Иза зажала уши ладонями. Этот невыносимый стук! Желтые комки сырой глины на крышку... Слово жуткое - гроба. Застыла там, возле его последнего пристанища. И мяла, мяла безотчетно и безумно влажную салфетку в дрожащей руке с обручальным кольцом.
Поминки в кафе "Ретро" она помнила смутно - была на грани обморока. Пришла в себя, когда после двух рюмок ("Ну, земля ему пухом" и "рано, рано ушел - шестидесяти нет") кто-то в конце стола приглушенно засмеялся. Ее это не обидело - пусть расслабятся люди, он тоже любил выпить и вкусно-красиво закусить. Не часто, но любил, умел... Его даже называли эпикурейцем. И эстетом. Хотя он главный инженер по железкам - так сам себя зовет. Звал... Рыдание подступило снова, сжало горло, сердце...
Потом она поплыла в тумане. Полпузырька валерианы сделали свое психологическое дело.
Однако пришло новое утро, и горе навалилось на нее с удвоенной силой. Иза осталась с ним один на один. Сестра улетела ночью - нельзя бросать внуков. У подруг рабочий день. Ей же недавно пришлось уйти с работы - в департаменте намекнули, мол, уступить надо дорогу молодым. Она написала заявление почти спокойно. Ей никогда не нравилась эта бумажная возня: отчеты, часто липовые, никому не нужные реестры, служебные записки. Канцелярщина! Не об этом надо писать. А о главном - чем жив человек. Иногда у нее возникали минутные озарения на этот счет, окошечки открывались - в мир идей. Но что-то всё мешало туда углубиться или зафиксировать их на каком-нибудь носителе.
Что ж, будет жить ради любимого мужа - решила тогда она. Собирались в мае в Турцию, потом обновить кухню... И вдруг ни с того ни с сего инфаркт, обширный...
Ах, как же черно вокруг! Веки жжет от трехдневных слез. Капли глазные вчера куда-то дела... На себя лучше не смотреть, да и зеркала еще завешены. Нет сил встать и снять. Перебирала, съежившись на краешке супружеской кровати-аэродрома, мысленные фотовспышки - от первой встречи с зеленоглазым красавцем-мужем на городском пляже до ядовито-желтого реанимобиля. А кругом артефакты их совместной жизни, злорадные мелочи, по-крупному рвущие душу...
Допила прямо из горлышка остатки огненного виски. Из мутного мозга вяло поплыли фразы типа: разлука окончательна, пытка же ею - бесконечна. Да, пытка. Смысл бытия исчез. Навсегда. Для чего делать усилия, вставать в вертикаль? Не с мужем она простилась, а с жизнью. Ведь жизнь это именно та сила, что делает тебя вертикальной.
И следом остренькой иголочкой мысль: а ведь есть способы ускорить свой уход. Надо обдумать...
Дни потянулись одинаковые, тусклые и холодные. Она сильно подурнела, поникла плечами, почти не выходя из дому. На кладбище не ездила. Страдала тут, в их общем гнезде, где еще жил запах мужа, аромат былой любви. Он не обижал жену - исправно выполнял все положенные обязанности, два раза в неделю. И она жила этими постепенно угасающими, но всё же вспышками. Всполохами желания, полной, как она себя успокаивала, близости с выбранным раз и навсегда мужчиной.
В конце апреля решилась-таки на подвиг - навестить престарелую родственницу (степень родства не определима) покойного мужа. Подходил срок расчета с сиделкой. Раньше этим занимался муж, а теперь это ее долг. Добиралась туда на музейного вида трамвае. Он тоже травмировал воспоминаниями. Добивал. А у неё болело теперь всё, каждая клетка, без исключения. Нокдаун - кажется, так это называется?
"Нельзя так убиваться" - говорили ей. Религиозная подруга вообще наезжала, еще при жизни супруга: "Бога надо любить больше, а не мужика!" А как это можно сравнить? И уменьшить любовь к этому всё еще стройному мужскому телу, светлым глазам с милым прищуром, к этим сильным, всегда теплым рукам? Сократить, урезать как бюджет эту всеобъемлющую страсть к единственному, заменяющему ей и детей, которые не случились, и ушедших давно родителей?
Нет, подруга просто несчастная, обделенная такой настоящей любовью баба. И завидует в глубине души. Так думала Иза тогда, до этой нахлынувшей злобной желтизны - его лица, глины на могиле, реанимобиля. Теперь все те разговоры не имели никакого значения. Пестрые потоки информации, окружавшие ее раньше, стёрлись, но не начисто, а в серо-желтую мазню. Смерть - это огромный ластик, поняла Иза.
Она плелась через дворик между тремя пятиэтажками, спотыкаясь о щербатый асфальт. Сумка с батоном, яблоками и кефиром казалась пудовой гирей. Да, здесь всё покрыто пылью прошлого века. Еще советской пылью. Такие хрущевки доживают свои последние дни. Как и она. Уже скорее бы. И к нему уйти. К нему! Вот если бы еще точно знать, что эта загробная жизнь не сказка и не миф...
Дверь без домофона заныла от беспокойства, но впустила ее в затхлый подъезд без лифта. Еле-еле на пятый, с отдыхом на каждой площадке. Старуха!
Сиделка оказалась на месте. Спокойная крупная дама за сорок в белой косынке с уютно-полными предплечьями, эдакая тетушка Аксал из детской книжки. Быстрый, но цепкий взгляд на прибывшую, ловкие движения вокруг лежащего сморщенного тельца - паралич пятилетней давности. Но всё ухожено, более-менее. Бабушка мирно спит в одной из комнат, изолированной, что поменьше.
Взяв конверт с деньгами, сиделка предложила гостье присесть.
- Вы, вижу, исстрадались. Одна тень осталась...
Не услышав ответа, чуть поколебавшись, "тетушка Аксал" решила продолжить:
- Так и до плохой болезни недалеко, милая.
- Я не могу жить без него. И не хочу... - сгорбившись, прошелестела вдова.
- Не можете... - эхом повторила сиделка. Голос у нее был странный, глубокий, чем-то родственный.
Она встала. Подошла к окну. Потом резко обернулась:
- А знаете, сколько раз я наблюдала из этого окна, как он подъезжал сюда, Ваш гусар?
Беззащитная Иза подняла голову. Аксал стояла спиной к свету, оставаясь лицом в тени.
- Нет, не один приезжал. А с женщинами. Разными... Но всегда симпатичными.
И обычно около четырех. Если в будни... А меня отпускал до восьми вечера. И, само собой, это называлось для вас советом акционеров или как там еще? Мозговым штурмом?
Сиделка явно не собиралась щадить застывшую на диванчике безутешную вдову. Не намеревалась ее "жалеть".
А может быть, наоборот? Ибо никто не знает, что для нас полезней. Как говорится, вскрытие покажет...
В восточных медицинских практиках есть такой прием включения иммунитета: бить больного изо всех сил, буквально размазывать по стене. Или умрет, или...
А теперь другой кадр.
...Через два часа (или через вечность?) из сумрачного подъезда выходит, вступает в сверкающий весенний день другая женщина. Сняв тонированные очки, она удивленно оглядывается вокруг, ощущает свою стройно напрягшуюся спину (когда-то балетом занималась), проводит рукой по отросшим волосам (надо в салон), достаёт со дна сумочки забытую губную помаду.
Нет, она больше не отказывается жить. Еще чего! С какой стати? Ведь у нее так много всего: под ногами дышит живая, упругая земля, над которой, влюбленный в красоту цветения, кружит забавно-упрямый, бархатно-гулкий шмель.
У неё есть этот мерцающий, нежно-сиреневый воздух, льющийся в уже разжатые легкие чудесным бальзамом и поднимающий ввысь выздоравливающее тело.
У неё есть она сама - еще не изученная, восстающая из руин и пепла таинственная территория.
А за пышными уже кронами тополей посверкивает золотой, парящий в небе крестик ближайшей колокольни.
И главное - больше нет в груди той жгучей, невыносимой боли утраты. Погашена...
....
О том, что она пережила там, в квартире старушки, узнав от сиделки об изменах мужа - шок, ожог оскорбленного насмерть самолюбия, адскую боль, немыслимое смятение, а потом переворот и... полный штиль, обнуление всех страстей, Иза позже напишет повесть и эти стихи:
Две чёрных стаи бились смертно меж собой:
Боль от утраты и любовь к себе самой,
Душа - арена для погибельных страстей,
Освободи ее, оставшись только с ней.
Страстей причина - самолюбие, оно
То тем, то этим, но всегда ущемлено,
Уныло-мстительно и злобно, и без глаз,
К тоскливой пропасти оно толкает нас.
А сиделку пришлось заменить собой - денег пока на это Изе не хватает. Но они остались приятельницами, иногда вместе пьют чай и беседуют о превратностях судьбы. Вспоминают, как пришлось налить Изе сто граммов спирта, чтобы та не отдала концы в процессе "исцеления" правдой...
Сейчас Иза сидит около постели бабули с ноутбуком и ей есть о чем поговорить с будущими читателями.
Два раза в год она посещает, как положено, могилу мужа, прибирается там, не испытывая при этом ничего - ни любви, ни ненависти. И ей хорошо.