть возле особняка купца Игнатова, в котором теперь библиотека и музей, дальше через рынок мимо сельмага, мимо чулочно-носочной фабрики, у входа которой стоит памятник с отбитой рукой. Там через дорогу и школа.
Да не сообразил Лешка сразу, что июль на дворе, школа-то закрыта! Только возится на клумбе перед крыльцом сухонький старичок. Ему-то мальчик все и рассказал.
- Ты откуда, скворец? Какие пионеры? И не собирался никто. Чай до конца августа все закрыто, а я сторож. Мне за порядком следить.
Ну и дела! Выходит, обманул его Максимка! Заставил ордена у бабки украсть. Грех совершить!

Обратно Лешка решил бежать через парк, так короче. На самом деле, парк парком не был. Так местные называли заброшенные выродившиеся купеческие сады, на месте которых еще в далекие 50-е хотели разбить поселковый парк.
На скамейке у разрушенной каменной беседки спал Клещ. Клещ – известный на весь поселок пьяница. Высоченный, худущий, с красным пятнистым лицом. Во рту зубов нет почти, только верхний клык торчит. А Клещ – потому, что все про него говорят: вон, идет, насосался, как Клещ. Лешка Клеща боялся. Пьяный не пьяный, а ручищи у него длинные, жилистые, в сизых наколках. Как сграбастает! А что делать? Надо торопиться, Максимку искать.
- Это что же получается? - стучало у Лешки в голове. – Я прямо как Ева змея-искусителя послушался, грех совершил. Ордена бабкины без спроса стянул. Вроде как доброе совершить хотел, товарищу помочь. А на деле что? Грех один! С таким багажом в Рай точно не попадешь, и даже не посмотрят, что младенец. Вот как поймает меня сейчас Клещ и поделом! Стыд-то какой! Эти ордена дед в боях получал, кровь проливал на войне, а я – р-раз и украл! Куда теперь идти? Куда, Господи?
Гулко ударил колокол. Взметнулась в небо стайка голубей, и Лешка все мгновенно решил.
- Вот пойду и расскажу все Богу. Во всем признаюсь. И про то, как Максимку послушал, и как сам ему дедовы ордена отдал.

Тяжелая огромная в четыре Лешкиных роста дверь в храм была прикрыта, но замка на ней не было. Может, и есть кто в храме. И мальчик с усилием потянул на себя большое холодное темного металла кольцо.
Пусто в храме, сумрачно. Спрятались в тени образа святых, скрылись за бирюзовыми крыльями светлые ангельские лица. Не горят свечи, не звенит золотое кадило. И никто не поет тонкими голосами «иже херувимы…». Только доносятся из алтаря приглушенные голоса, словно спорят там. Тому, кто грех большой совершил, и в храме неуютно.
- Помогите, помогите мне! – застучало в груди у мальчика, заметался его взгляд по лицам на иконостасе. Вот святой Никола Угодник, вот целитель Пантелеймон, вот сама Богородица с младенцем Христом. – Помогите и мне, младенцу, не оставьте!
Слезы обожгли лицо мальчика, и он упал на колени.

- А у тебя что в алтаре? Муха! В алтаре! - мимо Лешки кто-то быстро прошел, разбрасывая вокруг громкие резкие слова. - Прямо на святой чаше сидела! Я снимаю плат, а на чаше муха! А если завтра благочинный нагрянет!? Или архиерей!? Они не с тебя, а с меня три шкуры сдерут и отправят в дальний монастырь коров пасти!
- Виноват, отец Димитрий… - кротко ответил издалека тихий голос. - Исправлюсь…
Лешка испугался голосов и распластался на полу, вжался лицом в холодные каменные плиты и затих.
- Муха в алтаре! Муха! – разлилось по всему храму.
И стало Лешке еще страшнее, и думал он, что уже попал в ад, где нет никакого спасения, и даже в алтаре - горнем месте, живут мухи - большие, черные и назойливые. И нет от них спасения. И страдать теперь от них Лехе до конца времен. А длятся эти времена бесконечно.

- Ой, гляди.. отрок… Никак этой, Сергеевны внучок. Ты чего тут делаешь, отрок? – послышался сверху, наверное, из-под самого купола, ласковый теплый голос.
Мальчик ухватился за тот голос как за тонкий прутик, стал по нему выбираться из своей соленой холодной, кишащей мухами тьмы. Поднял саднящие мокрые от слез глаза вверх. Яркий свет, ударивший из-под купола раздробил мир на сотни сверкающих шариков, которые кружились вокруг него, сталкивались, сливались и разделялись вновь. И, наконец, сложились в две высокие фигуры в темных длинных одеяниях – тонкую и округлую. И узнал в них мальчик Бога и того молодого, что с чеховской бородкой.
- Ты что тут делаешь? – назидательно спросил молодой.
- Мне это... Грех я совершил! Большой! Обманул! Украл! Простите меня, боженька! – Лешка резко вскочил, бросился вперед и уткнулся лицом в огромный мягкий живот Бога. Сбиваясь и всхлипывая поведал ему всю историю.

- Ты не мне, ты батюшке рассказывай, вон он стоит. – И Бог указал на молодого. – Он батюшка, ему грехи отпускать поручено.
- А вы кто? – удивился Лешка.
- А я пономарь, в алтаре прислуживаю, кадило возжигаю, да мух гоняю… Алексеем меня звать.
- Ой, как и меня…
- А лет-то тебе сколько, мальчик? – спросил молодой батюшка.
- Ш-шесть, - прошептал Лешка и добавил. – И почти десять месяцев.
- Вот что, Алексий, парень ты вижу взрослый, сознательный. Так что приходи завтра ко мне на исповедь. Все и расскажешь.

- А как же ордена? Их же вернуть надо. – Мальчик потянул Алексея-большого за подрясник.
- Надо, обязательно надо. Где живет твой товарищ, знаешь?
- Знаю…

У калитки Максимкиного дома Лешка замешкался, снова пробежала противная липкая как мушиные лапки дрожь по всему телу.
- А вы ... Со мной?
- Нет, отрок, сам заварил, сам и отвечай. За свои грехи на Страшном суде каждый сам ответит, - сурово, как взрослому, сказал Алексей-большой. - Сумел мне признаться во грехе, сумей и правду отстоять. Смелее! Правду говорить – оно легко.

Дома была Максимкина мать, молодая полная женщина с оплывшим усталым лицом. Она молча выслушала сбивчивый рассказ мальчика, и с каждым словом лицо ее все больше оплывало.
- Танкист? Ветеран? Вот заливает! Ну, чисто весь в отца, черти его забери! - запричитала она. – Вот сказочник! И не первый раз так! А ты что послушал, охломона этого? А еще городской, ученый! Ордена ему нужны! Да нет у нас никакого деда-танкиста, не было никогда! А ордена он для бати своего просил. А тот, Клещ окаянный, антикваторам бы твои ордена сдал, а деньги бы пропил! Слышал, ездят такие по деревням, иконы у твоей бабки купить хотели за бесценок, да за границу продать! Максим, Максим, иди сюда, чучело!

На следующее утро в мире вновь воцарился порядок. В теплом звенящем воздухе носились стрекозы, ордена, завернутые в белую тряпицу, лежали в бабкином комоде, а Лешка, легкий и радостный, шел в храм на первую в жизни исповедь.