Мне так хотелось увидеть все это наяву, но, как обычно, когда это случается, то думаешь: ну и какой же я был дурень, и что же теперь делать? О, ужас! Я вскрикнул и отдёрнул руку от огня, живо вцепившегося в неё, как ошалелый от крови зверь. Боль и отчаяние низвергли мою душу на самое дно. Глаза мои ослепли, и только страсть к жизни, разорвавшая отчаяние, вскинула мои руки, и они уцепились за край пропасти, которая, как казалось мгновенье назад, не имеет обратного пути на волю, наглухо захлопнув падшую душу в своём чреве, и, довольно урча, ждала переваривания слабости, после чего ещё больше вытягивала свою утробу. «Как это можно допустить, чтобы всё погибло!».
И тут кто-то взял меня за руку. Я обернулся и медленно открыл глаза – рядом со мной стоял Он, держа в другой руке свой портфель.
Он пристально смотрел на меня, будто что-то вспоминая, наконец, его пухлые губы приоткрылись в улыбке, и я услышал его слегка дрожащий голос:
- Вы удивительно похожи на поручика Ильина, я с ним встречался, когда он приезжал в отпуск с чеченской войны.
- Чеченской войны? – вздрогнул я. – Когда это было?
- Почему было! – удивленно сказал он, – с начала века воюют.
- Какого?
- Девятнадцатого!
- Девятнадцатого. Так.
Нос Гоголя, показалось мне, в недоумении вытянулся еще больше и будто стремился проткнуть меня.
- Вы в чём-то сомневаетесь? А вы здорово похожи вот на него, – я показал на посмертную маску.
Он повёл взглядом и сказал:
- Ну, разумеется. – Рассеянно он провёл рукой по лицу, огляделся по сторонам. – Так, значит. Ну, так пойдёмте, посмотрим Россию.
Он направился к выходу, я же схватил его за руку.
- Вы не можете этого сделать!
- Почему? – удивился он.
Я отпустил его руку.
- А впрочем, как хотите.
Воспарившая душа моя теперь, напротив, искала опору. И не найдя её, вдруг услышала «Аве Марию», мелодию которой выводила скрипка, то приближаясь, то удаляясь, будто приглашая за собой. И было светло и покойно, но оковы удерживали на земле. «Несвоевременно, - бубнило в голове, - несвоевременно». Почему? Отчего несвоевременно? Кто определит, когда случится это «своевременно»? А если я только и делаю, что жду, и когда это наступает, вдруг подумается: почему именно сейчас? ведь то же могло случиться и на десять лет раньше, а может, и позже. А то, что происходит в данное мгновенье вообще лишено смысла хотя бы потому, что неизвестно, что произойдёт в следующее мгновенье, может быть, ради него и была рождена эта долгая и странная жизнь, поражающая бесцельностью, в то время как от неё только и было нужно, чтобы однажды произнести: «Я с вами». И после этого изменится жизнь многих людей и последующих поколений, потому что люди эти теперь знают, что однажды пришедший в мир может остаться в нём навсегда, становясь частицей человека пришедшего и через сотни лет, но любящего его.
Мы вышли на центральную улицу Сорочинец.
- Моя белая шляпа кстати, – сказал Он.
Но казалось, что жара его и не очень-то утомляла: он шёл легко и непринуждённо, как на прогулке в тенистом саду.
Вдруг навстречу вынырнул высокий парень в соломенной шляпе, явно купленной на ярмарке.
– О! – воскликнул он. – Там не пробиться, а тут пожалте. Снимите меня с Гоголем, – сказал он, обращаясь ко мне, вытаскивая из кармана фотоаппарат и протягивая его мне.
- Знаете, Он не любит фотографироваться, – сказал я ему.
- Вот новости, тоже мне! – обиделся парень.
- Что он хотел? я не понял, – спросил Он.
- Не обращайте внимания, сейчас тут бродит много чудаков.
- Как это?
- Да так. Много людей вокруг, которые не хотят ничего иного, кроме как похвалиться в компании, что они де вот... А если же их спросить, что они читали, то вспомнят «Тараса Бульбу», но при этом не смогут назвать имена его сынов.
- Приходят новые времена, приходят и новые герои.
- Которые героичнее старых?
- Классиков уважают, уважают порой иронически, даже снисходительно, а любят-то современников. А как же иначе, ведь нельзя признать их безоговорочное господство и превосходство, иначе тогда после Пушкина зачем писать стихи! Однако сколько великолепной поэзии было рождено и после Пушкина. И что, их за это винить? Это способ защиты и преодоления, может быть, даже условие движения вперёд.
- Если бы вперёд, кто бы возражал!
- Я неправильно выразился? Хотя, как тут выразить, надобно говорить о нравственности, о гармонии и душе.
- Помилуйте, эти понятия сейчас далеко не на первом месте.
- Глядя на вас, отчаяние меня не посещает.
- Спасибо.
- Да и узнают меня всякие встречные – это удивительно, и я этого просто и понять не могу.
Навстречу важно вышагивал мальчуган с сувенирной булавой.
- Гетманом будешь! – сказал ему Он.
Мальчуган весело помахал булавой.
- Что это за шум?
- Сорочинская ярмарка, – ответил я.
- Любопытно.
- Послушайте, – я потянул его за руку. – Вам туда нельзя.
- Опять вы! Отчего вы пытаетесь остановить меня? Почему мне ту-да нельзя, почему мне сюда нельзя? Какой вообще смысл убегать от реальности? Это глупо. Тем более для человека, который описывает её, – это глупо втройне.
- Всё очень просто. И вы меня поймёте. Я не хочу видеть, как вас сделают своим прислужником жалкие и безмозглые распорядители.
- Вы всерьёз думаете, что можно быть от них независимыми? Мне это никогда не удавалось. Надо жить в том мире, в каком живёшь.
- Всё, всё, – замахал я руками, – сдаюсь.
«Боже мой! Вот человек, который мог отобразить внутреннее состояние такими образами, какие не рождаются и во сне, освобождающем сознание от земных догм. А говорит, как школьный учитель. Может, с нами и надо так говорить, потому что мы не понимаем самых простых вещей? А мы, как ученики, не любим учиться и раздражаемся от надоедливых учителей, и больше всего желали бы поменяться с ними местами и судить их».
Судья. Слово предоставляется обвинителю. Напомню присяжным, что в виду…(Судья кашляет) так сказать, особенности рассматриваемого дела, сторону обвинения представляет не государственный прокурор, а выбранный обществом… ну, в общем, прошу вас.
Обвинитель. Так как мне первым предоставлено слово, отражая интересы всех слоёв общества, а также будучи уверенным, что нам нужно объективно рассмотреть это дело, в начале своей речи остановлюсь на общем портрете обвиняемого, постараюсь не пропустить его основных качеств, в том числе и положительных. Мы должны подтвердить, что самодержец есть Богом положенный управитель, но как всякий человек земной сущности, не может быть избавлен от слабостей и несураз-ностей, простительных простому человеку, готовому покаяться за них, но недопустимых для того, кто ведёт за собой огромные массы людей…
1-й присяжный (тихо). Он уже непоследователен, называя его Богом избранным, человеком и отказывает ему при этом в ошибках. Уж надо бы как-то определиться.
2-й присяжный (ещё тише). Этот посыл вообще ставит под сомнение смысл сего судилища. Вон сидит господин Гоголь. Боюсь, в следующий раз он изобразит наше заседание как глупый фарс.
Обвинитель. Никто лучше, как Николай I не был создан для роли самодержца, признаю это с чувствами одновременно гордости и горечи. Гордости, потому что это есть подтверждение величия и духа нашей земли…
3-й присяжный (хихикая). Надо же, загнул про сына русской земли.
Обвинитель. Он обладал для того не только наружностью, ибо его внушительная и величественная красота, величавая осанка, строгая правильность олимпийского профиля, властный взгляд – все дышало в нём земным божеством, но и необходимыми нравственными свойствами. Нельзя не отдать должное, что все его деяния, нравственные убеждения и умственный кругозор были проникнуты идеей сохранения самодержавия. И он боролся за него со всей страстью, относясь ко всем либеральным идеям в Европе как к чудовищной ереси. К рыцарским достоинствам Николая, отличавшим его как сильную, благородную и весьма идеальную натуру, добавлялось и несомненное мужество во время холерной эпидемии 1830 году. Тогда царь приехал в Москву и вышел к народу. Презирая опасность, он посещал холерные палаты в госпиталях, приказывал устраивать в разных частях города новые больницы и создавать приюты для лишившихся родителей детей, отдавал распоряжения о денежном вспомоществовании и продовольственной помощи беднякам, постоянно появляясь на улицах, дабы поднять упавший дух жителей. И всё это тем более поразительно, что, как я уже говорил, главным было – забота о сохранении порядков. Произвол, который происходит от гнусности натуры, капризов, страстей больного, неуравновешенного человека есть мерзость отбросов, но угнетение систематическое и расчётливое, которому подвергаются не только внешние формы власти, но и мысли отдельных людей, их способность распоряжаться не только своей жизнью, но и самыми простыми желаньями и устремлениями – такое угнетение, подчинённое идее, есть самое худшее, превращающее весь народ в бездумную машину, тупо следующую движениям машиниста.
4-й присяжный (тихо). Эк, замахнулся. Да так можно и православие обвинить в этом.
5-й присяжный. Ох, уж эти мне социалисты! Не верю я им, поди, сами норовят…
Обвинитель. Отсюда, несмотря на кажущийся прогресс и благополучие, – всеобщее оцепенение умов, бесспорно способных на большие дела, но под давлением цензуры не способных произнести и само слово.
3-й присяжный (хихикая). Произнести-то они способны, только что!
Обвинитель. Вся жизнь народа сосредоточена только на прокорме, он даже не заботится о своих детях, потому что или не рождает их вовсе, или рождает их в крепостных браках или по случаю, одинаково не дающих чувства материнства или отцовства, кое состояние усугубляется тем, что потомство, как вырастет, используется государством по собственному усмотрению, часто… несправедливому. Вот к чему привела забота о благе родины сего религиозного человека, который работал неустанно с зари и до поздней ночи, спал на твёрдом ложе и питался с величайшим воздержанием, навалив на себя столько трудов и забот, как никакой самый низший из его подданных.
6-й присяжный. Ещё какие тираны правили миром, и ничего – мир их переварил!
Обвинитель. Позволю себе от лица общества, вручившего мне эту миссию, выдвинуть обвинение против Николая I по одному пункту: угнетение народа, который был дан ему Богом в управление.
Судья. У нас, так сказать, свободное от форм слушание. Что скажет защита?
Защитник. Мы предлагаем выслушать свидетелей, а затем просим дать нам слово.
Судья. Согласен. Все свидетели в зале, и я буду вызывать их по своему усмотрению. Вот мне хотелось бы начать с господина Гоголя, мы знаем его как, хм, религиозного проповедника, а сей мотив звучал очень важно в речи обвинения. С другой стороны, господин Гоголь является одним из самых яростных у нас обличителей пороков. Даю вам слово.
Гоголь (запинаясь поначалу). Позвольте мне… кажется… сначала бы мне хотелось отмести те обвинения… извините, против меня, что моя «Переписка» печаталась на деньги правительства. Да, я всегда поддерживал и поддерживаю монархию как истинно божеское правление. Взгляните в историю: ничего, кроме смуты, бессмысленных убийств, падения нравов не приводили республики. И то, что мы наблюдаем сегодня, лишь подтверждает это. Никто не будет спорить, что есть два проявления – божественное и дьявольское. Каждая сущность, в том числе и власть, придерживается той или иной позиции. Да и что есть республика? Кому-то кажется, что это проявление воли народа. Но здесь я задам два вопроса. Вопрос первый: не есть ли во мнении народа что-то, что управляет им, играя на его страстях? Вопрос второй: мы знаем, что большая часть народа, не будем кривить душой, невежественна и мало-образованна: Так в чём польза для будущего от мнения такого народа? Но кто в этом виноват? Народ работает из-под палки, помещики по большей части ленивы и о народе не заботятся, чиновничество не занимается законами и не стремится их соблюдать, а потакает взяточникам. Родина наша всё больше напоминает навозную кучу. А сами мы – трупы. В доме нашем давно уже нет Христа. И как бы ни говорили, и я в том числе, о европейских мерзостях, ничем и никого мы не лучше, а жизнь наша ещё неустроенней и беспорядочней. Тот самый чорт, который на иных садится верхом и стегает своим хвостом, нашёл и у нас своё дело. Он так запутал российские дела при попустительстве, может быть, и царя, что некоторые ставят под сомнение само право монархии на промысел Божий. Но оставим личность императора Николая и разберём, что такое монарх вообще. Власть государя - явленье бессмысленное, если он не почувствует, что должен быть образом Божьим на земле. Как есть человек, за неисполненье божественной воли он подвергается такому же страшному ответу перед Богом, как и мы с вами. И только этот суд властен над ним. Вот чем я хочу закончить.
4-й присяжный. Однако Гоголь поставил себя выше императора.
3-й присяжный (хихикая). Мне тоже иногда снится, что я какой-нибудь Калигула.
Судья. Суд принял к сведению. Что ж, мы вызывали в суд управляющего строительством храма Христа-Спасителя в Москве, под началом коего были совершены разного рода серьёзные денежные злоупотребления и хищения, что позволило многим лицам нажиться на этом строительстве, но сие нашему суду оказалось неподвластно. Однако у нас имеется господин Политковский, директор Александровского комитета о раненых, камергер, тайный советник, кавалер разных орденов и прочее. В Комитете накопился огромный капитал в пользу инвалидов. Но господин Политковский в течение многих лет крал казенный интерес, пышно жил на его счет, задавал пиры, содержал любовниц, в конце концов, открылось, что он украл миллион двести тысяч серебром: похищаемые деньги скрывал тем, что показывал их в числе процентов, наросших на билеты кредитных учреждений, исключал их по ведомостям из сумм, поступавших в комитет, не записывал по книгам на приход полученные из кредитных установлений на капиталы комитета проценты по билетам.
Политковский. Что, собственно, вы хотите от меня услышать?
Судья. Объясните суду, оказывалось ли на вас сверху какое-либо давление, понуждающее к казнокрадству, а также как осуществлялся надзор за деятельностью вашего Комитета.
Политковский (усмехаясь). Как справедливо однажды заметил господин Гоголь, приставить нового чиновника для того, чтобы ограничить прежнего в его воровстве, значит сделать двух воров наместо одного. А то как же, все пользуются тем, что имеют. Нет, конечно, никто мне не мог этого приказать, но позвольте, как же при моём звании не иметь соответствующего представительства, экипажей и прочего, что необходимо, дабы всякий входящий уважал власть, а иноземец глядел на нас же не сверху, а снизу.
7-й присяжный. Вот ведь как повернул: что его и наградить за это надо.
Судья. Значит ли это, что вы считаете взятку вполне приемлемой оплатой за помощь в делах?
Политковский. Казалось, что ежели уничтожить взятку, то воцарится правда, и потекут реки молока и мёда. Но можно ли искоренить то, что является естеством обращения? Взятка – тьфу, мелочь, но если речь идёт не о жалких рублёвых ассигнациях, а о тысячах, десятках тысяч и даже более того, то это уже шалишь – это уже и не взятка, этому ещё не придумали слова. А это уже совсем другое дело, другая статья… это уже дело почти благородное, в иных случаях даже полезное. А то как! А если чиновник будет делать всё то, что предписано? Ужели, думаете, благо будет? То-то! Вот ведь и народ частушку сочинил, а народ, он глядит в корень, ибо прост душой и стоит на земле ногами:
Не считай преступным делом –
Взять хорошенькую взятку,
Прилепись душой и телом
К канцелярскому порядку.
8-й присяжный. Уж лучше бы не бултыхали этот вопрос. Вот взять хотя бы, как в народе именуют взятку - волосы дыбом встанут, потому как отношение совершенно разное проявляется: тут тебе и какие-то татарские словечки, как бы обязательная дань – «бакшиш», «хабара», «пишкеш», «могарычи»; и ничего не значащие «приношения» да «при-носы»; опять же откровенно мерзкие словечки «подмазка», «мзда», «хапанцы», «срыв», «поборы», а вот и благодарные: «дары», «гостинцы». Вот только не знаю, к чему отнести «барашка в бумажке». Не нами это началось – не нами и кончится. Инда надо кончить на этом.
Судья. Довольно. Так, князь Меньшиков не изволили прибыть в защиту императора. Остаётся сожалеть…
3-й присяжный (хихикая). О том, что не прибыл или о том, что не соизволил?
Судья. Найдутся ли желающие задать императору вопросы? (Терпеливо оглядывает зал, мгновенно погрузившийся в тишину.) Значит, не найдутся.
Д.Ч. Позвольте?
Судья. Прошу, только представьтесь суду.
Д.Ч. Свободный гражданин (Шорох в зале.), без имени, роду и племени.
Судья (усмехаясь). Даю вам слово, милейший.
Д.Ч. Я не буду утомлять суд, но у меня есть два вопроса, которые я не мечтал задать императору, но случай представился. Вопрос первый: перед восшествием на престол, насколько мне известно, власти готовили Конституцию, очень близкую по духу к тому, что хотели провоз-гласить так называемые «декабристы». Но в последствии само это слово «конституция» вы изгнали из публичного употребления в России.
Николай I. Сие латинское слово придумано в стране, погибшей от разврата, и означает ограниченную законом власть монарха. Будучи молод, я тоже был обуреваем заботой о воле, коей народ, победивший покорившего Европу Наполеона, был достоин, и достоин бесспорно. Но разнузданность дворянства, притом лучших его представителей, повергли меня в глубокое уныние. Что же можно было ожидать от неграмотного народа, способного на куда большее озлобление? Нет, в России такого допустить было нельзя, ибо тогда Россия бы и погибла. Мы бы своими руками сделали то, чего не смог сделать Наполеон со своими огромными армиями, и даже более того, потому что Наполеон, победивший Россию, ушёл бы, забрав дань и оставив своих наместников, а мы бы уничтожили всё и вся, ничего не сохранив на этой земле. Одно то, что Конституцию хотели внедрить кровью, навсегда отвергло меня от этого понятия, и даже сделало его противником.
Д.Ч. Но всё же вы сказали, что положение народа считали негодным. Почему же вы ничего не сделали, чтобы освободить крестьян от рабства?
Николай I. Это не так. В 1842 году я издал указ об обязанных крестьянах. Это был начало, ведь нельзя же рубить с плеча: мы предлагали этакий средний путь: крестьянам предоставлялась личная свобода, а земля по-прежнему оставалась у помещиков, право собственности на которую ограничивалось обязанностью выделять крестьянам определенные наделы за установленные повинности. Я объявил, что вся без исключения земля принадлежит дворянину-помещику. Это вещь святая и никто к ней прикасаться не может. Но я должен сказать с прискорбием, что у нас весьма мало хороших и попечительных помещиков, много посредственных и еще более худых, а при духе времени, кроме предписаний совести и закона, вы должны для собственного своего интереса заботиться о благосостоянии вверенных вам людей и стараться всеми силами снискать их любовь и уважение. Ежели окажется среди вас помещик безнравственный или жестокий, вы обязаны предать его силе закона. Но в день сегодняшний нельзя не признать, что доброе разумное управление, при котором мужики не будут изнуряться, но и не будут иметь возможности «гулять», осуществляемое образованными помещиками – только оно полезно государству.
Д.Ч. Спасибо суду, я удовлетворён.
Судья. Ну и слава богу. Так хочется, чтобы всё закончилось миром.
9-й присяжный. Что это за император, который позволил устроить этот суд!
10-й присяжный (тихо). А вот если бы мы назначали императора, кого бы вы посчитали возможным?
9-й присяжный. Одно могу сказать: кто первым откликнется на это предложение, уж точно нельзя допускать.
3-й присяжный (хихикая). Я подожду и пойду вторым.
Судья. Кажется, защита у нас ещё не сказала своего слова.
Защитник. Говорят, что царствование равнодушного и невежественного царя всё целиком не стоило и страницы пушкинских стихов. Полагаю, это не так, и сам Пушкин тому свидетельствует:
В простом углу моём, средь медленных трудов,
Одной картины я желал быть вечно зритель,
Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,
Пречистая и наш божественный спаситель –
Она с величием, он с разумом в очах –
Взирали, кроткие, во славе и в лучах…
И это не лесть, но дань. Кто же он, великий император великого государства? Николай в быту был весьма непритязателен, предпочитал обходиться простыми кушаньями вроде щей и гречневой каши, вёл достаточно спартанский образ жизни, спал на холщовом мешке с соломой вместо матраса. Николая можно считать самым национальным из всех монархов. Он верил в мировое призвание Святой Руси и по мере сил и понимания пытался самоотверженно служить ей на всех направлениях своей деятельности. Большое значение придавал укреплению Православия. На период правления Николая приходится строительство сети шоссейных дорог, а также железнодорожного сообщения от Петербурга до Царского Села и до Москвы. На Волге и Балтике появились первые пароходы, мануфактуры стали заменяться фабриками. Объем промышленного производства удвоился. Ход жизни требовал грамотных чиновников, инженеров, агрономов, врачей, учителей – развивалась сеть начальных, средних и высших учебных заведений. В правление Николая получило значительное развитие искусство, а литература достигла таких вершин, которые позволили назвать это время «золотым веком». Сам царь старался не только морально и материально поддерживать художников, артистов или писателей, но и сделать их союзниками в деле укрепления могущества России. Читал я в одной модной книжке следующее: «В свете чем выше подымаешься, тем более человеку, признающему за собой призвание к делу, выходящему из среды обыкновенных дел, должно быть неуязвимым с ног до головы, непроницаемым, непромокаемым, несгораемым, герметически закупоренным, и к тому же ещё иметь способность проглатывать лягушек и при случае переваривать ужей». Да и присутствующий здесь господин Гоголь считает, что в настоящем модном петербургском образе жизни не только нельзя сохранить свое достоинство, но едва ли можно остаться в строгом смысле слова честным человеком. Трудно возразить, общество наше и чиновничество погрязло в пороках, но нельзя не учитывать крайнее озлобление его. Ведь вот до чего дошло: того же Гоголя в статьях и письмах называют Тартюфом, Осипом, Тартюфом Васильевичем, Талейраном, кардиналом Фешем. Все это были величайшие ханжи, обманщики и лжецы. Именно после выхода «Выбранных мест» было повсеместно объявлено, что Гоголь сошел с ума, и сделали это не какие-нибудь писаки, а всё те же господа Погодин и Аксаков. Если ранее подобные объяснения поступкам русских писателей, взять хоть «Философическое письмо» Чаадаева, давали власти, то теперь это делалось добровольно самими читателями – читателями и почитателями, ещё вчера видевшими в Гоголе надежду России. Вы уже слышали, что реформы проводятся, пессимистический взгляд, который высказывают некоторые о застое и подавлении передовой мысли, справедлив лишь в той мере, что ограничивается степень либерализма, дабы общество шло мирно и поступательно вперёд, а не ввергалось в кровавые бойни, как в Европе, и будущие поколения ещё оценят то мужество, с которым Николай боролся за Россию и победил.
Судья. Спасибо. Объявляется перерыв для вынесения вердикта присяжными.
Д.Ч. (Гоголю). Как думаете, какое решение они вынесут?
Гоголь. Осудите правого и виноватого. Выведите ясно первому, как он сам был тому виной, что другой его обидел, а второму – как он вдвойне виноват и пред Богом, и пред людьми; одного укорите, зачем не простил своему брату, как повелел Христос, а другого попрекните, зачем он обидел Самого Христа в своем брате. Правосудие у нас могло бы исполняться лучше, нежели во всех других государствах, потому что из всех народов только в одном русском заронилась эта верная мысль, что нет человека правого и что прав один только Бог, а если разобрать каждое из дел наших, придёшь к такому же знаменателю, то есть – оба виноваты. Откровенно говоря, мне всё равно, что скажут присяжные. Дело в том, что мы все идем к тому же, но у всех нас разные дороги, а потому, покуда ещё не пришли, мы не можем быть совершенно понятными друг другу. Все мы ищем того же… законной желанной середины (высокая гармония в жизни, к которой стремится человечество), уничтоженья лжи и преувеличенностей во всём и снятья грубой коры, грубых толкований, в которые способен человек облекать самые великие и с тем вместе простые истины. Один стремится к тому путём религии и самопознанья внутреннего, другой – путём изысканий исторических и опыта (над другими), третий – путём наук естествознательных, четвертый – путём поэтического постигновенья и орлиного соображения вещей, не обхватываемых взглядом простого человека, словом – разными путями, смотря по большему или меньшему в себе развитию преобладательно в нём заключённой способности. Анатомируя человека, видишь, что в мозгу и голове особенно устроены для этого органы возвышенья и шишки на голове. Органы даны – стало быть, они нужны затем, чтобы каждый стремился своей дорогой и производил в своей области открытия, никак не возможные для того, кто имеет другие органы. Он может наговорить много излишеств, может увлечься своим предметом, но не может лгать, увлечься фантомом, потому что говорит он не от своего произволения: говорит в нём способность, в нём заключенная, и потому у всякого лежит какая-нибудь правда. Социальное зло не в законах и в учреждениях, а в их извращении грешными людьми. Не преобразовав собственную жизнь и отношение к ней, невозможно преобразовать Россию, какие бы заманчивые идеи не предлагались: рано или поздно наступит крах.
Д.Ч. Хотелось бы верить, что это возможно, но не верится. Чело-век, как был скотиной, так и останется. Вот сейчас некто вынесет решение и будет считать, что он прав – разве это не скотство?
Гоголь. Потому как вы уверены, что решение будет не в вашу пользу?
- Где мы? – вздрогнул я и остановился посреди улицы.
- Пожалуй, пойдёмте, а то на нас ненароком налетит экипаж.
- Экипаж? Да, конечно.
Прохожие, которых становилось всё больше, оглядывались на нас и, не стесняясь, показывали пальцами. Я узнал Сорочинскую ярмарку.
Мимо лихо проскрипела телега с двумя хлопцами, в которую был запряжен жеребец. Гоголь посмеялся им в след.
- Каковы!
Показались красочные ворота ярмарки и гудящая толпа. Гоголь остолбенел:
- Сколько людей!
- Много, – согласился я, глядя на солнце, которое краснело к закату, отчего я испытал некоторое облегчение.
- В такой толпе можно потеряться, – сказал я.
Но Гоголь понял мои слова по-своему:
- Я ещё надеюсь завершить своё сочинение.
- Вот как? – удивился я. – Тогда вам незачем идти в народ, просто садитесь и пишите.
- Я так не могу.
- Жаль, просто потеряете время.
- Время! – он с удивлением посмотрел на меня. – Вы тоже говорите о времени. Иногда мне кажется, что каждому отмерено столько, сколько он сможет сделать.
Он резко повернулся и быстрым шагом направился к воротам ярмарки.
Всё, что я смог сделать, так это посмотреть ему во след. Я ещё некоторое время видел его спину и шляпу, мелькавшую в толпе, и когда окончательно потерял его из виду, меня охватило неожиданное умиротворение: «А всё-таки хорошо, что он среди нас».