Нижняя палуба

               

   1.
  Лева Тарабарский, высокий, узкоплечий, не брившийся  несколько дней мужчина, изнывает от скуки, тоски и чего-то еще, похожего на липкую, одурманивающую головную боль. На нем костюм, то есть синие вельветовые брюки, пиджак из кожзаменителя, галстук, джинсовые туфли, и он чувствует себя нелепым в этом наряде, здесь, на теплоходе "Толя Терещенко", который в этот момент болтается по Охотскому морю.    Болтается - это, конечно, не совсем точно сказано, это Лева так считает, а на самом деле, что более вероятно, они движутся по заданному курсу, в район промысла, в так называемую ивасевую экспедицию.
  Леве делать абсолютно нечего, большую часть суток он лежит на койке, читает несвежие газеты или смотрит в потолок. Спит он плохо, что днем, что ночью, свет не гасит и подолгу вглядывается в висящее над головой  влажное  полотенце, в складках которого возятся тараканы. Выползают они также из разных прочих щелочек, и стоит наступить темноте, как маленькие мягкие тельца начинают сыпаться на него сверху. Куда от всего этого спрятаться, Лева не знает, но раздеваться  не хочет. В любой момент  теплоход  может прибыть к   месту назначения, и Лева боится оказаться застигнутым врасплох. Он понимает, что это и смешно и глупо, тут обо всем по радио объявляют заранее, но с некоторых пор Лева начал бояться многих, даже самых незначительных вещей, и ничего не может с собой поделать. Он много лежит и от этого чувствует себя еще хуже. Иногда ему кажется, что насекомые бродят по его небритому лицу и скрытым частям тела.   Тогда он вскакивает, растирает щеки руками, расстегивает рубаху, брюки, словно гребенкой, проводит пальцами по паху и чувствует нехороший запах. Затем он свешивает ноги с верхней койки, на которой расположился, чтобы быть подальше от пола, и словно готовится к прыжку. Вставать все равно не хочется. Но впереди еще ночь, и надо взбодриться, размышляет он.
 Лева и раньше, на берегу, вел не очень подвижную, можно сказать, сидячую жизнь. Таковыми были характер его работы, а значит, и основная форма существования. Тело его давно потеряло ловкость и гибкость, под пиджаком явственно обозначился животик, хотя он нещадно курил, редко высыпался, а на службе зачастую питался бутербродами, только раздразнивающими аппетит, особенно зимой. В последнее время настроение у него чаще всего было дурное, тревожное, подавленное, хотя все говорило о том, что именно сейчас, чтобы преуспеть, требуются азарт и энергия. Лева понимал это, но ничего с собой поделать не мог и внутренне оправдывал себя возрастом, тем, что уже перезрел для каких-то активных деяний. Возможно, он был прав, не исключено, что  преувеличивал.
 Когда человеку едва за сорок, редко кто возьмется утверждать, что у него все уже позади и ему  поздно что-то круто изменить в своей жизни. Но таково было внутреннее самоощущение Левы. Когда стареешь и не знаешь, вернее, не думаешь об этом, живешь,  в общем-то, как ни в чем ни бывало. Но когда стареешь как бы осмысленно, буквально кожей ощущая, как неумолимо съеживается твое время,  все происходящее начинает восприниматься совсем иначе, чем раньше. Всё чаще кажется, что и ты, и окружающий мир катитесь куда-то в пропасть. Все лучшее осталось в прошлом. Настоящее же - это ужас. Ну а будущее, соответственно,  - полный мрак.
  Лева, конечно, отдавал себе отчет в том, что есть немало вполне порядочных людей, которые живут и думают совершенно  иначе. Но ведь и я не далек от истины, размышлял он. То, что творится, это уму непостижимо. Словно перед концом света. Всюду ворюги, рэкетиры, рвачи. Каждый гребет под себя, на улицу выходить страшно. "Куда податься бедному еврею?" - иногда уже с усмешкой спрашивал он у самого себя. И хотя ответ на этот вопрос напрашивался вроде сам собой, Лева обходил его сторонкой, как бы оставляя на крайний случай. А пока,  суть да дело, подался в море, пусть и не самое синее.
 Потрясения, которые то там, то здесь разваливали когда-то мощные по старым меркам предприятия удивительным образом обходили НИИ, в котором трудился кандидат экономических наук,  старший научный сотрудник Тарабарский. Конечно, и над ними сгущались тучи.  Падали зарплаты, на работу перестали принимать молодежь, стариков не мытьем так катаньем выталкивали на пенсию. Кое-кто не ждал, пока разразится гроза. Люди уходили в бизнес, становились челноками, создавали кооперативы и фирмочки, которые иногда тут же разваливались. Кое-кто исчезал бесследно, пропадал, как бы вываливался из привычного круга друзей и знакомых.  Лева кожей ощущал прямую угрозу стабильности своего мироздания, но отдел его по-прежнему был загружен заказами, Леву никто не трогал, и, казалось, так будет продолжаться вечно. И продолжалось бы, возможно, очень долго,  если бы Лева сам не оказался среди тех, кто начал мутить воду. Ни к чему хорошему это  не привело, и кончилось тем, что около  месяца назад Лева сделал одно из нечастых в своей жизни резких телодвижений - он подал заявление об уходе. И хотя у них там немало было скандальчиков, и морально-психологический климат в коллективе, как говорится, был вполне гнилой, особенно после того, как они нахлебались демократии при выборах руководителя,  никто не увидел в поступке Левы ни логики, ни здравого смысла. Бардак, в конце концов,  должен был когда-нибудь  кончиться, а у Левы еще оставался неплохой потенциал для служебного роста, ему-то как раз не было  никакого резона дергаться. Но Лева дернулся, собрал узкий круг коллег, устроил небольшую отходную. Еды на столе было без излишеств, но самопальной водки хватало, так что все были довольны. Как ни тянули Тарабарского за язык:  чего хотел, добивался? -  он так и не объяснил. Его и не допытывали особо. В том числе и начальство. И не задерживали, не уговаривали. Кто-то наверняка даже преисполнился надежд. Место ведущего специалиста, которое занимал Тарабарский, со стороны казалось соблазнительным и перспективным. Тем более, что времена продолжали оставаться смутными, бродили самые неприятные слухи – о приватизации, реструктуризации, о массовых сокращениях, и каждому хотелось вцепиться в свой рабочий стол так, чтобы не оторвали, денно и нощно доказывая, какой ты нужный и незаменимый.
  Поэтому Леву, который отцепился добровольно, по собственному наитию, никто по-настоящему не понимал. Сам же он говорил только очевидное: "Ну что тут непонятного, ребята. Заработать хочу, нищета заколебала". "Смотри…» - приводили ему джентльменский набор стопроцентно здравомыслящих рассуждений. Лева с понимающей улыбкой соглашался. Но, во-первых, ему уже было как-то неудобно оставаться, после всех тех возмущений, одним из инициаторов которых он оказался. А во-вторых,  внутренне  и вне всякой логики со своим общим психологическим состоянием, он  был уверен, что хуже не будет, что специалист он вроде не последний и без какой-нибудь сносной работы не останется. Сама же его повседневная работа, постепенно превратившаяся в рутину, надоела ему до тошноты. И хотя он не хуже других понимал, как это сейчас несвоевременно и опасно, когда все стало таким зыбким и неустойчивым, мысль о том, что надо круто изменить свою жизнь,  превратилась буквально в навязчивую идею. Словно некая роковая болезнь свила гнездышко где-то внутри Тарабарского.
 Все, конечно же, началось не вчера.

  2.
  Разменяв пятый десяток, он все чаще, то с досадой, то с раздражением, размышлял о том, что вся его карьера это видимость, а на самом деле он ничего не умеет делать по-настоящему, хотя и имеет  ученую степень, престижную вроде профессию и должность. Но все его разработки, опросы, исследования, все эти как бы отдельные детали, узлы и механизмы вдруг начали   расплываться перед ним. Он перестал видеть их в контексте чего-то целого, конечного, связанного с реальной жизнью. Они превратились в отдельные сущности,  частности. И хотя люди, которые начальствовали над Левой, постоянно торопили его, и он сам тоже всегда спешил, заставляя себя верить, что так нужно, иначе все остановится, что-то постепенно опускалось в нем. И он уже не мог спокойно смотреть на пульсирующие  на дисплее компьютера цифры, параметры, графики, таблицы, контуры и все такое прочее, являющееся основой для дальнейших поисков, решений, обобщений, споров, огорчений или радостей. Они давили на него своей призрачной тяжестью, мнимой многозначительностью, необходимостью объять необъятное. Но это был как бы фон жизни, не всегда такой уж острый и болезненный. В принципе, иногда успокаивал себя Лева, хотя он и не достиг  каких-то там особых высот, живет он нормально, что-то умеет делать  и порой испытывает даже чувство удовлетворения от некоторых моментов  своей деятельности. Еще бы научиться  поменьше высовываться,  и было бы совсем хорошо - насколько может быть хорошо в наше время, когда такие понятия, как стабильность, устойчивость, внутренний комфорт, канули в лету,  и каждый день  чреват какими-то неожиданностями. А ему все чаще хотелось покоя, просто покоя.
  Но даже такая жизнь на фоне неприятностей, которые обрушивались на многих других людей, вообще оказавшихся за бортом, была сносной и приемлемой. Тем более, никто не понял Леву, решившего все это поломать и заняться непонятно чем. Он сам, никто ведь  под локоть не подталкивал, разрушил возводившееся годами зданьице жизненного благополучия.
  Трудно сказать, насколько продуманной и выношенной была его идея. Однажды, под настроение, Лева связался с приятелем, скорее даже случайным знакомым по какой-то вечеринке, который был непонятно кем, но точно не последним  человеком в  управлении базы флота, и попросил его пристроить на хороший пароход. Приятель обещал подумать, помочь, но как-то туманно и неконкретно. Но вот около месяца назад этот полузабытый друг  Даня позвонил и сказал, что можно собираться. Внедрят его на нормальный плавзавод,  куда хотят многие в любом качестве, и позже не забудут, найдут что-то поприличнее. Вначале, правда, будет нелегко, поэтому надо психологически настроиться. Лёве все это не очень понравилось, но дать отбой он не решился и внешне казался полным решимости. Все было, как во сне. То, что раньше представлялось почти несбыточной затеей, вдруг стало приближаться быстро и неотвратимо. Он предполагал, что надо как-то по-особому подготовиться к новой жизни, но что и как необходимо  при этом сделать, он не знал. Единственное, что сделал, придумал, придавая этому почему-то важное значение, так это начал перебирать старые бумаги, письма. Что-то перечитал, что-то отложил, остальное порвал и выкинул в помойное ведро. Потом погрустил и туда же отправил письма оставшиеся. Больше каких-то видимых духовно-материальных атрибутов прошедшей жизни Лёва, очевидно, не имел. 17 июля, однако, оставшись дома один, он решил, что надо что-нибудь написать маме и папе, хотя это было не обязательно. Старики жили за несколько тысяч километров от него, и где он находится в данный отдельный момент, все равно не смогли бы оценить. Лишь бы был жив и здоров. Тем не менее, намерение сообщить о некоторых грядущих переменах в его жизни, у Левы появилось, и он начал думать, как это сделать. Настроение у него было плохое. За окном шел дождь, не по-летнему холодный, а навыка излагать мысли на бумаге, не опираясь на чертежи, схемы и цифры, у Левы почти не было. Он целый час просидел над тетрадным листом в клеточку, но так ничего и не создал. Потом пришла жена, он отвлекся и отложил это занятие. 
    На следующий день Лева снова взялся за письмо, уже без особых раздумий. Он ничего не стал объяснять, как хотел раньше, а просто поставил родителей перед фактом. "Здравствуйте мама и папа! - написал он. – У меня новости. Еду в командировку в море. Не волнуйтесь и не переживайте, это ненадолго..."  И так далее, еще несколько фраз в том же духе. Про себя же он думал о том, что выпадает из жизни на неопределенный срок и зря он все это затеял. Ну, заработает что-то и отодвинутся они чуть-чуть от той грани благопристойной нищеты, к которой уже начали привыкать, а дальше - что? И каково ему там будет и как-то непонятно, под каким соусом его внедряет на эту работу приятель  Даня, давший ему на руки сухонькое рекомендательное письмо и сказавший, что все остальное, что надо, его будущим начальникам сообщат по специальным каналам. Лева уже завидовал всем другим людям, которые никуда не едут и не истязают себя какими-то жизненными переустройствами, а живут, по возможности, как раньше. Договариваются, например, на воскресенье пойти в лес или в цирк...
  И в лесу, и в цирке Тарабарский не был уже лет десять. Но все равно,   он уже чувствовал себя неполноценным человеком, потому что возможность выбора у него сузилась, и не по собственной  воле он гипотетически должен был отказаться от леса и цирка, а по обстоятельствам, потому что завтра ему на поезд, а потом уже морским путем куда-то туда, в необъятные океанские дали, где какая-то совсем иная жизнь и никаких воскресений не предусмотрено.
 Он уже знал, что там, куда он едет, существует особый распорядок жизни. Там люди спят и работают, работают и спят, представлялось ему, и ничего другого больше не существует, и он заранее вздрагивал и грустил. Доброволец  хренов, ругал он  себя и еще больше переживал от предстоящей неопределенности, смутно представляя себе, чем ему придется заниматься конкретно, с какими людьми иметь дело.

  3.
 Лева, несмотря на то, что нередко напускал на себя бравый вид, не отличался самоуверенностью. Он, можно сказать, вообще не был уверен в себе.  Тонкокостный, с длинными руками и узкой попой мужчина, с маловыразительным, по его мнению, лицом,  Лева всегда  страдал от внутренней робости перед людьми, которые казались ему  более красивыми, сильными и умными. И хотя его считали  способным инженером и очень ценили на службе, не особенно, правда, продвигая по служебной лестнице, ему самому казалось, что таланты у него не настоящие, не от Бога, и ему еще очень повезло, что в его жизни все так относительно благополучно складывается. Леве стоило немалых внутренних усилий, особенно в молодые годы, подавлять в себе чувство, похожее на комплекс неполноценности, и казаться раскованным.
  Он, наверное, интуитивно и профессию себе выбрал такую, которая не требует слишком уж разнообразных общений, особой коммуникабельности, хорошо подвешенного языка. Со временем  Лева, конечно, потеплел, неплохо чувствовал себя в узких  компанийках, но среди малознакомых людей его вдруг охватывало какое-то оцепенение, он не знал, как поддержать разговор и выглядел, как ему казалось, тупо-немногословным и неинтересным. И куда только девалось благоприобретенное им красноречие, которым он иной раз мог блеснуть в привычной,  дружественной обстановке. Ему и женщины нравились мягкие, ласковые, немного как бы затурканные жизнью, и он их всех подряд ревновал к элегантным и бодрым красавцам-самцам. Так что не стоит и удивляться, что  Лева в душе симпатизировал домострою и незаметно для себя раздражался, когда на телеэкране появлялись неотразимые и развязные  секс-символы  их переломной эпохи. Он даже сейчас припоминает и живо представляет себе, как меняются в лице его домашние бабешки, когда кого-то из этих самых показывают крупным планом. Они ничего, конечно, не говорят и даже не выдают, что им интересно, но по квартире, как чудится Леве, начинает витать дух шикарных мужчин и женщин, той совсем иной жизни, которую он, Лева Тарабарский, не сумел сделать доступной для себя и своей семьи.  Которую он промухал, короче говоря.
    И тогда он нутром чувствует свою неполноценность. Он, помимо воли, вжимается в кресло,  сердится непонятно на кого. Но сидит тихо, как мышка, и не решается подать голос. Ему жаль себя- неудачника и их тоже жаль, и он не знает, что поделать даже с этим чувством. И перед самым сном, когда он уже гастролирует по спальне в одних трусах, и видящая его, возможно, насквозь, женушка иногда игриво задевает его - мол, там у тебя сегодня, кажется, много, и куда ты это сейчас все денешь – он  по прежнему испытывает неуверенность в себе: не исключено, что его милая и преданная подруга  довольствуется лишь тем, что есть. Правда, и он довольствуется не  большим, так что в некотором отношении они квиты. Да и все люди в основном, нехотя предполагает Лева, когда успокаивается, довольствуется тем же самым...
 ...Ах, все эти убогие, тысячу раз пережеванные мыслишки, не от скудости ли воображения, не от пустоты ли внутренней и внешней они? Но что же еще делать? Тарабарский  лежит, ходит и едва ли не все время вяло размышляет о том, как это на полпути к собственному стариковству все-таки решился круто изменить свою жизнь. А может быть он  преувеличивает значение этого поступка? В силу своего же  дурацкого  мнительного характера...

 4.
  Он помнит тот день. Один из все той же череды монотонных дождливых дней. К вечеру все же распогодилось, стало теплее. Над городом кучковались косматые, рваные облака, улицы в бликах мерцающих и убегающе-наплывающих световых пятен выглядели тревожно и отчужденно. Это был уже как бы чужой город, и вокзал, куда они приехали заблаговременно, тоже выглядел незнакомо и враждебно. С таким настроением, конечно, не стоило никуда ехать, но и отбой давать уже было поздно, для этого требовалось определенное волевое усилие. У Левы его не было. Он только сожалел, что они прибыли так рано, и вот сейчас надо как-то убить несколько часов до отхода поезда. Ночь в пути, и уже утром он будет в небольшом портовом городе,  где сядет на теплоход "Толя Терещенко", который и доставит его в район промысла, то есть неизвестно куда, в какой-то квадрат Тихого океана. Но все это будет позже, а сейчас всему семейству Тарабарских ничего больше не оставалось делать, как ждать. Они молча топтались на привокзальной площади, между прочим, красиво рассвеченной огнями, заполненной людьми и автомобилями. Уютно выглядели со стороны и заходящие сюда по стальному рельсовому кольцу светящиеся трамваи, на одном из которых вполне респектабельно можно было возвратиться назад всем вместе. Выговорились они еще дома и сейчас пребывали в умилительно-грустном сосредоточенном состоянии, не зная, что еще можно сказать и обсудить. Леве, помимо воли, хотелось, чтобы они поскорее ушли, и он даже представлял, чем занялся бы, если бы остался один. Ничего особенного, в общем-то,  в голову не приходило. Ну, пошел бы помочиться в бесплатной привокзальной уборной, неприлично загаженной. Послонялся бы по залу ожидания. В буфете, возможно, съел бы кусок холодной курицы. И, главное, ему ни с кем  не надо было бы обговаривать свои действия, и он бы немного утешился этой имитацией свободы и независимости. Но от чего, от кого? Потом он не раз задавал себе этот вопрос. Ведь рядом были самые близкие, самые родные  люди, жена и дочь…
  Теперь, когда на него свалились целые залежи ничем не наполненного  времени, бессмысленно пустого и томительного, Леве было уже по-настоящему тоскливо и совестно за тогдашнюю свою холодность, раздражительность и отчужденность. Словно именно они, Мила и  Надюшка,  были виноваты в том, что он куда-то едет. Он также думал о том, что внешний  /или внутренний?/  смысл таких понятий как расставание и разлука, тяжело обозначить словами, адекватно озвучить их.
  Он вспоминал эти последние часы  на вокзале, и выходило так, будто ничего не происходило, словно уезжал он в коротенькую командировку. Но, быть может, не исключал  Лева,  он зря все это так драматизирует. И все же, все же... Слов, которыми можно было бы обозначить значение происходящего, у него не нашлось. Соответствующих чувств  - тоже. Как-то похоже и на похоронах бывает, подумалось Леве. Когда ожидаешь каких-то особенных переживаний, а все выглядит очень буднично и прозаично. И Мила, очевидно,  испытывала те же самые чувства. Она молчала и иногда робко прижималась к нему. "Столько лет прожили вместе,  - вдруг сказала она, - и так легко все ломается".  "Господи, да о чем ты, - сразу раздражаясь, в который раз принялся объяснять Лева, - мы же не навсегда, мы просто надолго, самое большее на год". Но и ему казалось, что у них все уже не будет как прежде.
  Лева удивлялся этому своему самоощущению. Тысячи людей без особых сомнений (или так только кажется со стороны?) решаются на самые отчаянные варианты, чтобы заработать или как-то по-новому повернуть свою жизнь. Едут, порой, на край света и не делают из этого никакой трагедии. Но вот он, Лева, на самом деле, он знает,   чего хочет и зачем едет? Или он просто убегает от этой жизни, все равно - куда?
  Они, конечно, жили небогато и скудно в последнее время, но относительно спокойно и размеренно. И, возможно, застоялись, заплесневели. Или наоборот. Все стало таким лицемерным, шатким и хрупким, что он просто не устоял и смалодушничал, потому что так складывались обстоятельства, что за место под солнцем предстояло бороться, а он к этой борьбе не чувствовал себя готовым. И добровольно сошел с дистанции. Да, конечно, все это грустно, думал про себя Лева, и что тут философствовать. И все грустно, все как-то не так. И он не знает, что делать. Вот даже божий одуванчик, мамочка, в последнюю их встречу не просто прослезилась и как-то беззащитно посмотрела прямо в глаза совсем не юному своему сыночку, словно душу вывернула ему. "Даже не верится, что я такая уже старая, что так быстро пролетела жизнь", - вдруг сказала она, похоже, ожидая от Левочки  каких-то особых слов, как позже он догадался сам. Но что я мог ей сказать? - мучился  теперь Лева. - Что и моя жизнь уже в пролете? И что в любой жизни очень много несовершенно-незавершенного, недосказанного и невысказанного? И что тут поделаешь?

  5.
 Он  в пути  четвертые сутки. Все эти дни он чаще всего читает или просто лежит и думает о той жизни, которая была у него вчера и предположительно  будет  завтра. О том, что он живет  сегодня, сейчас, он словно не подозревает. Изредка Лева выходит на свежий воздух, на палубу, и, облокотившись на борт, тупо смотрит в кипящую, ужасающую бездонной чернотой воду. 
  Они  уже в океане. Сказочный, необъятный, живой, он со всех сторон окружает Леву, находящегося на хрупком, постоянно вибрирующем и сотрясающемся от ударов волн островке рукотворной тверди. Этот долгий, однообразный путь почему-то напоминает Леве  удавку. Ночью ему кажется, что он съеживается и задыхается. Уменьшается в размерах до поплавка. В то же время окружающие Леву люди, которых он раньше не различал, становятся в его восприятии все крупнее, внушительнее и плотнее. Их облики делаются отчетливее, черты конкретнее. Они потихоньку запоминаются.
  Вдруг какая-то новая тревога начинает одолевать Леву. Он словно спохватывается, достает сумку, раздергивает молнию и начинает лихорадочно перетряхивать содержимое. Рубаха, брюки, трусы... Он расшвыривает вещи, так старательно  и предусмотрительно уложенные Милой. И находит затаившуюся на самом дне твердую папку с документами, конвертами, тетрадью. Но нет того, что он ищет - фотографий. Жены, дочери. И он сразу вспоминает. Представляет совершенно точно, что файл с фотками остался лежать на телевизоре. Лева готов заплакать, так ему становится грустно. "Доча, доченька...". Он хочет представить личико своей девочки и не может. А ведь прошло меньше недели. Он чувствует себя еще более одиноким, но как раз в этот момент, кстати или некстати, его одиночество нарушается. Дверь в каюту резко распахивается, и появляется вечно где-то шляющийся попутчик Левы по имени Стас. Он едет на ту же плавбазу, что и Лева.
 Стас мальчишка, лет на двадцать моложе Левы, но держится уверенно, нагловато и даже покровительственно. Он курсант мореходки, направляется на практику, уже не раз бывал в морях и в редкие минуты общения с Левой напускает на него страхи  по поводу того, что его ждет. Лева ненавязчиво успел возненавидеть своего соседа, но предпочитает слушать и избегает споров с ним.
 Этот вертлявый, жиденький и, по мнению  Левы, испорченный типчик, способен на любую пакость. Он бесцеремонен, циничен, и Лева  немного, стараясь не показывать этого, побаивается его. Это только начало. Вырвавшись из привычного и не очень широкого круга общений и контактов, сейчас он осваивает  иную среду. Он понимает, что теперь ему придется иметь дело с очень разными и не всегда понятными ему людьми, с какими-то не такими,  как у него,  интересами, критериями, жизненными ценностями. Лева думает об этом с тревогой и старается успокоить себя.  «Люди в общем-то везде люди, размышляет он. И не в тюрьму я же в конце концов отправляюсь». Тем не менее Стас ему очень не нравится. Он ему кажется извращенцем. Одним из тех, о которых в последнее время стали часто писать в газетах. Лева подозревает, что его новоявленный приятель не только наркоман - иногда он появляется в каюте какой-то возбужденный, глазки блестят, язык заплетается - но и гомик. Хотя, честно говоря, Лева не знает, как выглядят гомики и чем внешне отличаются от нормальных людей. Походкой что ли? 
  Стас, между тем,  настойчиво выпытывает у Левы, как это ему в разгар сезона удалось получить направление на "Полтинник" - так он называет их плавзавод. Его лично, не скрывает, устроил дядя жены, высокий чин  на базе флота. И он совсем другое дело, молодой специалист все-таки. «А жена, сука, - вдруг мрачнеет Стас,-  его выгнала. Надоел, говорит. Что делать, развестись?»
    Лева делает вид, что очень проникся этим вопросом. Он сочувственно смотрит на Стаса. "В таких случаях советовать трудно, - осторожно отвечает он. - Развестись всегда успеешь". "Точно знаю, за****ует, - между тем продолжает Стас.- Я уехал, а она это самое, ей это, как два пальца обоссать" "Да я таких, знаешь, сколько найду, -взвизгивает он.- Даже здесь, среди транзитных уже есть одна. Знаешь кто?  Хочешь вместе пойдем? Она даст". И он тянется к пачке с сигаретами, возбуждаясь, закуривает, и испытующе поглядывает на Леву. - "А выпить хочешь?"  "Да нет, что ты," - теряется Лева, уже не зная, как отвязаться от него. Но это не так просто. - "Ты только скажи, - не отстает Стас. -Здесь есть. Я знаю, где взять."  "Нет, что ты, Стас, - вяло сопротивляется Лева. - У тебя много друзей, ты лучше с ними. А я не пью, я почитать хочу."  "Бздун ты, - смеется Стас, - я тебя на вшивость проверял. А еще в обработчики полез. Да тебя заклюют там. Ты в трюм провалишься, тебя мешком долбанет  или под транспортер затянет".  "Ну-ну, не пугай, морской волк,  - старается превратить все в шутку Лева и, вроде бы добродушно, посмеиваясь, поглядывает на Стаса. - Кому ты, такой сморчок, нужен, - думает он про себя. И правильно твоя жена сделала... Скоро сам все увижу и узнаю, - уже вслух говорит он. - А пока пойду, прогуляюсь». И он небрежно машет Стасу рукой.

  6.
 Наверху та же привычная картина. Гуд машин, переплетающийся с гулом ветра, небо в лохматых клочьях  сереющих облаков. И вода, вода, везде вода. Дикая, неукротимая, яростная. Теплоход утюжит ее покоробленную, вздувающуюся гармошкой поверхность, подминает  под себя и  словно перемалывает, отплевываясь лохмотьями пены. С одной стороны, свинцово-закатный овал горизонта, с другой - безлюдный на вид огрызок дикой земли, с мрачными, отвесно падающими вниз берегами. И он, Лева Тарабарский. Почему-то оказавшийся здесь, хотя давно уже вышел из романтического возраста и считает себя человеком с притупленными эмоциями и восприятием. Лева обозревает окрестности, и убеждается, что они тут все-таки не одни. То там, то здесь проглядывают суда. Словно жуки, ползут они по волнистым океанским грядкам. Близко и далеко, и совсем  рядом. А с противоположной стороны, замечает Лева, вообще стало оживленно. И даже издали ему видны раскачивающиеся пики мачт. Он перебирается поближе. Суда стоят, чуть ли ни борт в борт, прижимаясь своими ржавыми телами к  мешающим им изувечить друг друга понтонам. Остро пахнет рыбой и саднит душу от дразнящего любопытства к явлению чужой жизни. Сначала над одной, потом над другой палубой зависает корзина с пассажирами. Лева  испытывает томительное  чувство беспокойства. В любой момент и его так - перебросят в другой мир.
  Но сейчас это не его плавзавод, это обитель других людей. И Лева даже рад, что не надо именно сейчас что-то предпринимать.
  - Но если я так боюсь, - поеживается он на ветру, - зачем я вообще сюда приехал?
  -Только какой смысл  думать об этом, - подтачивает его дух чуть погодя растерянная мыслишка: изменить что-то невозможно, назад ведь тебя никто не повезет.
 Лева и рад бы не мучить себя подобного рода сомнениями, раз уж ничего изменить нельзя, но разве от него  зависит - не думать об этом. Он чувствует, что как бы раздваивается. Одна его ипостась, а это до некоторой степени респектабельный, неглупый, знающий себе цену человек,  отдаляется от него. И он словно бы превращается в жалкое, неуверенное в себе создание, в шестерку, в аутсайдера. И все, что было до этого,  обесценивается, теряет силу и значение, хотя понадобились годы, чтобы утвердить себя, занять какое-то место в обществе, в определенной иерархии ценностей. И вот он выпадает из знакомой системы координат, выкидывает прежнюю жизнь за борт, а в той, которая ему предстоит, он будет существовать уже в ином качестве и  ниже ватерлинии. То есть он не будет чувствовать себя нормальным человеком, хотя, возможно, все это пустые страхи, и зря он травит себе душу, когда еще ничего не ясно.
 Ждать, впрочем, осталось недолго. Место, где теперь находится транспорт  "Толя Терещенко", это и есть так называемый район промысла. То и дело к ним подбегают суда разного калибра и с "Толи Терещенко" на них скидывают почту, какое-то снабжение, а то и людей. Чаще всего в роли таких перегрузчиков выступают небольшие рыболовные сейнеры, работающие с конкретными плавзаводами. Лева знает об этом в общих чертах и по-прежнему волнуется. Он будет здесь словно на войне. Он не будет принадлежать самому себе. Он будет зависеть от пока неизвестных ему  людей,  от этого непредсказуемого океана и  вздрагивающих от каждого удара волн, кажущихся игрушечными,  корабликов. Одно из этих нагромождений  дерева, металла, пластика, соединенных специальным способом, и станет его убежищем на много месяцев. И никуда нельзя будет от всего этого деться, потому что это будет автономное, замкнутое пространство.

   7.
 Ближе к ночи у Левы  снова разболелась голова. Он лежал на койке и смотрел в потолок, когда голос по судовой трансляции заставил его вздрогнуть, не раздумывая  вскочить на ноги и быстро вытащить из рундука свои пожитки. "Пассажирам, следующим на плавзаводы "Юбилейный", "Дальний", "Енисей", приготовиться к пересадке" – предупредил глухой, равнодушный голос, и Лева, конечно же, начал готовиться, то есть заметался по каюте, заволновался, почувствовал  себя беспомощным и немощным. Как когда-то в первые дни в армии, оказавшись в компании таких же одноликих, растерянных новобранцев, готов был подчиниться любой команде. Но сейчас он был совершенно взрослым и даже стареющим человеком, и сам удивлялся своему состоянию. Ведь все здесь шло без неожиданностей, давно заведенным порядком. И для большинства казалось обычным и будничным. И Лева тоже старается делать вид, что совершенно спокоен, и человек он бывалый, испытанный.
 Утро еще не наступило, над головой свисает низкое беззвездное небо, по которому шарят рыхлые стрелы прожекторов.  Подошла и Левина очередь. Он цепко хватается за холодные брусья корзины – своеобразной  железной клетки с открытым верхом, в которой их, человека по четыре за раз, перекидывают с одного борта на другой. "Убери мотыги, - кричит Стас, - отшибет!"
  Тужится  лебедка, мгновение - и корзина зависает в воздухе, и это совсем не страшно. Только необычно немного, как новый аттракцион в городском парке. Внизу, прямо под  Левой,  между узкой щелочкой, отделяющей старавшиеся как можно теснее прижаться друг к другу суда, блестит черная, в блестках электрического света вода. Еще через несколько секунд корзина зависает уже над палубой траулера,  к ней подбегают люди в оранжевой непромокаемой одежде и, подхватив концы капроновых веревок, подтягивают в свободный угол, у самого носа судна. Все происходит очень быстро, без слов, как-то автоматически, и вскоре добытчик, осторожно отодвинувшись от транспорта, оказывается один в сразу сгустившемся пространстве моря. Новых пассажиров, гуськом, словно по тропинке в лесу, ведут в кают-компанию, такую миниатюрную по сравнению  с помещениями, к которым Лева уже стал привыкать на "Толе Терещенко". Он все еще в костюме и галстуке, и хотя понимает, как это нелепо, и давно надо было переодеться, испытывает что-то похожее на чувство умиления. Ведь это уже настоящий район промысла, здесь, как наслышан Лева, свои законы и взаимоотношения, особый жизненный уклад. Он пристраивается с вещами у стола и с удовольствием наблюдает за хозяйничающим в этом помещении человеком - коренастым, с растрепанной бородой и приятным  густым голосом. Поверх всего на нем одет не очень чистый белый  передник, и здесь он, очевидно, выполняет обязанности кока. И неплохо, отмечает Лева  про себя, выполняет, с видимой любезностью угощая их горячим ароматным какао и свежими булочками  с маслом. 
  Все пассажиры, очевидно, не впервые оказывающиеся в такой обстановке, воспринимают это как должное, только Лева немного стесняется и чувствует себя неловко. Правда, совершенно напрасно. Ему становится тепло и уютно, никаких пересадок ему большое не хочется. Он с удовольствием остался бы именно на этом судне и стал бы товарищем именно этого любезного человека.
 Но в штатном расписании добывающих судов,  понимает Лева, вряд ли есть место для людей его типа. Так что это для него тоже временное пристанище, здесь он по-прежнему пассажир.
   До рассвета Лева мается на жесткой скамейке. То бодрствует, то проваливается  в неглубокий сон. Его даже немного поташнивает. Качка, которую он почти не ощущал на транспорте, теперь весьма заметна. Чувство умиления понемногу проходит. Что его ждет в ближайшие часы? Не головой, не ушами, не животом, а как бы всем телом он испытывает напряжение и настороженность. Странно, что здесь нормально работает радио. И передают последние известия из жизни необъятной островной области. И звучат песни. Бодрые, советские, заряжающие  энергией только что проснувшегося трудящегося человека на весь нескончаемый рабочий день. Радио скоро станет для Левы  постоянным спутником, неразлучным соглядатаем. Подсказчиком,  указчиком, бдительным часовым. Шумовым фоном жизни. Если даже оно изредка будет замолкать, то есть не произносить понятные тексты,  все равно будет казаться живым существом, выдавливающим  из себя всхлипы, шипения, хрипы и вздохи, которые, как правило,  предшествуют членораздельной речи. Вот и сейчас оно словно ошпаривает его тревогой - кто на "Юбилейный", срочно на палубу!
  Это означает, что он действительно уже приехал. Немного оглушенный внезапно  прерванным путешествием и резкой сменой всех жизненных декораций, которая вот-вот должна настичь его,   Лева выползает наверх. И жмурится от света. Утро,  хотя и пасмурное, все равно ослепляет. Совсем близко берег, заштрихованный ребристым черным контуром. Что это? Материк, остров, край света? Леве, впрочем, сейчас не до романтических изысканий.
   Потому что с другой стороны, он не сразу почему-то понял и вник в это, гигантским остовом возвышается ржавый борт плавзавода, рядом с которым рыболовный траулер выглядит подпрыгивающим на волнах кузнечиком. Ну а Лева  вообще чувствует себя букашкой. Но сейчас лучше не подавать виду, что ты там чувствуешь. Не теряться, не расслабляться, не суетиться. И Лева старается быть спокойным, естественным. И уже без всякой внутренней дрожи залазит в корзину, хотя ему немного и страшно. Он снова зависает над одной, а потом, после резкого рывка вверх,   над другой палубой. И вот, действительно секундное дело, приземляется на этом самом "Юбилейном", неожиданно пустынном и безлюдном. Ни цветов, ни музыки и вообще - ничего.

    8.
   Попутчики,  еще недавно державшиеся кучкой, исчезают, словно растворяются в пустоте, а Лева, замешкавшись, не может сообразить, куда идти. Наконец-то он решается и с усилием проталкивает внутрь тяжелую металлическую дверь надстройки. Час от часу, однако, не легче. Он оказывается на отделанной пластиком крутой узкой лестнице и, конечно, не может сообразить, куда дальше: вверх или вниз. Мимо проходят люди, оттирая Леву к стене и совершенно не обращая на него внимания. Словно он на вокзале чужого, незнакомого города. Пыхтя, Лева тащит свою неожиданно потяжелевшую сумку на один пролет вверх. Потом снова спускается и подтаскивает остальные вещи. "Что я здесь делаю?- тоскливо думает он, - кому я здесь нужен?"
 Мимо кто-то идет. И хотя на Леву наваливаются робость и скованность, он все-таки решается остановить проходящего. «Извините, - говорит, словно об одолжении просит, - я только что приехал»... «А кем?» - любопытствуют у него вполне доброжелательно. «Кажется, обработчиком, -испытывая почему-то чувство неловкости из-за своей малозначительности, отвечает Лева. - У меня направление»...  «Идите к заму по производству», - невнятно машет в сторону коридора человек и как бы сразу теряет к  Леве  интерес. Лева старается запомнить то место, где он находится, оставляет у стеночки вещи и еще минут десять блуждает по лабиринтам верхней палубы. Он попадает в тупики, поворачивает назад. Он потеет, сникает,  и у него колотится сердце. Наконец-то он натыкается на дверь с соответствующей надписью. Приободряется и, отдышавшись, тихонько стучит. Раз, другой, третий. Реакции никакой. Набравшись храбрости, Лева снова стучит и, уже не дожидаясь ответа, приоткрывает дверь и протискивает голову внутрь. Он видит на удивление просторный кабинет и сидящего за большим столом человека, погруженного в разглядывание каких-то бумаг. «Можно?- спрашивает  Лева. - Здравствуйте!» -0почти громко произносит он. Хозяин кабинета нехотя поднимает голову. Взгляд у него заспанно-сердитый. Он смотрит сквозь  Леву, а Леве хочется провалиться сквозь землю. Или палубу, что более соответствует обстоятельствам места и действия.

   9.
 Лева, конечно, не надеялся на особое гостеприимство и доброжелательность, но первые же вопросы, которыми его встретил  господин начальничек, так про себя для начала идентифицировал его Лева, вернее тон, которым они были произнесены, немного обескуражили его. «Кто такой, почему не знаю? - отрывисто спросил зав. производством. - Мы никаких заявок не подавали». «Но я приехал по направлению», - потея, начал объяснять Лева голосом, каким, обычно, просят об одолжении. Более жалким, бессильным и нелепым, чем сейчас, он  никогда себя не чувствовал. Разве что однажды, давным-давно, когда долговязым допризывником, стоял голым перед членами медкомиссии в военкомате.  Приседал, поворачивался, нагибался, раздвигал ягодицы. И отвечал на задаваемые якобы серьезно вопросы, кем бы он хотел стать.   Позже, с возрастом, он начал догадываться, что многое в жизни начинается именно так: с унижения, растерянности, подавления  так называемого чувства собственного достоинства. И немало иногда требуется времени, чтобы выпрямиться, прийти в себя, забыть. Полностью это удается далеко не всем.
 И в Леве Тарабарском, уже совсем не мальчике, а в зрелом мужчине, остепененном специалисте, уважаемом в своих кругах человеке, продолжало таиться это определенно-неопределенное ощущение  согнутости. Он всегда робел перед беспардонностью,  грубостью, бесцеремонностью. Терялся, не умея сразу найти подходящие слова, чтобы ответить. Задним умом  зато он был крепок. Да и в привычной  обстановке, среди знакомых людей, выглядел вполне на уровне. Мог и хохму выдать, и за острым словцом в карман ему лезть не приходилось. Но сейчас все было совсем по-иному. Между ним и сидящим за начальственным столом самоуверенным человеком  была пропасть. Лева перед ним был ничто, пустое место. Случайно залетевшая в помещение муха.
 - И кем вы собираетесь у нас работать?  Какая у вас специальность? - ехидно спрашивает заведующий производством, но смотрит почему-то не на  Леву,  а куда-то вниз. Под стол, что ли?   -Обработчик?  - фыркает он.  - А почему не пулеметчик? И почему ко мне? Я и своих, проверенных, не знаю, куда девать...
 Он презрительно-недружелюбно разглядывает  Леву.
 - Так, значит, что вы умеете делать?  - снова спрашивает он,  и по всему видно, что не ожидает ответа.  -У нас ведь не туристический пароход. У нас пай  дрочить  надо. Так кто же вас послал, а нам удружил?
 Лева достает направление от отдела кадров и сопроводиловку, которую его приятель из управления базы флота организовал в верхах. Там едва разборчивым почерком написано: надо помочь этому человеку. И никакой подписи. И выглядит - как-то легковесно и совсем необязательно. Но сейчас Лева понимает, что без этой бумажки он вообще был бы ничтожеством. Тем более, что Владимир Иванович, так зовут этого нелюбезного типа, непонятно  долго изучает листочек, словно тот испещрен никому невидимыми, кроме него, водяными знаками или какой-то тайнописью. И вроде бы успокаивается, добреет.
 - Ладно, - говорит,  и делает какой-то росчерк на направлении. - За борт вас все равно пока не кинешь и назад плыть не заставишь. Так что сегодня-завтра оформляйтесь, а дальше посмотрим. Но сначала к папе сходите, про папу вам еще никто не рассказывал? - улыбается он, задумчиво глядя на Леву. И показывает пальцем в потолок.   - К товарищу капитану-директору  явиться надо, - уточняет он,  поняв, что до Левы не сразу доходит.
 - Спасибо, - все еще стесняясь, говорит  Лева, и в голове его возникает  какая-то мешанина.- Спасыбо,  дорогой, спы спокойно, товарыщ, - хочется сказать ему, но он, конечно, говорит совсем другое.  -Так я пойду, - просительно произносит он.  И, не решаясь повернуться к нему спиной, пятится к двери. 
  Лева теперь ничего не исключает. Что же он понял твердо, так это то, что после краткого потепления Владимир Иванович вновь стал демонстрировать по отношению к нему полное безразличие. Он уставился взглядом в  стол или еще ниже, и, кажется, совсем забыл  про Леву. Лева же, выйдя из каюты, опять  не  сразу смог сообразить, куда же идти теперь.

  10.
 Но в принципе в долгих раздумьях необходимости не было. Надо просто идти и желательно наверх, немного патетически решил Лева. Что он и сделал. Дойдя таким образом сначала до поворота, а потом, наудачу, преодолев несколько лестничных пролетов, он буквально наткнулся на каюту с удивительной надписью:  "Капитан и директор, товарищ". Поверх ее была скотчем приклеена бумажка, на которой от руки прыгающими  буквами было приписано, то ли дерзко, то ли насмешливо, то ли с особой теплотой:  «Папочку понапрасну не терзать». Эта просьба Леву немного смутила, и он, со смешанным чувством, даже не постучался, а как-то поскребся в дверь, испытывая уже привычную в последнее время робость и скованность. Его попытка проникнуть в святая святых с первого раза, разумеется, оказалась безуспешной, и Лева, на минуту забыв, где он находится, начал злиться. Долго топтаться у дверей большого начальства было и неприлично, и, в известной мере, подозрительно. Поэтому Лева внутренне напрягся, начал часто и энергично постукивать и одновременно давить на ручку. Наконец-то дверь поддалась, Лева сделал полушажок  и, оказавшись на мягком зеленом коврике, тихо спросил - можно?
 У него было чувство, что он делает что-то не так, хотя ничего другого он делать просто не мог, да и попал не туда. Но, так или иначе, он оказался лицом к лицу с товарищем  капитан-директором, папочкой. И даже  удивился поначалу. На вид это был очень молодой человек, выглядевший словно красавчик с картинки.  У него было  волевое, безоблачное  лицо, с такими правильными чертами, что о таком лице Леве захотелось сказать, что это лицо без сучка и задоринки. Товарищ капитан был одет в какой-то очень странного покроя парадный мундир, и очень  живо и эмоционально отреагировал на появление Левы. Леве даже показалось, что он ждал его.
 Завидев Леву, папочка встал ему навстречу, протягивая руку и озаряя свой кабинет ослепительной улыбкой. Из его глаз лучилось непосредственное, искреннее радушие.
 -Не только можно, но и нужно,-  весело закричал он. - Мы всегда рады пополнению, мы ждем и приветствуем энергичных, интеллигентных, работящих людей, какого бы профиля и нации они не были. У нас тут почти тысяча граждан, но я всех наших,  - делая ударение на слове  "наших", продолжил папочка, - знаю в лицо и помню по отчеству. Я всем нашим даю путевку в жизнь, а не наши сами куда-то уходят. И вы тоже скоро будете нашим, если пройдете испытания, вольетесь в один из лучших коллективов базы флота. Я правильно говорю? Вы ведь всерьез и надолго?  - вдруг нахмурился он. - Не люблю метать бисер перед свиньями...
 - Да, конечно,  - не без усилия согласился немного охреневший,  но иначе и не скажешь, Лева. - Мне очень хочется влиться...
 - Одобряю и приветствую, - поддержал его  снова спрятавший суровость папочка.  - Похвальное намерение. Но сразу предупреждаю,  само собой ничего не получится. Наши люди зубастые, покусать могут. Так что все будет зависеть от тебя, кумекаешь? - ненавязчиво перешел он на ты. И это почти не покоробило Леву.  Ему только начало казаться, что он спит и никак не может проснуться, и снится ему что-то не совсем хорошее.
   А товарищ капитан-директор с видимым удовольствием продолжал процесс знакомства с Левой. Проглядев документы, он, похоже, еще больше обрадовался:  да, человек ты солидный, интеллектуал.  А вот тоже решил рыбацкого хлеба попробовать. Это приятно, замечательно и никогда не поздно, - снова перешел на восторженный крик папочка. - Ты, конечно, уже хрен не молодой, но у нас здесь еще успеешь стать человеком. Знать бы еще, как ты здесь оказался и что ты вообще за фрукт,  -не меняя интонации, продолжил он,-  да ничего, времени у нас много, все узнаем...
  Леве не сразу удается вдуматься в смысл этих последних слов. А товарищ капитан и директор не стоит на месте. Он буквально мечется по  своим  апартаментам,  напоминающим  люксовый гостиничный номер,                и самым  глубокомысленным  образом напутствует и воодушевляет Леву Тарабарского.
 -Но это тяжелый хлеб, - как бы продолжает он старую мысль. - Зато такой вкусный, такой почетный, так орошенный потом в бессонные  ночи, что иным подавиться хочется. Я правильно говорю?   - вроде бы совершенно серьезно спрашивает он у Левы и, не дожидаясь ответа,  подходит к прямоугольному окну-иллюминатору и раздвигает белые занавески.
    В каюту сваливаются потоки белого света, и становится видна черная полоска воды, находящаяся где-то внизу. И Лева в  этот момент,  вдруг, острее, чем прежде, осознает, что он находится в океане, на клочке тверди, образованной путем соединения кусков металла, дерева, пластика и, возможно,  других твердых материалов.  Отсюда - некуда деться. И вот сейчас, пообщавшись так живо с высоким начальником, он не может возвратиться домой. Он теперь словно на привязи, всегда рядом со всеми своими начальниками, большими и маленькими, нормальными и придурками. Но это будет чуть позже, и будет долго...

  11.
 Пока же он даже не знает, где его временное пристанище, а будущее представляется ему очень туманным. И капитан, и  директор, и товарищ… не таким уж простым и поехавшим Леве кажется, а человеком себе на уме, от нечего делать решившим немного и пока безобидно покуражиться над неким Тарабарским, темной лошадкой, незваным на его пароход  типом. Леве тяжело сосредоточиться и понять смысл плавно текущих фраз, которые продолжает выкрикивать папочка. Возможно,  что это фальшивые, неискренние фразы, штампы, но Леве они начинают казаться естественными и многозначительными.
  - Итак, вы становитесь гражданином нашей маленькой, но гордой, окруженной враждебными стихиями державы, - продолжает папочка. - Это наше отечество, и каждый из нас обязан жить его тревогами и заботами, если он, конечно, не чужак и не враг.
  Родные берега, между тем, не так уж и далеко. Их скалистые, диковато выглядящие очертания можно наблюдать из иллюминатора капитанской каюты, и Лева на мгновение представляет, как там живут люди, что они сейчас делают.
  -Но мы живем по морским законам, - продолжает внушать Леве капитан-директор, как бы возвращая его к текущей действительности. - Это суровые, но справедливые законы, следование которым позволяет нам продвигаться вперед. Мы первыми перестроились и настроились на новую жизнь. У нас нет бюрократов, бездельников, политиканов. У нас есть я и мои верные друзья. У нас каждый, раз и навсегда, вляпался в свое место по штатному  расписанию. И,  коль ты попал сюда, ты должен знать об этом. Мы живем в жестком, враждебном мире, - пошел по второму кругу папочка. - Забудь, где ты был и что делал там. Будь бдителен, немногословен и всегда готов выполнять указания старших по должности товарищей. Меньше думай о посторонних вещах,  лучше вообще не размышляй и не рассуждай. От этого только вред. Экипаж давно без замены. Люди иногда нервничают и чем-то недовольны.  Это естественно. Ты свеженький, разболтанный,  как сюда попал, неизвестно. Потому держи язык за зубами. Тебя будут расспрашивать, не спеши отвечать, взвешивай свои слова и поступки, не лезь туда, где опасно в прямом и переносном смысле. Не доверяй первым встречным и всем остальным, не расслабляйся. Короче говоря, никаких провокаций, мастурбаций, обобщений, сообщений, заскоков и намеков, угрожающих здоровью коллектива. Понимаешь?
 - Понимаю, - старается почти весело ответить Лева, на самом деле совершенно не понимая, как воспринимать рекомендации папочки. Как шутку,  предупреждение, не забывая всегда актуальную тенденцию процесса  крепчания  маразма? - Это же море, - тут же успокаивает он сам себя, - тут всякое может быть и на всякий случай лучше казаться серьезным.
  Капитан смотрит в окно, Лева  смотрит на капитана, который, может быть, еще что-то скажет, и ему невольно, как много лет назад в рядах славной Советской армии, хочется вытянуться в струнку в присутствии старшего по званию.
  Внутренне он уже ко всему готов. И ему, наверное, не показалось бы удивительным, если бы на него сейчас покричали, если бы его отматерили, затопали на него ногами и выставили вон. Он не нашел бы в себе в эту минуту ни сил, ни слов, чтобы как-то обозначить свой протест. Он бы все воспринял как должное и только бы более настойчиво, чем сейчас, стал бы убеждать себя, что попал в непривычный, новый для себя мир, где существуют свои правила игры, которые надо изучить, и которым, по возможности, надо следовать. И Лева на всякий случай старается. Он не уходит и по-прежнему внимательно и преданно смотрит на папочку. Он, конечно, немного взволнован  и испытывает чувство внутренней робости. И ему очень хочется, чтобы все это поскорее кончилось. Но ведь, - неслышно уговаривает он себя, - я ведь свободный человек. А это не военная служба, не тюрьма, это просто работа. Завод в море. Плавучий завод. И я приехал сюда по доброй воле, по собственному желанию. И вообще,  это громадное сооружение достойно того, чтобы вызвать восторг и удивление. И своими  размерами, и своей мощью, независимостью, разумным сосредоточением механизмов, материалов, источников и преобразователей энергии, съестных припасов и человеческих  жилищ. Лева слышал, что есть люди, которым все это очень нравится и которые только здесь чувствуют себя, как дома. Так стоит ли серьезно переживать и волноваться, когда временно оказываешься в этой необычной лично для тебя обстановке, но в целом не представляющей собой ничего нового и особенного?  Ну!!! - как бы ставит Лева точку в своих рассуждениях. - Успокойся и не бери в голову!

 12.
 От папы-капитана Лева  выходит в целом приободренный, но полный самых разноречивых чувств и мыслей. Все выглядит как-то иначе и сложнее, чем ему представлялось раньше. И как понять все эти туманные намеки, рекомендации, угрозы. Такое впечатление, что его принимают за кого-то другого. Или подозревают, что он кто-то другой.  И ничего ни у кого не спросишь, словно оказался один среди иностранцев. Он обошел еще несколько кабинетов, пока не завершил полное оформление на работу. Выслушал еще немало наставлений, включая инструктаж по соблюдению правил техники безопасности, и подумал, что капитан был не совсем прав, когда говорил, что у них здесь нет бюрократов. И еще он очень устал.
  Хотя Лева  все последние дни провел в роли пассажира, чувствовал он себя и беспокойно, и тревожно, постоянно был в напряжении, подолгу лежал с закрытыми глазами, дожидаясь сна. И сейчас в его голове был какой-то бесконечный гуд, мысли разбегались, на сердце было тяжело. Наконец-то женщина с узкими глазами из отдела кадров сообщила ему номер каюты, и он  подтащил свой негромоздкий багаж к этому своему жилищу, гнездышку, площадью семь или восемь квадратных метров, с четырьмя кроватями в два яруса и покрытым голубовато-серым пластиком столом под иллюминатором. Все это немного напоминало купе железнодорожного вагона. И так же близко,  как земля от мчащегося по рельсам состава, здесь было море. По всем параметрам это была нижняя палуба.
  В каюту Лева  ввалился без звука, даже не подумав, что ему вряд ли предоставят отдельные апартаменты, и попадет он, наверняка,  в обыкновенную судовую коммуналку, уже имеющую каких-то обитателей. И ему еще придется знакомиться, представляться, обживаться,  и это,  скорее всего, будет и утомительно, и не совсем приятно. Но деваться было некуда, в каюте действительно были люди, поначалу показавшиеся Леве на одно лицо. Встретили его без дежурных любезностей, даже настороженно. Словно он с неба свалился. "Меня здесь поселили, - испытывая  чувство неловкости, сообщил Лева, - можно?"  "У нас все можно», - хмыкнул кто-то в ответ.
  Разговор, прерванный появлением Левы, возобновился, словно его здесь и не было. Некоторое время он стоит в растерянности, не зная, куда приткнуться, потом кое-как располагается на голой кроватной сетке, сидит, не зная, что делать дальше. "В какую бригаду?"- спрашивают у него. - "Во вторую". "Это хорошо, меньше будем тереться друг о друга". Какое-то время на него снова не обращают внимания и продолжают свой разговор, как кажется Леве, злой, раздражительный, неспокойный. "Что-нибудь привез?  - вдруг улавливает он вопрос, обращенный к нему, сразу понимает, о чем речь, и клянет себя за недальновидность". "Да вот хотел и не успел",- как бы оправдывается он. "А чего ты так спешил?", - насмешливо-неприязненно смотрит на него один - такой мордастенький, коротко стриженный, с маленькими недобрыми глазами, прикрытыми белыми ресницами. "На работу спешил", - застенчиво, тихо, но  чувствуя, что начинает закипать, ответил Лева.  Интерес к нему сразу пропадает, да и разговор угасает тоже. Парни выходят. Лева рад, что остается один, хотя все равно чувствует себя неуютно. По наивности он думал, что все  будет как-то иначе. Его закидают вопросами о том, что происходит на материке, с ним, новым здесь человеком, очень многие захотят познакомиться.
   Взял бы бутылочку, - укорил он себя, - все могло бы получиться по-другому. Но его предупреждали, а он, опять-таки по наивности, поверил, что в море с этим строго, и действует сухой закон, во всяком случае,  формально и официально. И он решил не рисковать, не соблазняться. Ну привезу я пару бутылей, - думал тогда Лева, - это что, погоду сделает? А ведь можно было сделать погоду. И пацаны бы его встретили потеплее.

 13.-
  Лева ходит по каюте, как бы знакомится. Разглядывает наклеенные на стенах картинки. Изящная японочка  с лицом ангелочка манит обнаженным песочным телом. Розовая пяточка подпирает  маленький зад .Тебя такое уже не возбуждает,- шепчет себе Лева. -Тебе надо более остренькое. Но все равно интересно, убеждает он себя. Как-то по-дурацки. И что означает более остренькое? Словно он такой уж специалист по порнухе...
  В самый разгар этих его размышлений  в каюту вваливается мужик и плюхается на кровать. На Леву - ноль внимания. Но не может же Лева никак не реагировать на появление в каюте человека, который,  скорее всего,  живет здесь. Поэтому он проявляет инициативу.
 -Здравствуйте, извините, - говорит он. - Я только что приехал. Как вас зовут?
 -Паша, - отвечает мужик и отворачивается. Но потом поднимает голову и сообщает: верхняя полка тоже свободная.
 -Спасибо, - отвечает Лева, - я уже здесь устроился.
  Он закуривает и снова начинает разглядывать развешанные на стенах картинки. В основном на них изображены голые женщины в самых разных позах с зовущими и задумчиво-ласковыми лицами на фоне какой-то незнакомой, экзотической местности, почему-то вызывающей ощущение томления и настороженности. Леве и скучно, и грустно. На работу ему выходить только завтра, да и то в ночную смену. Так что есть время прийти в себя, привыкнуть, адаптироваться. А что дальше? Дальше, как говорится, нормальное привычное существование.
 Здесь, в каюте,  на одном из этажей нижней палубы, он постоянно ощущает подрагивание  тела судна, неровное дыхание живущих как бы самостоятельной жизнью его внутренних органов,  проникающий во все щели, сквозной шум машин и механизмов, постепенно превращающийся в звуковой фон, на который   перестаешь обращать внимание. Вдруг оживает притаившийся у потолка динамик и хриплым, задыхающимся голосом обещает передать важное сообщение. Затем следует пауза, во время которой Паша матерится и прячет голову под подушку. Но Леве интересно. Однако из динамика по-прежнему, как фарш из мясорубки, выдавливается музыка. Постепенно звуки становятся чище и яснее, мелодия   бодрой и праздничной, но вскоре  она обрывается, и,  наконец-то, следует обещанное сообщение. "Только что,  - заглушает музыку старающийся сохранить нотки торжественности голос, - смена старшего мастера Матвеева выпустила миллионную с начала года банку пресервов. Слава передовикам производства!"  И снова музыка, словно волны, сомкнувшиеся над головой. "Чушь собачья,  мудозвоны! - неожиданно громко и нервно реагирует Паша. - Заколебали передовики. ****еж  все это самый настоящий. Лучше бы премию за минтай отдали! Ты ничего не слышал за нашу премию?» - как бы замечает он Леву, но Лева абсолютно не понимает, о чем его спрашивают, с недоумением смотрит на Пашу.   «Ну да, - сникает тот, - откуда тебе это знать, тебе это до фени». «Но вы же поймите, - втягивается в напрасные объяснение  Лева.  -Я же в вашей системе человек новый, как я могу знать про такие  вещи».  «Вот именно, - мычит Паша. - Новый!  А на хер  ты нужен, такой новый, когда и старых девать некуда!"  И он поворачивается зубами к стенке, выставив наружу замызганные  штаны с пятнами на заднице. И громко, прямо-таки с душевным надрывом, выпускает газы.
  Леве кажется, что все это ему снится, мерещится. Он не знает, как реагировать, как вести себя и вообще не знает, что ему сейчас делать. Можно было бы просто полежать, но  лежать еще негде, а куда идти за постелью, спросить не у кого. Он чувствует себя как-то неловко и беспокойно, он снова думает о том, что сам себя загнал в какую-то клоаку и теперь не знает, как выбраться из нее.  Радио снова начинает хрипеть. "Свиньи, скоты!" - у  Левы  словно комок в горле, ему хочется заплакать. Но оживший динамик заставляет его просто вздрогнуть. Надо же! Его имя, его фамилия звучат на весь пароход. Звучат чуждо и незнакомо, но однозначно, не оставляя никаких шансов улизнуть, не услышать, не подчиниться. "Матросу-обработчику Тарабарскому срочно явиться в каюту гражданина заместителя капитан-директора  по производству" - и сразу же он словно на кресте, и крепкая невидимая нить соединяет его  с тем, уверенным в себе человеком, которого он видел несколько часов назад. Лева нутром чувствует, что от этого человека исходит какая-то опасность, угроза, но понимает, что предпринять ничего не может.

  14.
    Он волнуется, спешит, потеет. Через мгновение он уже в пути. Пролет, поворот, ввинченная вверх и кажущаяся нескончаемой лестница. Он опасается проскочить не туда, потерять время, заслужить упрек в нерасторопности. И... едва не натыкается на загородившую проход овчарку с неулыбчивой начальственной мордой. Лева замирает. И пес, напрягшись, замирает тоже. И больше никакой живой души рядом.  Наконец, псина, прорычав по-своему какое-то  "г",  прыгнула Леве навстречу. Он зажмурился и тут же почувствовал упругий удар собачьих лап. Лева попятился назад, за ближайший угол, и тут в нем словно что-то оборвалось. "Уйди, сука поганая»,  - закричал он пронзительно. Собака разочарованно визгнула,  шарахнулась назад и зашлась осуждающим  лаем. Лева подумал, что она хотела с ним поиграть, но решил не расслабляться, осторожно проскочил мимо зверя, опасливо оглядываясь и испытывая чувство смущения: вот будет смеху, если кто-нибудь видел эту сцену.
  Но по-прежнему было безлюдно. Лева двинулся дальше, взбудораженный  непредвиденным происшествием  и внутренне ожидая очередного подвоха. Надо же быть таким неудачником, - думал он, постепенно успокаиваясь. - Найдется ли здесь еще хоть один человек, на которого бы напала собака?
 Настроение у него падало, тем более, что предстоящая встреча с начальством не предвещала ему, по его мнению, ничего хорошего. Зав. производством встретил его, однако,  ласково-добродушно. И выглядел сейчас не строгим  ментором, а старшим, готовым оказать поддержку и покровительство товарищем.
   -К работе готовы? - спросил  он. - Оформились,  поселились,  познакомились?  А я вас заждался,  знаете ли. Показалось мне, что вы медленно ходите.  Но я понимаю, вы еще не освоились. Вы думали, что вы здесь просто так, а не за деньги. Но ничего, привыкните,  приучитесь. Вы не видели необходимости спешить. Это вы вроде как по центральной улице шли и на витрины заглядывались. Но вам уже идет пай, вы уже на работе, где бы вы ни находились, чем бы ни занимались. И вообще, когда вызывает руководитель, у нас ходят быстро. Все бросают и идут по вызову. Это избавляет людей от многих недоразумений и не дает проявить гордыню, которой здесь не  место. Это я тебе делаю не выговор, а даю бесплатную консультацию, - улыбнулся он, - от чистого сердца. Ну, а теперь садись и рассказывай.  Мы должны знать друг друга.  Как все-таки десантировался сюда.  Почему?  На работе поцапался? В  семье?
 Лева вздохнул, не зная, о чем говорить. Слишком сложно и едва ли возможно было объяснить словами весь узел причин, мотивов, побуждений, толкнувших его принять такое опрометчивое решение. 
  - Нет, - сбивчиво и для самого себя пытался  объяснить  он. - И на работе  не хлопал дверью, хотя были и конфликты, и в семье  все относительно спокойно. Но хотелось нормально заработать, сменить обстановку. Да и назревала волна сокращений... И он решил не ждать. Связался со старым знакомым, попросил помочь. И в результате - он здесь. Хотя и не знает, как теперь все получится. Издали, со стороны, все казалось гораздо проще.
 -Понятно, - не стал на этот раз тянуть из него душу  зав.производством.  - Попробовать подзаработать у нас, конечно, можно. Можно и спрятаться на время от разных неприятностей. Или наткнуться на новые. При определенном стечении обстоятельств». Он замолчал, почему-то вздохнул, голос у него сделался доверительным.  - А я вот, -продолжил, - трудно от берега отрываюсь. У меня циклы такие. Посижу в городе,  наделаю долгов, надоем всем, уйду в море. Пару рейсов проболтаюсь, снова - в резерв. Но не успею вздрогнуть - оказываюсь на мели, значит надо опять на путину. Так и живу. Но я профессионал. Меня в любой момент, на любой завод возьмут. Поэтому и интересуюсь. Сюда к нам, простите, так просто с  неба не сваливаются. Иные думают, что только своим присутствием и осчастливливают. Бывает,  столько блатных собирается, что нахер  послать некого, не то что на перегруз.  Но времена меняются. Поэтому я и спрашиваю, - медленно и веско произнес Владимир Иванович. - У нас тоже перемены, и кое-кого они очень интересуют. И кое-кто специально за этим едет, чтобы быть в курсе.  Так что не обессудьте, нам есть о чем беспокоиться. Там сейчас,  что творится? Полный разброд. Разборки, все готовы друг другу глотки перегрызть. А здесь система, порядок. Есть рыба - работай, нет - будь готов работать. А главное - не лезь туда, куда не просят. Не суйся не в свое дело. Если даже чешутся руки или язык. Вы меня понимаете?
  Что-то в его интонации было двусмысленное,  с подтекстом. Лева понимал это, но был в таком состоянии, когда не мог разбираться в нюансах и полутонах. Зав. производством снова радушно заулыбался. Встал, протянул Леве руку.  –
  -Так что определитесь со своей миссией,  - сказал он.-  Мы с вами фактически люди одного поколения. И по социальному положению, как я понял из ваших документов, если они не липа, вы были на хорошей должности,  занимались наукой, между нами пропасти нет. Мой вам совет, правда, забыть, кем вы были раньше. Что было, то сплыло. Здесь вами будут командовать. Иногда это будет не очень приятно или очень неприятно. Так что будьте готовы...
  -Конечно, конечно,- поспешил согласиться Лева. -  Я готов. Я ведь знал, на что иду.  - Знали?  - снова насторожился зав. производством и с любопытством посмотрел на Леву. - Это интересно. Ну,  да ладно, мы еще вернемся к этому разговору. А пока желаю удачи. И не опоздайте завтра на смену. А мы вам подберем для начала  более менее посильную работу. 
  - Спасибо, - чуть ли не растроганно  пробормотал Лева.  - Я буду  стараться. 
От  сердца у него отлегло. Он словно преодолел какой-то барьер и теперь почувствовал, что может расслабиться. И, возвращаясь к себе на нижнюю палубу, снова немного поблуждал, но без всяких переживаний,  увлеченный не столько мыслями, сколько чем-то похожим на самовнушение. Все будет нормально, уговаривал он себя. Ничего  страшного не будет. Я должен справиться. Я обязательно справлюсь.

15.
 Это у него уже вошло в привычку - разглядывать потолок. Загаженный какими-то жирными разводами пластик. Сотканные из грязи узоры,  иногда что -то  напоминающие. Лева, можно сказать, укоренился-прописался на втором ярусе. Железная кровать защищена от внешнего мира коричневой занавеской. Это, пожалуй, единственное место в этом плавучем городе, есть еще,  правда,  клозет и душ, где он какое-то время может побыть наедине с собой. Во всех остальных местах и все остальное время - он на виду. И уже как-то стал привыкать к этому состоянию обнаженности. К публике.
Так здесь на нижней палубе живут все. Словно в большой коммунальной  квартире. Но это не значит, что все живут нараспашку, открыты и откровенны друг перед другом. Как это ни странно, скорее наоборот. Как именно? 
  Лева не может более  менее четко сформулировать  мысль о том, чем определяется сейчас, скажем так, его внутреннее состояние. Тем более, время  идет  и неплохо было бы поспать. Но сна ни в одном глазу. И уже совсем скоро вставать. И снова в трюм. Он боится выключить свет. Закрыть глаза. Он никогда не представлял себе, что дойдет до жизни такой. Он был в некотором роде фантазером, его голова всегда была полна объемными картинками,   лицами конкретных людей. Фигуры вставали перед  ним,  как  живые. Часто они были очень яркие, подробные. Иногда блеклые, расплывчатые, как бы мерцающие. А сейчас, стоило закрыть глаза, и, словно пушечные ядра или томагавки, летели прямо в него жестяные тарелки, банки, крышки. То, что он переживал совсем недавно, в течение многих часов подряд, теперь повторялось как вспышка, как удар током. Вот уж не думал, что так бывает. Тело,  словно мешок с трухой, мышцы, как проколотые шины. Но он все равно встанет, никуда не денется, хотя думает, что и шагу не сумеет сделать. Особенно несносно было после первого перегруза,  после двенадцати часов почти непрерывного  передвижения тяжестей. Плюс неумелость, неприспособленность, неловкость и поэтому излишняя трата сил,  времени и нервов. Картонный ящик, гладкий, жесткий, обжигающий ладони. И трюм, символизирующий бесконечность. Так проходит час, второй, третий. Ты теряешь представление о времени, о себе, о людях. Лишь чрево плавбазы - необъятное, фантастически непостижимое. С воронкой горловины наверху, в которое вклеено пятно беззвездного неба, расцвеченного пронзительно-тревожными, иногда похожими на удар кинжала лучами прожекторов.
 Сначала все показалось таким легким! Особенно, если брать с верхних рядов. Тогда и два ящика, 14 кг плюс 14 кг, не казались такой уж проблемой. Пусть не пушинка, но и не кошмар. 
 Но постепенно и гораздо быстрее, чем он ожидал, руки стали превращаться в малосильные плети. И теперь в переноске  тяжестей  участвует все тело, грудь и живот. Он становится все более неловким и неповоротливым. Он уже не может и не хочет спешить.  "Ты снизу, ты нижние  подбирай, нечего мне оставлять!" - кричит ему  Червоненко  - эту фамилию он уже знает - И не ползи, что,  я должен тебя обрабатывать? Ты сюда пахать приехал или туристом прикалываться?"
  Червоненко -  настоящее наказание. И откуда он только взялся. Уже который перегруз он словно больная Левина  совесть,  хотя посмотришь на него, плюнуть хочется. Это лет сорока обработчик, ничем  не выдающейся внешности, молчаливый и замкнутый. Но когда работает, в нем просыпается какое-то бешенство, потому что он умеет и любит работать долго и как бы не уставая, в темпе, способном вымотать  любого, не  то,  что Леву.

 16.
  Червоненко и на других косится  - злится, но так как его,  обычно, посылают  подальше, свою злость он сейчас утоляет исключительно на Леве, самом пока безответном человеке в бригаде. И чем больше Лева нервничает и старается, тем более неуклюжим кажется.
  Руки немеют,  пальцы теряют силу, наступает момент, когда он, чтобы поднять груз, помогает себе и коленями и животом. И пока таким образом манипулирует, тот же Червоненко умудряется обернуться дважды. Так что Леве крыть нечем, он только изредка ехидно думает о том, что такая собачья работа создана исключительно для таких  жлобов  как  Червоненко.  Чем бы он еще выделялся, если бы были здесь какие-нибудь конвейеры, погрузчики, транспортеры, и не было бы необходимости надрывать пупок. 
  Когда выпадает несколько минут передышки, Лева расслабляется и бессильно опускается на эти самые ящики. Что почему-то запрещается делать. И хорошо, что мастер этого не видит.
 Рядом покуривают и что-то обсуждают его товарищи  по  перегрузочной бригаде. Лева новичок в этом сообществе и зачастую, когда нет прямого повода для общения с ним, они его просто не замечают. Он для них пустое место. Червоненко располагается обычно немного поодаль,  в стороне от остальных, но его присутствие очень даже заметно. Он всех,  как собака,  облаивает, но кроме Левы его мало кто празднует.  Как-то,  в один из перерывов,   к Леве подсел Юра, которого он про себя окрестил студентом,  и начал просвещать его. "Я тоже вначале только людей смешил, - сказал Юра. - А потом ничего, наловчился".
 Они как раз были на перегрузе рыбной муки, и Юра продемонстрировал, как ловко мешок с мукой, весом под 40 кг, оказывается у него на плече. "Ты только правильно его возьми, и он сам  взлетит,- комментирует Юра.  - Впрочем, - тут же сбивается он с оптимистичного тона ,- как получится. Некоторые через неделю сникают окончательно, и уже ничего не хотят".  «А потом куда?»  - спрашивает Лева.  "А потом туда – в никуда, - не совсем понятно отвечает Юра. - Кто на перевоспитание и переобучение, кто на исправление, кто на выяснение разных сопутствующих  обстоятельств. У нас тут к чужакам относятся с пристрастием, пока они своими не становятся.  Для этого даже специалисты-фильтровщики  есть. Ты-то,  как думаешь, надолго сюда?"  "Сам теперь не знаю, - легкомысленно говорит Лева. - Пока мне все не надоест,  или пока я всем не надоем".  "Да-а -а,- уже вставая, протянул Юра. - Люди говорят, что ты много знаешь,  но никому не рассказываешь, - понизил голос и как бы застеснялся он".  Но Лева промолчал, не отреагировал на эти слова. В пролете трюма в это время показался подвешенный на тросах поддон. Это означало, что снова надо приниматься за работу, и Лева, еще не успевший отдышаться от предыдущего раунда, смотрел на него с беспомощной ненавистью.
 Оглядываясь на бесстрастных пока товарищей, он словно спортсмен на старте,  сосредоточившийся и   готовый к рывку.  Возможно,   это излишняя  суета,  но,  в то же время, такая демонстративная старательность сейчас единственный его козырь. Чтобы - как только, так сразу.  Но не исключено, что со стороны он действительно смотрится  смешно. Потому что никто особенно не  спешит. Только Червоненко  по вредности напрягается и нервничает. "Чего ждете?  Хотите, чтобы КТУ расписали?", -слышны его вопли на весь трюм.  КТУ – или, чтобы яснее  было, так называемый коэффициент трудового участия - понятие для Левы знакомое, но только теоретически.  К экономике оно  прямого отношения  не имеет, но легко может служить то ли кнутом, то ли пряником. Впрочем, что он об этом думает?
   И надо же!  Как назло!  Едва не натыкается на  Червоненко. "Тю, -  словно плюется и непонятно ругается  тот, - на хрена шлак, шлак на хрена!» 
  Леве досадно и обидно. "Что вы кричите,- вспыхивает он. - Я ведь таскаю". "Да кто так таскает, -пережевывает Леву глазами давно небритый, похожий на таракана  Червоненко.  - Пока ты раз  жопой вильнешь, я два раза оборачиваюсь. Тебя обрабатываю. Ты мне ползарплаты отдашь?
  Леве тошно от этого натиска. Но  он проглатывает обиду. Сбежать бы, но как это здесь делается, он тоже не знает. Хотя фантазия разыгрывается. Он уже представляет обратный путь, неожиданное возвращение, бессвязные объяснения, и ему становится еще  более тошно.

 17.
 Смена заканчивается. Освобождение. Ненадолго, но  все-таки.  Он идет медленно, расслабленно и удивляется, как еще несколько минут назад бегал по трюму с тяжеленными мешками, и не так уж отставал от остальных, что бы там ни мычал этот клятый  Червоненко. Он не видит себя со стороны, но предполагает, что вид у него не очень бравый. В каюте, слава Богу, никого. Сожители, которых он почти не  знает, куда-то поразбежались. На судне идет своя жизнь,    еще непонятная Леве. И эта жизнь его совсем не интересует. Ему надо пережить какое-то время. Приспособиться, раствориться. И ничего страшного,  - уговаривает себя Лева, скидывая рабочую одежду и медленно натягивая трико - самую родную домашнюю тряпку. Он  ковыляет в душ. Долго стоит под  струей непривычно  жесткой на ощупь воды, продукта, как он уже знает, опреснительной установки.
   Желтоватые ручейки катятся по бледному, давно не видевшему солнца телу, все еще оглушенному усталостью. Но настроение уже не такое тупиковое. Внутренний мрак  рассеивается. Сейчас лучше, сейчас можно жить. Так бы и остаться - одному и надолго. Но так не бывает. Чтобы одному и надолго. Вся наша жизнь организована как-то иначе. Сколько помнит себя Лева, он всегда побаивался не услышать, упустить что-то важное, куда-то опоздать, попасть в неловкое положение. Сейчас эти опасения обострились, и дело, очевидно,  не только в физической усталости, с чем Лева, конечно, не согласен. И в голове у него произошли какие-то сдвиги. И он стыдится своего внутреннего страха, понимает, что это унизительно и несерьезно. Но ничего не может поделать с собой. Он одевается. Он вспоминает, что еще надо сходить в столовую,  и его заранее начинает поташнивать.
 Аппетит - нулевой. Суп похож на блевотину,  размазанная в жидкой подливе каша с кусочками жесткого мяса,  не лезет в горло. А кисель он никогда не жаловал. Зато хлеб - вкусный, легкий, пахучий. Им он в основном и насыщается. И сразу же, чуть ли не бегом, мимо  неубранных столов, прочь отсюда, на волю как бы.
 У него уже есть любимое место - на корме. Отсюда хорошо виден гигантский овал океана, цвета отходящей сирени.  А внизу, прямо за бортом, над волнами, шарахаются  дурноватые,  но храбрые и горластые чайки, катающиеся на гребешках волн.
   Да, в такие минуты можно прийти в себя, отвлечься. Можно подремать, почитать, подумать. Конечно, остаточное напряжение есть всегда. Постоянно надо быть настороже. Да и этот судовой говорильник  не дает расслабиться. Его рычание заставляет вздрогнуть, сжаться. Ну, что еще? "Обработчикам Иванову и Метелеву   срочно явиться в диспетчерскую!"  Пауза, музыка, ожидание. "Это, кажется, из другой смены, из  той, что сейчас»,- думает Лева. "Матросам-обработчикам..."- снова шипит динамик. "Ну! - напрягается Лева и замирает. - Ну...". "Шахнагаеву,  Тарасевичу,  Дыне, Тарабарскому, Зубареву, Трусу в 16.30 явиться в диспетчерскую на наряд. Быть готовыми к работе в трюме номер шесть.

  18.
  "Вот оно, вот", - сокрушается Лева и смотрит на время. У него в запасе еще два часа, но он знает, как они  будут теперь быстротечны. И эта быстротечность мучает его больше, чем неизбежность долгой и неприятной работы. Которая, словно в отместку, кажется бесконечной. Откуда-то неожиданно выныривает Дында.  Злой, раздраженный. "Слышишь, что делают сволочи, - кричит он. - У нас же с двадцати смена. На измор хотят взять".  "А я еще от этой не отошел, - удрученно вздыхает Лева. - руки не тянут". Он как бы признается в своей слабости и тут же жалеет об этом. Здесь  ведь, постепенно начал он усваивать простую истину,  ни в чем нельзя признаваться. Дында  же поморщился и словно только увидел Леву. "Ну,  ты-то, ты-то  на хрен  вообще,  откуда такой взялся, чистенький,  умненький, стеснительный? Толпа от тебя  балдеет,  Тарабарский"...
  Лева норовит обидеться, возмутиться, но понимает, что такая  его реакция будет "себе в убыток", и притворяется удивленно-непонимающим - бодрящимся. "Делать вам  нечего,   - говорит он, - как только от меня балдеть. А ты, голубчик, что, сразу крутым выглядел поначалу? Можно подумать, вы все тут на подбор супермены".  Дында его уже не слушает. Он стягивает сапоги и заваливается на койку. "Разбудишь? Не  прозеваешь? - косит полузакрытый глаз на Леву. А то смотри,  вони  потом будет много». Но и Дынде не спится. Хотя Лева его за язык не тянет, он начинает слегка откровенничать. "Предлагают в мучное отделение старшим переходить, - сообщает, очевидно, важную для себя новость.
  Чувствуется, что здесь есть какая-то интрига. Ему нравится это предложение и сам факт, что его заметили и вообще что-то предлагают. Но он боится подвоха и каких-то противоборствующих сил, которые  заинтересованы в продвижении другого человека. И он не знает, как быть. "Я вообще списаться хочу,  - продолжает Дында. - На свободу. Надоели все, передушил бы гадов. И они дождутся, точно говорю, дождутся,  беспредельщики  ****ые. Думают,  раз советская власть кончилось, так все можно. Ее и раньше здесь не было,  - помолчав,  добавляет он, - но все равно, хоть чего-то боялись... Хотел в лавку сбегать за барахлишком, - меняет он тему, - чтобы домой не стыдно было ехать. В фирменном,  без дешевых подделок. Так наличных не дают. Только по записи, чтобы потом вычесть. Но ведь наебут, иди потом проверь. Вот. Кто может и где можно, там и выкручивают. А спрашиваешь про премию за  минтай,  глаза таращат: не знаем, не ведаем, не распоряжаемся. И вообще заткнись, а то хуже будет".
 Дында вскакивает с лежанки, распахивает встроенный в одной из ниш каюты шкаф и достает огромную, со множеством отделений сумку. Плавно открывает молнию, и начинает рыться в содержимом. Среди упакованного в пакеты тряпья, выглядывает какая-то холеная музыкальная игрушка, "Высший класс, япошки делают",  - растроганно поглаживает свое сокровище Дында, но Лева, возможно, опрометчиво, не разделяет его восторгов. "Сейчас, - не жалеет он и целой кастрюли дегтя, - от такого ширпотреба все прилавки ломятся, зря ты здесь барахлом обрастаешь. Деньги! - повышает Лева голос .- За деньги сейчас можно купить все». "Да там подделки сплошные,  - не уступает Дында. - А у меня фирменное...". "Ну, если так, -  спешит согласиться  Лева, - тогда конечно...". Но настроение у Дынды меняется, он окончательно мрачнеет, заталкивает сумку в шкаф и  опять начинает  возмущаться: "Ведь они не имеют права выталкивать нас сейчас на перегруз". " А почему вторая смена не идет?". - наивно спрашивает Лева, надеясь хоть чуть-чуть вникнуть в темные для него пока плавбазовские порядки. "Рыба пошла, вторая смена на пресервах, пай делает". "Так мы на перегруз, а потом снова на смену, на конвейер?", - поразился Лева. "От этих мудаков всего можно ожидать. Разве не видишь, на нашем горбу хотят в рай въехать. Пай-то на всех расписывается, но полпарохода от безделья с ума сходит. Вся обслуга, верхняя палуба. Раньше всех этих механиков, слесарей, кадровиков под названием общественность тоже на перегруз посылали. Но им за это отдельно платили, и денежки за рейс получались немалые. Тут даже очередь стояла. А теперь хозяин решил, зачем эти бабки отдавать, если все дыры можно нами заткнуть. Мы ведь рабы, безотказные и безответные люди. И матросы, и обработчики. Нижняя палуба. Почему бы не сэкономить за наш счет?"  Он резко и обидчиво замолчал, словно надкусил еще одно невысказанное слово. Заходил по каюте, как звереныш по клетке. Два шага в одну сторону, два в другую. Хотел снова полезть в сумку, но взглянул на часы и махнул рукой: "Нет, с этим дурдомом надо завязывать. Буду писать заявление. Скоро, говорят, пассажир будет. Ох,  и гульнем. А то, на хрен надо! Лучшие годы в этой дыре проходят".
  Лева смотрит на Дынду и не очень понимает, почему этот Дында так суетится и горячится. И не совсем верит ему. Играет, возможно, Дында, какую-то новую свою  роль репетирует. Работник он, кажется, и правда,  отменный. Весь конвейер прошел, с такими на базе расстаются неохотно. Прощают залупления,  вздорный характер, и дают работу по первой же телеграмме, вне всяких очередей и не  принимая в расчет загорающий и месяцами мающийся в резерве народ. Нужно
только добраться  в район промысла, а дальше - никаких проблем.

 19.
 Да, Дында из  таких и цену себе знает. Но сейчас, видно, и его достали. Лева не представляет, как такое можно выдержать, но в море, вопреки всяким правилам, он безвылазно уже третий срок.   Так что  имеет право на  брюзжание и  краткосрочные истерики, в известных рамках, конечно. Если  же что-то  по-настоящему серьезное, резонансное, в первую очередь за ЧП влетит кадровикам. Они должны таких ребят отслеживать и вовремя сплавлять на берег. Бывают,  правда, случаи покруче. Бывает, находятся негры, которые по три-четыре года болтаются в море, кочуя с базы на базу, везде имея своих, способных замолвить за них словечко кураторов. Ну,  а Дында, если действительно спишется, несколько месяцев побесится на материке, спустит денежки, а потом, помятый, потрепанный, а иногда и побитый, но уже не особо обремененный багажом, появится на борту. Полгода будет молотить без звука, ропота, выступлений и скандалов. Пока снова не оживет, не обнаглеет и не начнет  позволять себе психовать и задираться по любому поводу. Таких как  Дында,  догадывается Лева, в общем-то,  немало. Им многое до поры до времени прощают, но все они как под колпаком, некуда им деваться. На берегу ни кола, и неизвестно, кто там жив и ждет ли кто. А здесь все-таки полное обеспечение, постель,  кормежка,  деньги сравнительно немаленькие. И бабу можно найти, если чухаться не будешь. А люди, не хорошие и не плохие, а просто разные, как и везде.
 Лева уныло думает и об этом, и о многом другом. И в принципе соглашается, что сам он особый случай. Поздновато решился, стариком выглядит на фоне большинства  плавбазовских  аборигенов. И устает быстрее многих. День и ночь перемешались. Некогда отоспаться, перевести дыхание. Но, замечает, здесь это нормально. Пошла рыба, все время у борта трутся и транспортные суда, подходящие за готовой продукцией и доставляющие снабжение. Вот и рвут нижнюю палубу на части. И Леве кажется, что ему грех жаловаться. Он чувствует покровительство со стороны зав. производством Владимира Ивановича  или Вальдемара, как его называют почти все, который определил его на баночный распределитель, а это все-таки легче, чем на конвейере, к которому ты привязан словно цепью. Но когда одновременно крутятся большой и малый круг конвейера, Лева в запарке. Ему надо взять ящик с баночкой, вытряхнуть их, сложить стопкой, проверить, установить на вертушку. И одновременно смотреть, чтобы где-то что-то не застопорилось. Еще он должен складывать обечайку и не  захламлять рабочее место, вовремя подтаскивать ящики с банкотарой  поближе к себе.
  Иногда после смены, когда он пытается заснуть и долго лежит с закрытыми глазами, они, эти баночки, не просто торчат перед ним. Они летят в него, словно выпущенные из катапульты, стремительно и со свистом. Ему даже пригнуться хочется, уклониться, так все это явственно. И ему долго потом никого и  ничего не хочется видеть. И разговаривать ни с кем не хочется.

 20.
Сегодня ему в  ночную,  а сейчас еще самый разгар дня. Но как все тускло и невзрачно вокруг. И  Дында  этот на  мозги  капает.  Слава Богу,  что хоть сейчас лежит лицом к стенке и, кажется,  отключился. А  Лева днем спать не умеет. Он по-прежнему  прокручивает  в голове  недавний марафон,  напоминающий бег на месте. Такой у него характер. Работа всегда занимает в его мыслях преувеличенное место. Даже такая,  как сейчас. Все просто, элементарно. Главное,  не думать, настроиться на скорость, на автоматизм движений. И ни в коем случае, даже украдкой, не смотреть на часы. Про время надо забыть, словно его не существует. Иначе оно превратится в бесконечность. Лучше отвлечься и не гадать, сколько это там еще осталось. Очень важно осмыслить и упорядочить свои действия и  движения. Добиться четкой последовательности: хватаешь ящик, вытряхиваешь его из обечайки, распластываешь картон и кидаешь его в определенное место. Никакого бардака  нельзя  допускать,  иначе в конце  из дерьма-мусора не  выберешься. Баночки,  распределитель, клубы пара. Вокруг грохот, тряска. Все в движении. У Левы то и дело какие-то срывы. По закону подлости, конечно. То распределитель перед самым носом заест, то где-то на конвейере баночки застопорятся, сойдут с "маршрута". И сразу звон, крик, мат. Лева тоже уже умеет ругаться, невзирая на лица - начальственные, недружелюбные и женские. "Что вы на меня..., - кричит он, - это слесарей-наладчиков разъебать  надо, это их работа. А я что, я нажимаю кнопки".  В неопределенном порядке и  не вовремя - добавляет он уже сейчас. Но деваться некуда. Он скатывается со своей верхотуры и мчится к месту затора. Поправляет,  расправляет, раскладывает, извиняется, улыбается. Туда - сюда, вверх-вниз. "Банку! - кричат с малой линии. - Тормози! - орут с большой. Лева  иногда с перепугу и из-за отсутствия опыта все делает наоборот. Нужные кнопки рядом,  и в самые решительные минуты он забывает, где какая. И тогда начинается очередной номер всего этого концерта. "Ты... Твою...  Так!..". Но вот все вроде бы налаживается, можно чуть-чуть оглядеться. Одинаково одетые люди,  все как  будто на одно лицо.
Женщины, мужчины - различает он лишь немногих из них. По цеху разливается тускло-желтый, какой-то туберкулезный свет. Покурить бы - но нельзя. Во-первых,  не положено, а во-вторых, потому что весь на виду. Ведь там, на конвейере, если даже захочешь, иногда и почесаться некогда. "О Господи, как еще долго", - не удерживается от вздоха Лева. Он словно вытанцовывает какой-то незамысловатый танец. Разве что ручкой не машет.  Он, возможно, уже нормально работает. Но все равно. Как это невыносимо. Долго и тупо. Тем не менее ему уже несколько раз намекали, что это место он получил по блату. Оно считается легким по сравнению с конвейером. Нет той монотонности, беспрерывности, привязанности к процессу. Можно  остановиться, отдышаться.
  Да, что-то в этом есть. И весь цех перед ним - как на ладони. По обе стороны конвейерной ленты женщины-укладчицы, но в некоторые точки технологической цепочки вкраплены мужчины. Один, например, занят тем, что в каждую баночку вкидывает ложку соли. Но детской эта работа кажется только непосвященным. Очень скоро ложка превращается в черпак, а потом в лопату. И на всем конвейере так - работа представляет набор примитивных движений,  доведенных до автоматизма. Лица словно одной кисточкой мазаны. Характерные черты стушеваны. Волосы упакованы в косынки или под бейсболки.  Выражение глаз одинаково пасмурно, взгляд уныло сосредоточен и будничен.
 В них есть что-то отрешенное  и сонное. Зато руки  - словно заведенные и живут своей жизнью. Одна тушка, вторая, третья. Это в то мгновение, когда перед тобой оказывается  баночка. Заполнилась и поплыла дальше. Говорят, что укладка это большое искусство и доступно только женским пальчикам. Мужчин к этой операции не подпускают. "Возможно, - не спорит Лева, - но это не мешает бригадиру погонять их словно собак». Приглядевшись, он все-таки постепенно начинает распознавать  и отмечать лица,  запоминать их. "Наши бабы!  Девочки нашей бригады", - едко иронизирует он про себя. И волей-неволей, по-мужски,  оценивает  этих девочек. Есть среди них такие, которые кажутся замухрышками. Но это, скорее всего, только так кажется. Встретишь такую  на берегу, не узнаешь, а если узнаешь, то не поверишь. Но и на судне, когда они  стягивают робы, тоже есть, на что посмотреть.
  Лева, правда, понимает, что именно ему лучше не смотреть. Для него это лишнее. А сейчас сравнительно молодые и те, о которых часто ошибочно говорят, что их поезд ушел, хотя здесь все идет в дело, по причине  голодухи и дефицита,  сейчас все они, холодные и страстные, бесстрастные и злые, языкастые и молчаливые, сейчас все они похожи одна на другую. И безропотно, под сверлящим колким взглядом бригадира  Тимощенко,  который они ощущают затылком, делают свое дело.
 Под этим взглядом они, помимо воли, сжимаются, бледнеют и  еще больше становятся похожими на дегенераток. Внешне,  во всяком случае. Притворяются, конечно,  подыгрывают, чтобы не осложнять себе жизнь, этому монстру Тимощенко.

21.  -
 Тимощенко  для них власть - первейшая и неотвратимая. Он может вытворять, что угодно. Жаловаться на него не принято и бессмысленно. Лева тоже поеживается под его водянистыми, холодными,  подозрительными и ликующими  глазами. Тимощенко повелевает - криком,  жестами,  взглядом,   выражением лица. Обычно,  он незаметен. Но когда есть рыба, много рыбы, когда в цене каждая секунда и никто не должен медлить,  он становится зверем, мечущимся вдоль ленты конвейера, к которой  прикованы  его подопечные. Он тоже на поводке, но не таком коротком. И тоже весь в мыле,  в запарке. Над ним план, норма, он мотор всей этой потогонной системы. Вдохновитель, надсмотрщик, погоняла. Вот,  кажется,  что-то высмотрел. Затормозил, хлопнул ладонью по подрагивающей спине,  протянул к носу кулак с пузатым секундомером-волчонком.  Время пошло, теперь берегись, девочка!  "Работать, работать! - кричит, подавляя общий звуковой фон.  - Кто не хочет работать, на ***, в отдел кадров! Ты не работаешь, ты пропускаешь",- тычет он в подрагивающую, сникшую спину. Женщина теряется, у нее из рук выскальзывает сардина. Но она спешит, она не останавливается. Лева со своей верхотуры  успевает это заметить и думает о том, какими интересными становятся люди, когда перестают баловаться социализмом и притворяться гуманистами. 
  За что боролись, на то и напоролись, - кисло заключает про себя Лева, хотя понимает, что мыслит  не совсем внятно, правильно и логично. Время,  между тем, становится скользким, как та же рыба. Не схватишь, не сожмешь. Как ни пытаешься, все равно выскальзывает. Но ничего на этом свете не бывает вечным. Кто-то где-то словно жмет на тормоза. Конвейер останавливается. "Шабаш, - слышен голос из глубины цеха. - Приехали". "Рыбка  кончилась,- неуверенно предполагает Лева,- слава тебе, Господи»
  Можно вздохнуть спокойно. Надолго ли?
  Выходит из диспетчерской Тимощенко, озирает свое хозяйство и кое-кого, включая Леву,  манит к себе пальчиком: "Одевайтесь, ребята, телогрейки и ко мне. На сборы пять минут". У Левы на сердце томление и досада. Вот тебе и передышка. О Тимощенко он думает с неприязнью, как и о том, что он, Лева, еще долго может быть здесь крайним, шестеркой, которым будут затыкать все дыры. И ничего ведь не скажешь. Он бежит в каюту за одеждой, возвращается, тяжело дышит, заглядывает в диспетчерскую. Начальники пьют чай, неторопливо и вальяжно беседуют. Увидев Леву, Тимощенко встает, достает из ящика засаленную товарную книгу. "Вот,- подсовывает ее Леве, - распишись здесь, что прошел инструктаж по технике безопасности. А теперь давай, в бичбригаду, в шестой трюм. Поможешь до конца смены".  Лева примерно знает, куда идти. Сначала по закоулкам, а потом по крутой,  обдающей холодом лестнице. И все вниз, вниз, вниз. Словно в преисподнюю, но с минуовой температурой. Вот уже и пар изо рта, и морозище настоящий. Здесь, однако, не замерзнешь. Штабеля ящиков уходят к самому потолку. Раз-два - поехали. Бичбригада  собрана с миру по нитке из довольно здоровых  мужиков и работает только на перегрузах. 
 Леву встречают без эмоций. Он просто появляется и подключается. Без слов. Зло, сосредоточенно и с внутренней готовностью  залупиться,  если на него вдруг кто-то наедет. Через некоторое  время телогрейка у него распахивается, лицо горит, дыхание становится прерывистым, и вся  рожа почему-то в соплях. Останавливается. Утирается. Сначала перчаткой, потом рукавом. Заодно, вытянул вверх руку и потряс ею, чтобы приспустить рукав и посмотреть время. Неужели четыре часа уже прошло? Это даже приятно.
Как оно всегда в жизни бывает, плохое и хорошее чередуются. Большие неприятности, сменяются маленькими радостями. "Чепуха все это,- думает Лева. - Никаких закономерностей. Поэтому всегда надо быть начеку. Готовым. К чему-то такому. Не  исключая  дерьма,   из которого уже не выберешься.      
  Еще он ловит себя на мысли, что вот уже  пятый десяток разменял, причем, не вчера, а как-то наивно, примитивно жизнь воспринимает. Действительно, что он   о чем знает, кроме своего маленького мирка и своих собственных мозолей?..
 . Но сейчас пошабашили  и приятно. И домой,   в каюту  -  без каких-либо претензий, с сознанием выполненного долга идет. Там на этот раз еще одного сожителя застал. Пашу Лебезина.
  По особому графику работает этот Паша.  Без всякой привязки к сменам. Блатная у него, лебедчика, говорит, работа. Такую еще заслужить надо.
 Паша Левин ровесник, примерно, но Леве хочется называть его дядей или папашей. Таким он выглядит основательным. Лицо помятое, глажке уже не поддающееся, сразу навевающее вопрос: где наши годы молодые?  Плечи у Паши  квадратные, улыбается он редко, а вот ворчит постоянно. То на жизнь вообще, то на работу в частности,  при всех ее,  по его собственному утверждению,  прелестях. Или на окружающих Пашу людей. Но Леву он не трогает. Хотя и вниманием-расположением не балует.

  22.
  Недавно на плавзавод закинули почту, а вместе с ней и газеты. И сейчас Паша переваривает сообщения двухмесячной давности - из тех времен,  когда Лева как раз только отправлялся в свое морское небытие и еще чувствовал себя человеком. И все то, что сейчас угрюмо усваивает Паша,  он уже прошел. Как-то бочком, осторожненько, пытаясь не замараться. Впрочем, его никогда  особо не привлекали все эти митинги,  демонстрации,  протесты,  реальные и виртуальные мордобития. Он свое хоть и немного, но получил. И понял, что лучше не высовываться. Да и как разобраться, кто на самом деле прав? Бюрократы,  партократы,   демократы,  советчики, антисоветчики, патриоты, интернационалисты, националисты, сионисты, коммунисты... Все смешалось в кучу... Это и Паша даже на расстоянии чувствует. "Что творится,- говорит он как нельзя кстати, - сбесился народ. Чудит, а работать некому. Мы здесь горбатимся, а там перекупщики деньги варят. Что тогда жизни не было, что сейчас. Коммунисты хапали,  но хоть чего-то боялись".  "А сейчас разве не те же коммунисты на тех же местах, - осторожно перебил его Лева,- только чуть передвинулись". Но  Паша  словно не слышал и говорил о чем-то своем.  "Мешки шестипудовые таскал, -  вспомнил он.- Кости по ночам и сейчас ноют. А что заработал?" - произнес он напоследок и грузно заворочался, отвернулся от Левы, выпучил глаза в иллюминатор.
 За иллюминатором, совсем близко, томилось всклокоченное яростное море, гудела бездонная пучина-путина - еще совсем недавно Лева путал эти слова. Впрочем, никаких романтических импульсов они ему не навевали. Скорее, наоборот. Такие колоссальные, передвигающиеся во всех направлениях  массы воды,  казались ему чем-то неправдоподобным, а  их безбрежность воспринималась  как тоскливое,  унылое, случайное,  временное пристанище, беспросветное и несуразное добровольное заточение. Но у него не было ни слов, ни  желания, ни необходимости как-то более определенно обозначить свое состояние. Он снова посмотрел на Пашу и вдруг сообразил, что тот присутствует в каюте в неурочное время и вроде бы сейчас обязательно должен быть на боевом посту.
  "Вы  приболели?", - участливым голосом спросил Лева. "Да нет, - вдруг засмущался Паша. - Я как положено. Сорок семь сегодня стукнуло, и бригадир отпустил. Тем более, что на лебедке сейчас делать нечего, отстрелялись на сегодня»  "Поздравляю! - с фальшивым воодушевлением воскликнул Лева,- здоровья вам, это главное".  "Благодарю, - ответил Паша. -На здоровье  и держимся. Из того, что осталось. Но скучное это мероприятие. Если бы выставил, кому следует, был бы действительно день рождения. И по радио бы вспомнили, и благодарность объявили. А так... Да и где взять?".
   Если бы очень захотел, то нашел бы, где взять, почему-то с раздражением и разочарованием подумал Лева, уже догадываясь, что Паша человек неплохой, но прижимистый, любящий поплакаться в жилетку. Сам же Лева, хотя и был в море без году неделя, не раз видел, что по судну слоняются люди под градусом,  хотя здесь и действует сухой закон, и никто этого самого открыто не продает и не покупает. Очевидно, чтобы достать, надо подсуетиться, возможно,  рискнуть,  раскошелиться.  А Паше этого не хочется, ему это неинтересно, невыгодно, он здесь сам по себе. Вроде бы нижняя палуба, но и не совсем. Пашу не тягают на перегрузы, если даже он сутками в простое. Он белая кость,  мужичок-кулачок.  В кабине своего крана, он как бы  недосягаем, на точку захватывает плед и подушечку, чтобы меньше дуло и мягче сиделось. Раз! - за рычаг, и груз, с которым только что корячился тот же Лева, уже в воздухе. Два! - на поддоне.
  Но, говорят, это тонкая работа. Неосторожное движение, и так можно раскачать груз, что все полетит вниз. Паша и на смене, и на отдыхе обстоятельно устроился.  Леве даже приятно, что рядом с ним оказался такой человек.  А то, что жлоб,  так Лева ничего у него просить не собирается. Зато спокойный,  вроде бы предсказуемый и пока к нему, Леве,  доброжелательный. А это для Левы многое значит. Жаль только, что они не в одной смене,  хотя и непонятно, в какой Паша вообще смене. Но с ним как-то приятней, чем с Дындой,  сопляком агрессивным и психованным. Паша, конечно, своего  не упустит. У него в рундуке и под кроватью немало барахла, изъятого из судового обихода. Свитера, утепленные штаны, брезентовые непромокаемые куртки. Есть даже мешок стирального порошка. а также по ящику сгущенки и тушонки,  купленных по случаю в судовом магазине. Когда Паше говорят, что теперь в родной стране дефицита нет,  жратвы  навалом, он не совсем этому верит и кисло-хитро улыбается. Мол,  посмотрим еще. И что это за родная страна…

 23.
При всей  внешней доброжелательности, чувствует Лева, он смотрит на него, как на пустое место. Что бы там ни было за душой и в голове у Паши, а Лева для него человек, который небезуспешно исполняет роль шестерки. И от этого некуда деться. Потому что всегда и везде есть грязная и неприятная работа, которую кому-то приходится делать. Кстати,  в данном случае Лева напросился сам на эту работу. И он уже прошел некоторые этапы маленькой или большой, кто как воспринимает, борьбы за комфорт, за выживание. Лева помнит свой первый день в этой каюте и незначительную подробность, когда Паша едва не уложил его на голую панцирную сетку, прикрытую облезлым покрывалом. Койко-место, отведенное Леве, оказалось без матраца. "Иди на склад, там дадут", - сказал тогда Дында. Паша в это время на своей лежанке за ширмой как бы дремал. Лева пошел, кое-как объяснил, что ему надо, смуглолицему и умеющему казаться непонятливым коптерщику. "Какой каюта?", - в конце концов, смилостивившись, уточнил тот, и полистал  свои записи. - Они тебе голова морочат, а ты мне. Там все, комплект, у соседа под  жопой проверь". Но, посмотрев еще раз на огорченного и растерянного Леву,  решил быть добрым до конца: "Покури, дорогой, сейчас рядом пойдем". И пошли. Дынды в каюте уже не было, а Паша находился все в том же положении. Коптерщик задрал занавеску и просунул руку под матрац. "А ну вставай, мерзавец старый, - бесцеремонно затряс он Пашу. - Человека мучаешь, сладко пер  делать хочешь? Делиться надо!"
 Паша покряхтел, выкатил наружу могучие плечи и встал на ноги. Леву он в тот момент еще как  бы не замечал, но настроен был благодушно. "А я что, против? Я откуда знаю, что там под жопой, это начальству все насквозь видно". Он просунул руки в недра свой, похожей на слоеный пирог постели, и начал выдергивать оттуда что-то похожее на предмет их спора. Наконец-то он вытащил матрац и забросил его на кровать Левы. "Не грусти, земляк, отдыхай". Лева покраснел. Почему-то  ему было неловко перед Пашей, словно это он перед ним провинился. Но Паша, как ни в чем ни бывало, поправил свое порушенное лежбище и снова тяжело плюхнулся на него. Шторку уже не задвинул, а приноровился лечь   поближе к свету с клочком старой газеты.
 Все это случилось относительно давно, и Паша об этом, конечно, забыл. Но Лева, жизнь которого так бедна впечатлениями, такие вещи, конечно,  запоминает. Иногда, помимо собственной воли. Он достает сигареты и выходит из каюты. Курилка расположена в  специально отведенном месте. Там можно посидеть спокойно, молча, ни о чем  не думая, или думая о том, о чем хочешь. Но можно и поговорить. И послушать чужой треп, попытаться во что-нибудь вникнуть. То есть сюда можно похаживать и как в школу или на курсы всеобуча, и иметь от этого пользу, если ты не совсем  отмороженный  и умеешь переваривать полученную информацию. Лева не может похвастаться, что уже совсем приноровился к морской жизни. Он многого не знает, еще больше не понимает. Но уже начинает ощущать эту судовую действительность,  как  нечто цельное, отличное от всей остальной жизни. Здесь свой микроклимат и свой микрокосмос, свои странности и загадки. Здесь все вроде по-настоящему, но моментами кажется, что здесь все во что-то играют. Как в домино на перерыве во время рабочей смены. По существу же это настоящий маленький город или даже государство, со своими органами власти и управления, чиновниками, элитой и народными массами, среди которых обитает и Лева, на нижней палубе. Есть какие-то технические пределы нахождения этого города в автономном плавании, но ведь у любого населенного пункта тоже есть пределы и ограниченные возможности автономного существования. Жить можно, а дальше что? - без особой связи с предыдущим думает Лева. - Адаптация, приспособление. Лишь бы выжить, не сломаться. А потом? И ради чего? И как остальные? Люди вокруг разные. И сюда, в курилку, иногда приходят любители поговорить. Этакая плавбазовская тусовка. Вот Гера, очень даже уверенный в себе парень, представитель плавбазовской элиты, потому как служит киномехаником.   Леве смешно, но здесь это серьезно. Был-то обработчиком, поэтому и считается, что выбился в люди, из грязи в князи. И очень себя неплохо чувствует человек, при своем не самом хлопотном деле. Фильмы крутит два, а то и три раза в день.  Можно и ночью, если надо. Для первой смены, для второй, для всех, у кого есть время и охота. Фильмы в основном старые, советские, умиротворяющие. И не такие уж плохие, если все-таки считать, что искусство не должно копировать жизнь. В Леве они вызывают не очень оригинальные, но специфические чувства - ностальгии, тоски, утраты, тупиковости,  необратимости. И так далее, в том же духе. Но он не частый ходок в кинозал. Несколько раз в самый разгар сеанса ему делалось нехорошо. Бросало в жар, становилось трудно дышать.  Ему казалось, что он находится в давящем  его со всех сторон замкнутом пространстве. И тогда он под недовольное шиканье зрителей выбирался из кинозала, выбегал на палубу и жадно глотал воздух. Палуба была гладкой, словно отполированной. Ослепляло в первые мгновения солнце, на самом деле блеклое, едва ли не зашторенное заволакивающими небо облаками. Облака постепенно темнели и становились похожими на ободранных голодных собак. Они были то далеко, то близко. Налетал ветер. Не жестко, не агрессивно, а как бы с ленцой и ради знакомства.
 Сбоку, медленно сближаясь с плавбазой, швартовался транспорт. Вскоре меж двух бортов задергалась пассажирская корзина. Может быть, Паша на лебедке - одних туда, других - сюда. Снова перегруз, думает Лева. Что привезли? Соль, баночку, картон, муку? Леве не столько страшно, сколько досадно, неприятно и любопытно.
  А за бортом жирные,  крикливые чайки. Пахнет гнилой рыбой или чем-то похожим. Или только так кажется. В стороне проявились очертания берега. Сначала хочется подумать, что он совсем близко. Но вскоре понимаешь, что не совсем. Или вообще не понимаешь, близко они или далеко, эти неровно расставленные и торчащие из воды камни. Так начинается остров, на котором тоже,  наверное,  живут люди. И у них свой особый мир, интересы, мотивы, устремления. Может быть,  ему стоило лучше поехать на такой остров?
 Лева поеживается. Ему становится холодно от одной этой мысли. Пока спокойно. Никуда не зовут.  Лева докуривает, возвращается в каюту. Если все будет по графику, часа четыре еще можно поспать. По судовым меркам, это огромное время. Но благие пожелания Левы так и остаются пожеланиями. Дверь  распахивается, в каюту влетает Дында, все еще не переодевшийся после работы. "Ты партийный?" - с места в карьер кричит он. "Партийный",- неожиданно для себя отвечает Лева. "Дурак ты гарантийный,- смеется Дында. - Скоро, знаешь? всех партийных за борт бросать будут. И коммунистов, и демократов, и  либералов, и сионистов. Пусть в свое удовольствие воду мутят. Так что бди и не бзди» 
 Дынде почему-то весело. "Не продашь, если скажу? - вдруг спрашивает он. - Парни стачку собираются сделать. Присоединишься?"  "Это интересно, -говорит Лева. - А зачем? "  "Как зачем? - возмущается Дында. - Надоело на дядю вкалывать и всяких блатных обрабатывать. Типа таких, как  ты, тоже. Мы что,  не можем без тебя обойтись? Зачем приехал? Кто прислал? Еще неизвестно, что ты за птичка..."
  Хотя Дында буквально выпалил эти слова, чувствовалось, что он произносит их как не совсем хорошо выученный урок. Но Лева все равно расстраивается. Ему неприятно, что где-то что-то о нем говорят. Он является предметом обсуждения, домыслов, предположений. Ему не хочется, чтобы Дында, этот отморозок, продолжал. Но тот сам успокаивается. "Я списываюсь,  - говорит, - мне все до фени.-     При этом он словно порхает. - Вот,  - хвастается,  - выудил".  И показывает талоны на отоваривание. Лева смотрит на Дынду с насмешливым сожалением. Он ему уже говорил, что дефицита больше нет, и эти отоваривания гроша ломанного не стоят. Дында об этом  слышал, но верить не хочет. Есть и еще одна причина. Раз он получил талон, значит,  он замечен, отмечен, выделен из толпы. А вот этот никем сюда не званый мудак Тарабарский,- намекает Дында,  - он никогда не будет выделен, поощрен. «И все? - смотрит Лева на  Дынду. - Это  все?»   «Нет, не все», - говорит Дында, но отводит взгляд: есть еще кое-что, о чем ему не хочется или нельзя говорить.
  Здесь много способов, кому угодно рот заткнуть, - думает Лева, но не конкретно, вообще. Дында в это время убегает, а Лева, оставшись один, сразу сникает и бездумно шерстит взглядом заголовки оставленной Пашей газетки. Но опять его как бы планы нарушает  Дында. Он снова заваливает в каюту. На его плечах какая-то блестящая куртка, вся из сплошных молний, карманов, оторочек.  Дында вертится перед куском зеркала над умывальником. Он нравится самому себе. Рожа у него  до ушей. Он встает на табуретку и рассматривает себя снизу. Остается довольным. А потом берет ручку, листок бумаги, расчетные листы и начинает считать. Очевидно, заработки, доходы и расходы. Сколько еще здесь на шмотки оставить, сколько по приезду на берег потратить - на приятелей, на баб, на кабаки. Сколько привезти домой, если найдет туда дорогу, потому что дом у Дынды  где-то на другом конце   бывшего Союза, и так  не раз бывало, что оторвавшись, Дында наскрести на самолет уже не мог. Пшик оставался. Или совсем ничего.
  Так что не исключено, что через быстролетный месячишко  береговой жизни, Дында вновь запросится на базу. На любых условиях. Лишь бы взяли, лишь бы не застрять в резерве. Для этого ему понадобятся вызов и хорошее отношение командиров. Поэтому ему не стоит марать репутацию. Сейчас Дында ерепенится, поругивается.  Но черт его знает, что у него на уме. Может быть, он провокатор, не исключает Лева. А может ему действительно хочется стать ниже травы и тише воды - хотя бы ненадолго. Пока снова не заскучает, не запсихует. Но так, с оглядкой, чтобы простили. Есть еще один вариант. Очень доступный, но какой-то таинственный, непонятный. Никто никуда далеко не едет, и отрывается где-то здесь, в морях.  На спецпароходе. Там есть девочки, кабаки,  игорные залы, полный комфорт.
  Но как это на самом деле, никто не рассказывает, если даже и знает. И вот у Дынды  по какому-то поводу чешется язык, но он сдерживается.

  24.
  Так или иначе, у каждого однажды наступает  такое состояние, когда хочется круто изменить жизнь. Это неизбежно, как месячные. Опытные начальники типа Вальдемара Ивановича это знают, да и сами испытывают нечто  подобное. У них тоже есть свои циклы. Им наплевать на Дындины комплексы и выкрутасы. Им нужны не хорошие люди, а работники. И Дында не такой дурак, каким притворяется, он не обольщается и хорошо усвоил главное: умные люди не должны сжигать за собой мосты, плевать в колодец,  из которого, может быть, придется напиться, не рубят сук, на котором сидят,  и так далее в том же духе, - чуть-чуть философствует за Дынду Лева. Сейчас у него такое настроение, и он размышляет. Что-то домысливает, что-то угадывает. Он думает о том, что в море, как и в армии, а также в санатории или доме отдыха, есть своя  некоторая  прелесть. Нет необходимости обременять себя различными заботами - где и за что пожрать, как найти крышу над головой. И многим это нравится. Тем более, когда привыкаешь и втягиваешься. И начинаешь понимать правила игры. И соблюдаешь их. Не высовываешься. Не лезешь в бутылку. Без споров и заметных проявлений недовольства выполняешь  указания начальства. Прежде всего маленького. Которое находится к тебе ближе всех.
   Но ведь так везде, - делает Лева незамысловатый вывод. - Что тут мудрить.
  Дында что-то говорит, но Лева не слушает его. Он уходит в себя, а потом еще куда-то и, наконец,  оказывается  на корме, в полной праздности, ближе к левому борту, облокотившимся на поручень.
 Море,  по здешним понятиям,  спокойное.  Вокруг плавбазы суетятся ржавые рыболовные сейнеры, беременные богатыми многотонными уловами. Туда-сюда снуют загруженные под завязку рыбой красные мотоботы. Лева уже в курсе, что ивасевая путина самая крупная и главная в году. Раньше о ее перипетиях трубили все дальневосточные газеты, сейчас звона немного, бизнес, коммерция не очень спешат светиться. Ну  а Леву уже просто поташнивает от одного только вида так называемого живого серебра.  И, наверное, не только его.  "Чтоб ты сгинула, мать твою...",  - услышал он однажды от одной обработчицы. Да и другие укладчицы были с ней солидарны.
     Иногда эти слова доходили до Бога. Рыбный поток иссякал. Случалось, надолго. И тогда начиналось дерганье. Конвейер часок поработает и встанет, но каждый раз его надо чистить и драить. А потом  ждать. Чаще всего - чего-нибудь неприятного. Например, чистить мучное отделение. Или тут же: смене номер один занять рабочие места. И все по новой.
 Но это лучше, считают старожилы. Лучше работать, чем слоняться. Когда долго ничего не делаешь, и руки не заняты, начинают мерещиться разные  страшилки и созревать глупые мысли. Или опасные. Начальство это понимает и буквально придумывает работу. Людей рассовывают по разным дырам, лишь бы не попадались на глаза и не торчали на верхней палубе. Лева уже и это прошел.
  В такие   дни и ночи он, впрочем, чувствует себя очень неплохо. У него появились постоянные собеседники, чуть ли ни приятели. Как, например, Толя Степанов, хрупкий, стройный парень лет тридцати. Что он делал на берегу, Лева еще подробно не успел выпытать. Вроде  водителем  работал,  какого-то босса возил. И в Толе действительно что-то было от шофера-профессионала: немногословен, рассудителен,  сдержан, знает себе цену. Сейчас он был как бы на легкой работе. До этого недели две ходил с забинтованным плечом и рукой на привязи, и еще радовался, что хорошо отделался.  ЧП, так это называется, произошло в трюме. Он был заполнен ящиками с пресервами, и в тот день здесь забивали просвет,  так,  чтобы поместилось больше.
  Когда поддон поднимали, грузчики должны были прятаться, чтобы в случае чего не прибило. И вот, когда это в «случае чего»  произошло, сетка рассыпалась,  и многопудовая начинка полетела вниз, Толя полностью укрыться не успел. И его задело чуть-чуть, буквально по касательной, черкануло по левому плечу, и сначала он даже боли не почувствовал. Но руку, как опустил, больше поднять не мог. Руку ему доктор вправил, так что в первые дни Толя просто отдыхал, как человек больной, а теперь еще легкую работу ему подавай. Толю, это было видно, на всякий случай задабривали, чтобы не возмущался и никакие производственные травмы в официальных бумагах не фигурировали. Но, с другой стороны, ему сразу дали понять, что сейчас не старые времена и возникать вообще не стоит. И еще надо посмотреть, кто прав, кто виноват. Никто же не подлез, один он. Да и срок списания скоро подходит, напомнили Толе. Если хочешь, можем поторопиться. Отправим первым попутным транспортом. Толя лезть на рожон не стал. Все равно, плетью обуха не перешибешь. Лишь сказал мастеру, что списываться не хочет, за травму будет молчать, как партизан, но вы меня сейчас хоть не загоняйте. «Им бы сейчас хотелось от меня избавиться, - предполагает Толя, - но вдруг я на берегу шум подниму. Вдруг меня какой-то политик или профсоюз поддержит. Вдруг какую-то комиссию пришлют. А им не хочется шума, проверяющих, дополнительного внимания к себе посторонних. Они здесь свои дела крутят, и им, тем, кто крутит, им  хватает. А я, как Бог даст. Если рука не заживет, не знаю, что буду делать. У меня тоже программа пятьсот дней. Хочу и на квартиру, и на авто заработать. А там будет видно. А тебя-то, что толкнуло в эту клоаку?» «Да тоже, вроде заработать, -отвечает Лева. -Но каких-то грандиозных планов и раньше не было, а сейчас тем более, - уточняет он вполне искренне.  - Главное, день прожить-пережить».

  25.
 Вроде ничего страшного, но это трудно объяснить. Побудительные мотивы.   Это надо было бы обо всей жизни рассказать. А она, жизнь, как в тумане.  Даже, когда думает: они там - как?
 О чем они в последнее время разговаривали? Куда ходили? Что смотрели по ящику?  По какому поводу поругивались? Он все помнит,  но как-то  скомкано. И последний вечер. В каком она была тогда платье? Радовалась? Огорчалась? Он еще раздражался и психовал,  разумеется, без повода. Это он хорошо помнит. Нет, повод, конечно, был. Не такой уж он идиот. Поводом был сам факт его отъезда, который уже нельзя  было отменить.  Но он совершенно забыл об этом. Кажется, глаза у нее были  жалостливые. Но он только в себя вглядывался и как в бездну скатывался.  И в то же время настаивал: все в их жизни  обедненно - обыденное. Обыкновенное, как время обеденное, а не переломное. Так ему и на самом деле думалось. А все остальное за черту отодвинулось.
  Но все равно:  выглядело это прозаично. И никакого высшего смысла в его поступках не проглядывало. Он ехал на заработки. Сейчас на безрыбье любая работа рыба, шутил он, и шутка казалась ему удачной.
Леву в последнее время все чаще стали посылать работать  в паре с Толей. Потому что последнему даже на легкой работе нужен напарник. Они выколупывают разное  затвердевшее дерьмо  из всяких неудобных  закоулков. Они своего рода санитары. И не только они. Рядом располагаются морщинистые, пожилые, но слегка повеселевшие девочки:  метут грязь, матерятся и отпускают колкие замечания в адрес начальства. После конвейера это и для них легкая работа. Но какая-то унизительная. Ведь они считаются элитой цеха обработки. Лева роптать не собирается. Он говорит, что ему все равно. Лишь бы время шло. Иногда он выглядит уж слишком сосредоточенным и старательным. И сам знает, что это не от сознательности, а от внутренней бздливости. Вдруг мастер-паук застукает, вытаращит наглые, насмешливые глаза и отчитает едко и вежливо: вы, матрос-обработчик Тарабарский  не выполнили задание. Ну и  куда вас еще определить, чтобы вы нормально справились?
 Самые мерзкие вещи можно говорить спокойно и на вы. И Лева протискивается дальше. Еще дальше. Между какими - то поросшими неизвестного происхождения наростами железяками. Таких машин-монстров в рыбомучном отделении много. Грязь затвердела, покрылась корочкой, непонятно, что это такое. Он в это чуть ли не мордой упирается. Вытянулся и скребет. Отскребет и выгребет. Ноги торчат. Толя Степанов рядом. С ведром. Смотрит и сочувствует. Сам он с больной рукой туда полезть не может. Хороший,  однако, человек. Доброжелательный.  Собирает все, что нагребает Лева, и куда-то относит. А потом говорит, что хватит. Ну их всех на ***... Кто кроме нас сюда сунется?  Хватит, так хватит, - соглашается Лева. Он уже более  менее спокойно  относится к текущим моментам своего здешнего существования. Еще недавно неотвязным и непреодолимым было ощущение, что он добровольно заточил себя в тюрьму  или,  по крайней мере,  призвал в армию. Многое здесь напоминало подневольную, регламентированную  жизнь.
   Но, как и везде, здесь тоже можно  жить в определенном психологическом комфорте неопределенно долгое время,  однажды пришел к выводу Лева. Он пробует обсуждать эту тему с Толей Степановым, но тот, кажется, не понимает его. Хотя, повторяет Лева в мыслях, и человек хороший. Есть у него еще один приятель и собеседник - немного странный и непонятный, а иногда и надоедливый человек Саша Ревуцкий. Он плотненький,  густобородый  и длинноволосый, непонятно какого,  но лучше всего сказать, среднего, возраста. На базе он как бы на особом положении. То напарником Левы на распределителе работает, то какую-то блатную работу делает. В море он наезжает каждые два - три года,  уже лет пятнадцать так, еще при советской власти начал.  Был он лектором общества "Знание", председателем профкома, инструктором парткома. Его помнят, знают.  Кто-то за него хлопочет, звонит,  договаривается. Рекомендует себя  Ревуцкий  как поэта-мариниста, и он действительно иногда балует судовую аудиторию стихами, посвященными знаменательным событиям из жизни этой самой аудитории. Разговаривая с Сашей - Сан Санычем, Лева невольно напрягается, нервничает и опасается пасть в его глазах, не соответствовать, оказаться не на уровне. Они говорят о писателях, о старых и новых именах, о журналах, на страницы которых хлынули старые новинки, о том, чем все это кончится и что будет потом, когда это кончится.
  Хрупких знаний и нерегулярной начитанности Левы едва хватает на то, чтобы поддерживать разговор. Но Сан  Саныч и тому рад. Он доволен хотя бы тем, что, по меньшей мере, ему есть перед кем выговориться. В нем просыпается лектор. Он готов говорить обо всем и обо всех. Когда он говорит о разочарованиях и растерянности, Лева иногда понимает его. «Ну что,  - кипятится (или делает вид) Сан Саныч,  - легче стало, свободнее, чище...»
   Но что-то мешает развивать эти мысли, делает их небезопасными - в условиях замкнутого пространства. Да и не так уж часто удается поговорить.          
  Сан  Саныч  покровительствует Леве. Они вроде бы на равных, но Саша чуть-чуть  "ровнее". Он иногда покрикивает на Леву и поругивает его, если во время работы Лева уж очень нерасторопен. Лева обижается, и ведет себя по отношению к  нему подчеркнуто сдержанно и холодно.  Поэтому сейчас  Сан Саныч, стараясь замять неловкость, трется возле Левы. Ему скучно, неймется,  хочется потрепаться. Или почитать стихи, не доведи Господи. Лева побаивается спровоцировать  его. Он видел образцы Сашиных творений в судовой стенной газете, посвященной дню рыбака. И больше ему не хочется знакомиться с его творчеством. Но зато Сан  Саныч, продолжает себя успокаивать Лева, человек хороший, душевный, инициативный, вдумчивый. И это под его  чутким руководством, не признаваясь в этом даже себе, Лева стал завсегдатаем библиотеки.
  Когда заглянул  сюда в первый раз, глаза разбежались. Сердце заныло. Стало душно от невозможности объять необъятное. От вдруг  возникшей сухости во рту, обозначающей, как это бывало в юности. ненасытную жажду - все это постичь, переварить, впитать, пропустить через себя. Он уже переживал такие чувства. Потом они остыли, с годами забылись вообще. И вот опять все всплыло , и снова он остро ощутил горечь утраченного времени, ощущение тупости и тупиковости, собственной ограниченности.    Но тогда многое было впереди. А сейчас - что? И вообще удивительно встретиться с этими книгами здесь, в море. В его домашней библиотеке почти не было случайных "жильцов", причем, каждый появлялся в ней в результате немалых хлопот и долгих поисков. И его всегда тяготила мысль, что одной жизни мало, чтобы все это прочесть. Если не жить, а только читать, все равно не успеешь.
    Сейчас он даже не знает, на какое время  рассчитывать. Он шарит глазами по полкам. Здесь есть даже Маркс, Энгельс и Ленин... А что, не грех заглянуть. И если не здесь, так  где же? Или вот история Древнего Рима... Это, впрочем, неизмеримо  далеко от того, чем он сейчас живет и о чем думает... Но он вцепляется именно в это. Он смотрит на часы, а потом словно проваливается во что-то неизведанное…

 26.
 -А что мы можем, кто нас слушает? - говорит Ольга, и ее невидящий, вывернутый или ввернутый в себя глаз упирается в Леву. Как-то неуютно делается ему в этот миг. Не по себе, не для себя. Жиденький свет разлит по так называемому читальному залу. Свет цвета выцветшей сирени. Ощущение, словно ты где-то далеко от людей. В изолированном пространстве. Или в подвале. Или - на чердаке. Так что не совсем просто разобраться даже с собственными ощущениями. На столах подшивки старых, еще вышедших при родной советской власти газет. Пожелтевшие, как говорят в таких  случаях,  страницы. Лева косится на эти идеологические лежбища, и Ольга замечает его блуждающий взгляд. "Вы,  я думаю,  коммунистом были. Неужели верили во все это?" Голос у Ольги тоже неуютный, жесткий, требовательный. «Был, не был, - думает Лева, - ей-то, что надо, бабе кривоглазой?»  Он поеживается. Он не знает, что сказать. Вернее, что надо сказать. "Не то, чтобы верил безоглядно, - отвечает он, - но и не думал, что все так. Или вообще не думал".  А как?  Как? - это уже в нем самом ожила мыслишка. И продолжилась: Кто бы мог предположить, что и это придется переосмысливать, договаривать, додумывать... Впрочем, были люди. И их было немало. Это он, святая простота, не то, что бы ни о чем таком не думал. А просто считал, что об этом и думать бесполезно. А сейчас - тоже. Да и стоит ли так серьезно, когда миллионы оказались в соучастниках. Господи, - содрогается Лева,  - какие мы все серые, какие у нас похожие биографии и автобиографии. Писал недавно и ужасался. Какая у него незамысловатая, кастрированная жизнь. Вроде  не жил, а обозначал, для галочки, что живет,  и никогда у него ничего не болело,  а главные  узлы жизни вместились  в выхолощенные понятия: вступил, поступил, закончил, направлен...
- В партии? Да, был. И в партии. А где можно было быть иначе? В глубокой  жопе? Тем более с пятой графой. Не в качестве оправдания, но мог бы рассказать, но только зачем,  как было на самом деле. А было так, что в эту самую партию он въехал как бы по инерции, за ручку его туда привели,  как комсомольца на исходе комсомольского возраста. И возможности благопристойно отказаться не было. Или надо было идти на скандал и, возможно, какие-то последствия, а скандалов Лева не любил и побаивался, как в молодости, так и в дальнейшей жизни. В их райкоме появилось место для комсомольца, этого комсомольца, причем, из служащих, наверное, долго искали, поэтому, когда Лева, перспективный инженер-экономист, пришел однажды платить взносы в соседний отдел, секретарь Рита, их вожак, если так можно выразиться,  несмотря на официальное положение и близость к верхам, вполне нормальная женщина, оживилась  еще более, ее кажущееся заплаканным, с тонкими чертами лицо просветлело. "О, - сказала она, - а я о тебе не подумала..." 
 Лева замер. «Сейчас она скажет, давай переспим», - безрассудно предположил он, вспомнив один анекдот, но Рита его  разочаровала-ошарашила  другим манером. "Нам как раз место дали. Райком требует срочно. Пиши заявление". Он тогда уже был не первой молодости, но наивен и робок, и верил, что все у него еще впереди, все пути открыты. А сейчас. Сейчас он человек с конвейера. И это очень мило, когда привыкаешь. И время уходит, как вода в песок...
 Хлопает дверь, и Лева  инстинктивно  вздрагивает. Ему бы не хотелось, чтобы сюда заглянул кто-то из начальства, а потом его бы под настроение послали просвещаться в такое место, где мало не покажется. Впрочем, начальство сюда заглядывает не часто. Здесь ему, очевидно, неинтересно. Зато появляется  Сан Саныч,  завсегдатай данной культурной точки. Сейчас Саша  твердокаменно задумчив. Возможно, задумчивость у него напускная, но, так или иначе,  он выглядит значительным и поясняет, что у него ответственное задание. Только что он удостоился личной беседы с гражданином главным заведующим производством  Вальдемаром  и получил социальный заказ: поднять трудовой дух начавшего сникать на безрыбье и в ходе рваных рабочих смен  плавбазовского  контингента. Лева  не впервые слышит  подобную идентификацию Владимира Ивановича, и это ему даже нравится. Вальдемар так  Вальдемар. "Вот видишь, - вполне серьезно к удивлению Левы говорит  Сан Саныч,- и здесь понимают, что вначале было слово"
 Но как найти это слово, если в голову приходят одни заученные банальности. "Дорогие друзья!" ,- произносит он с пафосом и фиксирует эту трогательную фразу на бумаге. А потом уже пишет молча. Но видно, что  старается, потеет, морщит лоб. А Лева представляет приторно-жлобскую  физиономию самого большого начальника и не может воздержаться от комментариев. В смысле того, что ничего не меняется. Как раньше вешали лапшу на уши, так и сейчас. И нам наплевать. Мы именно так и обучены.  Нам даже нравится. Мы даже вешаем сами себе. Без посторонней помощи. Его слышат  Ревуцкий,  Ольга, еще человека три.  И смотрят на него как-то странно. И разговор почему-то никто не поддерживает, хотя все так очевидно и есть обо что поточить когти. Поэтому Лева замолкает, а Сан Саныч продолжает терзать бумагу. Через какое-то время Лева все-таки интересуется: так что же прозвучит в обращении к народу?  "Ну как?  - охотно на этот раз откликается Сан Саныч, - Вот послушайте".
 "...Мы умеем не бояться трудностей, и каждый день путины каждого из нас поверяет на прочность. Мы знаем, рыбалка идет хорошо. Но нас подводят транспортники. Трюма забиты продукцией. Простаивают добытчики. Скоро останемся без работы и мы. Каждая минута простоя базы - это тысячные потери. Уменьшить их - наш долг. Не время расслабляться,  друзья,  на большой перегруз, народ плавбазы!  К правому борту  встает рефрижератор "Павел Корчагин". Одновременно предстоит брать сырец. Еще два транспорта пришвартуются к левому борту...".  Сан Саныч  читает с выражением, воодушевленно. "Слетаются как мухи на  говно", - думает в это время Лева и представляет,  как лично на нем скажется предстоящий аврал. "Если мы не уложимся в нормативные сроки, - с пафосом продолжает Сан Саныч, - они уйдут к другим плавбазам.  Поэтому все силы на перегруз, отдыхать будет некогда. Пахать, пахать и еще раз пахать!.. -  ну как, доходчиво?- интересуется он. - Это основа. Тут я еще души добавлю, эмоций, водички. Но главное, чтобы понятно было...".
 Все это полчаса назад гражданин главный заведующий производством изложил ему разными  своими,  в том числе и  матерными словами, и все у него звучало, хотя и сумбурнее, но как-то живее, энергичнее и на самом деле доходчивее, чем отпечатывалось в  памяти Сан Саныча, что сразу немного встревожило и насторожило поэта. Ведь под угрозу было поставлено не только его авторское самолюбие, но и как бы общественное положение, в соответствии с которым он пользовался на плавбазе маленькими, но приятными льготами.  «Может быть, сами так и скажете»,  - предложил своему вдохновителю Сан Саныч,  но тот не согласился. «Нет, ты поработай, подумай, лирики подбавь, чтобы до сердца доходило», - потребовал  Вальдемар, как человек, который платит и заказывает музыку.
  И вот Сан Саныч творит, мучается и чувствует, что выходит что-то не то. Лева в это же самое время думает о том, какими дурными могут стать ближайшие сутки. И все опять будут выезжать на обработчиках и  бичбригаде. То есть одна треть народа плавбазы будет пахать, а две трети будут воодушевлять и подбадривать ее.
 "Так лучше бы сейчас поспать разрешили", - замечает Лева.  Сан Саныч  усмехается. Он наклоняется к Леве и шепчет, неприятно касаясь его уха влажными губами: "А кому это надо, чтобы ты выспался? Или ты думаешь, что кому-то понадобится то, что я сейчас напишу? Это имитация. Поэтому у меня и не стоит на это". 
 Лева пожимает плечами и ничего на всякий случай не отвечает. Все ясно и так. С напутствием или без, все, кому положено, окажутся в трюме или в морозилке. Будут там, где надо и сколько надо.

 27.
Какие-то внутренние опасения рассасываются, забываются. Они начинают разговаривать, не таясь, но не громко. Ольга сидит к ним немного боком, повернув лицо той стороной, где находится ее неживой глаз. И непонятно, смотрит она на них, слушает или не слушает. Юра листает тетрадку и нашептывает  английские слова. Он бывший младший научный сотрудник  какого-то рыбного НИИ, науку отложил, сюда приехал подзаработать. Он парень тихий, но уверенный в себе. Работает легко, внешне не напрягаясь, и как бы находится в стороне от всего и от всех. Леве он нравится, но у них слишком велика разница в возрасте, чтобы они могли стать хотя бы приятелями. Да и кому это надо здесь, в море, где жизнь сводит и разводит людей как-то непредсказуемо. Ночь просачивается сквозь дыры иллюминаторов сияющими лунными бликами. Хочется спать.  Во время смены, если нет работы,   иногда разрешают слоняться где угодно, заниматься,  чем  хочешь. Но запрещается спать и находиться в каюте. Лева выходит, курит, возвращается в библиотеку и начинает перелистывать ту самую книгу, на которую неожиданно положил глаз еще вечером.
  "...известно, читает он, что древнейшим населением Апеннинского  полуострова были  лигуры или  лигии, занимавшие некогда территорию Южной Франции и Пиренейского полуострова. Остатки лигурийского языка - незначительны..."
  Он читает не подряд,  он пропускает  целые главы и эпохи, потом захлопывает книгу. Потягивается, возвращаясь в сегодняшний день, вернее, в ночь, в реальность. И неуклюже думает о том, что любая, открытая наугад страница мировой истории, аукается с современностью. Которую не захлопнешь, как книгу, и от которой не убежишь. И всюду, и всегда - кровь, подлости, интриги, безумие. И все это длится вечно, повторяется и никогда не кончится. А они, или лучше сказать, мы, глупые теперешние люди, пытались свести концы с концами, раз и навсегда что-то решить....
  Однако же спать хочется. И сегодня, наверное, уже не позовут в цех или куда-то еще...
 За черной мишенью-кружком иллюминатора, с открытой стороны, беззвездное море, невидимое отсюда, но все равно стоящее                перед глазами. Безмерное водное пространство,  с расплывчатыми или, вернее, угадываемыми очертаниями берегов. Плавбаза, фыркая, как большое неуклюжее животное, расцвеченная  сигнальными огнями, медленно наезжает на собственную тень. Она содрогается, или это только кажется Леве, от внутреннего  напряжения и несмолкаемого рокота  дающих ей жизнь разгоряченных гигантских машин, она рассекает черную воду, подставляя грудь и бока пузырящимся волнам, которые и лопаются в невидимой низине словно мыльные пузыри. "А не пора ли и нам шабашить", - вдруг отрывается от своих интеллектуальных занятий англичанин Юра. "Да уж самое время",- охотно соглашается Лева.  Сан Саныч  Ревуцкий,  давно завершивший создание своей патетической прозы и дремавший сидя, протер глаза и согласно закивал головой. Только Ольга сидела неподвижно, в стороне, и что-то читала и ни на что не реагировала. Но ее никто ни о чем и не спрашивал.
  Примерно так у них в том или ином составе заканчивалась уже не первая простойная ночь, когда кто-нибудь задумчиво и проницательно, успокаивая себя и других, произносил: по всем показаниям основная масса народа и его начальников уже спит. На этот раз финальную фразу произнес Ревуцкий и, не став дожидаться, пока Лева вытащит из-под стола свои  длинные  ноги, вышел вон. За ним потянулись остальные. Наконец-то и Лева, всегда сомневающийся в правильности принятого решения, бросив последний взгляд на Ольгу, которая в полутьме,  даже со стороны  «того»  глаза,  не выглядела очень безобразной, заспешил к выходу. Что-то в нем вздрогнуло, но он не стал углубляться ни в свои мысли, ни в чувства, и скоро уже видел сны , которые никогда не запоминал.
   Встал часов в двенадцать с  неправдоподобной мыслью, что его ждет что-то  хорошее.  И сразу вспомнил - книга,  возможность почитать. То есть он внутренне радовался не какой-то конкретной книге, а тому, что выглядел почти как нормальный человек из нормальной жизни. Вот взял книгу в библиотеке и в свободное от работы время, читает.
 В каюте сидеть не хотелось. Лева завернул книгу в старую газету и вышел на палубу. Было свежо не по-летнему. Да и лето в этой части Тихого океана понятие очень  относительное. Небо было хмурым. Воздух сырым.

 28..
Завтрак Лева проспал, и, проголодавшись, с нетерпением,  которое по данному поводу он давно уже не испытывал, ждал обеда. А пока,  как белому человеку, подумал он,  лучше было бы почитать. Но он переоценил свои интеллектуальные способности. Читать он читал, но его огрубевшие, стершиеся извилины совершенно не воспринимали текст. Слова отскакивали от его сознания словно мячики от стенки. Наконец, он закрыл книгу, посидел, открыл снова где-то с середины и все-таки выловил внятную для себя строчку: "Правители империи истощали свои  силы во внутренней борьбе". Эту фразочку, вне  контекста в общем-то  бессмысленную, он запомнил, и она у него перебивалась потом с другой, на самом деле очень известной и совсем уж банально-пошлой: не так страшен черт, как его малюют.
 Он вспоминал ее уже ночью, в трюме номер три, на перегрузе рыбной муки. Делали работу впятером на одну сетку. Забросят сорок мешков, специально считали вслух, и - вира. И пока эту авоську поднимают наверх, а потом опускают в трюм соседнего борта, где ее, куда надо, укладывает другая пятерка,  можно успеть и перекурить, и подумать. Блатная работа. Все довольны. И в душу, что редко бывает, никто не гонит и не гадит.  Несмотря на все призывы. Во всяком случае,  первые четыре часа так называемого большого перегруза,  которого так боится Лева,  прошли без осложнений. Вторые тоже. И график - восемь через восемь - показался Леве не таким уж изнурительным. Это лучше, чем в роли шестерки дергаться. Чувствуешь себя человеком. Или, по меньшей мере, не хуже других. А сейчас что? Спать, гулять, читать? Или просто полежать, расслабиться...
 Но разве Дында позволит  расслабиться? Куда,  интересно,  его определили на эти дни? Не похоже, чтобы мешки таскать. В каюту он  заскакивает, как всегда, возбужденный и злой. И про судовые новости, в которые, кроме него, никто Леву так подробно не посвящает, он рассказывает эмоционально,  как о чем-то очень личном и относящемся непосредственно к нему,  Впрочем, так оно, наверно,  и есть. "Приказ за второй квартал вышел, - с места в карьер выпаливает Дында, - хоть стой, хоть падай!"  "Ну и что?" - очень сдержанно реагирует Лева, который во втором квартале еще жил почти обычной человеческой жизнью, хотя временами и впадал в депрессию, предвкушая  надвигающиеся  перемены.  "Да  мудаки  они, что еще", - визгливо взрывается Дында, - снова парней кинули. Премию считанным  дали,  и только палубе почти. А кто в заводе и в трюме пахал, тем хрен с кисточкой". "Но тебя-то, конечно, не обидели?" - наугад съехидничал Лева. "Меня нет,- присел Дында. - Но и мне перед толпой стыдно. Все одинаково вкалывали".
   Он словно оправдывался или репетировал оправдание. Предчувствуя предстоящие разборки. И выяснения, за какие это заслуги его, Дынду,  так отличили. Может быть за  стукачество?  Лева уже успел узнать, что тащится за  Дындой  какой-то шлейф слухов, что парень он не такой простой, каким хочет казаться, и по характеру неустойчивый. То на человека похож, то скотина скотиной. Избыток сил, времени, внутренней пустоты, умничает про себя Лева. Что касается  его самого, то Левины силы едва ли не полностью вычерпывает работа, когда она есть, конечно. Или мысли о ней, что вернее. Он боится и сломаться, и показаться  смешным,  жалким. Зато Дында на базе чувствует себя как рыба в воде. У него нет комплексов, он реагирует только  на внешние раздражения. У  него,  конечно, полные штаны опыта, чего не скажешь о Леве, который многого не знает и не понимает.
  А Дында  снова оседлал своего любимого в последнее время конька: он рассуждает, списаться ему или остаться, принять бригадирство. Если уйти, -   резонно размышляет он, - то нужно уйти красиво.  Нельзя сжигать мосты. И вдруг характеристика понадобится,  вдруг в загранку случай представится. Тогда о нем должны написать, что он,  Дында, человек надежный,  морально-устойчивый, и не подведет. И из-за этой характеристики, признается,  или, похоже,  проговаривается Дында,  которая, может быть,  и не понадобится, он сейчас на крючке. Нельзя ему залупаться, светиться и качать права. Он должен быть безотказным пай-мальчиком - перед бригадиром, мастером и, конечно,  гражданином заведующим производством, с которым у него есть какие-то неформальные отношения. Или быть для  кое-кого доверенным лицом.  Характеристику, опять проговорился Дында, ему в отделе кадров давно сочинили, но папа не подписывает. "Мы его что, на героя труда представляем, - вроде бы сказал он. - У него что, недостатков нет! Так, может,  мне с ним местами поменяться?"  Вот Дында и думает, как быть. Ждать, не ждать. "Понимаешь?",- спрашивает он у Левы. "Пусть напишут правду, что ты говно, - серьезно говорит проснувшийся или давно не спавший, но именно сейчас вынырнувший из-за занавески Паша. - А таким, как и раньше, у нас везде дорога".  Пашина речь ласкает слух Левы, но Дында едва не плюется от досады. " Я от вас всех охереваю", вскрикивает он и выбегает из каюты. "Ширинку застегни!", - кричит ему вдогонку Паша и снова прячется за занавеской.

  29.
 Да,  Дында охеревает.  Хорошее это словечко. Колоритное, емкое. И здесь, на плавбазе, оно в моде, пользуется заслуженной популярностью и звучит иногда в более остром варианте. В него можно вложить достаточно многогранную гамму человеческих чувств и эмоций. Восторг и негодование, удивление и разочарование, протест и одобрение. И каждый раз будет ясно, что имеется в виду, дополнительных разъяснений не потребуется. Лева, правда, вкус этого слова до конца не распробовал, он еще не проникся атмосферой всеобщего охеревания,  которая повисла над судном, хотя, про себя, не без грусти констатирует, что  охеревает  тоже.
 Дни и ночи, впрочем, снова перемешались. И уже не имеет значения,  какое в данный момент время суток. Смены какие-то дерганные и из-за своей  разорванности,  иногда кажущиеся изнурительными, изматывающими. Давно уже не было такого, чтобы все двенадцать часов беспрерывно шла рыба  и крутился конвейер.
  Но вот что-то случилось наверху. Рыболовных сейнеров вокруг  мало. Рыба поступает незначительными порциями. Транспорты – перегрузчики  обходят их стороной. Но по-прежнему то и дело всплывает не то чтобы тяжелая, но откровенно дурная, вонючая работа, и каждый старается не попасть на глаза начальству. Маленькому или большому. Их,  больших и маленьких начальничков, неадекватно раздражает, если ты болтаешься без дела  не совсем в урочное время и выглядишь спокойно-незатравленным. Лева в связи с этим размышляет о некоторых качествах человеческой натуры, когда у этой натуры появляется власть. Он тоже, однако, не хочет попадаться  на глаза, но и болтаться не решается. Поэтому и находится в расстроенных чувствах.
    Его выручает Сан Саныч Ревуцкий. Он находит  Леву в курилке и сообщает, что им на двоих подкинули блатной наряд - баночки выпрямлять. Они отправляются в один из  закутков  безлюдного цеха,  заполненного мутной желтизной света. Сидят на ящиках, перебирают бракованную  банкотару. Если постараться, то плоскогубцами можно выпрямить согнутые концы нескольких сотен банок. Но когда счет идет на  тысячи, это занятие кажется смешным и убогим. Поэтому они не очень напрягаются, а Сан Саныч вообще разложил перед собой газету и озабоченно  изучает старые новости. "Что делается! - не удерживается он от комментариев. - Была  страна и нет страны, остались старые штаны. И все им мало. Не может же это продолжаться вечно". "Конечно, не может, - соглашается с ним Лева, - до конца нашей путины,  пожалуй, не кончится". "А может лучше не возвращаться? - воодушевляется Сан Саныч. - Я знаю, как это делается. Можно что-нибудь придумать. И с базы на базу. И так пару лет. А там, гляди, жизнь образуется".  "Да, это интересно, - неохотно ответил Лева. - Но я еще к этому рейсу не приспособился, чтобы о следующем думать".
  Они замолкают. Леве по-прежнему непривычно в пустом, словно вымершем цехе.  Даже лист белой бумаги, вдавленный сапогом в рифленый  настил пола,   виден издалека. Лева встал, закурил, отошел в сторону,  пукнул, поднял листок и удивился. Это был, оказывается, черновик характеристики на Дынду. "Дана гражданину Андрею Васильевичу Дынде,  матросу-обработчику первого класса п\б "Юбилейная" для предоставления в сектор загранплавания  Восточной базы флота. "Г-н Д-а А.В. за время работы на судах ВБФ зарекомендовал себя (ну,  очень) умелым специалистом, наставником молодых (типа Тарабарского) рыбаков, владеет смежными специальностями, всегда задействован на самых трудных участках производства, безотказен, пользуется авторитетом среди руководителей и членов коллектива...". "Короче говоря, настоящий мудак", - продолжает творческий процесс Лева, вспоминает сцену в каюте и даже улыбается. Он комкает бумажку, бросает ее там же, где подобрал, и возвращается к Ревуцкому.  Тот задумался, смотрит куда-то в сторону. В это время, как всегда неожиданно и некстати, раздается характерное потрескивание  и оживает всегда всех достающее судовое радио.  И вскоре Лева удостоверяется, что не забыт, что его знают и помнят, так как слышит фамилию Тарабарский среди прочих, уже запомнившихся фамилий. Как всегда, в контексте понятия срочно.

 30.
  Поэтому лучше не раздумывать и мчаться в диспетчерскую. Или не мчаться, ведь это совсем близко. А двинуться туда не спеша, вразвалочку. Сохраняя чувство собственного достоинства. Настроение, конечно, портится. "Пока, - говорит он  Ревуцкому, остающемуся в негордом  одиночестве. - Не скучай". "Бывай", - спокойно и холодно отвечает Ревуцкий и снова задумывается. Диспетчерская, куда простым смертным, если не позовут, вход негласно запрещен, это маленькая комнатушка посреди цеха, всегда ярко освещенная. Лева с первых же дней пребывания на базе почувствовал исходившую отсюда опасность и старался без необходимости не приближаться к этому средоточию маленьких, но докучливых и въедливых судовых командиров. Он даже инстинктивно обходил его стороной. И правильно. Ничего хорошего оттуда ждать не приходилось. В лучшем случае могли ненавязчиво напомнить, какое ты ничтожество. Раб.  Черный. Нижняя палуба.
    Правда, сейчас ничего еще не произошло, а Лева уже не в своей тарелке. Заранее готов проглотить и растереть. И его лучшие ожидания оправдываются. Мастер-мальчишка, с красивым, самоуверенным лицом, смотрит насмешливо и строго. И фамилию укорачивает. "Медленно ходите,  Тарабаров, -говорит. - Наверное,  в каюте спали..."
  Негодник, а далеко не пошлешь. И отвечать приходится. "Да я не задерживался, я рядом на баночке работал", - голос у Левы предательски дрожит, в него даже заискивающие нотки помимо воли вплетаются.  И что тут сделаешь. Сколько раз Лева уговаривал себя держаться в таких случаях молодцом, помнить,  что,  в общем-то и терять особо нечего, а нет, не получается. Потом он уговаривает себя, что это даже лучше. Притвориться, не дразнить гусей, понравиться. Но это тоже будет не совсем искренне. "Ну,  что тебе, мастер, стоит, - вопрошает откуда-то изнутри червячок раболепия. - Скажи доброе слово старичку-обработчику, и он сразу взбодрится, и мир ему в другом свете покажется..."   Да где уж там. Мастер знает, о чем ему говорить. "Пойдете с бичбригадой  с ноля часов,  - строго распоряжается он. - Второй трюм, пресервы. Там вас уже узнали и полюбили, - усмехается под конец  мастер.  - Переодевайтесь и не опаздывайте"
 Лева расписывается в тетради, что прошел инструктаж по технике безопасности и отправляется в каюту. Время еще есть, можно не гнать душу. И не хочется. Трюм  "2" он уже проходил. Там минусовая температура, выскальзывающие из коченеющих рук ящики, непроизвольно вытекающие из рубильника  сопли.  Чтобы добраться туда, идти надо из одного отсека в другой, потом вниз, по крутым железным ступенькам, под конец скользким от наледи. Раньше он и представить себе не мог, каким необъятным оказывается нутро базы, сколько здесь всяких закоулков. Вот на материке за жизненное пространство большая драка идет, но не от лукавого ли она?  Много ли человеку надо? Не трупу, конечно, а нормальному, живому человеку, у которого  и борода, и ногти, а за ребрами, где-то там колотится живой насос, гонит кровь, пусть и хлипкую, и даже болит. И что-то он там чувствует. Или это не там? Это только кажется, что там. А там замкнутая система, что-то из физики, химии, математики. Для него просто - вдох-выдох. А на самом деле сложнейшие реакции, замысловатейшие технологические процессы. Но и здесь замкнутое, по максимуму разумно организованное пространство. Концентрация людей и производства. И опять же, это уже в трюме, ничего лишнего. Схватить ящик, прижать к себе, побежать, поставить на поддон, вернуться. И тоже - желательно бегом.

 31.
 Лева с ящиком выглядит не очень элегантно. Но наплевать. Главное, не выбиться из ритма. Надо соответствовать, где бы ты ни находился. И Лева старается, хотя каждый раз ему кажется, что руки у него вот-вот отвалятся. Потом бичбригада вытягивается в цепочку. Словно игра такая. Хлоп! - и лови кирпичик в пуд весом. И кидай дальше, не задерживай, и тут же лови новый, и опять кидай. В первые минуты - легко, просто. Потом, как получается. Конвейер. Руки снова тяжелеют, перестают слушаться. Взмах мельчает. Но Лева не сдается. Он по-прежнему старается, он помогает рукам грудью, коленями, животом. Старыми и новыми синяками. "Тебя никто сюда не звал. Сам напросился!"  - эти слова  изнутри  как бы орет его иступленная душа, заглушая ор, который звучит почти в самое ухо: "Что ты его, этот ящик, как бабу обнимаешь? И отпускать не хочешь!"
  Лева делает вид, что понимает, и пожимает плечами: мол, все нормально, процесс идет, я его не задерживаю…
 И вот остановка. Можно отдышаться, перекурить. Спички можно не доставать. Наклоняется к соседу. Он вроде и покрикивал, а сейчас, как ничего не было. Спокоен, добродушен. Делится искоркой. И что интересно. Сморчок рядом с Левой. Но смотрится колоритно. С точечной блестящей сережкой в ухе, с волосами до плеч, свисающими из-под шапочки. Экзотическая личность. Злой? Добрый? Об этом даже думать не стоит. Это в данном случае не имеет значения. "Тяжело? - между тем спрашивает не то, чтобы участливо, ну, просто так спрашивает. И ответа не ожидая, продолжает: а ты бы на минтае попробовал. Там такая глыба замороженная  килограмм в шестьдесят-семьдесят. И температура под минус двадцать. И только бегом по трюму можно передвигаться. А за спиной бугор с секундомером погоняет...
 - А зачем? - безучастно спрашивает Лева. Не потому, что интересуется ответом, а лишь бы не молчать, лишь бы что-то  сказать. - Зачем это надо, ради чего?   Мужичок удивленно смотрит на Леву: как ему в голову  мог прийти такой вопрос. 
 А вообще,  знакомая это песня. Про  минтаевую  зимнюю путину. Где рыба идет сплошным потоком, и каждая рабочая минута стоит бешеных денег, и все бесятся от непрерывной оглушительной работы. Леве уже все уши прожужжали об этом. И о том, как их кинули, где-то зажали, крутят денежки, и концов найти невозможно, и вот уже на иваси остались, чтобы заработать все-таки, и так далее.
 - Ну, а зачем все-таки нужна эта гонка? - неожиданно для себя навязчиво спрашивает Лева.  - Потом ведь все равно возникают простои, и люди не знают, куда деться, и начальство не знает, чем их занять, и так еще хуже.  "А потому, что это корабль  дураков,  - соглашается мужик  неожиданно миролюбиво. - Все как звери. В зависимости от того,  кто,  где стоит. И ты это поймешь очень скоро".
 Позже Лева еще не раз вспомнит этот, как ему тогда показалось, доверительный, а на самом деле абсолютно пустой и ни к чему не обязывающий разговор. Сначала он, правда, чуть-чуть обалдеет, когда через неделю этот сморчок будет назначен бригадиром, станет для Левы бугром, и будет изощренно, как, впрочем, и всеми,  командовать  им. И смотреть на него, как на таракана, которого при случае можно раздавить. Или будет смотреть вроде на него, но мимо него, как бы сквозь его, не замечая, потому что, чем дальше, тем  меньше Лева в его глазах будет оставаться человеком. И это замечательное  превращение  не удивит Леву, человека достаточно опытного, но все-таки будет очень неприятно ему, потому что он ведь немного ожидал  особых отношений, а получилось именно так, как получилось.  И ничего удивительного, машинально рассуждает Лева. В кадрах здесь сидят неглупые люди. Они знают, что делают. У человека, выбивающегося слишком быстро из грязи в князи, возникает особая психология,  специфическая, своеобразная кессонная болезнь. Учитываются и особые   качества, на что существует этакая база данных. Случайных людей у нас в совковии никуда не выдвигали. Ни в парткомы, ни в бригадиры. И те, кто кого-то двигает сегодня, когда-то тоже были в роли тех, кого двигают. Это беспрерывный процесс. Еще много уйдет времени, прежде чем он будет сломан. Но вряд ли что-то изменится. Возникнет новый конвейер, придут новые выдвиженцы. Ну  а здесь главное, что от тебя требуется, уметь переступить, повернуться боком или спиной  к старому товарищу,  доброму приятелю,  просто к человеку, с которым вчера был на равных и в нормальных отношениях. Кто был свой в доску, с кем ты пахал плечом к плечу.
  А тогда больше говорил он, по фамилии Ашурков, как позже узнал Лева. «Дурочку  валяют,  -  доносился до Левы его ропот, - бесплатную работу заставляют делать»   Потом, когда остановились, продолжил: «За все должны платить.  За каждый пук. Плюс накрутки. А нас  дурят. Пользуются тем, что мы разобщены, мало что знаем  или  бздим.  Куда, думаешь, идут денежки?»   Лева смотрит как бы не понимая, изображает изумление. И правильно делает, как выясняется позже. Он не может себе позволить подобную ересь.
  И вот сейчас у Ашуркова против него ничего нет. По идее, он для Ашуркова туповатый,  не очень ловкий и сообразительный работяга, которому  можно повесить на уши любую лапшу. Все равно, мало что поймет, сообразит и ничего не запомнит. Уж слишком затуркан работой, кем бы он там ни был на берегу. Но Лева запомнил.
 К нам, обработчикам, провокаторски разъяснял Ашурков, как к  быдлу  относятся!!!  И на лице у него, еще-не-бугра,  было искреннее возмущение,  негодование, он всем своим существом демонстрировал чувство собственного, хотя и несколько попранного достоинства. Но потом у него лицо как бы затвердеет, станет непроницаемым. И бригада, а это не хрен собачий, это человек сто пятьдесят, не менее, с разными прикомандированными,  сразу почувствует, кто есть кто.
 
32.             
И исхудавший, как-то враз постаревший, чувствующий себя не совсем  уютно среди всех этих крупных и в основном  еще молодых мужчин,  Лева без надобности, а надобности вроде  особой и не  возникало, старался не попадаться на глаза Ашуркову.  Он вообще жил теперь другими  мыслями, мучил себя комплексами,  изводил  самокопанием. "Опоздал, дядя, - допекал самого себя. -Там опоздал, здесь опоздал. Туда опоздал, сюда опоздал». Но тешила мысль: все это кончится, и начнется какая-то другая, иная, чем прежде,  жизнь. Он понимал, что это утешение для  дураков: надежда начать новую жизнь. С понедельника. С первого числа. С нового года. И все же... Он все-таки не очень старый еще. Если даже учесть, что на себе не замечаешь, а зеркало врет, приспосабливается к твоим психическим  восприятиям. Не сравнить хотя  бы с этим Светличным, выглядевшим  совсем пожилым, а ведь почти сверстник. И вид у него жалкий, покинутый, а он, Лева, держится бодрячком, даже задирается иногда. Но Леве нравится, когда  Светличный с ним рядом. И первый идет навстречу. Как-то  Светличный, сам некурящий, попросил,  извинившись, у Левы сигаретку, подымил, повздыхал, участливо спросил: «Устаешь с непривычки? Ты,  - продолжил добродушным, необязательным голосом, - немного неправильно работаешь. Не надо хватать ящик, как ребенка, прижимать к себе, делать лишние движения. Подставляй руки и сразу, не удерживая, отпихивай ящик от себя. Старайся,  как можно быстрее избавиться от него. И не думай, удобно  его принимать твоему соседу или нет. Это уже его проблема».
  Лева и сам замечал, что стоявший перед ним в цепочке парняга  меньше всего думает,  как приноровиться к нему. То  низом   кинет, то плавно по кривой, то с каким-нибудь  выебончиком,  то,  словно,   выстрелит.  А он, Лева,  Светличному, а Светличный - дальше. А те, что дальше - еще дальше.
 С  Светличным Лева немного сошелся., разговорился. Узнал , что ему сорок семь. Уже или всего. Потому что выглядел он гораздо старше. Почти стариком. Лева, очень близкий  к этому возрастному пределу,  представил себя со стороны и ужаснулся. И от этой самой близости, и потому, что сам не знает, как выглядит. Скорее всего, не лучше. Но на себе-то не замечаешь. Потом, ночью, когда остался один, тоскливо и,  сдерживая слезы, думал о быстротекущем времени, бестолково проходящей жизни. В такие минуты иногда становилось трудно дышать или казалось, что разорвется сердце. Но в другие минуты он еще был полон надежд, верил,  что не все позади, и он все еще ближе к той половине жизни, в которой человек живет по  восходящей. Если не начинает, то продолжает начатое.
 Мысли приходят и уходят. Приплывают, наплывают. Наползают друг на друга, словно льдины. Незаметно их вытесняет собственно работа, непосредственно происходящее аритмичное, азартное действо, одним из участников которого  является Лева. И если не выбиваться из этой одуряющей аритмии, из сил, то иногда испытываешь даже что-то  похожее на удовлетворение. И не только Светличный, но и вот этот глист, не выпускающий из желтых зубов мундштук,  умудряющийся на ходу впихивать в его горлышко сигарету и прикуривать, смотрит тоже благодушно, не угрюмо и не враждебно. Лева так и не может понять, вызывает ли он у этого глиста какие-нибудь эмоции, узнает ли он его или просто фиксирует, как едва ли ни ежедневно и он сам фиксирует новые лица и теряет старые, однажды вроде бы запомнившиеся. Словно кто-то меняет детали в гигантской, никогда не останавливающейся машине.
  В этом смысле они тут все взаимозаменяемые колесики и винтики, каковыми становятся, конечно, не сразу, а при соответствующей обработке. Надо, наверное, знать и свое место, и свой маневр, и иметь джентльменский набор профессиональных навыков. Во всем этом Лева еще не преуспел, но дал себе слово постараться. Но помимо основной роли, функциональной, служебной, есть еще и роль той маски, которую каждый здесь носит. И очень часто отношение к человеку зависит не от того, как он исполняет свою первую роль - образцово или  посредственно. И не от  того, что он представляет собой на самом деле, а именно  по тому, какую маску, вольно или невольно,  он носит. Это обстоятельство,  новое и неожиданное для Левы и по форме, и по содержанию, он начинает чувствовать на собственной шкуре.

  33.
   Совсем неожиданно для него самого, на нем оказалась как бы двойная маска. С одной стороны, темной лошадки, неизвестно как попавшей на престижный, закрытый для посторонних «пароход» в разгар путины, чего добиваются многие, но что получается у  считанных. И, с другой стороны, непритворно неуклюжего,  малоприспособленного к морской жизни, немолодого, немного затурканного и безответственного человека, с острым и хорошо подвешенным, однако, языком. На таких, случается, ездят. Такими пытаются помыкать. Не то, чтобы очень, но все-таки. И этот старый вроде бы приятель Левы, став бугром, в упор его не видит. При случае, подчеркнуто  вежливо, холодно и насмешливо говорит ему "вы" и подзывает пальчиком. И вот он, зрелый, почтенный, еще совсем недавно вполне респектабельный товарищ и гражданин, кандидат наук, бывший невеликим, но все же начальником, одевает маску  мальчика для битья, наивного  и простодушного маленького человечка, не знающего настоящей жизни. Но в глубине души, несмотря на все внутренние оправдания и обоснования, Лева чувствует себя уязвленным и обиженным. И еще он удивляется тому, как мог так быстро и резко перемениться этот  пацан-волосатик.  А ведь был, как свой, и ересь нес замечательную, душу согревал. А теперь-то,  сволочь какая,  и впечатление, словно всегда таким был.
 Впрочем, Лева понимает поверхностность и этих своих размышлений. Чему это он так горячо удивляется, когда удивляться абсолютно нечему. Все очень просто: у человека другая роль и другая маска, а какой он на самом деле, он и сам не знает. В который раз Лева ловит себя на мысли, что ему кажется, будто он снова в армии, в учебке, и снова ощущает себя рядовым курсантом, готовым вытянуться перед каждой  лычкой.  Я!  Есть!  Слушаюсь!  Рядовой Тарабарский явился по вашему приказанию... Или прибыл? Как правильно? Забыл. А ведь сколько раз попадало за неугаданное, за  неуставное выражение. Больше, чем тем, кто не прибывал и не являлся. Он деревенел. Вытягивался в струнку. К горлу подкатывался ком. Чего боялся, спрашивается? Тогда, потом, позже,  всегда. Трудно сказать, объяснить, проанализировать. Или стыдно? Он снова возвращается в то время. Он по приказу сержанта хоронит пылинку, прилипшую к сапогу, стоит навытяжку, ползает по грязи, целится в цель, но стреляет мимо цели,  зубрит устав. Спит без задних ног, в любое удобное время. И знает, что служба идет. Идет себе и идет, еби ее мать, и потом только начинает понимать, что не было и больше не будет более безмятежного и беспечного периода в его жизни. Когда все, что бы он ни делал, все это ненастоящее, исправимое, игра, заранее вычеркнутое из жизни время, которое можно и не считать.
 Потом уже не будет такого. Потом он поймет, что уже не  армейская служба идет, а жизнь проходит.
 И однажды, как бы вдруг,  начнет метаться в поисках утраченного времени, и каждый пук обставлять двойным, тройным смыслом, когда все сопряжено, взаимосвязано, аукается, перекликается... Господи...
 Надо же такое! Словно бы отключился. И вот пришел в себя и застал себя, и на себя же наткнулся - обнимающего жесткий, скользкий прямоугольник картона, и бегущего по железному ангару, к середине, под  пятачок просвета. Почему-то без каски. И даже без шапочки. Ну,  прямой нарушитель техники безопасности. За что и поплатился при  очередном  заезде. Привстав, стукнулся темечком  о какой-то железный угольник. В голове зашумело. Он потрогал ушибленное место и почувствовал под пальцами что-то жиденькое, неприятное, впитываемое волосами. Но было не очень больно. И никто не видел. Он вытащил из кармана  замызганную шапочку. Натянул на голову. Ладно, подумал, само засохнет. Платочек бы все-таки приложить. Полез  в неудобно спрятанный карман внутренних брюк, но не нашел то, что искал,  зато нащупал конверт, удивился, вспомнил, огорчился, что так равнодушен к письму и к тому, что в нем написано. А было это письмо от его  продвинутой сестры -предпринимательницы, ныне вместе с мужем на всех парах мчащейся к неведомым высотам недоступной  Леве жизни. Сестренка написала, что он, Лева,  слабовольный мужик и непрактичный человек, оказавшийся неприспособленным к новым требованиям, от чего страдает он сам и его семья. А ведь они готовы ему помочь. Сестра советовала ему не валять дурака и поскорее возвращаться  и сообщила, что на днях едет  на Кипр. Лева вспомнил об этом и даже вздрогнул. Словно его что-то укололо. А укололо именно про  Кипр. Надо же! Оказывается,  это еще существует, и там все нормально. И люди живут как люди. А он как на войне. И еще лето, и есть совсем иная не  порушенная надуманными обстоятельствами  жизнь. Он смотрит на часы. Идет осторожно, пошатываясь. "Еще пара сеток, и будем шабашить,  мужики", - говорит кто-то. А сейчас встали. Последний аккорд. На одном дыхании. Снова рядом оказывается старик Светличный. Где он был раньше? Какой он все-таки старый, снова думает Лева. И как я уже близок к тому же. Потом,  вскоре, они покидают трюм. Гуськом, друг за другом. Поднимаются по обледеневшим ступенькам,  держась за пронзительно холодные перила. Но это недолго. А дальше, ближе к поверхности, к палубе все более чувствуется дыхание лета, пусть оно здесь тусклое и сырое, но все-таки…

 34.
 День от ночи тоже мало чем отличается. Немного расцветкой, разве что. Жизнь от восьми до восьми, Есть работа или нет работы. Какое-то  сплошное охерение – продолжает  овладевать местными жаргонными словечками Лева. Но не вслух, а про себя пока. Он накурился так, что поташнивает. Жрать  не хочется. База как вымерла, на доступных, конечно, обозрению Левы территориях. Пятый час. Ночь на исходе. Сереет. Самое  дохлое  для всего живого время. И рыбки, наверное, спят, и
рыбаки. Или где-то мечутся по водным просторам,  ищут,  гоняются за косяками, дабы и он, Лева, не скучал. Но пока тихо. До официального окончания смены часа три еще. Но все разбрелись, только Лева шатается. Заглядывает в цех на всякий случай. Но и там ни души, замер родимый. Безмолвствует  кормилец.  Но, как всегда,  по всем его закоулкам разливается тусклый желтый цвет, при котором слипаются глаза. Особенно сейчас. И еще кажется, что ты оказался на пороге виртуального мира. И у Левы по-прежнему тревожно на душе, и он не знает, что делать. Пойти в каюту, завалиться? Но вдруг отключат матюгальник,  а такое здесь практикуется, и  потом начнут подавать команды, ради спортивного интереса, как сказать. И он прозевает какой-нибудь страстный призыв отца-командира. И будут по  нему топтаться все эти жлобики,  поглядывая  полупрезрительно-полунасмешливо:  а вы турист, тарабарский - так и фамилию произнесут, с маленькой буквы. Вы не пай сюда приехали делать, а свежим воздухом дышать. Ну,  мы и не заставляем, а для начала коэффициент трудового участия процентов  на десять подрежем, не возражаете?
   Все эти ребята сейчас вписываются в капитализм, но и  социалистические штучки не забыли, особенно, когда надо кого-то прижать. Лева поеживается, он вышел на боковую палубу как раз с ветреной  стороны. Пытается подымить,  но зажигалка сопротивляется, хлипкий язычок огня с ходу отрывается и куда-то улетает. Лева приседает и, спрятавшись от ветра, наконец-то прикуривает. И неожиданно в нескольких шагах от себя замечает дружественный маячок сигареты. Приглядывается,  узнает. Ага, вот он где, оказывается, брат Светличный.  Они  поулыбались   друг другу как нормальные люди. Понимающе переглянулись. "Ничего, - вяло пошутил Светличный,  - сейчас найдут работенку. «А ты что,  скучаешь?"  «Да нет. Лучше плохо скучать, чем хорошо работать. Но чую, помогут нам скоротать время, скрасят одиночество» "Не думаю, - успокаивает себя и его Лева. - Рыбы нет, скоро утро. Не успеем".  "А вдруг!  Ведь бывало! На полчаса конвейер запустят, а потом час  отмываем. Нет, лучше не рисковать, мне уже однажды расписали этот проклятый КТУ. Проштрафился на копейку, а наказали на рубль. Все бригадиры сволочи, собаки. Они ищут  таких, на ком можно отыграться. И деньги сэкономить".
  Светличный замолчал, а Леве не хотелось поддерживать  разговор. Ему было скучно. Они еще постояли, докурили. "Пойду, поброжу, - сказал Лева, - спать все равно не хочется, и завтрак уже скоро".

 35.
 По судовым безлюдным лабиринтам он пробрался на корму, который раз поражаясь умности этого плавучего сооружения. В городе, как ни ужимаются люди, как ни лепят дома поближе к друг  дружке,  места все равно не хватает. Тем более под солнцем. Там улицы, магазины, дороги, склады, котельные, заводы и масса бесполезного пространства для  праздношатающихся.  Хотя все можно ужать, сплющить, поставить одно на другое, и, в принципе, ничего страшного не случится. Они ведь здесь именно так и живут. Вот почта, вот библиотека, там, лестничным маршем ниже, душ. Выше - столовая, каюты. А в эту дверь  лучше не соваться. За ней сразу ощущаешь дышащие жаром пространства, оглушающее  лязганье  железных суставов машины или целого нагромождения  машин, тоннами пожирающих топливо и превращающих свое гавканье,  в непрерывное сотрясение громадной плавбазы,  оживляющей ее,  дающей ей свет, тепло и возможность не быть просто щепкой на волнах безбрежного  океана.
 Лева однажды уже заглядывал сюда и был поражен,  когда увидел, как далеко вниз,  глубоко в  чрево судна уходит великое  многоэтажье,  начиненное горячим,  распираемым внутренним огнем железом. Даже людей не было видно, но властвовал  тот же желтый свет,  правда,  гораздо более яркий, чем у них в цехе обработки. И он высвечивал более подробно, чем в других местах, ирреальность, отчужденность находящегося за железными застенками  «потустороннего мира». И существования Левы по другую сторону двери - тоже. Никто его не остановил, хотя он и переступил черту, за которой посторонним находиться не следует. Но дальше не пошел, чтобы не наткнуться на неприятность. Он развернулся и  через ближайший пролет вышел на палубу. Над ней клоками висел туман, но если на самой базе предметы и сооружения проглядывались более  менее четко, то ближайшее пространство за бортом словно провалилось в бездну и перестало существовать. И эта бездна было рядом, соблазнительно близко. Небольшое усилие, толчок, рывок - и совсем другая реальность могла открыться перед тобой. И тут же закрыться.
 Лева, однако,  благоразумно не стал развивать эту тему. Немного напрягшись, он  стряхнул с себя этот маразм. Из  недалека  донеслись голоса.  Где-то рядом ютилась какая-то жизнь. Лева вскоре обнаружил очаг оживленного общения - шум доносился из полуоткрытой, но обычно задраенной надстройки, последней на корме, где внутри были расстелены маты,  укреплены гимнастические снаряды. Это было что-то вроде спортзала.
  Зашел, стеснительно огляделся. Человек  десять. Знакомые и  полузнакомые  лица. Играли в карты. Присмотревшись, сообразил, что в покер. Сразу вспомнил, какой популярной была эта игра в студенческом общежитии. Просиживали от ужина до завтрака. Играли на копейки, но азартно. Просыпался с тупой болью в затылке. Спрыгивал с койки второго яруса на заплеванный пол, в окурки...
  Господи, как неправдоподобно давно это было. И все повторяется,  без мелких деталей, конечно. Здесь тоже азарт и энтузиазм. Но на кону не копейки, а самые что ни есть живые уши, которые у каждого, если приглядеться, торчат, а кое у кого уже и пылают. Он пришел как раз к очередной развязке. Когда весело всем, кроме одного, который оказался крайним. Это, кажется, Спицын. Лева до сих пор путает имена и фамилии своих новых товарищей и запоминает их больше по выражению лица, голосу, каким-то черточкам характера. Все это он еще способен уловить во время перегруза или в цехе. Значит,  это Спицын, приблизительно   идентифицирует Лева жертву карточного проигрыша. А может быть и Сытин. Уточнять неудобно, не у кого, да и незачем. Вроде такой нормальный, добродушный парень. Лева с ним и двух слов за все время не перемолвил. Как-то так вышло. И сейчас даже не знает, как себя вести. Скажешь что-то невпопад, врага мимоходом наживешь. Поэтому лучше помалкивать, ведь он здесь еще чужой, и не такой  уж свойский. Ну, а этот Спицын - Сытин,  или, скорее всего, Синицын, сейчас стоит, ждет и внутренне готовится к церемонии, где все будут играть роль палачей и только он -  жертвы.
 И вот начинается экзекуция.  Бьют увлеченно, с вдохновением и даже с каким-то сладострастием. С прибаутками, беспощадно,  побольнее. У  Спицына  же, пусть все-таки будет Спицын, обиды ни в одном глазу, и это тоже входит в правила игры. Потом все заканчивается,   и собирают охотников на новую партию. "Будешь?" - спрашивают у Левы и его вдруг пробирает холодок азарта. "Давай, давай, садись!" - как бы подталкивают его. Потертая колода.  Короли, десятки и всемогущий валет червей, его величество покер, ныряет куда-то в середину.  Руки потеют, сердце бьется учащенно, Лева, конечно, волнуется, но вида не показывает. Хотя и волноваться нет такого уж большого повода. Ну оттянут по ушам, по-свойски.  Будто за этим сюда и ехал. Мальчик для битья. Все как в жизни...
  Но идет игра, и, кажется, все в порядке. Он не последний. Он скован, сосредоточен, напряжен.  Язык как деревянный. Глаз постоянно достает неровную колонку записи на обложке перекочевавшего сюда из библиотеки  старого журнала под названием "Молодой коммунист".
  Символична старая партийная жизнь, в том числе и его, Левы. Сразу вспомнились железно-неизбежные полчаса политинформации. По понедельникам. Попробуй только пропустить. Перед началом рабочей недели. Заряжались. Самой передовой идеологией. Сейчас не знают, куда девать. На подтирку жестко, да и рулончики уже не в дефиците. А для покера в самый раз. Прошли круг. Этот, кажется, Петя, не может скрыть раздражения. Считают.  Леве уже не  интересно.  Но ему нравится, что веселее, чем обычно, заканчивается еще одна смена. Ночь рассасывается, и вот уже, декламирует про себя Лева,  утро красит нежным светом  навороченную тушу их плавбазы. Если никто не  подосрет,  впереди целый день почти полной свободы. Пусть не внешней, но внутренней наверняка. Сейчас он пойдет в душ, а потом будет видно. Очень приятно бывает... И снова этот тип... Его уж Лева не мог не запомнить.  Его погоняла. Сел, ждет, прижал ладонь к щеке. Подобрал волосы. Принимает удары. Ухо очень скоро становится похожим на пережаренный блинчик. Или на кусок подтухшего  мяса. На недоделанную отбивную. На легкий осенний лист. На дохлую  камбалу... Надо же, как разыгралась мстительная Левина фантазия.

 36.
 Раньше Лева в силу объективных причин и субъективных привязанностей совершенно не обращал внимания на уши своего недоброжелателя  Червоненко. Он тихо ненавидел его и старался обходить стороной. Но,  по закону подлости, в первое время, особенно на перегрузах, это не  удавалось. Тот носился как заведенный и останавливался не для того, чтобы перевести дух, а плюнуть Леве прямо в душу: не умеешь, не хрен было браться. Сам  Червоненко   был шибко даже умеючий  и какой-то слишком, словно нарочито,  серьезный. Но какой он на самом деле, до и после рабочей смены, Лева не знал, не видел.  Червоненко,  между тем,  его все-таки достал,  и видевшие это люди удивлялись, что Лева так серьезно  воспринимает  залупления  этого отморозка. "Не бери в голову",- сказал ему как-то  Плотников,  как само собой разумеющееся. Но Лева не мог не брать. Он думал про этого Червоненко  и даже внутренне что-то пытался ему доказать, что было уже совсем глупо и унизительно. "Не все же могут, как вы, Толя, - робко,  но, слава Богу,   не наяву, объяснял  он.- Я же не ленюсь, я стараюсь. Я же хороший". В голове возникала, в цвете и красках, умилительная картинка, как он спасает этого мерзкого  Червоненко, у которого почему-то проломлена голова.
 Но сейчас на первом плане не голова, а уши. Бог есть, и жертвой оказался именно мерзавец  Червоненко . Раз-два-три-четыре... Идет отсчет. Колодой карт сотрясает воздух  интеллектуал-обработчик Юра. Бьет умело. Кончиком. С оттяжкой. И для собственного удовольствия, и для   приятности присутствующих. Червоненко  не шелохнется. Он крепок и невозмутим как статуя Ленина. Только глазами вращает. "Да ты по голове не бей, - вдруг кричит он.  - Все, давай следующий". Следующий - Лева. Но он отказывается, он пропускает. У него рука не поднимается, да и злости нет. "Смотри! - предупреждают его почти дружелюбно. - Тебе это не зачтется. Тебя при случае никто не пожалеет".  Червоненко  не комментирует, но вся его злющая  физиономия свидетельствует: нет, не пожалею. "Ничего, ничего, - солидничает Лева, -  все равно не хочу". Он выбирает из мятой пачки целую сигарету, расправляет, отходит. Садится на мат, закуривает. Ему почему-то хорошо. В иллюминатор просачивается уже наступившее утро. Никто не расходится. И формально смена тоже еще продолжается. Играть надоело. Возникает привычный   треп о предыдущей минтаевой экспедиции и невыплаченной премии, а это едва ли ни еще одна месячная зарплата, это очень немаленькие деньги. Кто-то говорит о непонятных маневрах, о некоторых необычных вещах и никому неизвестных людях, то и дело появляющихся на базе и непонятно, чем занимающихся. Но, похоже, и в этом трепе есть какая-то черта, за которую никто не решается переходить.   Даже внешне бескомпромиссный Червоненко, который после экзекуции ведет себя как вполне нормальный человек, ни на кого не накидывается. Даже на Леву. "Не дай Бог сюда зимой, - думает между тем Лева. - И работать гораздо тяжелее, и условия. Стоит этот собачий минтай, как рассказывают, копейки, и полкоманды боится, что по окончанию  путины их спишут, мечтают пережить зиму и студеную весну, перебраться из колючего Охотского моря в  Японское.  Поэтому, до поры до времени, мало кто возникает».
 Но сейчас, когда и лето на исходе, а шансов получить премию все меньше, когда и текущая путина какая-то лихорадочная и непонятная,  нервы у всех на взводе. И сопутствующие обстоятельства, о которых все больше задумывается Лева. Не зря ведь к нему приглядываются. Кто он на самом деле? Откуда? С какой миссией? Смешно, конечно, что такие вопросы возникли, но когда Лева понял это, ему стало не по себе. Раз его могут принять не за того человека, то и голову могут свернуть на всякий случай.  Уши Червоненко  между тем все больше раскаляются. Хотя он смотрится не таким воинственным,  как в трюме, Леве не хочется иметь с ним дело. Взвинченный, замкнутый, явно недобрый человек. Не только по отношению к Леве. Впрочем, его не воспринимают серьезно и совсем не боятся. Это Лева оказался такой  тонкокожий. А остальным этот Червоненко  до одного места, к нему здесь и обращаются, обычно, с поддевочкой.  Червоненко это мало колышет. Он прямодушен и раскован. «Мне бы в бригадиры,  - рассуждает он,  - я бы навел порядок. Так нет, принцип здесь не тот. У меня бабка, - продолжает без всяких явных переходов, - до самой могилы тяжело работала. А здесь у некоторых перьев ножки прогибаются, гнать сволочей надо,  тю».   Все смеются. "А ты чего бабку не жалел", - спрашивает  Алекасандр.  "Тю,- повторяет Червоненко, словно выплевывает что-то недожеванное, я же не сестра милосердия."  "И жинку, наверное, загонял. Да, тебе, точно,  в бугры надо, Толя. Вот бы потешился". "Уж я бы навел порядок, - серьезно и лениво соглашается Червоненко. - Не умеешь, чеши на три буквы. Нехер в море делать". "За борт, за борт их",- поддакнул Володя. А Юрочка хихикнул: "Оставить только бичбригаду и Червоненко". "А что,- не смущается Червоненко, - мало здесь прихлебателей и приживальщиков?  Всех этих слесарей, экспедиторов, замполитов, кадровиков, кладовщиков.  Да один нормальный труженик может всю эту свору заменить. Они же шатаются  то сонные, то полупьяные.  Нахер  они мне нужны, чтобы я их обрабатывал?"  "И мне не нужны", - соглашается кто-то. "А мне?" - это уже у себя спрашивает не участвующий в общем разговоре Лева. "Фу! -  Червоненко, которому, очевидно, все-таки нравится быть в центре внимания, шумно вздыхает и меняет тему. - По всей стране урки  лазают, надо в оба глядеть. В прошлый раз в Хабаровском аэропорту сидел, собрал все вещи, один раз отвернулся,  ящика нет. Жалко." "А что у тебя там было,  -смеются. - Наворовал на базе гвоздей, кусачек, молоток, рубанок, вот и все вещи". Леве нравится, он тоже похихикивает, но тихонько. "Да ну вас всех к херам,- почти миролюбиво говорит  Червоненко. - Пойду  спать. Или пожрать прежде?  - Он какое-то время молчит и снова вздыхает: - и ждать не хочется, и оставлять жалко".
 Он уходит задумчивый. Нерасторопный Лева не успевает подвинуться и коварный, оказывается,  Червоненко  шаркает по нему, словно чугунным, плечом. Лева как будто на статую наткнулся. Мудило! Еще сделал вид, что не заметил. Ну и Лева сделал вид, что ничего не было. Зачем людей смешить? Он, еще немного покрутившись по спортзалу, не стал тревожить кротко подремывающих своих товарищей. В голове все смешалось. Мельтешащий конвейер, господин главный заместитель директора по производству, бичбригада, перегруз, бравый папа-капитан, предстоящее банкротство его прежней конторы и таких же прочих, новые собственники старой собственности,  мальчики-олигархи-продвинутые-комсомольцы,  революция, которая не кончилась, смена  политсистемы, а взамен что? Ну и так далее. Он тоже ушел, на ходу что-то додумывая: «И что им всем еще надо? И как все хорошо начиналось. И какие перспективы открывались - уйти от притворства, от высокомерной нищеты, ублюдочных  цитатников. Уйти, уйти, уйти. Стать нормальными животными. Но так, выходит, не бывает».
 Эти мыслишка неотступно и настырно, как комар, кружится над ним. Иногда и покусывает,  впивается, словно настоящий кровосос. И вот, думает, ему чего было радоваться, когда вся их жизнь, как машина на ходу, начала разваливаться? Был у него благопристойный уровень элементарного благополучия, скромная средняя планочка. И так можно было до гроба... А  сейчас - нижняя палуба,  об-раб-от-чик. Корень в этом слове - раб. Остальное - приставки и суффиксы.
 Солнце, однако,  уже приподнялось над ржавым бортом и слепит глаза. И Лева замечает, что жизнь все же не стоит на месте, потому что к их базе прилип теплоход "Камчатка". И что-то теперь будет. Ну и пусть. Это не для него. Он уже  пошабашил. И Лева действительно пошел спать. Но спал он неспокойно, с перерывами. Во время которых малодушно думал о том, что пусть все идет, как идет, и главное, чтобы было не хуже, чем прежде.
 День прошел как-то лениво. Потом началась смена. Но работы не было, все разбрелись. Он приготовился и следующую трудовую ночь перекантоваться в библиотеке или спортзале. И уже навострил туда лыжи. Но зря разогнался. Его  сразу насторожил невнятный хрип судового  радио.  Лева ничего не понял, но всполошился и привел себя в боевую готовность. Выждав какое-то время, он не смог преодолеть неведения и, как уже было в подобных случаях,  побежал в цех. И вроде бы угадал.  Там уже живой голос  его достал: баночная бригада по местам!
  И словно не уходил никто. Мгновенно из всех нор повылазили бравые ребята. И старик Светличный здесь, и  Червоненко . И этот. И тот.  И Ашурков-сволочь, конечно. 
 Баночная линия ожила, поползла лента конвейера.

37.               
 Хотя конвейер еще был на холостом ходу,  Лева  не удержался и запустил свою вертушку. По черной шершавой ленте, словно по тропинке, протоптанной в лесу, поползли баночки. Пусть запасаются, решает про себя Лева. И смотрит сверху, откуда  весь цех  перед  ним, как на ладони, а он, Лева, как бы контролирует ситуацию. Чушь, конечно. Но сегодня почему-то настроение чуть выше среднего. Рыбка пошла, а значит,  и пай лохматится, как поговаривают здесь. Все остальное, по идее, это так, бесплатное приложение. Важен выход продукции, конечный результат. Это и пню понятно. Поэтому и Лева это знает.
 Из бункера вываливаются серебристые тушки сельди. Сначала по одной, потом кучками, а дальше и все более тугим потоком. И отдельной жизнью зажили пальчики   укладчиц. Теперь только поспевай. Все зависит от них. Забегал длинноволосый. Что-то кричит. Потом застучали закаточные машины. Думать не о чем и некогда. Всякие там мыслишки побоку. Как бы привинченные к конвейеру, люди уже не принадлежат самим себе. Нельзя  даже на часы поглядеть. Да и необходимости нет. Есть только конвейер. А ты в нем винтик, колесико  или другая какая-нибудь херовинка. Которая крутится. Потому что ты затыкаешь какую-то дырочку, дыру, дырищу, и без тебя нельзя. Потому что, как ни странно, все может остановиться. Не дай Бог, конечно. Тут все в сопряжении и напряжении.
 Бугор все более разгоняется. Под настроение может и в морду ткнуть  - растопыренной пятерней: Лева видел однажды, как это делается. И подумал, что если бы с ним так, это был бы для этого ублюдка последний рабочий день. Он бы его размазал. Время, однако,  и  здесь  медленное. Еле движется. О чем только не передумаешь, когда немного успокоишься. Всякий бред в голову лезет. Он замечает, и это ему приятно, что в его движениях появился определенный порядок. И он уже не задумывается, что и в какую очередь делать. Раз - подхватывает ящик. Два - ставит на попа, вытряхивает обечайку и укладывает ее в установленное место. Затем достает баночку, прихлопывает ящик и тоже складывает. Проверяет баночки, выкидывает брак, нанизывает на стержень тарелки. Это и есть распределитель. И пошло-поехало. И по новой, те же движения. Тупые до автоматизма. И все уходит как в прорву. Давай, давай!
Он так завертелся, что не заметил, не сразу понял, что это ему машут, кричат: стоп, стоп, стоп!!! Еб твою мать! Аж растерялся. Не сразу и кнопку выключателя нашел. Конвейер остановился раньше, чем  распределитель.  Налетевшие одна на другую баночки "сошли с колеи". "Убери, немедленно убери, чего рот разинул", - зарычал на Леву длинноволосый и побежал в другой конец цеха. Быстро! Убрать, промыть, остановить. Бригада словно нашкодила и стала заметать следы. Чушь какая-то, подумал Лева. Что-то случилось. Хорошо, что не у него. Конвейер двинулся как бы в обратном направлении. Минут через пять по цеху промчалась группа людей в белых халатах. Потом медленно, ни на кого не глядя, прошел господин заместитель по производству, с каменным лицом. "Нет, нет, - услышал Лева обрывки разговора. - Ни одной тубы в трюм не ушло. Можно проверить»...
 Работа в эту смену больше не возобновлялась, и никаких команд не поступало. Ночь уже рассасывалась. Над морем клубился утренний туман. Как обычно, о ржавый борт базы бились черные волны, вытягиваясь кверху  светлыми лохматыми гривами. Гигантские  массы  воды таранили базу, клубились, отступали и снова шли на приступ. И гул моря сливался с гудом машин, но они не воспринимались как что-то оглушительно шумное, скорее возникало ощущение бесконечной тишины, пустоты и подъема.

  38.
 Придавленный своими сумбурными ощущениями, погоняемый какими-то, может быть, и надуманными страхами, дергаными мыслями, Лева почувствовал непривычную легкость и желание выпрямиться, словно находился до этого в полусогнутом  состоянии. Не было усталости от все-таки бессонной  ночи, хотелось двигаться, общаться, что-то делать, конечно, не в трюме. А ведь можно было пойти поспать, забыться. Словно в пропасть упасть. Он останавливается у борта. Внизу, на волнах  мотоботы и люди в оранжевых робах, которые недалеко, но лиц которых Лева, наверное, никогда не разглядит.
  Они направляются к  сейнеру, расплывающийся силуэт которого облит  расплескавшимися огнями. Лева еще немного наблюдает за ними и  идет  в курилку скоротать время до завтрака.
 Попытался встрять в разговор. «Так что же сегодня произошло, почему вдруг остановилась линия, и спецы занервничали?» Парень в  брюках – варенках  и  свежей футболке усмехнулся: "Что, сам не понял, впервые видишь?  Рыбка-то с калянусом оказалась. Надо было ее сначала проверить, а потом на поток запускать. А у нас все через жопу делается. А тут еще саннадзор понаехал. Они многое могут проглядеть, если захотят и мотивы будут. Но калянус! Это себе дороже. Удивительно, как  они вовремя. Сидели до поры на  каком-нибудь плавзаводе, не показывались. А тут вылезли в самый раз. Конкуренты, очевидно, побеспокоились. И в общем-то,  хорошо сделали…»  «Что теперь будет? Раньше бы башки пооткручивали,  а теперь обойдется. Откупятся. За наш счет, конечно».
Лева пожал плечами. Хотя вопросов оставалось множество. « Идиоты,  - продолжал парень. - Ушли за сто миль от флота, вторую неделю дурью маемся, ни пая, ничего нет»...  Вздохнул. Вздохнул и Лева. Помолчал. Увидел оставленную кем-то газетку. Потянулся к ней. "Минуя рифы и мели" - прочел близкое к их жизни название. Но оказалось, что это из другой оперы. Что именно таким образом трудится коллектив Подольского машиностроительного завода им. Серго Орджоникидзе. А рядом поменьше - "Против вандализма". "Ленин в защите не нуждается. Несмотря на эту расхожую в последнее время фразу, в Харькове создан областной комитет защиты имени и дела Ленина". "Господи, - подумал Лева, - когда же это было. Словно миллион лет назад и совсем в иной жизни".  Его словно обволокло что-то смутное, а потом, как в стену уперся. И понадобилось почти физическое усилие, чтобы вытряхнуть, будто мусор,  разноголосицу смутных мыслей. Настроение испортилось. Он поплелся в столовую .И все-таки думал об этом и самому себе удивлялся, ловя себя на чувстве сожаления, ностальгии и даже злости. А он ведь не самый правоверный или радикал...
  И уснул с теми же неопределенными, неоформившимися мыслями, и тяжело, в поту, пробудившись, сразу же застал их сбившимися в стаю. И они повисли над ним,  словно глыба в шахтном забое, без крепления, как оползень.  И обед проспал. А ужин по тарелке размазал. Понимая, что не прав. Ведь завтрак, обед и ужин - это святое, это как верстовые столбы каждого дня насущного, это нельзя  пробегать мимо.
  В цехе бригаду собрали в кучу, насколько такое  было возможно при дефиците свободного пространства. Бригадир и мастер не подгаживали и ходили  задумчивые, притихшие по пятачку между конвейерными линиями, словно чего-то ожидая. Потом ушли, наказав не расходиться, потом пришли снова. Длинноволосый как бы взял инициативу в свои руки, но ничего нового не сказал. "Короче говоря, не расходиться, - снова предупредил он. - Быть рядом, по каютам не прятаться. Рыбаки встали в замет, может, что-то и будет".
  Лева и Сан Саныч оборудовали укромное местечко из ящиков с банкой. Посидели, покурили. Разговор не клеился. «Прогуляемся?» - предложил Лева. «Нет, я посижу», - отказался Сан Саныч и вытащил из кармана сложенную четвертушкой газетную страничку. Лева поднялся на боковую палубу. Уловил голоса и характерные звуки, напоминающие скрежет трущихся друг о друга металлических предметов. Подошел поближе. Увидел людей с сумками и очередь на погрузку в корзину. А внизу транспорт, принимающий пассажиров. Вот и разгадка, а он гадал, откуда на базе все время появляются новые лица, и куда пропадают те, кого он уже запомнил, кто хоть как-то примелькался и пригляделся. Одного узнал, Юра Тупица, кажется. Леве он казался немного странным. Но это не обязательно. Просто сам бы Лева вряд ли смог запросто подойти к незнакомому человеку и начать давать ему советы. Учить жить как бы. Для Левы, между прочим, жить в тот момент, как и в этот, означало кидать или переносить с места на место ящики, мешки и другие тяжести.
Причем,  делать это  ему приходится не эпизодически, а  периодически и довольно продолжительное время. Да так, чтобы не очень отставать от других и не выделяться на общем фоне. Он справлялся, справляется, но это ему не дешево обходится."Любую такую работу, -немного бестолково  растолковывал ему  однажды Тупица, - надо делать, думая лишь о том, как поскорее от нее избавиться, а не как ее лучше сделать. Вот ты этот ящик принял, переложил с руки на руку и чуть ли не на блюдечке мне преподнес. А ты обо мне не думай. Кидай, как получится. Руки это трамплин, это пружина. Сжались чуть - принял, разжались - бросил. Удобно мне или нет, это уже моя проблема, а не твоя забота". Он говорил еще что-то, но  что-то очень похожее ему  говорили и другие,  в том числе и старик Светличный. Но тогда Лева больше ничего не запомнил, хотя и поблагодарил за урок. И еще подумал, что с Тупицей он в дальнейшем сойдется как-то поближе. Но больше им рядом работать не приходилось,  Тупица тоже к нему не подходил и просто  не замечал, если даже был рядом, а потом он вообще исчез с глаз.

 39.
 Впрочем, Левина попытка использовать его урок на практике, закончилась скандальчиком. Может быть потому, что в цепочке за Левой оказался  Червоненко, а он преподавал немного другие уроки. "Ты что швыряешь, сука, - заорал он на Леву, хотя в самого Леву эти самые ящики по эстафете швыряли точно также. Но только этот падла, невзирая на лица, впрочем, мутил воду. Лева по-прежнему инстинктивно и без всяких на то оснований перед  Червоненко  робел, он ему почему-то напоминал совершенно забытого и по имени, и по облику армейского сержанта. И настроение у него возникало соответствующее, и мысли. Он серьезно уговаривал себя смотреть на все проще, веселее, спокойнее. И все, пытался поверить, будет в порядке. Более менее.
Чтобы совсем был порядок, такого, кажется, никогда не бывает. Да, продолжали его одолевать банально-сумбурные мысли,  какой же полный порядок, если все сошли с ума. Раскололось,  какое ни есть,  а огромное сообщество людей,  живущих на колоссальной территории. Такое и в страшном сне не могло присниться. И не потому, что он очень их всех любил или идиот.  Но  это казалось незыблемым, на века. Впрочем, иногда думал Лева, монголо-татарское иго существовало, кажется, лет триста. И людям, которые родились где-то посередине этого периода, такой порядок вещей тоже казался вечным и нерушимым. Все не так просто,  часто делал Лева ну очень оригинальный и глубокий вывод из своих размышлений. И  здесь тоже  - нечего прикидываться страдальцем. За что боролся, на то и напоролся. В миниатюре. Овцы и волки. Господа и товарищи. Попробуй возникнуть. Они тут как тени. И друг друга не замечают…
 В первое время удивлялся Лева. Все постоянно на виду. В цехе, в каюте, на палубе,  в самых разнообразных закутках редко удается уединиться. Но общаются редко, чаще молчком, короткими фразами, когда уж очень необходимо. Конечно, если кто с кем приятельствует, это другое дело, но в основном все они тут молчальники. Лева, когда прошел первый шок, когда ожил как бы, очень хотел, почти как курить, наговориться, отвести душу. Но Сан Саныч – поэт,  сам любил больше говорить, чем слушать. А потом это желание притупилось. И сейчас, хотя рот ему никто не закрывает, и он больше молчит, и все немного по-новому видит, ощущает, реально-иреально, в привычном желтом свете. И вокруг землистые, словно повернутые в себя лица, с нездоровыми липкими морщинками. Странно это, думает Лева. Свежего морского воздуха хоть отбавляй, и солнышко бывает, и  подзагореть можно, и жизнь, если кое-что не брать в голову, вполне сносная, а люди,   словно из темницы вышли. И уже для себя он включает самонастройку:  не  надо  преувеличивать,  увлекаться самокопанием,   поласкать душу помоями,  терять напрасно время. Читай, думай. Свободная минутка - из кармана книжку вытащил, из-за пазухи - газетку. Словно ничего не происходит. Худо-бедно денежки все равно накапают. Через год вернешься не худым человеком. С вывернутыми глазами.
Он фыркает. Он сам не понимает, что это значит. А ночь сегодня хороша. И весь джентльменский набор налицо. Или романтический - луна, звезды, легкое покачивание, шум морского прибоя. И даже костер. Искры из печки-бака, установленного на корме, устремлены вверх. Горит мусор. Языки пламени делают причудливые навороты. Тянет поближе к огню. Смотрел бы и смотрел.  А днем  этот железный ящик, из которого сочится едкий дымок, выглядит как обыкновенная помойка. Но сейчас зрелище причудливо-фантастическое, захватывающее. На его фоне жалкое мерцание Левиной сигаретки вообще ничто... Снова скачут мысли. Почему, вдруг вспомнил, зам. производством иногда смотрит на него так подозрительно? Что пытается разглядеть в нем? Неужели какого-то шпиона? Чушь, бред. Он только от одних придурков убежал, так сразу к другим попал. Тут, конечно, можно допустить, некоторые мерзавцы обделывают свои делишки, на рыбе это всегда было. Но ему до этого интереса  нет. Ему надо просто остыть, подзаработать деньжат и забыть эту посудину…

 40.
  Он, правда, и сейчас не совсем понимает, какой бес в него вселился, почему он напрягся, полез на рожон, начал биться головой о стену. С тем письмом. За ночь три экземпляра отстучал на машинке. Под копирку постеснялся. С наивной надеждой, что обойдется и переломится. В горком КПСС, городскую газету, в комиссию партконтроля. "Уважаемый Виктор Григорьевич, - подлизнулся тогда Лева к первому секретарю, -на пленуме горкома партии в апреле месяце вы подвергли резкой критике руководителей нашего управления за то, что они в тайне и за треть стоимости приобрели десять алжирских холодильников. Но это, так сказать, видимая часть айсберга нарушений и злоупотреблений, только то, что вскрыл финотдел. Начальник управления Карнаухов по-прежнему как правил, так и правит. И убирает  неугодных. А тот, кто с ним приобрел холодильник, построил ему гараж за один месяц, отделал  четырехкомнатную квартиру, благоустраивал дачу, используя для всего этого казенные материалы, машины и механизмы, стал его первым заместителем. Я тоже оказался в числе неугодных. Против меня и не без успеха проведена операция произвол, меня подвели под сокращение. А ведь я специалист высшей квалификации, имею ученую степень. Еще полгода назад я был членом профкома, пропагандистом в школе коммунистического труда"…
  Лева вспомнил это по-своему  милое время и у него засосало под ложечкой. Все-таки он был круглым идиотом, и многое принимал за чистую монету. Иначе бы не влип так примитивно. "Меня отстранили, писал тогда он,  от всего этого тихо, автоматически, еще раз продемонстрировав свое всевластие и свою вседозволенность. Неужели в нашей стране нет управы на таких людей-коммунистов, я прошу партию защитить меня от произвола". "Господи, - подумал сейчас Лева, -  неужели я мог написать такое, и все это воспринимал серьезно?".
  Он сейчас, конечно, немного притворялся перед самим собой. Он и в самом деле поверил, что настали другие времена,  и даже рискнул выдвинуть свою кандидатуру в начальники. Которых вдруг повсеместно начали выбирать. Хотя, при  зрелом размышлении, изначально можно было понять, что ничего хорошего из этого не выйдет. Но эти не стали рисковать и не допустили тайного голосования. А при открытом не захотели рисковать уже все остальные. Да и Лева, чтобы не смущать народ, вообще снял свою кандидатуру с голосования. В письме он еще написал: «Подавляющее большинство людей, видя непробиваемость этой подхалимашной и вседозволенной системы, просто смиряются или уходят в сторону, потому что все равно раздавят»... Он сделал и первое, и второе. И про него вроде забыли, даже завотделом оставили. Все-таки его мозги недешево стоили, он еще был востребован.

41.
 Сколько уже времени  прошло, а Лева иногда живо  представляет, как все было, что он тогда испытывал. Сначала какое-то воодушевление, хорошее амбициозное настроение. А потом такое  ощущение, словно вступил в говно. Он не чувствовал себя бойцом. К нему  подходили, намекали. По-доброму, благосклонно, иронично, со скрытым  раздражением: мол, не лезь, не мешай, не путай карты. Открытым текстом ему посоветовала сидеть  тихо божий  одуванчик председатель профкома Лизавета. Она прямо-таки порхала, но свое дело делала. Разнесла, что Лева воду мутит. То громко, то шепотом пошло по  конторе: «Ну,  какой из него директор? Но люди, знаете, какие, странные. Из озорства могут. Да и свеженького хочется,- сексуально закатывала глазки.  - Нельзя  же  тайно, бесконтрольно такой вопрос решать. Да и не Лев Моисеевич, он ведь человек хороший, выдержанный, - объясняла она,  - все это придумал. Это Волох крутит, он смутьян настоящий».
 Волох был давний приятель Левы, тоже кандидат наук,  с почти готовой, но приторможенной докторской, в основном из-за характера.     Скандалист Волох было отчаянный и наивный, верил, что правда всегда сильнее. И вдруг как-то неуютно рядом с ним Лева стал себя чувствовать,  даже выражением лица   не мог скрыть беспокойства: не слишком ли часто нас видят вместе?  Кто мы? Сообщники, единомышленники? Попутчики?
  И когда они как бы поменялись местами, репутация у каждого остались прежняя. Раньше Волох  наезжал на Карнаухова еще яростнее, чем  теперь Лева. А потом успокоился, сделался чуть ли ни паинькой, говорил о том, что знают все: плетью обуха не перешибешь. И даже не терял присутствия духа. Наши  жертвы не были напрасными, - повторял полушутя.  - Мы им показали, что не все готовы тянуть руки по их команде, мы заставили их поволноваться, они нас побаиваются даже…
Когда Лева показал ему письмо в "верха" и спросил: подпишешь? - Волох отрицательно замотал головой. "Не хочу больше подставляться,- сказал он .-Это бесполезно. Да и нас сейчас никто не трогает особо, что же мы будем дразнить гусей?"
  Лева не  сообразил, что ответить,  аргументы нашел только позже, когда думал об этом. "Потому мы так и живем, - говорил сам себе. -Все зависит от нас. Всегда зависело. И всегда мы по-рабски, затравленно отмалчивались. Когда-то это можно было понять. Лагеря, психушки. А сейчас? Люди лбами уже дорогу пробили. Надо только решиться, подняться. Против этих благопристойных ворюг, имитаторов, лицедеев. И вот даже такой пустячок, что тебя просто могут попросить с насиженного места, тоже пугает. Он все-таки высказал однажды  все это Волоху, но тот опять махнул рукой: давай не заниматься больше сотрясением воздуха. Они сильнее. И партия здесь не причем. Партии нет. Ее в принципе никогда не было. Была кучка людей, у которых была власть. Сейчас эта власть немного меняет свою морду, но реально остается в тех же руках. Ну,  зачем нам лезть в  очередную  молотилку. Лева подумал, что Волох, наверное, прав, и тоже поостыл, засомневался. А тут подоспела новая правда о революции и ее священных коровах, начиная с Ильича, и для Левы все эти новые знания, переоценки и переосмысления, стали не то чтобы шоком, а каким-то внутренним разочарованием, в котором он сам себе не хотел признаваться. Убеждая себя,  впрочем, так оно и было, что о чем-то догадывался, что-то   понимал, но ему даже в голову не приходило, что об этом можно будет когда-нибудь сказать вслух.
 И сейчас он  чувствовал себя темным провинциалом, сознавая, что какой-то мощный и содержательный поток бытия прошел мимо него. Он так был далек от этого, что даже имена их путал. То ли Меньковский, то ли Быковский. Барабаш, Даниэль, Синявский, Гинзбург,  Щаранский. Доходил,  круша все заслоны и заполняя душу чем-то мятежно-волнующим, Высоцкий. Возможностью увидеть барда живьем Лева не воспользовался - поленился пойти на его концерт, отложил назавтра. Но после первого же представления Высоцкого запретили, так что получилось, что Лева и здесь опоздал. Как-то особняком, но почему-то рядом,  в его мировосприятии стояли Солженицын и Сахаров, которые уж как-то слишком, по тогдашнему разумению Левы, дразнили советскую власть. Какую ни есть, почти искренне рассуждал Лева, а все же нашу, родную. И вообще, когда время от времени он узнавал, что кто-то из известных и не очень советских людей сбежал туда, остался там, да еще поливает бывшую родину грязью, словно ничего святого и нет на свете, Лева  вслух  про себя не то, чтобы соглашался,  а   не совсем однозначно воспринимал подобную информацию: ну, конечно же, это их личное дело, но разве не понимают, что объективно  (это "объективно" и самого Леву разило наповал), вредит стране.

42.

Впрочем, он не считал себя, и на самом деле не был,  таким уж зашторенным совком. С удовольствием слушал, хотя и предполагал, что это преувеличение, анекдот о заметке в энциклопедии: "Брежнев Л.И. - мелкий государственный и партийный деятель времен Солженицына  и Сахарова". Все подобное казалось нереальным, а потому безобидным, смешным и несерьезным.
Он отдавал  себе отчет и в том,  что  обижаться на жизнь  ему  особо  не стоит.  Даже с учетом пятой  графы, жилось ему вполне сносно, и дураком его никто не считал. И  как-то устоялось, притерлось все.   Но после восемьдесят пятого года, когда не сразу, а постепенно как-то стала жизнь переворачиваться, меньше всего отождествлял он себя с теми, кто был против перемен. Он был "за", обеими руками "за".
Конечно, надо жить иначе, проще, открытее, без этих глупых лозунгов, показухи, напыщенных номенклатурных рож. Он с интересом и сочувствием, внутренним ожиданием сенсаций, разоблачений, этаких светских скандалов читал в то время газеты. Иногда, отложив чтиво, он размышлял о том, что живет в другом мире, где ничего такого не происходит, ну, может быть, только чуть-чуть созревает. Однажды он разговорился на эту тему с Волохом. Но Волох, по своему обыкновению, только глубокомысленно улыбался и возмущался в старом стиле, по-кухонному: "Пора, конечно, наших бездельников расшевелить, надо их всех отправить в резервную армию труда". Как-то он все же серьезно и задумчиво отметил очевидное:  «Видишь, ничего не меняется. Все эти разговоры - излишества сытых людей. А перемен по-настоящему могут хотеть только голодные. А этим нашим, ты думаешь, рынок нужен, перестройка нужна? Им надо задницы в тепле сохранить. Под них не течет, на них не капает. И все бесполезно. Твоих евреев Моисей сорок лет по пустыне, я так думаю,  кругами водил, пока не вымерли те, кто в рабстве жил. А нам и сорока не хватит. Сколько поколений должно истлеть, пока жополизы  переведутся, если такое возможно». Лева вроде бы соглашался, но про себя думал, что про евреев это метафора, и про нас, теперешних, тем  более. У каждого поколения своя жизнь, а люди, бывает, на глазах меняются. Волох среди общественности институтской, хотя и слыл способным ученым, но человеком считался несерьезным, задиристым и ненадежным. Он знал об этом и поэтому  подкрутил Леву, когда начались эти кампании по выборам руководителей: надо, говорил он, чтобы что-то менялось. Вот ты, человек уважаемый, ты бы мог, за тобой бы пошли. В Леве что-то зашевелилось. А почему бы и нет? Но он не знал, как это делается. Короче говоря, настоящим подстрекателем, змеем-искусителем оказался   все-таки  Волох.
 Чаще всего они обсуждали все эти вопросы на лестничной площадке, там, где место для курения. Их часто стали видеть вместе. Как-то прошел мимо директор Карнаухов. Некурящий. Хмуро посмотрел, но ничего не сказал. Леве почему-то  стало неловко. Он не мог, конечно, показать это Волоху, тот бы его и не понял, и высмеял. Он поддерживал разговор, весьма абстрактный. "Что же ты хочешь, -пытался говорить рассудительно. -Это своего рода революция сверху. Которая ближе к эволюции. Надо привыкать к постепенности, надо все это перетерпеть. Нельзя звать на баррикады". Он поймал себя на мысли, что Волох его тяготит. Что ему уже не хочется, чтобы его видели с ним.Это было какое-то внутреннее чувство, подсознательно-интуитивное, хотя и лежащее на поверхности, если говорить откровенно. Он, Лева Тарабарский, как и многие другие благонадежные и благонамеренные люди, окружающие его, не умом понимал, а нутром чувствовал, что обстоятельства, позволившие им сейчас возникнуть и приподняться, безнаказанно проявить строптивость и амбиции, в один прекрасный момент могут перемениться. И неизвестно, что тогда будет. А они уже немолоды. У них дети. Им нужна стабильность, работа и желательно твердый заработок. Они не хотят и не должны быть революционерами. И им страшно, хотя они не всегда показывают это, что жизнь становится все более непредсказуемой.

   43.
  И Лева вспоминает  ставший крылатым   с легкой руки поэта  спич об ученом, сверстнике Галилея, который был Галилея не глупее,  и тоже знал, что вертится земля. Но у него была семья…
    - Да, да, у него была семья, - хохочет Владимир Иванович, Вальдемар.  Левин друг, наставник и советчик,  и его смех ватно оседает в тускло освещенном читальном зале.
 Как он сюда попал? Лева понимает, что уж слишком крепко задумался и совсем потерял над собой контроль. Господин заместитель по производству, однако,  настроен благодушно. Нет, он не  друг и даже не приятель.  Он  просто нормальный человек, с которым можно поговорить откровенно. Впрочем, о Господи, это не Владимир Иванович, не Вальдемар,  Это Саня,  Сан Саныч,  ну,  тот самый, Лева почти окончательно просыпается, который крепкий бородатый мужик неопределенного возраста, но умный, пишет стихи, и держится солиднее, чем Лева.А по отношению к нему иногда ведет себя как старший и доброжелательный товарищ. Не то, что Вальдемар, который все-таки  начальник, кем бы он иногда не притворялся  перед Левой.
     Характер взаимоотношений  между Левой и Сан Санычем выражается  некоторым образом в манере общения, когда они оба почему-то залупаются друг на друга. Лева говорит ему как бы официально и неуклюже сухо – Александр Александрович, а  он Леве - Гарик. И это, конечно, выглядит обиднее. Тем более, что совершенно непонятно, почему именно Гарик. Уже при первом знакомстве Сан Саныч нашел способ сообщить, что он на плавбазе человек на особом положении, известный  в начальственных кругах, как писатель-маринист. Да, у него есть книги, есть корочки члена СП РСФСР, которыми сейчас, впрочем, можно подтереться. По морям он мотается уже лет десять. Кто-то за него просит, договаривается, его оформляют на ставку,  и работой  действительно  не обременяют.
  Так было раньше,  при советской власти.  Теперь все стало сложнее. Хотя его не дергают на перегрузы и всякую грязь, положение у него неустойчивое, иногда на него смотрят косо, но он в этом отношении закаленный. Однажды Сан Саныч проговорился, что его тоже интересует, что же и кого на самом деле представляет собой Лева. Но Лева только плечами пожал. «Я это я, - сказал он, - и никто другой».    - Ну ладно, проехали, - быстро отреагировал  Сан Саныч.
  Вид у него цветущий, но, как правило, сердитый, недовольный. Видятся они только в рабочее время. Он ни разу не позвал Леву в свою,  "офицерскую" каюту, и Лева про себя решил, что это один из показателей того, как относится к нему на самом деле Сан Саныч. Иногда, по команде начальства,  Сан Саныча снимают со смены и дают персональное литературное задание, как он выражается, социальный заказ. Его любимое словечко - тупицы. Но Лева благодарен ему за моральную поддержку. "Ни хера   здесь сейчас не заработаешь, - говорит Сан Саныч в одних случаях.  - А вообще-то ничего, - размышляет в других. - До весны бы продержаться и можно ехать к маме".
О личной жизни они не говорят, но, как понял Лева,  ни жены, ни детей у него нет, но есть старенькая мама где-то в  центре   страны. О маме он говорит с грустью, видятся они редко, очевидно, много радости она от него не видела. С Левой он иногда  болтает  о литературе, о новых-старых находящихся на слуху именах. Но долго Лева поддерживать такие разговоры не может. Не хватает ему образованности. Читал он в последнее время не очень много и бессистемно. Знатоком литературы себя назвать никогда бы не решился. Чаще он  молчит, больше слушает. А иногда они с Сан Санычем молчат оба. Или жалеют страну. "Бедная Россия, - вздыхает подчас Сан Саныч, бедная, бедная. Что они с ней делают, эти уроды!»  Кого он имеет в виду, он не уточняет. Но у доверчивого Левы появляется ощущение, что Сан Саныч знает что-то  такое, что ему недоступно  и, возможно, имеет отношение  к каким-то тайнам, которые иногда забрасывают на плавбазу проходящие транспорты.

  44.
 ... Они сидят в цехе, в своем баночном закутке.  Выпрямляют зазубрины на краях банок. Работа  не  тяжелая, не  обязательная,  но тупая и противная.  Тем не менее у Левы состояние легкое, он  улыбается  - Сан Санычу или своим  мыслям. Поэтому улыбка у него  немного идиотская. "Я бы мог отказаться, -напыщенно и небрежно говорит Сан Саныч, -да наплевать. Так спокойнее, зачем гусей дразнить?"
Он прихватил собой литровую банку мутной жидкости. Это была брага. Отпил, воровато оглядываясь, и протянул Леве. Тот тоже хлебнул кисловатого, чуть пощипывающего язык напитка. Потом сделали еще по глотку. И еще. Так и прикончили. Пустячок, но вроде стало веселее. "Ничего ты не понимаешь, - нервно и солидно объяснял охмелевший Сан Саныч. -Это все внешнее: шум, придирки, призывы. Они-то знают, что делают. Свои паи они всегда возьмут. И наши подрежут. Не умением, так числом, а продукции на миллионы сделают. Думаешь, зря здесь столько людей болтается. Неизвестно, откуда взявшихся и все время куда-то перемещающихся. Тут еще, поговаривают, есть теневая плавбаза, с нашими координатами и всем остальным.  Вот фокус-то. Кто-то миллионы варит, на глазах у всех. Это выгодно, чтобы выбор был, резерв. Заплатят мизер, но никто не пикнет. Люди проверены и научены, знают, как себя вести. Поэтому на тебя так и смотрят: откуда? Что за птица? Тут, впрочем, все просто и круто. Слышал, как,   то и дело,  зазывают: таким-то и таким-то зайти в отдел кадров. Списывают безбожно. То ли на берег, то ли куда-то еще.  Кто высунулся, возник или пытается. Особенно тех чистят, кто из-за этой несчастной премии за минтай скандалит. Тут же как,  - продолжил Сан Саныч просвещать Леву, на минтае люди зиму отпахали, а заработок - слезы. Расценки урезали задним числом. Обещали компенсировать премией, до сих пор ждут. Надежда на ивасевую. Она в самом разгаре, все можно успеть.  Поэтому люди и готовы терпеть. Но  150 суток, которые по норме можно отработать в море, у  большинства закончились.  А раз так, каждого могут списать на законном основании. Вот и нервничают многие. Легко попасть в неугодные. Можно и вообще пропасть, но об этом лучше не знать и не думать… 
 Иногда Лева удивляется, что ему довольно часто  удается  уединиться  на этой начиненной людьми плавбазе. Вот и совсем недавно он  оказался совсем  один  в  машинном  отделении, надышался идущим от механизмов жаром. И снова ему показалось, что он  находится в каком-то ином, потустороннем мире. И  он поспешил прервать свою вороватую, несанкционированную экскурсию. Он понимал, как двусмысленно будет  выглядеть, если его кто-то здесь встретит. Да и подставляться не хотелось. Еще накричат, отчитают, как мальчишку. Мол, что ты тут делаешь, почему шляешься, раб вонючий, что высматриваешь?
Такое у него сложилось впечатление, что каждый может накричать на об-раб-отчика, каждый по отношению к нему  какой-никакой, а начальник. Ну а наверху, где обитают господа - капитан-директор и другие высокопоставленные начальственные лица, и где он был лишь однажды, когда его типа оформляли и напутствовали, туда просто так никто из обитателей нижней палубы соваться не осмеливается. К тому же ночью, когда не исключены самые неожиданные встречи с лицами обоего пола. И что там делать? Там делать нечего. На капитанском мостике, где, можно сказать, глаза, мозги, уши и прочие важные, включая половые, - шаловливо продолжил Лева свою мысль, -органы их плавучего государства... Это уже как маленький город и даже почти родной.
И в том, по-настоящему, без притворства, родном городе, ты тоже не станешь шляться, где и когда попало.И тот город постепенно отчуждается, становится  не твоим, не тем, каким вошел он в твою память и душу с самых сопливеньких лет. Но мера его отчужденности зависит прежде всего от тебя…
  Леву этому никто не учил, но все равно он научен и приучен, что нельзя ходить где попало. Он дисциплинированный человек. Грешным делом, хотя это наивно, он думает о том, что если бы все были такими законопослушными, как он,  не было бы и такого бардака, как сейчас. Он только один раз попробовал. Оступился. Решил нарушить заведенный порядок вещей, хотя и порочный.  И сразу, внешне незаметно, но внутренне явно, стал чужим среди своих.

 45.
 А как все прекрасно... если и не задумывалось, то, по крайней мере,  мерещилось. И как все оказалось опошлено. Это тотальное высовывание. Этот собачий лай из всех подворотен. Это нетерпение. Жлобство,  разъедающее душу своими метастазами, как рак тело. Нет правых и виноватых. Есть, возможно, какой-то рок. И от него не убежишь, от него не спрячешься. Все равно, они когда-нибудь и отсюда выберутся, думает Лева. И простодушно-наивно представляет себе свое возвращение в родной порт. У него будут хорошие денежки, сигареты, очки, настроение. А там он что-нибудь найдет, приспособится. Не дурак же он самый последний. Он же экономист широкого профиля, а это сейчас очень востребованная профессия. Возраст, конечно, не самый репродуктивный. Для тех ребят, которые сегодня всплывают, для этих красивых мальчиков с ясными холодными глазами, комсомольцев, оставшихся без комсомола, он уже отработанный материал. Но все равно. Опыт тоже чего-то стоит. А этот кошмар, хотя какой это кошмар, это просто работа со своими особенностями в специфических условиях, это надо внутренне преодолеть, перестать воспринимать. Пусть даже это настоящий  бред, все равно он однажды уйдет навсегда и в конце концов забудется. Ну что ему этот папа-капитан, животное, самодур амбициозный, возомнивший плавбазу государством, а себя верховным правителем со слащавой улыбкой. Или этот циник  - заведующий производством,  а эти наглые мальчишки мастер и бригадир,  взращенные  на чувстве вседозволенности, этот мудак   Червоненко…
Лева заметил, что его восприятие происходит по вертикали, в самом низу которой находится он сам, тоже, кстати, не подарок для самого же себя. Но на берегу их положение станет равным. И еще неизвестно, кто с кем будет здороваться первым. Он эту картинку тоже живо себе представил, что вот идет по Владику, и вот этот ему навстречу. - Привет! – Привет !- Когда снова? -Да нет, не думаю. Настоящая жизнь на берегу, здесь тоже денежки варятся. Или: да, у вас там особые законы, нравы... Но, - он сбивается с этого виртуального диалога на монолог: но и выпендриваться можно поменьше. Или сами мало херни напороли!
   - А я не жалею,  -Убеждает себя Лева или неизвестно с кем разговаривает. - Меня не убыло. Знал, на что шел. Правда, поздновато решился. Лет бы на десять раньше. Когда в соку был. Но ничего. Приспособился, абсорбировался. Сейчас не хуже других. И не лучше. Что даже  интереснее и полезнее. А вы обо мне  плохо думали. Или не то думали. Или вообще не думали. Но дело прошлое. Пошли? По 150 и по шашлычку. Жизнь наладилась. На каждом углу что-нибудь приятное предлагают. Какие деликатесы! И запахи тоже. Умопомрачительные...      

  И так далее. Свободно, с юмором. Раскованно.
  - А вы снова?   - Да... Не завидую. Хоть и комфортно, но жизнь все равно собачья. Поверьте мне. Я же вас видел там...
   И еще какую-нибудь колкость напоследок. Медленно, назидательно, сымпровизировать: мол, какое вы все все-таки говно... И жизнь говно…
 Нет, это грубо. Так он себе все-таки не позволит. Это не его стиль.
 -Ты чего? - Сан Саныч стучит банкой по его колену.  - Заснул что ли? Так спать лучше в постели. Пошли, пока работать не заставили.
 -Да, пошли, - с готовностью соглашается Лева. - И курить хочется.
 У него ощущение, что он сморозил какую-то глупость, ему досадно, и он нехотя машет Сан Санычу рукой, что означает: пока. И по почти вертикальной лестнице скатывается палубой ниже. Там тоже покурить можно. Скучно почему-то стало, и как-то тревожно одному. Но по привычке ищет укромное место. Вот уже и корма, и тоже знакомая картина - горящий в специальном баке мусор, высвечивающие судовые постройки сполохи огня.  На белой скамейке коротают рабочее время человек пять из их бригады. О чем-то спорят. Лева слышит знакомые голоса. Подходит поближе, слушает. "Не имели права туда посылать, а теперь забздели. Я бы на месте Степы (это о Степанове говорят, понял Лева) не согласился. "Ну и не соглашайся. А что дальше? Ему же по-хорошему предложили. А заартачился бы, нашли бы другой способ уломать". "И это ты называешь по-хорошему предложили". "Что, не помнишь, не понимаешь? Они же не хотят привлекать внимание, и готовы платить. Поэтому и сказали человеку: поболтайся на легкой работе, а потом на курсы рефрижераторщиков поедешь с сохранением средней зарплаты. За это стоит с мешком поцеловаться".
 Лева обо всем этом не в подробностях, но кое-что знает. Сейчас Толя Степанов, у которого рука-плечо в гипсе, вместе с ним, со стороны неизувеченной части тела, иногда в дерьме ковыряется. "А тогда я даже испугаться не успел, - изредка припоминает он детали ЧП». А тут продолжают: людей сознательно вынуждают нарушать правила ТБ. А если что случается, уговаривают или запугивают, но любой ценой запрещают официально оформлять травму, больничный". "Меня бы там точно стукнуло и еще похлеще, - невольно думает Лева. - Я же неудачник". "Но почему неудачник?" Ему не хочется домысливать эту мысль. Хотя искус самокопания не оставляет его. Вспоминать, сопоставлять, сравнивать, итожить. Все это достаточно трудоемкое, нервное и к тому же пустое занятие, ничего не дающее ни уму, ни сердцу.

46.
 В ночной тишине вдруг начинает хрипеть притаившийся на надстройке динамик.  К  ним пробивается резкий и фальшиво-торжественный голос, принадлежащий господину заведующему производством. Вальдемар  бодро сообщает, что плавбаза выполнила месячный план по выпуску товарной продукции.
 Сразу становится веселее. А кто-то все равно думает, что это ему снится. По принципу - солдат спит, а служба идет. Лучше верить, чем всегда сомневаться. Моральная поддержка, отмашка. Все нормально идет, ребята. Главное не залупайтесь. И все у вас, в конце концов, будет в порядке.  Спать, как ни странно, не хочется. В библиотеке Лева  снова встречает Сан Саныча. Тот  ему подмигивает: "А ты боялся". Газеты старые, но для них как бы свежие. Что там делается в стране, которая когда-то была родная? Ничего особенного. Процесс идет. Куда - неясно. Снова перевертыши. Хотя,  те,  что были ничем, во многих случаях стали еще меньше. Но есть, есть другие примеры. Когда все наоборот. И еще раз наоборот.  И Иосиф Виссарионович не такой. И Лаврентий Павлович не совсем. А про Володю Ульянова-Бланка и говорить нечего.  И как много евреев повсюду и везде. А еще обижаемся. Вот старик Каганович. Кажется, еще жив. Как он там, кстати? Но верить, приходит к выводу Лева, никому нельзя. Надо принимать к сведению. А дальше - мое личное дело. И это будет еще долго, и при его жизни вряд ли кончится. И везде, и всегда так...
 В читальном зале без напряжения. Коротает рабочее время постоянная публика. Сан Саныча, поэта, который здесь однажды не без гордости рассказал, что в молодые годы зарифмовал несколько страниц программы КПСС и мог бы продолжить, уже не было. Был Юра Горожанкин, раб, все воспринимающий подчеркнуто легко, и все время ходивший со словарем английского языка. Была и рабыня - укладчица Оля, очень странная, уже по первому впечатлению Левы, женщина. Из-за ее двуликости, что ли? Когда видишь ее в профиль, с одной стороны, да еще в затемненном помещении, она едва ли ни красавицей кажется. И что-то в сердце стареющего Левы вздрагивает, а по телу начинают бродить токи и сигналы, свидетельствующие о том, что он все-таки еще мужик. Но когда видишь ее с другой стороны, становится не по себе, потому что видишь что-то непонятное, как бы неживое, будто по части лица асфальтовый каток прошелся. Он уже кое-что знает об этой Ольге. Закончила московский вуз,  была замужем, есть ребенок. И еще была авария в той лаборатории, где она работала, и где ее полоснуло какой-то кислотой. Теперь правый глаз у нее как бы на выкате, как у кузнечика. И хотя он незрячий, выглядит  как-то нагло и агрессивно.  Словно всматривается  в тебя, изучает, судит.
Ольга не вызывает чувства жалости, она держится без всяких ужимок, не проявляет никаких комплексов,  у нее все нормально. Голос у нее обветренный, хрипловатый. "Профессиональный голос морячки со стажем", - делает про себя вывод Лева, хотя морячек со стажем да и без стажа раньше никогда не встречал. Иногда, в определенном ракурсе, Ольга выглядит очень молоденькой, но  и  почти старухой бывает. Сейчас она разговаривает с Юрой, а Леву совсем не замечает, словно его здесь нет. Лева перед ней почему-то робеет. Но слушает и немного сопереживает. Она рассказывает о сестре, и Леве этот рассказ кажется немного удивительным, потому что ему кажется, что на плавбазе собрались люди, никакого родства не знающие и не имеющие. Он понимает, что это чепуха, но все равно, такое ощущение у него есть. "Люська студенткой и думать не хотела о домашнем хозяйстве, - не очень интересно повествует Ольга, - но как только вышла замуж, сразу же забыла все свои амбиции". Впрочем, это был нормальный житейский разговор. Маленькая иллюстрация к полуромантическому спору о том, что для женщины важнее, семья или карьера. "Сначала декрет, роды плюс один мальчик к своей девочке. Сын мужа. Крутится, как белка в колесе. Стала заядлой, вынужденной домохозяйкой". Разговор скачет. Леве интересно или делает вид? То ли слушает, то ли думает, то ли читает. "В храме?" "Да, была в храме. Соприкоснулась. И даже какое-то трогательное ощущение счастья и освобождения от чего-то испытала. Но ненадолго. Потом опять засосало. Быт, мысли, безысходность. Щелочка, правда, осталась. Приоткрылось, что в жизни есть что-то такое, чему не учили в советской школе". "Ну, это не аргумент, - не соглашается про себя  Лева. - Мало ли чему не учили в школе. В школе и не могут всему учить" – бросил он уже вслух и как бы приобщился к разговору.

47.
 Она же продолжала: "Помнит, не всегда понятные, берущие за душу, не воспринимаемые умом слова. Старушку с провалившимися глазами, с темным, словно обугленным лицом. Нас, каждого надо однажды хорошо стукнуть по голове, чтобы стали восприимчивыми к вере", - додумалась Ольга. Эти слова почему-то резанули слух, Леве  опять захотелось поспорить, но он сдержался, рассуждая, по-прежнему,  про себя, что если бить по голове, можно сделать человека восприимчивым к чему угодно. Но он тут же подумал о том, что слишком прямо, буквально воспринял эти слова. "Верит? А во что? Да кто же против? И не в ад, а в светлое будущее. Всегда возникает сверхзадача: верить в то, чего нет. А если его по определению нет, этого будущего..." "Тебе это не понять, -доносится от Ольги уже прямо к нему обращенное. -Ты же иудей. А иудеи  слишком высоко воспрянули, оттого  ничего и не поняли. Отвергли, отвернулись, не узнали".
Леве досадно это слушать. Но он опять не спорит. Не умеет, не любит. Да и бесполезно.  Тысячи лет прошли, а ничего не прояснилось, все наоборот, словно в трясине. И все-таки: если бы Он, Тот, о котором всегда пишут с большой буквы, хотел, чтобы они узнали, они бы узнали. Они бы первыми узнали, если бы на то была Его воля.
 А ее зрячий глаз время от времени смотрит на Леву, как ему кажется, вызывающе-презрительно. Но, возможно, Лева ошибается, и она так выражает надежду - на милостыню, на любовь, на понимание. Чужая душа - потемки. Ну,  а другой ее глаз - как фонарик  с перегоревшей лампочкой. В темноте вечный циничный вопрос: если бы не это, привлекательная бы была бабешка?  Но сидела бы она тогда здесь?
Юра почти спит. И она уже прямо обращается к Леве. Но Леве даже при дремлющем  Юре слушать не хочется. Это продолжение разговора. Лева так и не понял в прошлый раз, что было потом. И с кем. Это она все про себя, что ли?  Ее изнасиловали?  Ей не было страшно? И она не очень   сопротивлялась?  Или она сама дала - пьяненькому, под настроение. Из жалости к себе и к нему. И как бы сама себя изнасиловала. И родила дебила. Но Лева так и не понял, с нею ли это было, с сестрой, подругой, знакомой? До "глаза" или после.  "А что жалеть, -расхрабрилась Ольга.- Для кого, для чего? Сейчас это хоть кому-то нужно, а завтра приплати, да никто не возьмет"
 "Вот так, - наверное примитивно размышляет Лева, - жизнь складывается. Сначала и очень недолго - красивая, нежная, умная девочка. Была да сплыла. А сейчас это обыкновенная давалка с претензиями. Идейная. Не то, чтобы очень страшная, но и абсолютно без так называемой перспективы возобновления личной жизни. А сколько здесь давалок  попроще. Потому что хочется и нельзя без этого".
Лева понимает, что думать так цинично, но почему бы и не думать так. Ему-то никто ничего не предлагает, а сам он ничего ни у кого не просит. К Ольге он бы примазался, но побаивается и не решается. Да и Юра вот рядом - моложе, пригожее, расположительнее.  Леве же здесь остается трахаться только с мешками, ящиками и банками. До полного изнеможения. И это у него не заржавеет.


  48.
 К левому борту как раз на рассвете прилип "Товарищ  маршал". Будет брать пресервы. Так что рабам, возможно, и поспать не дадут. Потому что корабль дураков, и никому нет дела, когда кто спит. Лева уходит из библиотеки. Домой идет через верх, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Удивляется безлюдности и вдруг охватившему его чувству одиночества. Внизу, не очень далеко, все та же бездна. Упасть? Даже брызг не будет видно. Никто не заметит и долго не хватятся. И отвечать никому не придется. И спрашивать окажется некому,  где он, что он, куда делся? Это самое интересное в их теперешней жизни. Можно исчезнуть без всяких последствий для окружающих. Все они  потенциально - без вести пропавшие. Не ходить же под руку с каждым придурком. А то, что Лева здесь числится по разряду придурков,  он догадывается.  Но от борта все-таки  отходит подальше. Нет, это не для него. И вообще, надо написать заяву и с первой же оказией на берег - пусть даже за свой счет. И конец этому кошмару. Или начало? Так что легче? Приехать, вернуться в контору. Проситься на работу, унижаться, объяснять. Будут расспрашивать, а главный начальничек к тому же будет ехидно улыбаться и покачивать головой. Лева не сжигал  за собой мостов, он сможет приспособиться. Никого больше  не трогать, не дразнить. Пойти к ним, но уйти в себя. И кто будет рядом? Сытые, самодовольные, или по-прежнему голодные, уязвленные и завидущие, но при любом раскладе готовые лизать, чтобы не стукнули по голове, или перегрызть глотку, чтобы не оттеснили от кормушечки. Имитаторы. Время имитаторов. Имитируется даже революция. Туда-сюда, назад - вперед. Это  называется - уметь жить. Он всегда удивлялся, откуда что берется. Эти качки-отморозки, например. Их словно из холодильной камеры вынули, разморозили и раскидали, как тараканов.
   Мысли у Левы бегают и какие-то непричесанные. То об одном, то о другом, то о третьем. У него вроде не самая маленькая зарплата была. Но когда купили дочке моднячие  сапоги, полгода зализывали  дырку в семейном бюджете. А сейчас все же  есть надежда, что  не с пустыми карманами приедет. Поэтому надо продержаться. Никакой черт не страшен, когда в кармане не пусто…
"О, привет!, - его дергает за плечо Андрей Березовский,  коллега по рабству.  - Слушай, ты же, кажется в партии был, - неожиданно наступает он на Леву.- Так что не отказывайся. Мы хотим ячейку восстановить. Или тебе эта жизнь нравится?" "Какую ячейку?" – ошарашено переспрашивает застигнутый врасплох Лева. "Партийную, - отвечает Андрей, - разве не понял?" "А что это даст и какая у нас будет партия? - почему-то проявляет неуместное любопытство Лева. -Я, знаешь ли, только осваиваюсь, мне неловко куда-то лезть". "Нет, ты приходи, - не отстает Андрей. -Я потом уточню, когда и куда. И освоиться поможем".
 Держался  Андрей,  как отметил про себя Лева, с чувством собственного достоинства, на любой работе выглядел к месту.  Начальнички не решались его задирать. Поговаривали, что его метили в бригадиры, но все-таки предпочли длинноволосого. Потому что  для этой должности, о чем тоже поговаривали, в последнем было больше говнистости.
Такое было вполне возможным, не сомневался Лева.  Этот Андрюша первым, как правило, и мудака Червоненко осаживает. И тот при нем как бы затухает. Но смотрит исподлобья. "Ты что, один умеешь работать? Вот и паши, дуралей", - как-то услышал Лева фрагмент их стычки. И тихо порадовался. Червоненко, кстати, тоже смотрелся на бригадира. Но в нем говна как раз было с избытком. Он даже дурную, никому не нужную работу уважал, был он азартник, фанат, и мог запросто загнать бригаду. Волосатик, очевидно, был далеко не глуп,  знал меру, был человеком без комплексов. Он быстро вошел в новую роль, но особо не выпендривается и откровенно дурную работу делать не заставляет. Ведет он себя, конечно, по-жлобски, иногда откровенно психует, но отыгривается в основном на "салагах" типа Левы. Поэтому Лева, когда ему приходится работать рядом или близко с Андреем, чувствует себя веселее, поувереннее…

  49.
Позаимствованная из фактически бесхозной судовой библиотеки "История Древнего Рима". Лева лежит, подсветка над головой, комфорт. И впереди куча времени, если ничего не случится. Проглядывает бегло, но кое за что мысль цепляется. Детство человечества только издали выглядит привлекательно. А на самом деле это было время практически беспрерывных  разборок. Кровавые отморозки зачастую определяли судьбу целых народов. Ни свою, ни чужую жизнь во грош ни ставили...
Он читает, он только вошел во вкус, он успел даже подремать. Но каюта вдруг заполнилась голосами, Леву растормошили и стали звать на собрание. Неизвестно какой партии. Он оделся, промыл глаза. Пошел, впрочем, с некоторым интересом. В смысле развлечься. Скучно ведь, когда гуляешь сам по себе. И вот это  - типа собрание, неожиданно представительное. Лева вдруг оказался в одной компании с Вальдемаром, волосатиком, Олей, мастером одновременно.  И  еще было человек десять, большинство которых  он  знал  только в лицо, как бы издали. Расселись в уже обжитом Левой читальном зале. Удобно, расслабившись.  Днем Лева здесь никогда не бывал, поэтому чувствовал себя  не в своей тарелке. Еще пришли две немолодые, впрочем,  не старше Левы, обработчицы. Это были тетки с помятыми лицами и крепкими руками, все знающие и умеющие в этой специфической плавбазовской  жизни. Золотой фонд. Лучшие, проверенные кадры. "Ну что, начнем? - сказал Андрей, почему-то волнуясь. - Президиум выбирать не будем. Протокол вести тоже. Просто поговорим о том, что волнует нас всех. Мы уже забыли о своей принадлежности, но обстоятельства заставляют вспомнить»
Андрей не был похож на самого себя. Всегда немного ироничный и отстраненный, сейчас он выглядел ну слишком озабоченным и немного растерянным. В голосе его были уныние и неуверенность. Вальдемар же сидел с каменным, невозмутимым лицом. Непонятно, кем он здесь был, в  каком  качестве - участником, соучастником, гостем, представителем, свадебным генералом? В какой-то момент он перегнулся к Леве и шепнул ему на ухо: "Я рад видеть вас здесь, вы общественно активная личность". Лева помимо воли засмущался. А Вальдемар продолжил, обращаясь уже ко всем: "Меня попросили собрать наиболее достойных и надежных людей. А сообщение сделает Алексей Максимович, наш мастер". И Алексей Максимович, парень с наглым лицом и циничными, смеющимися глазами,  действительно встал, глубокомысленно помолчал и произнес:
  - В кадрах знают все. Поэтому мы здесь. У нас обстановка обостряется. ЧП происходят одно за другим. Люди устали. Фактов много. Плюс нестабильная промысловая обстановка. И еще происки конкурентов, которые засылают к нам своих агентов-провокаторов. Все разболтались. Дисциплина упала. Руководство пошло многим навстречу. Продлило сроки. Мы думали,  нас оценят, поймут. Но сейчас мутят воду по малейшему поводу... - И он посмотрел в иллюминатор, а потом  продолжил:- Нервы не выдерживают. Тем более, что сейчас идет важный процесс, продажа корпоративных прав. Кто-то хочет помешать.  Есть угроза рейдерства.  Зреет смута. Это, конечно, не всех касается, есть у нас и преданные, самоотверженные люди…  - И он посмотрел на обработчиц. Их лица посуровели, губы истончились и втянулись во рты. - Надо что-то сделать. Сформировать комитет. Противостоять тем криминальным элементам, которые требуют смены руководства. Вчера, например, произошла неприятная, настораживающая  история. Группа членов нашего коллектива закрылась в курилке. Пили, играли в карты и говорили о том, о чем толком  не знают и чего не понимают...
Он сделал паузу, а Лева подумал, что, к счастью, проспал или как-то прозевал это мероприятие. Во всяком случае, там его не было.
  - Открывать отказались, пришлось брать  специальных  людей, взламывать дверь и кое-кого чуть ли ни связать, чтобы успокоить. Там был, кстати, Дында. Очень  скользкий тип. Вы, Тарабарский,  - неожиданно поднял он глаза на Леву, - живете с ним в одной каюте. Вы дисциплинированный и исполнительный человек, вы ему  почти в отцы годитесь. Так проследите за ним. Неужели вы не слышали запаха и его пьяных выходок? Все эти его речи провокационные. А может вы всему этому сочувствуете и сами разжигаете подобные настроения?
 Лева почувствовал, что теряется и краснеет.
 - Я ничего об этом не знаю, не слышал и не видел, - почему-то срывающимся голосом вскрикнул он. Мастер пристально посмотрел на Леву и продолжил: "Руководство базы попросило меня довести до вас, что надеется, что вы с пониманием  отнесетесь к ситуации. Лучше перегнуть, чем недожать. Вы не ошибетесь, если в докладной на имя товарища капитан-директора напишите, что не можете спокойно отдыхать, восстанавливаться в такой обстановке. Вы приходите в каюту, а там накурено, пахнет спиртным, дышать нечем. Подумайте, Тарабарский. Мы оценим вашу лояльность. Вы ведь, кажется, собираетесь еще долго работать с нами и у нас,  и являетесь сознательным, все понимающим человеком...»
  Он беззастенчиво порол эту чушь и знал об этом. Он смотрел сквозь Леву, словно на отражение в витрине, он выглядел наглым и самодовольным хозяйчиком  положения. И хотя никто ни на кого здесь больше не смотрел, Лева чувствовал, что все они про себя улыбаются, словно собрались здесь ради этого маленького  спектакля. И Лева решил им подыграть. Пусть подавятся и обосрутся. Он сделал вид, что настроен серьезно и все принимает за чистую монету. "А что натворил Рында, -деловито спросил Лева, слегка изменив его фамилию. По моему мнению, он профессионал, для вас это должно быть самым важным критерием при оценке человека". Но Леве не дали продолжить его мысль. Очевидно,  потому, что он пошел не в ту сторону. "Мы сами разберемся, что для нас самый важный критерий", -раздраженно сказал мастер и сел. Встал Андрей. "Ну что, хочет кто-то еще взять слово?" Никто не откликнулся. "Ну-ну, - пожурил собравшихся Андрей, - надо обсудить вопрос, время идет. - Было видно, что после выступления мастера он чувствует себя еще более неловко, чем прежде,  и вообще не знает, что говорить.  - Я бы что сказал, - все-таки решился Андрей, -  что,  конечно, меры принимать надо. Тем более, что это предварительный разговор. Будет общее открытое собрание. Рабочее. Надо выработать позицию. Мы, конечно, должны осудить тех, кто мутит воду, мешает работать, нарушает дисциплину. На базе, сами знаете, черт  знает, что творится. Пьянки, карты, деморализующие разговоры. Заговоры. Но и, конечно, руководство должно. Об этом тоже сказать надо. Зачем загнали сюда плавбазу? Судов раз-два, рыбы почти нет. Ну, можно было бы сразу что-то придумать. Говорят,  нас хотят обанкротить и продать. Ну и, конечно, от нас зависит много. Дисциплина, безопасность и так далее...»
 Он замолчал, и все молчали. Леву начало клонить в сон. Глаза слиплись и не хотели размыкаться. И он даже подумал, что это ему снится, когда услышал голос обработчицы, женщины еще не старой, но, обычно, тихой и замкнутой. "А ****ство какое развели, - визгнула она. -Чуть ли ни на каждом углу трахаются. Очереди установили. Набрали шалашовок, работать не умеют, но дают, кому надо. Откупаются. Все на нас держится, честных и порядочных». "А у кого эта честная и порядочная недавно сосала в рабочее время?"  - раздался всем слышный шепот  с заднего стола. Мастер отвернулся. Посмотрел в сторону. Волосатик не реагировал. Ораторша встала на цыпочки, чтобы разглядеть, кто это, но не разглядела, махнула рукой и благоразумно села на место. Леве сделалось немного весело. "Надо, чтобы еще кто-то выступил, - сказал Андрей, по-прежнему выглядевший невозмутимо.  - Вот вы, Иван Александрович". Иван Александрович был второй лебедчик, коллега Павла. Он словно ждал, что ему дадут слово .Сразу же расправил плечи, приосанился.
  - Надо наводить порядок, однозначно. О пароходе и так говорят - дурдом. И это раньше было, а что изменилось?

50.
 Он выговорился и с чувством исполненного долга обвел всех взглядом. Затем вопросительно посмотрел на Андрея. Андрей порылся в папке с бумагами, вытащил листок.
  - Позвольте, товарищи, я зачитаю проект решения нашего собрания,  производственной бригады номер один. Ну, констатирующую часть я пропускаю. Короче,  - говорить ему было неприятно, - мы ходатайствуем перед администрацией за систематическое нарушение трудовой и производственной дисциплины, аморальное поведение, что отрицательно влияет на   социально-психологический климат в коллективе,  достижение высоких экономических показателей в условиях рыночной экономики, о списании матросов-обработчиков Ткаленко, Азарова, Кальченко, Генина, Гамольского, Тынды, Брагинского, Петросяна, Тараненко, Саакашвили...
Список был длинный. Большинства этих людей Лева не знал. Но и участвовать в расправе над ними ему не хотелось,  хотя он понимал, что то, что они сейчас делают, это видимость, имитация. Какая-то игра, хотя и непонятно, кому она нужна. Может быть,  некоторых из этих матросов давно уже нет на судне, но кто это может проверить. В любом случае,  решение  принимают другие люди, независимо от того, что  сейчас  здесь скажут или сделают.
 - Кто за то, чтобы принять этот проект за основу? Кто против, кто воздержался?
 Так как никто на вопросы Андрея не реагировал, он привычной скороговоркой читал кем-то нарисованный текст: "Итак, принято единогласно. Какие будут дополнения, изменения? Никаких?»
 - Да и так все ясно,  - подал голос Иван Александрович.
Лева между тем вышел, походил. Чувствовал он себя как обосранный, хотя понимал, что ничего удивительного  или просто необыкновенного, не произошло. Потом он вернулся, досидел до конца, но уже не вслушивался в происходящий разговор.  Неожиданно, так получилось, он поймал взгляд Андрея, Андрей едва заметно усмехнулся, но в принципе был невозмутим. Они обменялись невразумительными фразами, но Лева все-таки уловил, что-то похожее  на слова: идет игра на выбывание.
  Они  пошли в столовую, вместе встали в очередь на раздачу. Сели за один столик. Как-то неудобно было расходиться, но Леву тяготила необходимость что-то говорить. Похлебал первого, поковырялся во втором, отпил компот до гущи. «Вроде насытились, - сказал Андрей. - Еще и поспать можно успеть». «А что дальше?» - не удержался Лева. «Да ты не бери в голову, - лениво отозвался Андрей.  - Это как бы пристрелочка была. Начальство засуетилось. Но ты на рожон не лезь, там дело решенное». « Да я и не лезу. Но они меня за кого-то принимают. Все больше боюсь, что они меня за борт выкинут. В прямом смысле слова - концы в воду» . «Бздишь, значит. Это им и требуется доказать. Но тут я тебе не советчик. Тут все так складывается иногда, если хочешь знать, если сам уже заметил, тут каждый как бы сам за себя. У каждого очень много надежд с рейсом связано. И с возможностью в следующий раз пойти. На хорошем пароходе в хорошую экспедицию. Я вот уже шестую путину ишачу, не новичок. Есть определенные привилегии, если откровенно. И принципы. Главный принцип никому не гадить понарошку. Но если жизнь заставляет и некуда деться, я без комплексов. Знаешь ли, очень не хочется в следующий раз оказаться там, где тебя не знают. Или вообще застрять в резерве. В кадрах же все бумаги, характеристики, рекомендации. Ну,  а кому нечего терять, то пожалуйста. А с этими ребятами уже решено. Их и правда застукали, скажем так, на различных проявлениях нелояльности. Но можно сделать историю, и можно спустить на тормозах. ЧП за здорово живешь, никому не нужно. Им, начальникам, свои отчеты писать, а там и производственные показатели, и воспитательная работа, и травматизм, и качество, и дисциплина, и морально-психологический климат, и текучесть кадров - все отразить надо еще по старым совковым канонам. Тут замах серьезный, если ситуация требует. Хотят поприжать наиболее языкатых. Плюс приватизация, перед тем как в нее ввязаться, кое-кто хочет ряды подчистить. Хотя у самих-то рыльце в пуху. И вообще, - исчерпал свою разговорчивость Андрей, - ты же не ребенок. Когда г-н начальник более уверенно чувствует себя? Когда подчиненный заморен, замаран и зависим. Так испокон веков было.  Подавить личность, прижать,  когда человечек запуган, неуверен в себе, из него веревки вить можно. А сейчас на них жалобы пошли: за жлобство, за аморалку, за бездарное управление. Но ходят надутые. Тебя, кстати, немного, кажется, подозревают, что ты один из проверяющих»….

  51.
- Осторожничают... Точно, прикончат, - подумал Лева.  - Надо же так влипнуть. И ведь не отмажешься...
- Вот они и готовятся защищаться, - продолжил Андрей. -Создают общественное мнение. Мол, что этим промам верить? Отморозки, пьяницы, неудачники! Зато вот нормальные люди, и с ними, кстати,  г-н Тарабарский на всякий случай. Они тебя заморочили. То в говне заставляют ковыряться, то по головке гладят. Что-то еще придумают  ненавязчиво. И, если ты сам по себе, то на любую ласку клюнешь, любой крючок заглотишь. А если вместо ласки щелчок по носу получишь, тоже никуда не денешься.
 - Слишком  это  сложно и запрограммировано, даже не верится, - вздохнул Лева, несколько удивленный откровениями и осведомленностью Андрея. -Ладно, посмотрим, как дальше будет...
  Внутри его словно ожили маленькие гирьки, толпящиеся на тарелочке, напоминающей чашу весов. Они складывались, делились, умножались, прыгали и почему-то брызгали слюной. Это, конечно, была нелепица, Леву посетил настоящий бред, чего еще никогда не бывало,  и чем он определенно теперь мог гордиться, ведь это означало, что он зажил настоящей, сложной духовной жизнью. Ну,  конечно, -озарило Леву очередное открытие .-А ведь он из тех, кому терять нечего, ему наплевать, что здесь будет и как, он в любой момент готов насрать на свою карьеру обработчика. Хотя здесь и имеется немало теплых местечек, где можно было бы застрять на годик-другой.  Да, да... Но так ли ему нечего терять? Спишут, допустим, за профнепригодность и вообще без церемоний. Или по статье. И вот он едет домой. Без мыслей, без грошей, жалкий. И что дальше? Он представляет расспросы доброжелателей, свои неубедительные объяснения, оправдания, поиски работы, визит в родное учреждение. Унижения...
  Нет, Лева пока не хочет даже думать обо всем этом.

  52.
  Жизнь, между тем, шла своим чередом. Было тихо. Лева удивлялся. То, как с цепи сорвались, то словно в рот воды набрали. Потом начались поборы в виде членских взносов. В общество трезвости, в союз возрождения  флота, на доработку брака, на дни рождения никому неизвестных «наших товарищей». Брали не наличными, списывали с какого-то твоего виртуального счета и сколько списывали, проследить было трудно. Некоторые духи наконец-то возмутились: почему в списках только промы-рабы, ведь пай делят на всех. И кому вообще выгоден черный нал? И кто стоял над душой, заставлял гнать брак, который сейчас надо дорабатывать? Об этом и раньше эпизодически толковали  в курилке, в библиотеке, в других местах,  а сейчас это стало главной темой, об этом только и говорили, на время забыв про премию за минтай. Все знали ответы на этот вопрос, но все равно спрашивали. Так, наверное,  жилось  веселее. А затем интересное ЧП произошло в столовой. Кто-то запустил тарелку с густым варевом и нехорошо пахнущей рыбой в окно раздачи. Это разве кормежка?  «А мы при чем, - огрызались поварихи,-  что дают, из того  и варим». «А может ебут вас плохо, -  кричали им в ответ, - может хором хотите?»
Скандал перерос в незлобную перебранку, хохот, похабщину. Пар был немного выпущен. Лева до сих пор толком не мог понять, кто здесь против кого и кто против него. Конкретно.  Тында, распрощавшись с надеждой на хорошую характеристику, поднимал руки кверху и кричал: «Я здесь охереваю, в этом дурдоме»   Лева с ним соглашался, но был готов подписать любую ведомость, заявление, бумагу. Лишь бы успокоилось все. Пачкаться из-за каких-то пустяков? Это и есть так называемая борьба за справедливость? Ему  важнее  быть лояльным. Не дразнить гусей. Не нарываться. Он все это уже прошел и больше не хочет. Собственно говоря, он и убежал сюда от этого. И надо же! Снова влез. Второй ногой.
 В столовой пошумели и разошлись. Затем начали кучковаться в курилке, на палубе. Лева походил с серьезным, глубокомысленным видом, послушал. В прения не вступал, а вдруг за ним наблюдают и еще увидят к кому-то примкнувшим. Тем более, что он действительно чувствовал себя чужим и равнодушным к тому, что волновало этих людей. Все их брожения казались ему бессмысленными, потому что не могли привести к результату.  Но привычное течение жизни так называемым смутьянам нарушить удалось. Жизнь стала еще более лихорадочной и нервозной, работали урывками и трудно было представить, сколько заработают. Погоды тоже были какие-то стервозные. Даже не верилось, что лето, август, пляжный сезон.
 А здесь бездонное небо, бескрайнее море. Бездна над  тобой и под тобой. Но ко всему привыкаешь, обо всем этом думаешь мало. Сегодня смена была относительно полной. Отпустили только в пять утра. Могли бы раньше. Но сначала собрали бригаду у малого конвейера, протомили часа полтора. Покурить, отлучиться в такие минуты никто не решается. Время-то рабочее. Все вели себя смирненько. Обычно, присутствующих проверяют по списку, почти как в армии. Но сейчас они просто торчали, без  начальничков. Потом  те появились, мастер и волосатый, оба не скрывали хорошего настроения. Почти как нормальные люди, почему-то подумал Лева. И объявление они сделали очень приятное: рыбы не будет, перегруза не будет, никакой другой работы в ближайшие часы не будет. Посему, отдыхайте, братья и сестры. Это был хорошо задуманный психологический трюк, определил уже искушенный в таких  вещах Лева. Все сразу вздохнули с облегчением и почувствовали прилив любви и благодарности к мудрому руководству. Спать, ребята! Но какой сон, когда можно, когда разрешается. Письмо домой написать, что ли? Ручка, бумага - на полочке, в изголовье. Все в каюте расположено компактно, все под рукой. Слепок сжавшейся до почти минимальных размеров жизни. И в этом  тоже есть своя прелесть.

53.
 Итак, письмецо  на тему -  "Привет с Охотского моря". Или с Тихого океана. Или с плавучей тюряги, с клетки, с вольера. С дурдома. А что дальше, о чем? "Здравствуйте дорогие мои Танечка, Светочка! Или как вас теперь зовут. Вот уже несколько месяцев мы не виделись"…
    Стило замирает, мысли слипаются. Напрасная затея, думает Лева и  откладывает писанину.  Затем он натянул рубашку. Расстроенный,   вышел из каюты, пошел, помочился и поднялся на палубу подышать. Было уже совсем светло. К горлу подкатил прилив тоски. Ему померещилось, что он здесь навсегда, никакого исхода уже не будет, а значит, все, что было раньше, учеба, мечты, друзья,  книги и прочее не имеют смысла.  Он  все  стер, словно  слова  на мониторе компьютера. Буквы рассыпались и уже никогда не склеятся в прежнем порядке. Прошлое перестает быть, превращается в виртуальность.
    Как это? - вздрагивает Лева,  - за что это? Чем он хуже других?
   На горизонте,  в блеклом далеке - острова. Дикие и, наверное, безлюдные. Или малолюдные. Где люди  не столько  живут, сколько находятся в командировке. И тоскуют по теплу, по семьям, по близким. А он здесь. Он живет почти что комфортно и не может понять, чего ему не хватает. Он снова заходит внутрь, идет  мимо кинозала, где круглосуточно крутят  старые фильмы для свободных от смен и вахт. Есть любители, которых ни днем ни ночью отсюда не выгнать. Так они погружены в чужие, выдуманные, ненастоящие и зачастую фальшивые жизни. Но Лева сюда заглядывает очень редко. А сейчас он почти машинально протиснулся в косячок полуоткрытой двери.
Сидело человек десять-двенадцать. Лиц в полумраке нельзя было разглядеть. Да и зачем. Лева присел, пытаясь успокоиться и понять, что происходит на экране. Приятно, уговаривал себя, никто не дергает, никуда не надо спешить.  Но  кино  посмотреть не удалось. Стало еще тоскливее, он и сидеть не смог, а снова поднялся и через несколько минут опять был на палубе. Там уже мелькали парни из второй смены. "Привет!", "Привет!" "Идем к рыбе", - услышал, по идее, радостную весть. "Мы еще проболтаемся, а вам к ночи достанется". "Достанется, так достанется, - солидно и равнодушно ответил Лева. -Давно пора пай лохматить". И то правда, додумывал про себя, им всем нужна изнурительная работа, не оставляющая сил и времени для пустой болтовни, праздных мыслей.
   После полудня в море замелькали мотоботы, пошли к сейнерам за рыбой. Так что и вторая смена успела причаститься, ей тоже досталось.

54.

 Никогда столько книг, находящихся без всякого присмотра, не было так доступно для Левы. Каждый раз, когда он оказывался в библиотеке, он испытывал  гнетущее чувство человека, который опять  опоздал, и у него нет времени воспользоваться свалившимся на него богатством. Он  наугад взял  пропитанный пылью том, перелистал, скользнул глазами по картинкам. Потом вчитался: "...В 475 году один из германских военачальников Орест объявил своего сына, 15-летнего подростка Ромула, императором Западной Римской империи. Фактически же власть и управление были всецело в его руках. Население Италии дало подростку-императору насмешливое прозвище –Августул.  То есть Августишка или Августенок. Уже в следующем 476 году против Ореста выступил германский военачальник Одоакр. Войска Ореста были разбиты, а сам он погиб. Одоакр не пожелал более поддерживать видимость существования  Западной Римской империи. Он принудил Ромула-Августула сложить с себя титул императора, отослал диадему и другие знаки императорского сана в Константинополь с письмом, в котором заявил, что подобно солнцу на небе, императору следует быть одному на земле...".
 - Что бы изменилось в мире, если бы он этого не сделал? - подумал Лева и отложил книгу. - Кто об  этом может сказать точно? И как это сейчас  далеко,  как звучит прозаично и бесстрастно. А что чувствовали живущие тогда люди, что они говорили об этом, насколько серьезно воспринимали... Вот мы тоже как бы присутствуем  при распаде очередной империи. Ну и что? Почему-то жалко. Кое-что. Уходящее безвозвратно. И трудно сказать, лучше ли то, что приходит взамен. По идее, должно быть лучше. Но надо разобраться хотя бы для себя, что именно. Хотя, что разбираться. Все это уже не для него, в его возрасте не начинают, а продолжают. А если даже начинают, то получается  убого…
Эти мысли Лева додумывал уже на палубе, где в составе теплой компании  скатывал прикрывающий крышку трюма брезент. Жесткая, неудобная, хранящая старые лужи и мусор материя.  Лева, конечно, измазался и про себя заметил, что все ведут себя как-то спокойнее, чем он. Меньше суетятся и не стремятся  продемонстрировать, что работают, а не бездельничают. Лева отнес это на неискоренимый в себе комплекс неполноценности и в очередной раз попытался убедить себя, что надо исправиться.
Свернутый брезент отнесли на корму, уложили у борта  и уже приготовились перекурить, как появился волосатик. Он сразу определил, кто в этой компании крайний,  и распорядился: "Теперь вы, Тарабарский, и вы, Рязанов, сделайте уборочку у третьего люка. Под метелочку". Досадно. Но ничего не поделаешь, вооружился метлой. Зато свободный человек, усмехнулся Лева.
Третий люк «выглядывает»  на поверхность почти посередке базы. Это как центр города. Окурки, бумаги, бечевка, проволока. Попались даже презерватив и засохшее собачье говно. Проходящий мимо господин заведующий производством останавливается и улыбается. "Ну как, освоились?  - спрашивает он Леву. - Молодец.    - И в том же тоне продолжает, завидев кучку мусора под лестницей: а это тут не оставляйте". Голос его уже звучит  более строго, напутственно. Леве кажется, что  над ним посмеиваются. Но он тоже изображает улыбку в ответ.  Думает, что сказать, но Вальдемар уже ушел. А через минуту заржал радиодинамик. Бригаде срочно наказали занять рабочие места.

 55.

 Пошла рыба. И дни стали еще более  однообразными и похожими один на другой. День, ночь - все смешалось. Некоторые разговоры с Сан Санычем,  Андреем, Ольгой, Рязановым, Дындой стали забываться.  Лева все больше ощущает свою безликость. Его индивидуальные черты начинают стираться или размазываться, он становится   одним из многих, участником игры, в которую  здесь играют,  и правила которой он тоже потихоньку усваивает.  Он  уже спокойно воспринимает, когда оказывается в роли шестерки. "Вы что уснули,  Тарабарский?   - догоняет его голос мастера. - Возьмите веник, надо сепарацию убрать".
  Вчера таскали эту самую  сепарацию, остался мусор, и место -  знатное, хотя и загаженное: как раз под окнами каюты Вальдемара - иначе Лева про себя его уже не называет. Словно специально он ему на глаза попадается. Вальдемар держится любезно-снисходительно-покровительственно. Его слова и намеки, как всегда, ставят Леву в тупик. Он не знает, как себя вести, что говорить. И снова чувствует себя  ну как бы смущенным, а на самом деле униженным. Он   не умеет грубить, отказываться, а  мысль, что к нему по-прежнему приглядываются, все больше сгущается в нем. Как туча над головой. Ветер раскатывает у ног  окурки, какой-то бумажный мусор. Лева неумело загребает его на картонку. Не лакей я, хочется крикнуть Леве, но непрошенная мысль поправляет, что на самом деле, как ни вертись, это не так.  И  лакей он, и прислужник. И чистильщик всякого дерьма, хотя нанимался, кажется, на другую работу.  Вид у него сейчас, наверное, жалкий. Чем не бомж?  Так ведь и на самом деле почти что бомж. А Вальдемар, мерзавец, не уходит. Смотрит как-то напряженно. И говорит  всякую  гадость. «Ну,  вы ведь знали, на что шли, Лев Борисович,  - отчество уже не в первый раз сам придумывает, негодяй.- Да и нет непрестижной работы, если она на благо общества, а вы сейчас на благо общества работаете, на чистоту и порядок...»
Заморосил дождик, стало совсем неприятно. «Ах, - засмеялся Вальдемар. - Дождь, и правда,  некстати, как вы думаете, коллега?»  «Да, некстати» -  вяло и  недовольно  согласился Лева. И снова увидел себя со стороны, как ползает вокруг этого, и пожалел, что он, Лева, так серьезен, что ему не хватает чувства юмора. Но и этот мог бы быть поделикатнее, подумал. "Вам ничего не надо передать на берег родным и друзьям?", - вдруг спросил Вальдемар. - Есть возможность". Лева пожал плечами. Он снова не знал, что сказать. «Знаете что, - вдруг теплеет Вальдемар. - Бросайте вы этот мусор, кому он нужен? Заканчивайте, помойте руки, отряхнитесь и ко мне заходите».
 Он уходит, и Лева  опять успевает поймать его задумчиво-настороженно-изучающе-любопытный  взгляд.  И снова он весь в раздумьях:  что это?  указание? приглашение?   дружеский жест?  И он вспоминает мощный, с волевой складкой, выбритый затылок господина директора по производству. Блюдет себя, скотина... Но что ему надо?  Раскалывать будет и не поверит, что мне не о чем говорить. Как быть?
 Лева разметывает мусор по сторонам, чтобы не бросалось в глаза. Засовывает веник и дощечку за какую-то перегородку и через ближайшую дверь проникает внутрь палубной надстройки. Вытирает руки о штаны, спускается двумя этажами ниже, проходит по узкому коридору мимо кают и уже по другой лестнице, сделав несколько виражей, попадают на свою самую нижнюю жилую палубу. Из курилки - чем не клуб? - доносятся голоса. Лева угадывает: злой, нетерпеливый  Червоненко, возможно, сошедший с ума, вновь рассказывает о своей бабке, которая носила на себе по семь пудов и дожила до 80 лет.   Червоненко не верят, как завравшемуся рыбаку. Кто-то весело опровергает его слова: мол, не носила и не дожила. Червоненко сердится и кричит, что набрали на пароход блатных и хлюпиков, а работать никто не умеет и не хочет. "Ну, прямо, ты один работаешь и больше всех. Кроме тебя никто не работает, - разбирает Лева голос Андрея. - А что это за работа, отдаешь отчет? Все на жилах, на пупке, до изнурения и унижения. А ты радуешься"...

56.
 Рыбы снова нет, зато жить стало веселее. На шесть вечера назначено общее собрание цеха обработки. Обеих смен. И той, что типа работает, и той, что как бы отдыхает. Ну а пока они просто болтаются. Лева подобрал измятую газетку, попытался вчитаться. Как ни странно, попался не ужастик. Про день рождения, передачу "Спокойной ночи, малыши", про зверюшек, которых приглашают домой дети и одинокие старушки. Верят. Во что-то же надо. И хочется. У Левы тоже томление внутреннее по вере. Но он слишком не так воспитан. К сожалению. Вот  Сан Саныч, бородатый поэт,  личность сложная, многогранная и неоднозначная тоже уткнулся в газету. Расходиться нельзя. Рабочее время все-таки. Лева трется рядом. Скучает. Сан Саныч поднимает голову, без перехода, словно продолжает или угадывает: "И Иисус еще тот был кадр, - говорит.  - С диктаторскими замашками. - Вел себя как аристократ. Любил брюзжать на товарищей. И это еще раз свидетельствует о том, что он действительно был. Этого не могли и, наверное, не хотели скрыть даже евангелисты. Ведь он то и дело сетует на непонимание, иными словами, на тупость учеников..."  Лева не перебивает, слушает. С какой-то внутренней вдруг боязнью, словно от близости к тайне, к которой нельзя прикоснуться. Лучше не прикасаться.  Тем более ему. Человеку из толпы, зомбированному цитатами, доставшимися им всем из наследия самого человечного человечка. Маленького, но плотно скроенного, который щурится, когда смотрит. Теперь об него некоторые вытирают ноги, к чему, как и ко многому другому, Леве очень непросто привыкнуть.
  Был момент, когда он буквально физически ощущал, что у него все горит внутри.   Потом, однажды,  с чувством умиления  он  сидел в огромном зале синагоги их города и пытался проникнуться, приобщиться. Но ничего у него, конечно, не получилось. И вообще, он давно уже уверил себя, что он очень плохой еврей.  Если его вообще можно считать евреем. Но в этом не только его вина.  Так  вышло. Неверие, размышлял он иногда, это тоже болезнь. Ржавчина. Тут нечем гордиться. Эта ржа постепенно разъедает твой мозг, твою душу, твои надежды. Съедает твое прошлое, опошляет настоящее, лишает тебя будущего.
 Он и сейчас  часто думал об этом. Но как-то отстраненно, бледно, без той остроты и горечи, с которыми он на самом   деле переваривал все это  раньше. Особенно в самом начале. Цепочка размышлений обрывалась, впрочем, чаще всего одной мыслью: зачем все это надо, если это все равно кончится. И ничего не стоит. Любой ответ на этот вопрос не имел смысла.  Превращался в адаптер, в суррогат и тому подобное. Все преходяще, страх смерти, исчезновения следует за тобой как тень. Это невозможно выразить адекватно. Ты безъязык, беспомощен. Нет способа  разгадать, как все будет на самом деле, хотя через это уже прошли миллиарды людей... 
Сан Санычу тоже, наверное, не были чужды такого рода мысли. И он снова заговорил, словно продолжил только что прерванную беседу. Леве это не очень нравилось. У него это не то чтобы совсем отболело, но как-то тревожило бесполезностью.  А поэт  разошелся, полез в дебри, вовсе Леве не нужные. «И не на Иисуса надо молиться, -  шептал возбужденно, - вернее, не только на него. На Иуду тоже. Иуда  это как бы наш Александр Матросов. Иисус верил, он с самого начала знал и верил, что  у него все будет хорошо. А Иуда, он ведь был не предатель. Он должен был ускорить события,  успеть, пока Иисус не сломался. Иисус говорит о его горькой участи, но не потому, что он был предателем. Нужны были ему эти тридцать сребреников! Он их выкинул в грязь все равно, а потом повесился. А люди поверили. Подлость всегда кажется такой естественной!»

   57.
Лева слушал внимательно, но ничего толкового не мог сказать в ответ. Это было от него,  к сожалению, так он сам считал, очень далеко. И, к тому же,  как он чувствовал, что-то чужое. Но Сан Саныч не отступал.  «Это был очень важный момент,  - продолжал он.  – И всем посвященным в это дело людям было ясно, что завершение миссии  Иисуса необходимо ускорить.  Время уходило. Могли появиться лжепророки.  Да и сам он был уже на пределе. Надо было спешить, это не могло продолжаться бесконечно долго»...
     «Откуда вы это знаете?» - не удержался Лева и успел заметить, какими удивленными  и обиженными  стали глаза  Сан Саныча. Но  их почти что задушевную беседу прервал неестественно громкий голос мастера: "Эй, все меня слышат?" Лицо его казалось землистым при особой подсветке дневных ламп. "Давайте в кинозал! Будет собрание. Поговорим. Все, без исключения. Ну, быстро!"
Это "Ну, быстро!" воспринималось как ритуальное хамство, а не руководство к действию. На выход пошли медленно, демонстративно не спеша. Лева решил забежать в каюту переодеться. В нем тлело совковое чувство, что собрание это все-таки что-то торжественное. И в курилке еще было полно народу.
  -А что собираться?  -  произнес кто-то раздраженно. - Капитана не будет. "Откуда они все это знают, - снова, уже по другому поводу,  подумал Лева. - И почему это капитана не будет».
 Кинозал постепенно заполнялся людьми. Рассаживались подальше от сцены,   на которой стояли стол, застеленный красной скатертью,  и два стула. Позади был белый экран с пятнами грязи, будто об него вытирали руки. Лева впервые обратил внимание на присутствие портрета почти под самым потолком. Щурясь, на него и компанию смотрел симпатичный, благообразный,  улыбчиво-сосредоточенный, внимательный и прочее... наш  на сегодняшний день все еще самый человечный человек.  «А может и на него зря бочку катят,  - подумал Лева. - Когда еще люди узнают правду». Леве трудно представить, что это на самом деле совсем другой человек, хотя наводящие вопросы он сам себе начал задавать давно. Но у него и в мыслях не было искать на них ответы. Что-то другое в голове было.
   Зал заполнялся медленно. Многие ходили между рядами со скучными,  отстраненно-задумчивыми лицами. Появился и господин директор по производству. Тоже походил по залу. Улыбался, демонстрировал благодушие и дружелюбие, кое-кому даже руку пожал, словно давно не виделись. Заметив Леву, подошел, поприветствовал, ладошку протянул: «Как живется-можется?» "Нормально, осваиваюсь, - осторожно ответил Лева, - вот, жду с интересом важный разговор". Это уже Лева ляпнул зря, Вальдемар мог подумать, что он дурак или притворяется. Или, что еще хуже, насмехается. Но Вальдемар внешне на эти слова не отреагировал. Он пошел дальше, на ходу всасывая присутствующих своим  отеческим взглядом. "Медленно, медленно собираемся, словно на работу,  - вдруг громко, чтобы слышали все, сказал он.  - А ведь не для дяди все это".  Зажглось верхнее освещение, в зале, всегда притемненном, стало непривычно, до рези в глазах светло. Плавбазовский генератор - мощная штука, при случае, может залить светом немаленький город. Лева, в конце концов,  выбрал место, крайнее в ряду, не смешиваясь ни с одной компанией. Зашла группа принаряженных обработчиц. Не пожалели  дамы  ни шмоток, ни косметики. И правильно, наверное, где еще себя показать. "Ах, какие вы красивые, - тут же закричал Вальдемар радостно.- Золотые мои. Давайте! И не просто давайте, а  хорошо и поближе».  Девочки приостановились,  не спеша выполнять  пожелание Вальдемара. Но он призывно и властно показал рукой,  и  они стали рассаживаться в третьем ряду.  Все равно людей было мало, и Вальдемар, видимо, решил показать зубы. Он вылез на сцену, оглядел свое стадо и вытащил из папки, которую держал в руках,  чистый листок бумаги. "Все равно пора начинать, - сухо произнес он, -  однако, прежде, вы,  господин мастер Кузнецов, перепишите, пожалуйста, всех присутствующих. А поможет вам... - он пошарил глазами...   -да вот, гражданин Тарабарский. Он слывет у нас очень грамотным и понимающим человеком".
Лева сразу обмяк и вспотел. Такой подлянки по отношению к себе он просто не ожидал. Это было так неожиданно. "Да я же людей не знаю",  - промямлил Лева. "Ничего, ничего, они сами доложат. А с остальными будем разбираться".  Лева покраснел, ему было очень неловко, но слов и решимости, чтобы как-то благопристойно отказаться от поручения Вальдемара, у него не находилось. "Никому не расходиться", - заклинал тем временем Вальдемар. -  Будем делать перекличку. По порядку»  Он вытащил уже собственные бригадные списки. Потом взял Леву за локоток и подвел к стоящему перед возвышением сцены столу. "Здесь будет удобнее, - сказал он. - И к народу ближе".
"Ну-ка подходите, подходите живее!" - закричал он. - Не стесняйтесь. Считайте, что это списки для премии составляются.  - Он засмеялся. - Эй, Бочкарева, Ревенко, вы что не слышите? Вот пишите (уже Леве), Бочкарева, Ревенко... Мастер Евсеенко!  Встаньте в дверях. Никто не выйдет, пока не отметится. Ну что, мне по памяти всех вызывать?  Пишите, Тарабарский, себя не забудьте. Вам тоже что-то обломится". И опять, чтобы все слышали: "Срыв этого мероприятия будет иметь для некоторых очень серьезные последствия. Мы должны были многое решить, кое о чем договориться. Но вы сами не захотели". "Мы-то пришли,  - послышались голоса, - а с тех сами спрашивайте". "И спросим, очень даже спросим, - заверил Вальдемар. - У меня стол завален телеграммами из отдела кадров. Есть люди, которые хотят работать. И с пониманием относятся к возникающим в море проблемам. Но они там, на берегу. И кое-кто занимает здесь их место. Мы их щадим, жалеем, входим в положение. А они наглеют, гадят. ****юки сраные".
 Вальдемар побагровел, завел сам себя. "Итак, Терентьев! Пишете, Терентьев..."

  58.
 Леве казалось, что все это ему снится. Он ничего не понимал. В том числе и как бы пассивного сопротивления в общем-то не очень злостному требованию Вальдемара. И само поведение Вальдемара тоже было непонятным. Чего он хотел, чем пугал, зачем? Ну, допустим, одни боятся массового списания, а другие - массового возмущения, типа какой-нибудь забастовки. Но при чем тут все это?
 На листке, лежащем перед Левой, значилось 5-6 фамилий. Вальдемар взял этот листок, повертел в руках, скомкал и бросил на стол. "Ладно, все свободны. Не хотите, не надо. Считаем, что никого нет и не было.  В принципе, то же самое мы можем сделать и без вас. Есть мастер первой  смены  и бригадир?» Встал седой, со спокойным, открытым лицом мужчина. "Где ваши люди, господин Смирнов?" Тот невозмутимо пожал плечами.  "Все были оповещены. Может быть,  не поняли и готовятся к смене». Вальдемар изобразил возмущение. "К какой смене... Ни... будет им смена... Ладно".  Он брезгливо посмотрел на скомканный листок бумаги, на Леву и показал ему глазами на  несозревший  плод его творчества:  «А этим, уважаемый, можете подтереться».  «Спасибо, - сказал Лева, ничем не выдавая  своих чувств.  Да и толком не понимая, что он на самом деле чувствует. - Рад, что был для вас полезным".  "Даже так?  - отреагировал Вальдемар. - Я тоже рад, что вы пока рады. И, наверное, заметили, что не все выдержали экзамен на вшивость. Как думаете?"  "Я об этом пока не думаю вообще", - сказал Лева сухо и сделал движение, означающее готовность уйти. Но Вальдемар не спешил расстаться с ним.  "Я давно хотел с вами углубиться, - ласковым голосом произнес он, - в один вопрос. Вы, кажется, такой солидный, образованный человек и вот выступаете в несвойственной вам роли. Есть мнение, что притворяетесь". «С какой стати я бы притворялся, ради чего? - уже нетерпеливо сказал Лева. -Это какой-то бред". "Ну,  не кипятитесь, не кипятитесь, я, может быть, пошутил. Знаете что? - Вальдемар покровительственно положил руку ему на плечо. - Идите-ка сейчас прямо ко мне. Дверь открыта. А я минут через десять вернусь. Решу только одно дело".  Такие встречи, под настроение, Леве уже начали надоедать,  и сейчас  он  побрел  в каюту Вальдемара не спеша и неохотно, не испытывая даже чувства  любопытства. Он  поднялся по круто завинченной вверх лестнице, пробуренной через несколько этажей, и попал в среду обитания белых людей. Вдруг он поймал себя на  смешной и нелепой мысли, что забыл,  как правильно зовут  господина директора по производству. Ведь не Вальдемар же, действительно.  А как-то иначе, привычнее? То ли Владимир Иванович, то ли Виталий, то ли Иван Иванович. Леве стало неприятно и еще больше неловко.  На боковой наружной палубе было светло, там гулял хороший ветер, бодрил душу настоящий сквозняк. Лева бросил за борт окурок, хотя это было неосторожно, и пошел по внутреннему коридору, к двери Вальдемаровой каюты. На ходу ему вспомнился рассказ Сан Саныча про Христа. Но что именно, он опять забыл. Было только ощущение, что что-то важное, интересное. Дверь в каюту и правда оказалась открытой. Лева не стал входить. Он снова хотел закурить, но в это время появился   почему-то  жизнерадостный Вальдемар.  "А вот и я. Недолго ждали? Почему у дверей? Ну,  входите, входите...".
 Теперь это совсем другой человек. Теперь это радушный хозяин, сама любезность и предупредительность. Открывает дверь нараспашку, пропускает гостя впереди себя, предлагает садиться и располагаться. "А я, - извиняется, - еще отлучусь на минуточку, есть еще одно дельце". И снова исчезает.

59.
   Лева сидит, расслабляется. Хорошо живут белые люди, думает  равнодушно. Но это ничего. Так вроде положено или принято. Здесь он работает, там он живет. Лева чувствует  себя как-то странно и немного нелепо. Что он все-таки здесь опять  делает? В этом низком, мягком, крутящемся кресле, в котором ему не очень удобно. И Вальдемар напротив, Лева даже не заметил, когда он вошел. Но сидит Вальдемар повыше,   и перед ним столик на манер журнального. Леву это подавляет, он снова испытывает чувство неловкости, молчит, ждет. Вальдемар,  однако,   смотрит не на Леву, а изучает какую-то распечатку. Наконец, поднимает глаза. Постукивает пальцами по столу. "Вот смотрю, Леопольд (почему Леопольд? - мысленно удивляется и обижается Лева) Аркадьевич, ваш славный послужной список, как вы раньше работали, если можно так выразиться, на гражданке. Учебный комбинат главка, НИИ, статистика, экономика строительства, кандидат наук, ведущий специалист, начальник отдела. Закончили университет, аспирантуру... Что ж, неплохо, достойная биография. И вдруг такой резкий облом. Матрос-обработчик... Ну,  да, да... Понимаю. Время сложное, перестроечное, переломное, как сказать. Но как-то уж слишком вы резко... – Он хмыкнул. - Значит, университет прошли. А я рыбохозяйственный. В те же годы примерно. Могли быть общие знакомые. И девочки. Мир ведь тесен, правда?" "Правда, - согласился Лева. - Правда, Владимир Иванович (кажется, не ошибся, а если даже ошибся, ничего страшного; ему же можно)».  Вальдемар засмеялся своим,  уже знакомым Леве,   каким-то двусмысленно-подленьким, коварным смехом. "Вот и добренько. Но вы ничего плохого не думайте. Я же чувствую, какой вы скованный и настороженный.  Да расслабьтесь, ради Бога, мне просто поговорить захотелось. С нормальным человеком. Так сказать, нефункционально. Я к вам давно присматриваюсь".
  Его голос и взгляд, - ну, что за артист гадючий, - подумал Лева, - вдруг делаются  одновременно фальшиво понимающими и подозрительными. "Вы у нас уже месяца три, кажется. Тяжеловато, но ничего не поделаешь. Потерпите. Зарекомендуйте себя с хорошей стороны, докажите, что вы наш человек. Может быть,  что-то и придумаем".  "Да я ничего, я все понимаю,- чуть ли ни с умилением от ласкового тона начальника произнес на ходу осваивающий искусство притворства  Лева. - Я уже втянулся почти. Да и знал, на что шел, куда шел". "Ну, это еще вопрос, знали или нет. И, если знали, то это дополнительный вопрос, зачем шли?  От добра добра не ищут. Вы ведь неплохое, очень хлебное место занимали, судя по всему. Или вам сделали предложение, от которого тяжело отказаться.   Ведь вас сюда достаточно серьезный человечек пристроил. Не совсем наш, однако. Или... Может, у вас дома не все в порядке?" "Нет, нет, - открестился Лева от этого предположения, - дома все нормально. Но почему вы придаете этому такое значение? Почему меня все время расспрашивают?  Мне просто захотелось и здесь попробовать. Пока не совсем старый. Конечно, это надо было сделать лет пятнадцать назад, но лучше позже, чем никогда".  "А какие у вас планы?" - допытывался Вальдемар. "Ну, рейс отработаю, надеюсь, а дальше видно будет". "Вообще, один рейс ничего не дает, - тоном бывалого человека заметил Вальдемар. - Получите относительно приличные деньги, но не успеете оглянуться... А аппетит разгорается во время еды. И тому подобные пошлости. Это я по себе знаю". "Но вам-то, - пошел на встречный разговор Лева,   - вам-то нравится такая жизнь, это ваша стихия,  это ваша профессия". "Профессия - понятие  растяжимое. Вообще-то, я технолог. И на берегу могу неплохую работенку найти. Но не буду скрывать. Мне здесь действительно нравится. А что удивительного!  Я, конечно,  не царь и не герой, но очень даже приближен к самым верхам. Я принимаю решения, мне в рот смотрят и готовы ловить каждое мое слово сотни людей.  Для вас я, правда, пока никто, ноль без палочки, вы еще не поняли, не осознали нашей системы,  но  это ничего, это дело наживное".
Он проговорил это и сжал кулак. А Леве стало немного не по себе. "К тому же,  -  уже спокойно продолжил Вальдемар, - я ни в чем себе не отказываю, хотя и не очень злоупотребляю. По сути, я и есть здесь первый.  Это я - папа, а не тот клоун на мостике.    Производство, а значит и деньги, сбыт, контакты, контракты - все в моих,   вот этих  руках. А  капитан  наш, скажу вам откровенно, он фигура политическая и представительская, легко заменяемая. Мудила, его мать, оригинальничает, но это безобидно, впрочем, на наши стратегические планы не  влияет. Его можно и святым сделать, и молиться на него, и даже памятник ему здесь поставить. А  можно и нахер послать. Это как  правильные, серьезные  люди решат.  Мы ведь здесь хозяева, что считаем нужным, то и делаем...»

60.

  - Но немного ли я вам рассказываю? Не перенасыщаю ли информацией?  - Вальдемар  сделал вид, что спохватился и сожалеет о сказанном. - Вы-то об этом обязательно  читали, - со значением произнес он, -  от многого знания много печали. Увы, увы...  Что поделаешь. Но вы не должны смотреть на меня свысока.  Я ведь действительно  профессионал не только в производстве, но и как руководитель коллектива. Я, кстати, и ВПШ кончил, так что два высших образования имею. И секретарем парткома работал, и замполитом. И в кадрах. Я каждого насквозь вижу и знаю,  кто чем дышит.  Я согласен,  что здесь немало отморозков собралось, или притворяются. Поэтому и  положил на вас глаз.  Какой-то вы не такой. И не только потому, что не нашей веры.  У меня, кстати, среди евреев даже хорошие товарищи   есть.  Что-то еще в вас есть не  совсем наше. Все пытаюсь поговорить с вами,  как с нормальным человеком.  Но  вы, кажется, крепкий орешек,  -нахмурился Вальдемар, - так что будем  вас раскусывать,  - как бы мимоходом добавил он.
 Лева никак  не отреагировал на эти последние  слова, относящиеся непосредственно к нему и  таящие в себе недвусмысленную угрозу. "Люди, как люди, я думаю", - осторожно высказался  он  немного невпопад, словно самое главное из того, что сказал  Вальдемар,  пропустил мимо ушей, не удостоил вниманием.  "Мало ли,  что вы думаете, -  сразу откликнулся Вальдемар, - А при случае, загрызут, поверьте мне, всю душу вытрясут".  Лева  теперь слушал внимательно, но с трудом улавливал смысл того, что говорил Вальдемар, сосредоточиться ему становилось все тяжелее. «И вот таких надо поправлять, сдерживать, одергивать, организовывать, -  между тем с пафосом продолжал тот.  - Думаете это легко?  Всюду  бардак. Все разваливается"…
 Он замолчал, а затем  радостно посмотрел на Леву: "Что же мы на сухую. Давайте по-человечески. У меня уже в горле пересохло".
 Встал, подошел к холодильнику, задрапированному деревом. Вытащил бутылку водки, палку колбасы, банку сайры. Две фляги минеральной воды. Разложил еще какую-то снедь. Пошел в ту комнату, которую  Лева мысленно называл спальней.  Принес вилки, нож, фужеры. "Теперь у нас какое-то время будет как у людей, - засмеялся привычно. – Вы уж извините, Лев Абрамович, снова переврал он его отчество, что напряг  вас. Но такие уж мы люди, не можем жить спокойно, все хочется через зад ребенка сделать». Он сказал все это шутливым голосом, но  как-то нехорошо, натянуто, с подтекстом у него это вышло, как показалось Леве.  Да и все дальнейшее тоже: "Я вижу вы смущаетесь, робеете, волнуетесь. Бросьте. Ведь на самом деле вы не считаете меня человеком, перед которым стоит комплексовать. И вы уже почти убедили себя, что вам вообще бояться некого и нечего. Ну,  в крайнем случае,  вас спишут, рассуждаете вы, и  вы не заработаете тех денег, на которые рассчитывали. А в этом для вас нет ничего страшного. Я не буду вас разубеждать, хотя кое о чем думаю кое что иное, да и осведомлен больше.  Вы ведь знаете, сколько людей ежедневно исчезает в нашей стране.  Бесследно, навсегда. Человек выходит из дому на пятнадцать минут в ближайший газетный киоск за презервативами, и больше не возвращается. Ни через час, ни через год. Никогда. А у нас тут море, скользкая палуба, экстремальная обстановка.  Но не будем фаталистами, не будем   загадывать.  Все зависит от того, как дальше будут развиваться события. Давайте просто отвлечемся.  Мы с вами не совсем старые и  глупые,  да и относительно  образованные люди, не правда ли?»  Лева усмехнулся. «Да, конечно. Но вы сами знаете, кто вы и кто  я - один из последних промов,  раб. Так что я не обольщаюсь".  "Это как еще посмотреть,  - многозначительно возразил Вальдемар.- Но давайте за знакомство, как сказать.  Хотя за  это  мы, кажется, уже пили".  Тут уже Лева  посмотрел на него хитровато: «Я  уж не  знаю, сколько мы должны выпить, чтобы я  поверил, что мы с вами знакомы».

   61.
 Чокнулись. Вальдемар опрокинул заполненную до краев рюмку. Лева же только  глоток одолел.  И сразу ощутил легкое, приятное жжение внутри,  захотелось расслабиться. Но все как-то не получалось. Стало хорошо в теле и противно в душе. "Иногда хочется,  да? - смотрел на него Вальдемар. - Белым человеком быть, да? Я все вижу, все знаю. Вы сказали: последний пром. А какая вам разница какой вы по счету? Главное, решаете вы поставленную вами перед собой задачу или нет. И мы тоже с этой точки зрения часто на человека смотрим. Понимаете?"  Он замолчал, пожевал чего-то, а потом снова  посмотрел на Леву, и в этом взгляде ничего уже не было хорошего,  но и еще - ничего плохого. Но Леве сделалось очень неуютно и неудобно. Он сидел к тому же в низком кресле, и Вальдемар как бы возвышался над ним.
 Лева скосил глаза на перекидной календарь и вспомнил или узнал, что сегодня среда. Хотя никакой разницы между днями недели не было, знать об этом вообще было не обязательно. На листке календаря, между тем, прочитал: об очередной годовщине со дня гибели М.А. Алексеева - одного из первых русских рабочих-революционеров...  А завтра круглая дата у А.И. Желябова - русского революционера-народника... "Сколько людей угробило себя за идею",- отстраненно подумал Лева. Вспомнил тестя. Последний раз в гостях, почти перед отпуском или отъездом. Тот встречал с пафосом, в парадном костюме, с колодками. И вдруг, после очередного выпуска новостей, заволновался. "Просрете вы нашу победу, точно просрете", - с каким-то, как показалось Леве, фальшивым надрывом сказал он. «А ведь действительно просрем,  - подумал тогда Лева.  - Если еще не просрали».  "Люди-то разные, - продолжал между тем Вальдемар.  – С этим  вы ведь не будете спорить?" "А вы позвоните?  - спросил Лева  чуть  невпопад и задорно, уже немного захмелевший и осмелевший. - Если бы мы с вами сидели в родном городе на ул. Ленина, бывшей Светланской, или на улице Светланской, бывшей Ленина,  в кафе Театральное, мы могли бы спорить на равных. А здесь, как бы мы ни любезничали, в подкорке у нас остается, что у нас разные весовые категории".
Они снова  не без удовольствия выпили, несмотря на эти различия, а Лева, ни к селу, ни к городу, вспомнил то самое  кафе, где однажды, поднабравшись,  пригласил танцевать женщину, вернее,  начал приставать к женщине, опрокинул вино на ее нарядное платье, и увидел, скорее поймал, запавший ему в душу испуганно-ненавидящий взгляд. Он старался быть галантным, но выглядел, наверное, смешным или противным. Он  был  тогда  длинным, худым и нескладным.   Но, может, недооценивал себя, комплексовал.   Женщину, однако,  сумел испугать и даже сам испугался, смутился, наверное, поэтому и запомнил этот случай на всю жизнь.  И даже сейчас почему-то вспомнил о нем, испытывая смутное чувство стыда.
  Вальдемар снова  наливает. Одну бутылку они уделали и не заметили как. Или заметили, но пошла она так хорошо, словно ее и не было. Лева потянулся за колбаской. Но медленно, все еще стесняясь. "Да ты смелее, - поощряет его Вальдемар, - и давай на ты. Мы же люди одного возраста и социального положения. Ну,  так, не на людях, а в неофициальной обстановке. Ты,  Лев  Аркадьевич, - опять обозвал он Леву  по-чужому, - я чувствую, человек порядочный. А, может быть, и гад порядочный. Кто тебя знает? Но в любом случае, держись подальше, целее будешь. Нам что надо? Чтобы нам не мешали наши   бабки варить. И так ведь собачья жизнь.  Здесь никто ради романтики не присутствует. Все за мани работают. Но чтобы заработать, а главное, получить, нужны дисциплина и единодушие. Мы делаем маневры, никто не должен вмешиваться, капать на мозги, создавать нервозную обстановку. А у нас разброд. Поэтому смутьянов надо убрать. Чтобы и другим неповадно было. Ты что-нибудь слышал об этом?" Лева пожал плечами. Он толком даже не понял, о чем идет речь. Но если бы что-то было, он бы, конечно, услышал. Он ведь не сам по себе, а среди людей. Такие дела тихо не делаются. Но он слишком погружен в себя. Чувствует себя здесь чужим, временным человеком. Даже случайным. И во многое не вникает. "Ты или Божий одуванчик, или хитрая бестия, - задумчиво произнес Вальдемар. - У меня есть от кого получать информацию. Я знаю, кто чем дышит. Ты там пукнул в уголке, а я знаю". "Тогда,  что ты у меня выпытываешь, - искренне удивился Лева. - Даже то, чего я не знаю?". "А для страховки, - спокойно ответил Вальдемар. - И чтобы, как можно больше вас было на привязи. Для стереофоничности, понимаешь? Ну а ты, тем более,  по всем критериям, не совсем  наш человек. Так что давай, еще по одной.» Разлил, продолжил. "Расскажи о себе, хорошо жил?" "Да нормально", - выдавил Лева. - Он уже устал, а все начиналось как бы по новому кругу. "А сюда зачем? Ведь от добра добра не ищут" Да,  я ведь не от добра, -чуть-чуть повысил голос  Лева. - Жизнь стала нестабильной, напряженка увеличилась, в коллективе пошли разные процессы. И с начальством отношения немного разладились. И вот захотелось что-то изменить. Попробовать. И деньги здесь неплохие. И быстро..." "Если повезет, - усмехнулся Вальдемар. - Но легенда у тебя хорошая.  Мыслишь ты вроде правильно и излагаешь правдоподобно. А если это вранье? Если ты тут что-то высматриваешь?   - Смотрел он опять недоверчиво и недружелюбно.  - Да , версия верная, складная. Но как-то быстро ты все рассказал, легко. А ведь жизнь перевернулась. С насиженного места сорвался. В солидном возрасте. Может,  скрываешься от кого-то, или ищешь. Или миссия у тебя есть. Но не будем гадать. Все равно мы тебя,  на всякий случай,  нейтрализуем». "То есть? - натяжно, но как  бы   с пониманием засмеялся Лева. - Ты же видишь, что я тоже нормальный вполне. Решивший заработать опять-таки на нормальную жизнь. Что здесь подозрительного? И разве у кого-то здесь есть другие мотивы?» "Есть, есть, - добродушно согласился Вальдемар. - Кое-кто на красивую жизнь хочет очень много заработать. Но ты ведь понимаешь, чтобы хорошо заработать, не обязательно горбатиться. И на всю жизнь не заработаешь. А вот горбатым станешь.  Значит, ты ненадолго?"  "Не знаю, - снова замялся Лева. - Как получится. Ты об этом уже спрашивал".

62.
"Спрашивал, но все равно интересно. Узнать человека. Думаешь, я просто так с тобой высиживаю. Вдруг ты не тот, за кого себя выдаешь". "О, Господи,  - почти искренне возмутился Лева,  - да вы меня уже достали. Кому вы нужны, чтобы к вам еще шпионов засылали, бред какой-то" Вальдемар разлил остаток. Но получилось мало, только по губам размазать. Это значит, они уже вторую прикончили. "Не беда, -хмыкнул Вальдемар. - Гулять так гулять". Он достал из холодильника  еще одну запотевшую бутылочку, добавил закусочки: "Продолжим соединять приятное с полезным".
 Лева вяло запротестовал: не много ли? Он ощущал себя не столько пьяным, сколько отяжелевшим и отупевшим. Но Вальдемар  не думал сдаваться: «Не бери в голову. Мы же дома, считай. Главное, не шляйся и не высовывайся. Я тебе найду, где отдохнуть. Такое найду! А разных мудаков не бойся. Никто тебя искать не будет, - он засмеялся как-то двусмысленно и потянулся к телефону. Набрал три цифры. Где-то загудело. - Это кто, ты, Механошин? – Он назвал совсем новую для Левы фамилию. - Обработчик Тарабарский находится в моем распоряжении. Понял? Да, всю смену и сколько  еще будет надо. Ну,  давай. И смотри, чтобы там не болтались. Слышишь? - обернулся уже к Леве, - спешить тебе некуда, дорогой товарищ".
 Лева представил цех и непробиваемый запах  рыбы, обстановочку, Червоненко, весь этот якобы добровольный концлагерь с усиленным питанием, и ему стало хорошо.  Потому что все это сейчас было далеко и не неизбежно. Рядом же был милый, любезный, все понимающий человек. "Как тебе это нравится, - говорил Вальдемар. - Есть у нас советская власть?" "А у нас она разве была, - хмельно удивлялся Лева, - надо вспомнить". "Но флот-то был. И флот держится. Но вокруг столько рвани. Нужна твердая рука". "И еще какая, -поддакивал Лева, думая, что иронизирует. - Они же на голову садятся"."Представь себе, - соглашался Вальдемар. - Вот меня сейчас склоняют, слышал? Словно я их заставлял брак делать. Подгонял. Никто не хочет работать, понимаешь? И ты тоже не хочешь".  Лева не стал спорить. Ему действительно не хотелось работать, а сейчас ему  и  так  было хорошо. Он был согласен. "Смотря какая работа, - сказал он ласково.   - Здесь у тебя, Вальдемар Иванович, очень много дурной работы, ты это знаешь". Вальдемар не рассердился, а хитро улыбнулся: "Это так кажется, дорогой. Но что значит, дурная работа. Мы же как на войне. День окоп роешь, пять минут жопу прячешь и бежишь новый рыть". Вышло неубедительно, но Лева смолчал. Лишь сказал: «Тебе, конечно, виднее. А меня это не касается. Люди толкуют про премию, про левую продукцию, про дурдом. Но меня  и  это не касается. Я в этом ничего не понимаю и человек временный". Вальдемар зажмурился, подтянулся.  "Да, есть вопросы, есть. Хорошо, что ты рассказываешь честно, о чем говорят. И дальше давай, осведомляй. А мы разберемся. Мы очень хорошо разберемся". Лева чувствовал, что совсем не понимает его пафоса и что он ему сообщил такого, чего они там у себя не знали. Но ему не хотелось уже об этом говорить. Они выпили еще, и Вальдемар как бы продолжил: "Пай-то идет. А все остальное шум. Кому это выгодно? Это мы еще выясним. Кругом враги, - почти шепотом, с присвистом,  вдруг сказал он. И снова налил. Но не донес, отставил, покрутился на вертящемся стуле, погладил себя по животу. - Пойду-ка отолью, а?»  Он грузно поднялся, запыхтел. Но не шатался. Лева тоже отставил свою рюмку. Он сел поудобнее и приготовился ждать возвращения Вальдемара. Ему все еще было хорошо.

 63.
 А время летит. Ночная смена должна быть в самом разгаре. Еще бы. Второй час ночи. Но Лева все еще здесь. По каюте Вальдемара разливается яркий, хороший свет. Лева успел подремать, но, очухавшись, сидел и думал. Об очень простых вещах. О том, что все  или спят, или в цехе, или разбрелись. А он здесь. Как белый человек. И к черту длинноволосого и  Червоненко с его долбанными перегрузами. Надо же,   как достал. Будет, что рассказать. Лева расслабился, начал фантазировать, но близко к реальности. Сядут за бутылочкой хорошей кампанией. Юра Карасев, например, Вадик Шумский, Миша Либерман обязательно. В общем, найдутся  люди. И там, в  конторе, может, к тому времени все уладится, отстоится. Он пойдет к генеральному. Костюмчик надо будет обязательно приодеть, галстучек нацепить. Посолиднее выглядеть. Генерал любит, когда так. И наверняка скажет: побаловался и хватит, возвращайся, не глупи. Не валяй дурака, голова у тебя хорошая, хватит болтаться... И с Вальдемаром было бы неплохо встретиться на нейтральной территории. Хороший стол, закуски, антураж.   Престижный  кабачок, не из очень шумных. И они, респектабельные, раскованные люди. Лева вспоминает, что сейчас лето, и на свете существует не только Курильская гряда, Шикотан и такое, прочее. Но и Ялта  есть или Сочи. Впрочем, и здесь места красивые, отдавать их япошкам нельзя ни в коем случае, главное, кто ты здесь и как, это всегда и везде главное. И с этим нельзя шутить. Рискуешь много или все проиграть безвозвратно.
  Мысли у Левы текут в разных направлениях. Он снова думает о стране, которой не стало, и о которой не споешь уже - от Москвы до самых до окраин. Не мое, а жалко, думает Лева. Глупо было иногда, несносно, но и гордиться было чем. И репутация основателей казалась безупречной. Ее крах поразителен не менее, чем всей империи. И не круглые  идиоты ведь были, и в идеи верили. Это потом пришли недоучившиеся бандюги и их соратники. И не ясно, кто страшнее - исследователи или последователи...
  Он, кажется, засиделся. Где же Вальдемар? Искать, звать неудобно.  Лева встал, покачиваясь, подошел к иллюминатору.  Он  уже не чувствовал себя пьяным. Только очень уставшим. За накрахмаленной занавеской со цветочками - висела глухая, плотная ночь. Казалось, что ее можно было потрогать руками. Дрожь, вибрация. На верхней палубе, где в основном обитают белые люди, это не очень заметно. Он встал, робко подошел к двери, ведущую в спальню. Постоял, отошел. Сел. Снова встал, походил, постепенно трезвея.  Решился, постучался. Не дожидаясь ответа, приоткрыл дверь. За ней полумрак, зашторенная бра. На неразобранной кровати, упираясь ногами в перегородку, лежал Вальдемар. Он храпел, из полуоткрытого рта вытекала слюнная струйка. По подбородку и дальше. Леве стало противно, он попятился назад и закрыл дверь, снова став как бы хозяином служебного отсека апартаментов Вальдемара. Он подумал, что попал в какое-то дурацкое, неловкое положение. Вот сейчас кто-то зайдет, допустим, мастер смены, мальчишка с наглыми глазами, его каюта недалеко. И спросит, что вы здесь делаете, Тарабарский?  Лева убрал со стола бутылки. Кое-как прибрал, прикрыл газетой остатки пищи. Негодное кинул в урну. Вышел. Коридор был пуст и скучен, хотя и прокатывался по нему приятный сквознячок. Лева закашлялся и повернул к выходу. Теперь можно было выйти наружу, на палубу, перебежать туда, к себе, по свежему воздуху. А можно было спуститься здесь, на пару этажей вниз. Да, лучше так. Выходить в ночь, в темень, идти вдоль тускло освещенного борта не хотелось. Он спустился, прошел через безлюдный цех. 
Не очень-то и осчастливил его Вальдемар. И еще с такой помпой. Оказалось, что никто и так не работает. В очередной раз. Лева удивлялся,  что никто не принимает каких-то кардинальных мер, не меняет район промысла или что-то еще, чтобы нормально заработать. Впрочем, это не его дело. Сейчас он чувствовал себя возбужденным, сомневался, что сможет заснуть. Водочка все-таки давала о себе знать. Дозу-то хорошую переварили. Вальдемар свалился бесцеремонно, а он, Лева, держится, словно это его положение обязывает. И закуска была без излишеств, но ничего. Так что все равно спасибо. Тем более что на остаток смены он человек свободный. Лева подумал и пошел в библиотеку. В углу тускло светила дежурная лампочка. Но читать в двух шагах от нее было нельзя. Не сразу заметил Ольгу. Она сидела по-домашнему, на диванчике, поджав под себя ноги. Та сторона ее лица была не видна. Выглядела Ольга привлекательно. "Здравствуйте", - сказал Лева и смутился. Что сказать еще,  он почему-то не смог придумать сразу. Ольга подняла голову и с интересом посмотрела на Леву, но ответила не очень доброжелательным, прокуренным голосом. Леве,  тем не менее,  она показалась ничего, и он еще раз подумал, что с ней можно. "Не помешаю?", - спросил он почти по-свойски. Откуда у него взялись храбрость и уверенность в себе, он и сам не знал. Впрочем, чему было удивляться. Не монахом же он был в прошлой жизни.
  А сейчас, рядом, так близко, находилась вполне симпатичная женщина, возможно, доступная, что надо, конечно, проверить. Ведь кровь у него еще не совсем прокисла. Она - кто? Совсем незнакомая, незнаемая. И двух слов за это время они друг другу не сказали. И мимо или сквозь него она как бы всегда смотрит. Но хочется подойти, что-то  сказать и продолжить. А как? Язык не подвешен, во рту сухо. Хвастаться нечем и вообще отвык. Но все же подобрался поближе. Вроде бы к свету, а на самом деле к ней. Ольга смотрела. Внимательно. Но молча и безучастно. О чем она может думать в этот момент? Вряд ли о нем, она наверняка и цену себе знает. Здесь ведь любая щелочка востребована. А он - что? Долговязый призрак неизвестного происхождения. Ноль. Лева захотел пить. И помочиться. Но не решался снова выйти из библиотеки. Надо было при этом что-то сказать. А вдруг и она уйдет в его отсутствие?
  "Ваша фамилия Тарабарский?" - голос у нее все-таки не очень мелодичный. Но, слава Богу, что хоть удостоила, заметила. "Да!", - Лева ответил с готовностью, будто и ждал этого вопроса. "А я не знала, что это вы, Тарабарский, - хмыкнула она. И, насколько умела, одарила его лукавым взглядом, с помощью одного глаза. -Я как раз была в диспетчерской, когда Владимир Иванович звонил. Но не радуйтесь. Бригадир пообещал, что за вами не заржавеет".
 Лева смутился и погрустнел. А Ольга продолжала. "Но сейчас вы пьяный, от вас перегаром разит, лучше бы спать пошли. Вы блатной, Тарабарский? У вас есть связи, вам кто-то покровительствует? Тут многие думают, что вы не такой простой, каким хотите казаться. Только не могут понять, кто у вас крыша." "Что за чушь вы несете, - вдруг наперекор себе начал возмущаться Лева. - Откуда вы все это берете?Я ничего не знаю, я ничего не могу сказать. Я  такой,  как все". "Ну,  что вы притворяетесь,- не снижала напор Ольга. -Вы не знаете, что такое блат? Крыша? Вы с неба свалились? Вы вчера только родились?". "Ну вроде бы знаю, - как бы начал оправдываться  Лева. -Только у меня ничего этого нет". Она хмыкнула. Насмешливо и недоверчиво. "Тогда вы вообще ничего не стоите, Тарабарский. Хотя и еврей". И отвернула от него свой живой глаз и уставила тот, холодный, который, кажется, ничего не видит. Или видит насквозь. "А причем здесь еврей, - напрягся Лева. - К чему вы это?". Ольга засмеялась. "У меня уже был еврей", - сказала она как-то двусмысленно. «К чему она это? - повторил Лева уже про себя и, после этого, фу, - возмутился он самому себе, - ему в голову лезет разная чушь. Ему хочется.» И он еще не разучился думать и разговаривать по-человечески. "А почему вы спать не идете, Ольга? И где все?"
   Ольга  пожимает плечами: мол, не спится, вот. И тут же продолжает свой допрос. "Значит, вы не блатной, Тарабарский. А как вы сюда попали? Кто вас послал или заслал? Разве вы не знаете, что в середине путины, постороннему человеку пробраться сюда почти невозможно. Люди месяцами ждут своей очереди. А вы без всяких проблем, с направлением, с солидной подписью, минуя кадры и резерв. Вы словно с неба свалились. Подумаешь, великий специалист". "Но разве блатных гоняют как меня", - привел свой аргумент Лева. " Это еще ничего не значит, - ответила Ольга. - Может быть, вы притворяетесь. Вы иногда выглядите, она снова засмеялась, таким нелепым и тупым. Будто специально. И под ногами путаетесь". "Ну и что,- сказал Лева уже смелее. -Это проходит. Тем более, что я не мальчик, всю жизнь занимался чем-то другим и пока осваиваюсь. И что на меня вообще обращают внимание? Надо ли ко всему этому относиться так серьезно? Некоторые себя ведут так, словно здесь родились. Вот вы, Оля, как здесь оказались, что такая свойская, смелая и обо всем знаете?".

64.

 Он подсел к ней поближе, а она, сверкнув живым глазом, опять посмотрела на него с интересом. Леве и самому понравилось, как он сделал этот ход. И он  притих,    ожидая, что будет дальше. Но Ольга не спешила отвечать. "Ну, - сказала она, помолчав, - продолжайте, я слушаю. Только не деликатничайте и не притворяйтесь, что  не понимаете,  почему я такая серьезная и здесь нахожусь".  Лева не знал, как реагировать,  и решил сказать что-то похожее на правду. "Догадаться можно, - заметил он.  - Но что поделаешь, всякое в жизни бывает. Вам здесь хорошо?" "Хорошо? Вы что, дурак? - Ольга даже расстроилась. Впрочем, в голосе ее уже не было хрипоты и надрыва. Казалось, она и о своих словах пожалела. - Может быть, вы и правы, почти согласилась она с Левой. - Мне здесь не то, чтобы хорошо,  но все-таки лучше, чем в других местах, надо ли объяснять, почему". "Вы простите, я сегодня чуть-чуть выпил, - несколько приврал насчет чуть-чуть Лева. - И с непривычки кажусь развязным". "Я это заметила, - ответила Ольга. - От вас несет, как из урны. Хотя у меня и не нежное обоняние. Обычно,  вы кажетесь немного испуганным, слова лишнего не скажете. А тут вовсю разговорились и около меня третесь, как настоящий самец. Все вы, мужики,  здесь голодные ходите и одного хотите". "Чего я хочу?  - попробовал  изобразить невинность Лева. - Вы так  спрашиваете прямо". "Вот и скажите прямо".  Лева изобразил муки творчества. "Я так не умею, - сказал он. - Ну, приставать". "Да что тут уметь, - засмеялась Ольга. - У вас же все на лице написано. Баба вам нужна. Вот я подвернулась, вы и липните. Я не права, что ли? - Ольга говорила серьезно, но как-то лукаво. "Вы дурачок, вы глупенький, Тарабарский. Это делается не так. Вы же не маленький, не мальчик, и должны знать такие вещи. Три года назад, когда меня первый раз изнасиловали, меня просто сгребли в охапку и уложили на пол. Я сначала испугалась, а потом поняла, что для меня это не очень неприятно, что ничего страшного не происходит, тем более в исполнении товарища по работе. Во второй раз  получилось почти также. Но на другом уровне. Это было то, что называется групповуха. До этого мне просто предлагали, и я беззастенчиво моргала в знак согласия своим единственным глазом. А куда деваться в этой крысоловке? Сейчас я смелая, могу выбирать. Знаете, кто меня крышует? С кем я сплю? Кто вообще с кем здесь спит?".
 Лева, конечно, ничего этого  не знал, даже не думал об этом.  Не знал он и о том, можно ли верить тому, о чем говорит Ольга.  Пока он соображал, она  продолжала. "И вам бы тоже хотелось, но вы понимаете, что шансов у вас очень мало. Вы ведь никто. А это как на войне. Фронтовые жены, подруги, они не для всех, они для избранных, для господ офицеров, прежде всего. Но, может быть, вам еще повезет, Тарабарский, - с фальшивой  веселостью  заметила Ольга. - Может быть, вы  и встретите добрую, покладистую и, насколько это возможно, порядочную женщину. Только вы мне должны сказать, Тарабарский, вы бы со мной по городу прошлись бы?  Рискуя встретить знакомых, приятелей. Пришли бы со мной в хорошую компанию?  Не постыдились бы? Скажите честно". " Я к вам, Ольга, отношусь с уважением", - немного замешкался с ответом Лева. Он не знал, что будет дальше. Сведет все в шутку, скажет какую-нибудь гадость? Он уже почти отрезвел и думал о том, как пойти спать. И в определенном смысле осознавал себя неудачником, потому что очень несложные вещи в контексте его жизни приобретали какой-то неожиданный, дурной оборот. Он не мог разгадать Ольгу. Что она все-таки собой представляет? Ну, допустим, она не такая, не падшая, не развратная, а на «рупь»  дороже. Это ничего не меняет. Важен первый шаг, на  который надо решиться. Он невольно начал припоминать, и сразу же представил Майю, да, Майку, с которой у него вначале было что-то похожее, но, конечно, без всякого сильничинья, ни в признаниях, ни на самом деле. Без всякого эпатажа, но не без истеричности. Он и тогда был излишне осторожный или трусливый. Но,  в конце концов,  это оправдало себя.  Слава Богу…
   Ольга смотрит по-кошачьи.  Хоть и одним глазом. Во всем ее облике появляется какая-то завораживающая  томность.  Лева же по-прежнему  сидит как истукан. Да, глуп он, Лева, как валенок. Все усложняет. Смотрит, ждет, волнуется. Что же будет? Ему хочется и не хочется. Освещение в читальном зале соответствующее, детали смазаны, а она ничего, теперь думает Лева, если бы не этот глаз,  вообще была бы хорошенькой, но и с этим не такая страшная, как показалось тогда, успокаивает себя  Лева, ничего отталкивающего, по меньшей мере, терпимо. Но, Господи, она встала. "Вы уходите, Ольга?"- спросил Лева. И тоже встал. "Нет, я прихожу", - ответила. И действительно подошла. Близко-близко. И подняла руки. И руки потом упали ему на плечи. И она прижалась к нему своими костяшками. И сразу стала не только близкой, но и такой родной, такой своей.  Худенькая такая, несчастненькая, - жалостливо подумал Лева. Он тоже обнял ее, но руки его застыли, все еще не решаясь хулиганить.
 - Дурацкое положение, - снова подумал Лева. Он уже чувствовал все ее костяшечки, а ее руки, обвившие ее шею, все сильнее притягивали его к себе. И он наклонился, потому что ее лицо тянулось к его лицу, и надо было помочь ей. Он даже губы приготовил на всякий случай, чтобы отреагировать как следует. Но она не дотянулась, не захотела, а уткнула голову ему в плечо. И он погладил ее по голове. И она, кажется, всхлипнула. И он снова растерялся. "Ну что вы, Оленька, - пробормотал Лева, не зная, что делать дальше. - Я ненормальный,- подумал он тут же. - Нормальные люди знают, что делать в таких случаях". А потом Лева уловил всхлипы и по подрагиванию Ольгиных плеч понял, что она плачет. И опять он не знал, что делать. Хотел даже носовой платок достать. И отереть ей слезы. По-братски или по-отечески. Но этого не понадобилось. Ольга отстранилась и засмеялась. "Какой вы все-таки неинтересный, Тарабарский. Женщина перед  вами чуть ли ни стелется, а вы стоите, как пень, и непонятно, о чем думаете. А еще заигрывали, на что-то претендовали. Ну,  так потрудитесь взять, когда вам дают, буквально на блюдечке подносят. Если бы я все  сняла, вы бы сразу догадались, что надо делать". Она уселась на диван и поджала под себя ноги. Лева остался на месте и чувствовал, как вибрирует пол. " Это вы хорошо пошутили",- помимо воли, грустным голосом сказал он. Она замотала головой: "Я сама не знаю, думайте, как хотите. Скорее, это защитная реакция. -Она снова засмеялась. - Вот и вы развлеклись. Будет, о чем вспомнить. Я в ваших глазах, она приосанилась, обычная корабельная шлюха. Или просто нормальная ****ь, кривоглазо-одноглазая давалка. Будете потом рассказывать, какие экземпляры в морях встречаются. И все прочее, что угодно. Никто не проверит". "И то правда, - простовато улыбнулся Лева. - Для меня все это очень неожиданно. Соображаю медленно, старый уже".  "Но вы бы не отказались?" "Я и  не отказываюсь, - стесняясь, признался Лева, - я же относительно нормальный человек".  "Я это вижу, - ответила Ольга,- все вы одинаковые, даже те, кто считает себя порядочным".
 Лева пожал плечами. Как бы соглашаясь и не споря. Принимая все, что скажет Ольга. "Это в какую же скотину, - продолжала она, - надо превратить человека, - чтобы он вообще потерял стыд. Я и себя имею в виду, и вас. Но я инвалид, несчастная женщина. А вы что? Вы же, наверное, думаете о себе, что человек идейный, и, наверное, в своего Бога верите".
Но Леве и на эти ее слова не хотелось реагировать. Он подозревал, что «честная давалка»  просто прикалывалась, хотя и пребывал в относительной растерянности по поводу того, что делать дальше. Конечно, где-то на задворках сознания тлела мыслишка, что все происходящее это как-то поверх барьеров, во всяком случае, в Левиных измерениях. Но ведь, с другой стороны, он ведет себя почти что невинно. А эта женщина наверняка больная и психопатка.
 Тем временем в кругляшки окон уже сочился рассвет. Ночь прошла, заканчивалась и смена. Своеобразная, конечно. Ничего хорошего Леве не перепало. Ни от тайной вечери с Вальдемаром, ни от попытки флирта с Ольгой. Но пока они еще были вместе. Ольга снова разместилась с ногами на диване, и Лева, глядя на нее, подумал об удобстве и рациональности судовой мебели. "Должна же быть какая-то мера у людей?" - вдруг снова подала она голос.  « Вы меня спрашиваете или в чем-то обвиняете", - вдруг разозлился Лева. - Я ведь не приставал к вам, а тем более не насиловал". "Да, вы обидчивый и смешной. И осторожный. И я вам совсем не нравлюсь. Я понимаю это, хотя живу среди очень неразборчивых мужиков. Готовых на все из-за голодухи, так что такой уродке, как я, здесь самое место."
 Лева молчал, а она продолжала о том же самом, но уже  с нотками надрыва и истерии в голосе.  А возможно и притворялась. "Мне только и место на корабле дураков. Здесь все сумасшедшие, разве вы не заметили? Но так просто вы отсюда не уйдете...". "Не знаю, - сказал  Лева, - возможно, недальновидно. -Здесь тоже люди разные, как и везде. Я все еще привыкаю, вписываюсь. А  на вас я, честно говоря, давно обратил внимание. Вы чем-то отличаетесь от других внутренне. Не такая вульгарная, что ли. И у вас, кажется, добрая душа. И вы, кстати, не производите впечатление уродливой женщины, так что не терзайте себя. Наоборот. Вы не циничная. Вы нежная, ласковая и уязвимая. Но что делать. У многих жизнь идет кувырком».   " Вы прямо поэт, - сказала Ольга.  - Или соблазнитель лукавый.  Я тоже могу вам кое-что сказать.  Вы добрый, а может,  и хитрый, хотя и не очень умный человек. Это без комментариев. Умные сюда не попадают. Романа у нас с вами, наверное, не будет, но если вам невтерпеж, хотите, я вам найду бабу, с которой у вас не будет никаких проблем". "Что вы все об одном,  зациклились,  - возмутился Лева. -Я  вас ни о чем не прошу. И надеюсь, что не обидел вас. А сейчас я устал и пойду спать».  "Что ж, это хорошая мысль, - сказала Ольга спокойно. -Пойдем спать вместе". "Ну, опять вы смеетесь. Сами, кажется, говорили, что надо знать меру". И, стараясь не смотреть на Ольгу, Лева едва ли не побежал отсюда и через минуту уже разделся и нырнул под тонкое и, кажется, не очень чистое одеяло.

  65.
Спать ему, однако, расхотелось. Его переполняли впечатления. Он видел перед глазами Вальдемара,   Ольгу, потом обоих вместе, и вскоре перестал различать, где сон, где явь. Вот Вальдемар и Ольга одновременно его обнимают и целуют, а потом отбирают списки. Это были листы бумаги, с которыми Лева ходил по пароходу и записывал, что кто говорит, о чем думает. Вслух и про себя.   В эти моменты он умел читать мысли и понимал, что это умение ему дано для общего блага. Он также должен был заботиться о том, чтобы даже малейшее возмущение не нарушило той согласованной жизни, которая установилась в их коллективе. Хватит нестабильности и перемен. А люди разбаловались, даже собрание, которое хотел организовать Вальдемар, сорвали. Куда это годится? Лева понимает, как все опасно, как легко свернуть с курса и затеряться в этом безбрежном море.  Всей своей прошлой житейской выучкой – школьника, октябренка, пионера, комсомольца, солдата срочной службы, студента, изучающего основы научного коммунизма, младшего научного сотрудника и маленького начальника нескольких других маленьких служащих, кандидата в члены и члена... Теперь такого большого и ватного. Лева понимает, какой возникает непорядок, когда нарушаются функции. Потому что функции, которыми наделены люди, выше этих самых людей. Человек Вальдемар может выпить много водки с человеком Левой, пооткровенничать с ним, поплакаться, посплетничать. Но господин директор по производству и матрос-обработчик - это функции. Между ними пропасть и никакого равенства. Когда обработчик подметает палубу  под окном господина директора, рассуждает Лева, никакого унижения в этом нет. Хотя ему, Леве, это и неприятно. А если бы приказали туфли чистить или зад подтирать?  Вопрос на засыпку. Лева мыслит логически и понимает, что не совсем логичен. Разве я устраивался на такую работу, думает он. Но такие мысли только присниться могут. Да и ничего страшного, в любую минуту можно прерваться.    Но по-прежнему не знает, спит он сейчас или бодрствует,  и откуда все эти мысли. Почему Вальдемар приблизил его? Может,  действительно,  лучше списаться?
Потом пришел Дында,  якобы правозащитник, и начал греметь, шарить, кашлять, материться и курить. Увидев, что Лева заворочался, он радостно закричал: "Вставай, земеля, пролетарии всех кают и смен объединяются". "То есть?" - задумчиво спросил Лева,   - что-то случилось?"  "А ничего, будем права качать, свое собрание будем делать и свои требования выдвигать" "Я здесь недавно, - напомнил совсем разбуженный Лева, - и не знаю ваших отношений". "А что их знать, - закричал Дында.  - Всем чемпионам недоверие. Что их знать? Тебе на голову срут,  а ты не знаешь.  Так пойдешь или не пойдешь?"  "Пойду, конечно, - промычал Лева,. - все равно интересно. Ты только смотри, - неожиданно для самого себя проговорился он. -Там на тебя наезжают, будто ты напился. Но я толком не знаю". "А я на них положил, вот такой, - осклабился Дында. - Я тоже кое на кого наеду, они у меня умоются. Ну, а ты, молодец со своим признанием. Теперь ты и у меня на крючке. Тебя может специально проверяли, скажешь или не скажешь, можно тебе доверять или нет. А ты и вляпался", - хохотнул напоследок Дында и выскочил из каюты. А Лева почувствовал, что сильно потеет и ему не очень по себе. И с головой что-то не в порядке.

66.
 Новое собрание проходило в икорном цехе, который сейчас не действовал, был промыт и выглядел ржаво-бездыханным. Конечно, до поры до времени. Сейчас, когда его заполнили обработчики, и каждый что-то говорил, здесь был настоящий бедлам. Еще бы! Две смены явились - не запылились. А это человек под триста. Большинство из них Лева видел впервые,   или просто не узнавал. Это были люди-невидимки, к которым принадлежал и сам Лева. Которые были и которых не было. В зависимости от ситуации, реальных обстоятельств и чей-то чужой воли. Говорили все о том же: поборы, потогонная система, брак, фиктивные рекорды, КТУ, техника безопасности, массовые списания недовольных. Готовой продукцией забиты трюма и люки, руководство рассорилось с добытчиками и перевозчиками, вместо работы какие-то игры, записывают, например, всех поголовно в общество трезвости и тут же заставляют расписаться, что ты сделал вступительный взнос. Явился и Вальдемар. И, надо   сказать, держался молодцом. Он стоял в узком кругу раздраженных людей, с красными от сжигавшего их негодования мордами. Лева, почему-то испуганный, напряженный жался к железной опоре и бессознательно сочувствовал Вальдемару, голос которого показался ему нервным и неубедительным. Потом он увидел господина первого помощника, главного человеколюбца коллектива, психолога и воспитателя. Это был накаченный и продвинутый мужик, непонятно чем занимающийся, но не выказывающий никаких  комплексов.
 - Зря мы вас пожалели, в срок не списали,- задушевным голосом произнес он.- Но что делать, ребята, мы же хотели, как лучше. И вообще, на что вы обижаетесь? На общество трезвости? А почему? У нас же сухой закон. И вам ли напрягаться. Кто-то из вас уже нарожал недоносков и дебилов, у кого-то все еще впереди. Но я не об этом. Все мы устали, у всех нервы на пределе. Работы настоящей нет, одна болтовня. На берегу непонятно, с кем иметь дело, а когда понятно, большие бабки нужны. А мы ведь не туристический пароход. Если бы тогда не рванули, с чем бы теперь сидели?
 Лева вспомнил речушку, которую Сан Саныч сочинял для Вальдемара, и ему стало смешно. Он почти успокоился и выискивал в толпе знакомые лица. Весь плавбазовский бомонд, кроме папы-капитана, был налицо. Старшие мастера Любарский и Павлов, бригадир-волосатик. Прочие, кого Лева не знал или не помнил по фамилиям. Шныряли какие-то ребята,  не похожие ни на матросов, ни на обработчиков, ни на спецов. Скорее, на охранников, на какой-то спецназ.  Первый помощник папы продолжал говорить и дошел до трудностей быта. «Что мы еще не учли, - заметил он, - так это то, что девок у нас маловато. Если бы один к пяти, еще можно было бы выкрутиться, но одна на десять, это даже для наших закаленных писек многовато. Отсюда,  опять-таки, напряженка. Сплошная гребля, а не ебля», - непонятно сострил он и засмеялся. Но никто не отреагировал.  Женщины слушали, раскрыв рты и облизывая пересохшие губы. Потом были другие ораторы, звучали громкие речи, словно брызги разлетались матерки. Капитан все не появлялся. И никто не понимал, для чего они здесь и о чем должны договориться..
 А к ночи пошла рыба, и на следующий день,  и  дальше. И митинговать стало некогда. Мотоботы уходили и приходили набитыми принятым уловом. Леву в пересменок вместо отдыха снарядили с Уваровым и Аверенцовым красить бочки и заливать их хлоркой. Было досадно, но работали легко, посмеиваясь. Лева вымазался больше других, размазывая краску по ржавчине. Потом, под занавес, их послали мести палубу. Ну и,  конечно, не обошлось без встречи с Вальдемаром. И опять он с дружески-шаловливой, как в повторяющемся кино,  улыбкой показал на горку мусора под лестницей: и там, ребята, не забудьте... Лева решил, что в следующий раз он специально там покакает…
Таким ему запомнился ход последних событий. Но когда он, наконец, отработал и лег, то, засыпая, подумал: это было сейчас или раньше?

67.
...В последующие дни - вроде ничего нового  не случилось. Во всяком случае внешне.  Снова,  когда наступили перебои с рыбой,  Леву послали чистить  закутки  в вентиляторной,   у входа в рыбомучное отделение. Как и раньше, это были  бугры затвердевшей грязи, очень похожей на старое говно. И, как обычно, эта  работа считалась легкой.   Но однажды  Леву   нашел Андрей и сообщил,  что его выбрали заместителем  председателя  профгруппы.  Лева не совсем понял, удивился и все-таки спросил:   «И  что надо  делать?».   Андрей  сделал серьезное лицо:  «Когда будет надо,   тебе все скажут. Но главное,  не ссать  против ветра во время ветра». Этот ответ разочаровал Леву. Он считал Андрея более  понятным для себя человеком. Но давить на него не стал и понимающе улыбнулся.  А  вскоре людей  из   так называемой профгруппы впервые созвали в библиотеку. Лева не переставал удивляться, что оказался среди этих как бы самых продвинутых активистов. И не знал, что думать обо всем этом. Читальный зал выглядел совсем не так,  как ночью. Был менее знакомым и более чужим. Да и народ здесь сейчас присутствовал,  мягко говоря, не совсем тот. Это был, правда, не совсем посторонний народ, если говорить не об отдельных лицах, а в целом.  Это было сообщество людей, мало чем отличных от тех, что присутствовали  в той, прежней Левиной жизни, ушедшей, по ощущению Левы,  в небытие. Но ведь и все остальное в прошлом. Достраивать социализм страна давно уже перестала,  и  Лева подумал что-то о старых играх, но потом ему стало казаться, что во всем этом есть какой-то умысел. И лучше не задавать лишних вопросов и не высказывать сомнений. А воспринимать все как есть. На календаре была  вторая половина августа, иногда шли крупные теплые дожди. С отрывистыми раскатами грома. Чувство тревоги не покидало Леву. Оно всегда прикалывало его, с возрастом усилилось, а сейчас стало просто назойливым. Он в очередной раз вспомнил, как однажды,  на новый год, они оставили дома умирать больного кота.   Чувство вины усилило чувство тревоги. Леве все время, а сейчас особенно остро,  казалось, что происходит что-то  нехорошее.

68.
    Даже  неумение поверить по-настоящему в Бога и выучить иностранные языки он тоже в общем контексте своих переживаний вменял себе в вину. Он много думал об этом и никак не мог свести концы с концами. Но сейчас  ход его мыслей прервала  привычная команда: баночной бригаде по рабочим местам. И он побежал на рабочее место, приготовился, напрягся. Все  в один миг загудело, задрожало  и  так же  быстро оборвалось. Рыба была плохая, только завод запачкали.  Люди  расходились расстроенными. Только  Леве, который уже как-то потерял внутреннюю связь между наличием работы и заработком, хотелось, чтобы рыбы не было. На подходе к курилке  встретил подвыпившего Ваню, о котором  знал только  то, что он Ваня. Мило побеседовали. Настроение испортил  проходящий  мимо   Червоненко, буркнувший на ходу что-то нехорошее. «Все здесь  дерьмо и бардак,  - говорил,  улыбаясь,  понявший Червоненко по-своему,  Ваня, - а советской власти уже давно нет. Ты действительно по ней скучаешь?» Лева ничего подобного не говорил, и удивленно смотрел на Ваню.  В это время они уже подошли к курилке и влились в  сплоченные ряды курильщиков, сразу забыв, о чем говорили только что между собой.
   Со следующего дня началась как бы очередная серия -  работа на конвейере, перегрузы. перетарировка продукции в трюме. Бригаду разделили на  несколько групп.  Работали час через три. Но и остальные отсиживались  неподалеку, были под рукой. Потом подошел теплоход "Труновск", начался настоящий перегруз. После трех послали таскать пленку на сепарацию. Вспотел, устал. Пил чай в каюте Фатеева и Рязанова. Немного стеснялся, а про себя думал, почему это он, идиот, такой стеснительный. Жизнь казалась почти нормальной, естественной.  В морозильном отделении совершенно случайно встретил бугра. Но поговорили нормально. Обо всем. И Леве показалось, что длинноволосого тоже что-то угнетает, что он  комплексует.  Потом вместе с поэтом Сан Санычем Лева делал судовую стенгазету. Оказалось, что у них здесь есть Татьяна Ларина, по образованию продавец.  И еще одна передовая,  но чем-то перепуганная работница. Испорченная комсомолка и по-прежнему активистка. Любовь Степановна, бывшая водительница автобуса. Называющая всех придурками.  Леве почему-то это не нравилось. Он переживал приливы тоски, жизнь казалась сломанной, все стоящее  осталось в прошлом, а впереди уже ничего не было - так рассуждал он. Иногда он уставал и даже радовался этому. Радовался почему-то и дождям, на которые любил смотреть из иллюминатора. 
   В последнюю смену их распустили часа в четыре утра. Помылся, постирался. Ложиться не стал. И зря:  днем ходил  полусонный.  Снова  сидел в курилке. Обсасывали   новые слухи  о  снижении  расценок  на пресервы и рыбу. На муку прибавили, но это не компенсирует потери. Ради чего здесь быть и терпеть? Это какая-то ловушка. С другой стороны, высказывался встречный аргумент, хоть что-то, а получишь. Все за эту работу держатся. И Лева внутри так же настроен: с пустыми руками не вернусь. Созрел, значит. На это и рассчитывают  хитрожопые начальнички. И нечего волноваться. В принципе,  ничего не происходит. Никаких событий. Все - общие впечатления. Большинство тех, кто его окружает, для него безымянны. Сфотографировался на корме в общей массе.  И сон, который он не помнит, но воспоминания о котором тревожат. И постепенно усыхают, сжимаются, съеживаются. Но когда он в следующий раз заснул, ему уже ничего не снилось. Или сразу стерлось. Одна мысль: что за смена будет? И прочее. Еще он неожиданно вспомнил, что его  кем-то   избрали. Формальность, но внутренне приятно. Не самая пустышка  все-таки…

69.
 
  На судне между тем снова усилилось брожение. Без внешнего повода, без видимых причин. Так поначалу казалось Леве.  Но потом его, необразованного в таких вещах, просветили, и он понял, почему плавбазовскую   публику  так  взбудоражил внеочередной приход пассажира. По судовому радио все чаще мычал голос инспектора по кадрам. Лева видел этого человека и узнал в нем тип номенклатурного блатного, получающего хорошие деньги за не очень тягостную работу. У него было лицо биндюжника, уверенного в себе. И действительно, по отношению к нижней палубе, он был почти господом богом. С маленькой буквы, конечно, если такое возможно. Он тасовал людей как карты. Он был таинственен и всесилен. У Левы пошли одним фоном - слезы обработчиц, кипящий в каюте электрочайник, отмахивающийся от объяснений Вальдемар.  "Я этим не занимаюсь,  - говорил он.  - Я ведь производственник». Но и замполит не показывался, и папы капитана словно не существовало вообще. Он постепенно превращался в человека-легенду. Вальдемар однажды  вызвал  Леву и предложил ему сочинить речушку для отъезжающих. Когда Лева  ошарашенно посмотрел на него, мол, как и что, он только посоветовал: «А ты подумай,  представь, чего бы сам хотел или не хотел услышать, возвращаясь на берег, по которому хотя и скучал, но к которому не очень спешил. Надеясь еще заколотить бабок  именно  здесь. Нужно подсластить пилюлю или наоборот». У Вальдемара,  очевидно,  тоже голова поехала, подумал Лева. И предложил: «Я бы сказал, не плюйте в колодец, ребята, из которого еще придется напиться, то есть старайтесь не ****еть лишнего, а мы про вас не забудем, отдохните, потрахайтесь,  поспускайте  денежек, ведь не с пустыми  руками едете,  и вновь записывайтесь на прием к папе-капитану, а Вальдемар вас встретит. А сейчас, что делать, вас стало слишком много, всех утопить мы не можем, поэтому и тратимся на обратную дорожку».
   Вальдемар слушал Леву,  ничего не говорил и одобрительно улыбался. О встрече в каюте он не вспоминал, словно ее и не было. «Хорошо,  - в конце концов,  сказал он. - Вы, Жора (Лева промолчал), очень мне помогли. Все просто, доступно и понятно, жаль только, что не в стихах».
  Вообще он выбрал хороший момент  для этого творческого контакта. Лева был в трюме, когда его позвали к Вальдемару.  Пришел  он к нему в робе, взмыленный.   Почему-то спешил. Скорее всего, потому что трусил: мало ли что?  Но все вроде обошлось. Вальдемар одобрил ход Левиных мыслей  и протянул ему  листок  бумаги, на которой что-то было нацарапано раскованным корявым почерком не сомневающегося в себе человека.   Это был какой-то список. Десятка полтора  фамилий, которые надо упомянуть. «Завтра   пассажир, - выдал актуальную информацию Вальдемар, - проводим  наших  экс-работничков торжественно, как в последний путь. Но,  может быть,  и не завтра, - тут  же поправился он. - Может быть через неделю. Это не ваше дело. Но нужно быть готовым. Мысли у вас правильные. Постарайтесь изложить их  потеплее. И чтобы эти прозвучали, - он скосил глаза на лист, - покойнички.  - Он подмигнул  Леве, как сообщнику. - Пусть с ними на берегу вошкаются»   
  Лева  толком и  не  соображает, о чем это Вальдемар,  а тот понимающе улыбается, и Лева чувствует себя во что-то посвященным. И Вальдемар  ему в этот момент нравится  больше, чем прежде.
  - Что за улыбчивый человек,  - думает Лева. - Дружище, приятель.

   70.
  - Я не возражаю, -  уточняет   напоследок  свое напутствие  Вальдемар,  - если вы расскажите, кто именно отъезжает. И покажете для достоверности этот список. Здесь нет никаких секретов...
  Лева и не предполагает, что здесь могут быть какие-то секреты. Он думает, как ему самому продержаться. Даже несколько часов спустя, когда пошел проспаться  и уже лег, он думал  об этом.   Новый постоялец  каюты,  некто  Алекс, уже был на верхней койке,  над ним. Тоже чем-то встревоженный человек,  не спит, ворочается. Появился он   как-то неожиданно и вроде как ниоткуда. На Левины расспросы отвечал скупо. Был токарем в какой-то научной организации. Геологической, что ли. Но не геолог. Сейчас денег все равно нет. Говорит: «Я никуда впутываться не собираюсь, я здесь хер на все положил, залупаться не буду.  А бабок  хоть шиш, а дадут». 
    - У  каждого свои ориентиры,  - позднее итожил  свои впечатления Лева. -  Юра Рязанцев копит на машину.  Дында – на месячишко  разгульной жизни, и этот на что-то,  и тот, и я…
 В очередные простои он снова пошел играть в покер. Последним опять не остался. И потом с неожиданным для себя удовольствием смотрел,   как бьют по ушам, со сладострастием, азартом.  А утром в библиотеке сидел. С тетрадкой перед глазами. Начал вести дневник. Исписал один листочек, другой и бросил. До  следующего  раза. Текст  немного напоминал не связный рассказ, а тезисы к докладу. «Три часа ночи.  Форсированно  читаю Гете. Но без особого вдохновения. Еще история Древнего Рима. Как все похоже. В смысле  бардака и маразма, из-за  которых распадаются империи.   «Недавно у нас в каюте   было чаепитие. Люди новые. Интриги. Анекдоты. Случаи. Трусы.  Женщины. Свежие матерки - обозначал Лева одному ему известные моменты.  -   Я  был начеку. Чувствовал  себя ветераном. Работа пошла. Солнце, тепло, мотоботы. Рыба. Загорали. Игра в волейбол привязанным мячом.  Списки, протокол. Крыша поехала…»
     Но,  возможно,  что-то  из всего этого ему   и приснилось. Или он переутомился   и  не    все  понял  правильно.  «Вызов в диспетчерскую, - записал он однажды. - Сообщение о командировке  в управление.  Уговоры, чтобы возвратился. «Ты здесь нужен», -  говорил мне мастер Самарин, мальчишка с наглыми глазами,  и лукаво смотрел сквозь меня.   Я, тем  не менее,  был  вдохновлен, опечален. А   также задумчив, подозрителен, насторожен.  Помимо воли, пробивалась  мысль: «Наплевать,  ребята, больше вы меня не увидите».   Вальдемар  тоже проявлял недовольство. «Что ж ты меня оставляешь, дорогой товарищ,  в такой судьбоносный момент?»   Я же  по иному поводу  засомневался. Неужели я действительно не тот человек, за которого меня принимают?
  27 числа, в пятом часу вечера подошел теплоход "Байкал".  Всех  на борт  доставляли сначала  мотоботами, а потом уже с «Байкала» спускали трап.
В начале было страшновато.  Легко было поскользнуться,  упасть. Но смотрел на других и видел, что никто не боится, все веселы. Кто хотел и не хотел. Страхи, кажется, забылись. Все, как показалось Леве, стали вдруг нормальными  людьми. Это была почти свобода.   Сквозь  туман  вырисовывались  силуэты оставшихся в связке "Берега Мечты" и "Голубой лагуны".  Напоследок помахал Леве рукой старик Светличный. Уезжало более ста человек. Настоящих друзей  он там не приобрел и не оставил. Едет мастер Павлов, который однажды исчез куда-то и вот вновь появился ниоткуда. Сытый, самодовольный, слегка  боящийся, что побьют. Среди попутчиков - семейная пара, бывший бородач, и другие, вдруг обретшие лица. Симпатичные, подвижные, неспокойные. У Левы - ощущение пустоты. Он не знает, что думать и не совсем понимает, что происходит. Он не может спать и у него какая-то тягостная сетка перед глазами.
  Ночь. Выходит покурить. А точно ли он уехал? Все  так  похоже.  Незаметно вплывают в утро.  В  рассветное небо.  Становятся в  дрейф.  Лева все еще стоит у борта.  На судне появляются новые пассажиры.   Но Лева в задумчивости смотрит на  дикие берега.  Там неизвестность, во всяком случае, так ему представляется.  Совсем другая жизнь. Или символ жизни.


  71.
   Потом он представляет  встречу со  своими  бабешками - с женушкой и дочуркой.  Если, конечно, решится и поедет в родной город. Да,  они, конечно, скучают  друг за другом. По-настоящему  скучают. И  будут  повизгивать от восторга. И засыплют  Леву  вопросами. На которые ему будет трудно отвечать. И эти вопросы, в конце концов, начнут  раздражать его. А со временем, постепенно, их начнет одолевать чувство разочарования досрочным возвращением Левы. Получается, что он только зря время потерял. И  денег не заработал, и с дальнейшей жизнью не определился. Неожиданно,  хотя, может быть, и не  совсем неожиданно, а как бы в контексте прочих Левиных переживаний,  в его памяти всплывает  семейное общежитие,  где прошло его детство, и соседка Лиза, аппетитная, как пирожок с маком, сочная, зрелого возраста, женщина.. И как он ее хотел, и  как  робел, стеснялся. А  потом  встретил однажды,   уже увядшую, и неинтересную, и она ему сказала – дурачок,  ведь все можно было сделать.  И  еще раз  он с ней случайно столкнулся на улице, через несколько лет, и она его вроде не узнала, не вспомнила. А он о ней часто думал, и это его удивляло.
  Впрочем, о чем это он? Совсем, кажется, свихнулся. Ведь не  домой едет пока, совсем в другой, в чужой город…
 Что означает, когда снится ведро с золой?  Его вынесла из дому покойная  бабушка. Этот вопрос тоже вдруг заинтересовал Леву. Сон  был  из  недавних, случившихся только что. В припортовом городе, в котором Лева вдруг оказался,  и где, что самое интересное, были обе  его  конторы,  старая и новая. У него появилось чувство,  словно он никуда не уезжал.   Но на самом деле было не так.  Не зря же его отозвали  в распоряжение профсоюзного комитета базы флота.  Там,  объяснили,   что создали  комиссию по проверке жалоб трудящихся, в том числе и с плавбазы   "Юбилейная".  «Вы зарекомендовали себя грамотным человеком, - сказали ему. -Так что идите, отдохните, а с понедельника (была как раз пятница)  приступим к  работе».  Пошел и в родную контору. Хотя непонятно, как это могло произойти. Все сидят тихие. Никто ему ничего не предложил. «А, рыбак, - сказал управляющий, - ну,  как, уже успокоился?  Больше не хочешь в генералы? Поймал золотую рыбку?»  Лева деланно улыбнулся. Эта встреча и этот вопрос застали его врасплох. Он вообще не понимал, как оказался здесь. И он подумал о том, что этих людей не сдвинуть. Ни там, ни здесь. Нигде. Крепко сидят, бандюги.  Корни переплелись…
   А он все делает правильно. Или неправильно, но это не имеет значения. Жизнь перевернулась верх дном и ее уже не поставить на место. Но почему же он не побывал дома?  Не встретился с родными? Это тоже было непонятно.  Может быть, они жили в другом городе? «Видишь, как все складывается, - управляющий был настроен миролюбиво.  - Всякие там веяния проходят, а жизнь продолжается. Неужели ты этого не понимаешь?» « Да, как всегда, вы правы,   - согласился Лева.  - Везде суеты много. Но я как бы растерялся, неуютно как-то. Вы же знаете, я совестливый». « Да, - засмеялся управляющий, - ты порядочный...-  Не договорил, что дурак.  - Я не настаиваю особо, но ты подумай, пока конкурентоспособный». Тоже папа, благодетель, хотя по возрасту даже помладше. Унизил, всучил пилюлю. Лучше бы не было этой встречи. Лучше бы не вносил разлад в душу. Тем более, зачем поплелся в свой отдел?  А ведь надо думать, надо…  Поговорили,  повозмущались  так называемой перестройкой, всеобщим  оборзением,  неустойчивостью жизни  и нравов. Другой жизнью.


72.
 А в профкоме тоже приласкали. Председатель, крепкий, циничный старик   Василий Петрович  Дека,  вытащив  из холодильника  палку сухой колбасы, как и прочие,  прошелся против паскудных  перемен. Достал какой-то  старый доклад. Дал посмотреть. Примерно так, -  объяснил, -  надо сделать,  но острее,  и выкинуть старые лозунги, эти, наиболее примитивные,  вставить что-то новенькое. В общем, подумай. Ты это умеешь.
   А как же проверка писем трудящихся, как же жалобы, как же живая жизнь?
  Лева  в который раз  был ошарашен. Даже тем, что Дека откуда-то знает, что он, Лева,  «это умеет» Снова он подумал, что с кем-то перепутали его и чего-то хотят, а чего, ему пока не совсем понятно.  Но он справится,  он уверен в этом. Хотя, как всегда,  чувствует себя мальчиком,  неудачно пытающимся стать взрослым.  Впрочем, он быстро вник и  приспособился. И вот  без особых усилий обновляет  доклад заслуженному бюрократу и профсоюзному боссу. Потом приходит дружок Сережа, похожий на потрепанного, наивного и мудрого воробья.  Они идут в подвал и начинают с двух по двести. Сережа оригинальный человек, по мнению Левы,  он порхает по жизни,  поэтому живет  беззаботно и безответственно.  У него молодая жена и еще куча   не  старых  прихлебательниц, и всех он любит, и никогда ни о ком не говорит плохо. Лева слушает его без энтузиазма.   Хотя любит Сережу и еще долго будет скучать за ним. Он словно не уезжал, они встретились  так, будто вчера расстались. И еще один вопрос иногда тревожит Леву: откуда вообще в этом неродном ему городе взялся Сережа?  Леве нудно и противно.  Его угнетает неопределенность. К тому же,  его настигает мысль, что его труд может не понравиться. Иногда он испытывает  ощущение, что он подметает  какое-то помещение  и никак не может вымести мелкий мусор. Чтобы что-то изменилось, должны сначала вымереть все Дуки, - неожиданно думает Лева про профсоюзного босса.
  Издали жизнь на плавбазе уже не кажется  ему   такой уж страшной. На берегу еще хуже.  Больше неожиданностей и разных мерзостей. Впрочем, кто знает. Ощущение, что он не там, где   ему кажется,  и  о чем-то  забыл, не оставляет его. Смутно помнит, как его снова позвал к себе Вальдемар.  Что-то мямлил, наконец,  произнес:
  - От нас требуют подробной информации о том, что произошло. Как вы считаете, что произошло?
  - А почему вы меня спрашиваете, я ведь простой обработчик?
  - Да, простой... Так мы вас и не раскусили, -  смотрит, щурится. - Может,  была драка  какая,  ЧП? Вот и погибли люди…   
  -Да, не очень убедительно...  – соглашается он. - Но вы видели, -  уточняет, - из руководства никто не виноват. Ну да ладно,  разберемся и теперь будем на ты. Могу поздравить - ты приказом назначен заместителем председателя профкома.  Ждем следователя. Поэтому ввожу тебя в курс дела. Трупы потом отправим. Надо же, залезли в  холодильную камеру, а вылезти не смогли.  Я должен быть на месте, а ты-вы, - он еще сбивался,  - заодно и проветришься. В черном теле ходить не будешь. Понимаешь?  Ты наш человек. Они были пьяные, запомнил?
 Они и на самом деле были пьяные.  Лева  подумал  об этом и удивился, что его никто еще ни о чем не расспрашивал,  и  мысленно представил сытого Деку. Сидит ведь, не покачнется. Благопристойный, седовласый, респектабельный. Чемодан с двойным дном. Его зам Толя Колтышев  -  парень уже с тройным дном, так как должен остерегаться и Деку, помимо прочих. Добродушно рассказывал, что энное количество лет назад, когда работал рядовым механиком, сподобился выступить на собрании. Директор подшефного совхоза распинался, что все хорошо, а Толя, который из этого совхоза днями вернулся, видел совсем другое. Маразм, запустение и гниющие на полях помидоры. Но совхоз был на дотации базы флота, подкармливал белых людей и кому надо, тем хватало. А он, Толя, влез, вынес сор из избы, не посоветовался. Ну и его потаскали по начальству и так ласково поговорили, что он зарекся на всю жизнь косить не в свои дела. Он никому и ни во что не верит. И только переживает, что не знает, как воспитывать сына. Если только честным человеком, то ему всю жизнь будет трудно. Если еще и умным, то неизвестно, что получится. Говорит, что мог бы многое рассказать,  если бы не работал в этой клоаке, и исподлобья смотрит на Леву, откуда он такой свалился.  Этот  якобы  рыбообработчик  липовый. Толя тревожится, что его хотят перевести на судно, председателем   профкома, а капитан тамошний его не хочет. Какая-то двойственность  получается. Леву он воспринимает как почти своего человека, а Лева ничего не воспринимает. Он так и не может понять, где он.  На берегу или в каком-то из отсеков  их необъятной  плавбазы, которая кажется ему городом.  Здесь, думает он, много околачивается людей в подвешенном состоянии. Резерв. У всех свои проблемы. Везде страсти тайные и явные. Хороших мест для всех не хватает,  и рейсы разные бывают. И суда. Система запутанная. Особенно сейчас.
   …В доклад  Дека  просит  вставить больше мыслей о наведении порядка, о жизни простых людей. Что ж, Лева постарается.

  73.
   Лева свое судно называет  концлагерем с усиленным питанием. Но это  неверно. Это преувеличение. Проблем однако хватает и без этого. Взять, например, микроклимат в коллективе. Он достаточно мрачный. Многих  угнетает угроза списания.   Над всеми висят  поборы  и  штрафы,   уютно   чувствуют себя блатные,   куда-то уходит  левая продукция. Неугодных убирают.  Это сумасшедший дом, приходит к выводу Лева.  Но куда деваться,  на берегу еще хуже, поэтому люди и терпят,  держатся за работу всеми правдами и неправдами. Из того,  что известно, продолжает свой виртуальный анализ Лева,  так это два трупа и человек, выпавший за борт. Лева знал этого человека и тех, кто был с ним рядом, но он не понял, как это произошло. У него все похолодело внутри. Он закричал и сразу потерял голос.  Он побежал наверх, наткнулся на каких-то малознакомых начальников. Ему никто не поверил.  Вы можете сказать, кто это был? У  нас все на месте. А  на  следующий день над судном закружил вертолет. Появились чужие люди. Что-то выясняли, кого-то расспрашивали.   Но Лева убедил себя, что все это, вчерашнее,  ему показалось,  и не высовывался из каюты. Уже на берегу, на клочке, бумаги, записал  увиденное,  но и бумажку потерял. Хотел вставить в доклад или вставил?  Пошел к Дуке.  «Василий Петрович  вами очень доволен», - сказала ему секретарша. «Правда? Спасибо», - сделал вид, что поверил и обрадовался  Лева. - Чего я добиваюсь, революционер хренов,  - подумал, между тем,  про себя.  И передал папочку с текстом. Для очередного ознакомления.  Пошел, погулял, заглянул снова.  До приемной не дошел. Дверь в кабинет одного из замов была приоткрыта.  Прислушался, понял, уловил. «Кто его, пархатого  дурака, сюда вызвал?  В психушку  его надо, проверить. Что он здесь нагородил,  идиот».  «Смотри, какой тихоня, надо же, свихнулся. Может,  у него дома неприятности?»  «А я думал, свой парень. И что теперь делать?»  «Гнать в шею, о чем разговаривать…»
В сердце закололо, еще бы толчок, и он бы пошел выяснять отношения  или  оправдываться. Но толчка не было. Был только холодок от снова возникшей неопределенности в жизни. И от людей. Которые такие непонятные, непредсказуемые и чужие. Его выдали, сработали на опережение. А что он сделал не так? Просили остро и правду, и он сделал по правде, как он ее понимает.
  Долго бродил по городу, тоже чужому. И, само собой,  вышел на палубу, встретил  Вальдемара.  Тот  хмыкнул: «Вы что, убежать хотели?  Не получилось?  Ну,  сказали бы, мы бы помогли». И противно засмеялся. Лева огрызнулся: «Сейчас же не смена,  я просто гулял, а кому какое дело, о чем я думал».  «А как же порядок? - любезным голосом возразил Вальдемар. - Разве может человек в такое сложное время болтаться сам по себе? Приходится завинчивать гайки. Чаи распивать, кстати, тоже нельзя, когда попало и с кем. А вы ведь серьезный человек.  Вы наш дежурный писарь.  Вы правильно подметили о выражении недоверия и низких расценках. Но все относительно. Где критерии?  Где они, эти недовольные? Ну,  и разные там мелочи. Слесарей тьма, а оборудование  не работает. Потому что слесари это не слесари, а приближенные к начальству люди. Ну и что? Ничего человеческое нам по-прежнему не чуждо. А голодовка, да еще в столовой, это просто смешно».
  Кто-то засмеялся: и мухи летают. Там были - Лева, Сан Саныч, поэт,  Михайленко,  Буйлов, мастер, Ашурков - длинноволосый бригадир.  Теперь Лева не исключал, что это была  провокация. «Надо, чтобы весь пароход встал,  - рассуждал Вальдемар, - иначе толку не будет. Что там одна смена, что она собой представляет? А когда все и много, совсем другое дело. Мы можем даже объявить, что мы суверенное государство». И он захохотал, как обычно. И его смех чем-то напоминал многоточие...

    74.
  А как было скучно!  Хорошо, что Лева успел захватить  историю Древней  Греции.   Когда читал, а вернее просто проглядывал, то невольно  думал,  о том,  что в действиях людей, в том числе и выдающихся, а, может быть, выдающихся в первую очередь, никогда  не было справедливости, всегда лучше было сильным, жестоким и не имеющим комплексов. Он бы еще с удовольствием поразмышлял на эту тему, но ему не дали, его дернули, он услышал свою фамилию и вздрогнул. Не без труда переключился, вник, понял,  о чем речь.  Да, его коллеги не дремали, действовали, и  вот в очередной, кажется, раз решили создать забастовочный  комитет. Леву выдвинули в его состав, но он отказался. Поэт Сан Саныч сидел рядом, тоже выглядел  отвлеченно-сосредоточенным, но, возможно, сердился на Леву, которого все чаще примечают и куда-то даже избирают.  Он все открывал и закрывал Библию, пытался тихонечко завязать разговор с Левой, и, наконец-то,  почти громко сказал: «Завидую тем, кто в это может поверить». Лева нахмурился.  Он не хотел, чтобы на них обратили внимание.  Но ответил, причем, не совсем искренне, а так, лишь бы отвязаться: «Я как-то над этим не очень задумывался, но и мне бы очень хотелось». «Да, мы безбожники, у нас никаких надежд. Ни на земле, ни на небе,  - сразу оживился, зашептал Сан Саныч. - И все же верой, хотим мы того или нет, пропитана вся наша жизнь, - продолжил он уже  серьезно.  - А это все преходящее». «Что преходящее?»  -   «Ну,  этот псевдобунт, в который нас втянули.  И непонятно, что делать, как себя вести, чтобы еще больше не вляпаться.  Впрочем, это неизлечимая болезнь. Люди всегда вступали в какое-нибудь  говно, от которого нельзя отмазаться. Кстати, даже в  доблестные   библейские  времена родилась одна из самых чудовищных несправедливостей в истории. Героя превратили в дерьмо.   И  хотя  многим это уже известно, все  равно,  очень трудно все это исправить». «Вы про кого?»  «Про Иуду, конечно. Он был совсем не тем человеком, за которого его принимали. Он не был предателем, изменником. Он взял на себя очень тяжелую ношу,  когда помог свершиться тому, что должно было свершиться. Не зря его так быстро уничтожили».
  Сан Саныч был готов развить тему, но снова включилась судовая трансляция. Среди прочих, Леву вызывают к Вальдемару. Идут толпой, так веселее. Вальдемар, конечно, задерживаются. Но это даже приятно.  Ни к чему не обязывающий треп  продолжается.  «...И над всеми ими  тоже есть хозяин, -  неизвестно кому и для кого изрекает Паша.   -  Их гнут, они нас гнут».
    Собака, которая однажды чуть не укусила Леву, почему-то тоже здесь. Сейчас она  сонная и умиротворенная. Может,  уже кого-то сожрала, а, может,  это и не собака. Лева снова задумался  и почему-то вспомнил о человеке, размыто, не представляя его лица, которого как бы сдуло с палубы.   Или  его не было вообще, этого человека, как не было и этих дней, или месяцев,  или лет в его жизни?  Он чувствовал внутреннее неудобство от предстоящей встречи. Что-то его уже связывало с Вальдемаром,  и понимание этого как-то сковывало.
 «Зачем вызывал?»  Вальдемар восседал-возвышался над своим  рабочим столом, он выглядел свежим, бодрым, даже веселым и, возможно, был подвыпившим. Или чего-то там понюхал. Он  смотрел на них  и смеялся: "Ну что, молодцы, по домам навострились, а я вас всех высвободил.  - Он широко раскинул руки. - Куда вы от папы? -  И подмигнул Леве.- Садитесь, садитесь, олухи. Вот диванчик, вот кресло. Можно прямо и на полу, по-свойски». Люди, а Лева,  не всех присутствующих  знал  по именам, вели себя хмуро и настороженно, не глядели друг на друга. Словно  чувствовали, что их будут склонять сделать что-то нехорошее. На них  будут давить. А у каждого была своя неопределенность, причина для неуверенности  и  поэтому - временное пристанище здесь, именно здесь, не совсем понятно где, но, возможно,  за тысячи верст или миль от родного дома. 

   75.
   И, ко всему прочему,   Лева боялся  потеряться   в этом плавучем  городе. Пусть даже будет стыдно, но он внутренне был готов  на  едва ли  ни любые компромиссы.   Это  же не настоящая жизнь, успокаивал себя  Лева,  - это  что-то вроде  командировки или вообще – компьютерной игры. И, конечно,  хотелось, чтобы все как-то обошлось.  И побыстрее закончилось. И очень было неприятно, что его  заметили,  как бы высветили,  и он может оказаться не в общей массе. И еще неизвестно, как оно  обернется, чем обернется.  "Располагайтесь, ребята,   - снова предложил  Вальдемар.  - Есть идея, все сделать по уму, цивилизованно". 
 Но ребята зароптали. Лева  же ничего не мог понять.
   - Давайте мы с вами будем стачком, возглавим движение масс,  - вроде шутливо  сформулировал   Вальдемар.  - Подумаем, поговорим. Определим  наши требования и претензии. Объективно разберемся, кто виноват, учитывая, что главные решения принимаются на берегу.  Мы тут заложники, а там делят власть. Затеяли  какое-то  ОАО,  акции. Почему-то оказались в изоляции…
  Вальдемар  замолчал, подумал  и, наверное, решив, что забрел не в ту степь,  чуть-чуть свернул в сторону:
  - Я почти все время внизу провожу. Я всегда с вами,  ребята. Да вы сами все знаете…
  Он расчувствовался. Ему, очевидно, показалось, что он нашел подход к этой разнородной, но безликой  группе людей. «Да, вы сами все знаете, - словно  нечто  сокровенное  повторил он. -   Я  не то, что капитан, который хотя и папа по статусу, но ведет себя,  как обыкновенный чурбан. Рубит с плеча,  на людей не смотрит и не скрывает, что презирает  вас, словно червяков.  В общем, никакой гибкости.  Помощник по социальным отношениям,  тот вообще имитатор и бездельник, только баб ****, а все остальное ему до сраки,  ни за что не отвечает. Так что основная нагрузка на   мне.  Я  и план делаю, и людей организовываю  на ударный труд,  этих  недоносков с разных концов когда-то необъятной страны. Озабоченных,  замороченных,  не умеющих толком работать. Обленившихся, распустившихся за годы  безвластия.  - Вальдемар споткнулся,  но увидев, что никто не возник  на его откровения, продолжил: -  и этому бардаку приходит конец. У руля становятся серьезные несентиментальные люди. Которым на хрен, о чем ты думаешь,  главное, что ты делаешь. И они,  как асфальтовый каток, эти люди».


    76.

 Вальдемар  понимает, что надо быть  поосторожнее,   и не  стоит бросаться словами,  лезть на  рожон.  С этим  болваном,  капитан-директором,  можно вляпаться в какую-нибудь скверную историю.  Но если, в  любом случае,  им  нужны  группы поддержки,  говорить с людьми необходимо  на понятном им языке. Вальдемар чуть-чуть приоткрывается, откровенничает,  дает понять, что он им  верит, что все они его  соратники. И задачи у них  общие. Надо как-то  убедить  их поверить в этот бред,  попытаться  заставить   разных  мудаков   работать.  Что для этого нужно?  Дифференцированный  подход:  выделить заводил, изолировать, удалить сомневающихся. Чем хуже, тем лучше. Пусть спорят, пусть думают о том, что теряют. За деньги можно купить всех. А начать надо с этих, относительно продвинутых, умничающих. Записать на них несуществующие акции. Пусть, с одной стороны, почувствуют себя собственниками, а с другой, думают   о том, как все шатко и неопределенно. Сейчас они на него косятся, готовы растерзать. Но не решаются  даже расспрашивать, какие условия, почему они тут, что от них хотят, что будет дальше. А может,  это тоже массовый сеанс гипноза?
 Вальдемар  внутренне  улыбается. Он чувствует  себя кукловодом. Он предполагал, что будет  буча, будет возмущение, потом пыл спадет, наступит усталость,  опустошение, растерянность. Потом еще что-то будет, а что, он не знают сам. Он все-таки здесь не главный. А потом суп с котом и можно будет гнать всю эту ораву на работу и уже не будет никаких претензий. Но это надо сделать быстро, пока добывающий флот рядом и его не растащили другие плавбазы. А рабы,  как назло, закрылись в кубрике.  И  каждый день в небытие уходят миллионы. Которые никогда уже не вернуть.  Но это лишь одна проблема. И не самая важная. А главное в том, кому все-таки достанется эта плавучая громадина, способная, если действовать с головой, нести золотые яйца…
  Нашли время бунтовать,  сволочи…
   - Я вот что думаю, - простодушно улыбаясь, продолжил Вальдемар уже вслух. - Надо все делать организованно, комплексно. Ставить цели. Но если и вы хотите, чтобы я ушел, - он посмотрел на Леву, - то я уйду. - Было непонятно, почему он так сказал, куда он может уйти из своей каюты. И с какой стати.  - Мало платят? Так не я хозяин. Я бы тоже хотел больше.  Вот и надо подсуетиться, чтобы   стать хозяевами,  надо подписаться на акции за счет будущей зарплаты.  А то, что рыбу на муку гнали, так это, чтобы не останавливаться,  когда  трюмы пресервами забиты. Разве в океане мало рыбы?   А настало  время и тубы  погнали...       - И в жопу загнали,  - вставил кто-то зло.  -А сейчас и зарплату хотите грабануть, да так, чтобы никто не подкопался...
  Несмотря  ни на  что, Вальдемар объяснял  смысл этой затеи  достаточно благопристойно. И выглядел едва ли ни благодетелем, отцом-командиром.  «Не в папы ли он метит?  - подумал Лева.- Тихой  цапой»...
  - Я вас позвал не оправдываться,  - напрягся Вальдемар,  словно прочитал его мысли, но обращаясь ко всем,  - а сотрудничать. Или вы думаете, что такие незаменимые? Это штурмана, матроса не всегда найдешь.  А какого-нибудь  вонючего  сексота...  Иуду…  Да такого добра... Испокон веков было хоть отбавляй. И статистов, от которых только подписи нужны, достаточно. Но я к вам обращаюсь, я к вам с уважением.  Или давай пассажиром за свой счет на берег топай, чего наговариваться? Списывать вас будут, ребята, беспощадно. Отработанный вы уже материал. Вторсырье.
   -Пугаешь?  - Это уже взбрыкнулся  Меразлов,  такой франтовато-щеголеватый парень. Никогда раньше не возникавший. «Кому как нравится и понятнее», - ответил Вальдемар.   «А меня почему сюда загнали?» - неожиданно для себя то ли подумал, то ли спросил вслух Лева. Он еще раз обвел глазами  уже вроде бы знакомую кабинет-каюту.  Может,  и сейчас Вальдемар  исчезнет в своей спальне и захрапит. А может, и угощение выставит. «Я все понимаю, я уже  упоминал  об этом,  - снова заговорил Вальдемар. - И все же предлагаю успокоиться и подумать. Я не зря советуюсь с вами. Я вам доверяю. Мы выработаем требования и отправим людей на базу. А если толпа решит иначе, ее никто слушать не будет. И что вас смущает?  Вам не обязательно туда возвращаться. Подготовлены списки на списание 150 человек. Все по закону. Это  люди, которые уже отработали норму на минтае. Старослужащие»...   
  - Пошли бы туда сами и все рассказали, - наивно посоветовал кто-то. 
  - А зачем?  - откровенно удивился Вальдемар. - Чтобы мне в морду плевали, и я утирался?

 77.
 Лева снова вспомнил  Иуду. И  мотивы, которые заставили его сделать то, что он сделал. А Вальдемар  продолжает,  маневрирует. 
  - Давайте не будем переходить на личности», - говорит он.
 Ему то ли  возражают или уточняют: "А что,  у нас собрание, совещание, партхозактив?»  «Совет, - отвечает Вальдемар,  - потому что я с вами советуюсь. А вы все подвохи ищите».   
 - Так сами приучили...
  За каждым уже была какая-то реплика. Один Лева  как в рот воды набрал.
 - Извините,  господин Вальдемар, - вдруг сказал он, сам себе удивляясь,  - но не все действительно понятно. Положение  на базе ненормальное. Руководство сталкивает людей. Вы предлагаете какие-то действия, но у нас нет полномочий. Забастовка формальная, приватизация непонятная. Это скорее рейдерство  какое-то. Работа все равно неэффективная. Каждый сам за себя...
  Его перебивает громкоговоритель. Звучат фамилии  и команда -  явиться в диспетчерскую,  к капитану, к директору по производству...
  Вальдемар усмехается.
   - Это мой двойник, -  объясняет он.  - Я там, я здесь, я везде. А вы, что думаете.  Мы люди серьезные . Если наезжаем, так наезжаем. По всему фронту.  Вы не согласитесь, найдутся другие. Свято место пусто не бывает.  Но постарайтесь представить, что случится с теми, кто не согласится.  Что ему останется? Романтика? Еду за туманами, за соленым ветром?  А вы ведь совсем другого хотите. Заработать - веско и членораздельно. Хорошо заработать! Трепать пай. Лохматить пай. Так что думайте, думайте. А потом пойдете в кадры, а там желающих много, а жаловаться некуда. И путь один. Снова на нижнюю палубу. Вам не повезло. Кто бы вы ни были раньше. Это уже не имеет значения. И мы вас все равно  заставим делать то, что надо. И вообще, почему проблемы? Да у нас в тыщу раз больше порядка, чем на других базах. И, тем более, чем на берегу. Ну ладно,-  Вальдемар  встал,  - разговор  будет продолжен. А сейчас свободны, идите, подумайте.
  Они возвращались и чувствовали себя как обосранные.  Дошли до столовой.  Им открыли.
  - Ну что?
  - Нам предлагают создать стачком не только обработчиков, но и всей базы. Написать общие требования, вернее озвучить то, что сочинят наверху, и так далее. А также подписаться на ценные бумаги в счет зарплаты.  И приступить к работе, когда пойдет рыба. Иначе списание.
 - Оно уже началось.
 - А чего мы хотим?  Этих спихнут, что  лучшие появятся?  Может быть, завяжем, ребята?   
 - Зачем тогда было заваривать эту кашу? Я охереваю...
 Снова заговорило радио охрипшим голосом Вальдемара. Хотелось запустить в динамик чем-то тяжелым.  Заиграла музыка. 
 - Так чего  же мы хотим? 
  Лева томился. За круглячком  иллюминатора покачивалось враждебное месиво  живой холодной воды. В столовой свет стал еще более тусклым. Замкнутое пространство. Поблекший портрет опереточного вождя на дальней стене. Стены, обитые пластиком, несмываемые пятна грязи. Злые растерянные  лица. Лева ни к одной группе примкнуть не может. Везде свои разговоры, и везде он чужой. Первый испуг прошел. Он теперь все воспринимал спокойно и с досадой. Все было крайне нелепо. Вспомнил свою  контору, и те страсти, что кипели там  когда-то. Все оказалось зря. Ничего не изменилось. На новую революцию не хватило пороха, фанатизма или фантазии. И, может,  это хорошо. Ни одна революция не приносила того, что от нее ждали. Только перемалывала людей. Все в мире должно идти своим чередом.
  Может быть,  все и не так,  - размышлял Лева, но я не хочу подставлять голову, не хочу бороться с кем-то за что-то, хочу просто жить.
  Он догадывается, что нелогичен в своих построениях. Но что с того. Хуже, что ему мешают,  и он не знает, как от них спрятаться.  И так, если вдуматься, было едва ли не всю жизнь. Лучшие годы он провел на людях. Или просто - годы. Потому что «лучшие» звучит претенциозно. Они жили тремя семьями в двухкомнатной квартире. Потом в семейном общежитии. Потом казарма. Потом рабочее общежитие. Потом студенческое и снова рабочее.  Потом, свое гнездышко. Теперь, под занавес, - каюта. Как и прежде,  его высвечивают и просвечивают. На него давят. Он не знает, что делать.  Поэтому надо довериться инстинкту самосохранения, то есть постараться быть или казаться таким,  как все.

  78.
И вечно его достает какое-нибудь радио. Баночной бригаде номер один собраться у малого конвейера, - раздается команда, и на этом их забастовка, пожалуй, заканчивается. Идут молча. В глазах: нашкодили  и что теперь будет?  Собрались. Но не в рабочей одежде, а кто в чем был. Появился длинноволосый.  К толпе не подошел, чтобы не слиться. Потом замаячил мастер. Розовощекий, гладкий. С бесцветными, сонными глазами. Лева подошел к своим. Покрутился и побрел поближе к вертушке. Поймал себя на мысли, что можно было бы и поработать. И ничего страшного в этой работе нет. Пошумели, погалдели, так и не поняли, зачем их собирали. Словно на вечернюю поверку.
 Потом все пошло,  как раньше. Но усилилось чувство неопределенности и опасности. И Лева не мог понять,  почему. У него появилось ощущение, что перегородки между людьми стали еще  более непроницаемыми.  Каждый смотрит как бы в себя и сквозь тебя, чуть что все  разбегаются по различным закуткам. А вот он, Лева, почему-то слоняется. Сейчас штормит, работы нет. Машина стучит, словно по голове.  Вибрация, пол под ногами дрожит как от холода. Кто-то читает вслух письмо. Лева прислушивается. "Ты спрашиваешь, живем мы или выживаем? Ну, что тебе ответить? Выживаем из ума. Нас волнует неизвестность будущего. Говорят, будет действовать закон, определяющий меру человеческой жизни,  меру труда и меру потребления, или закон трудового дьявола капитала, который трудягу  гнет в дугу, а владельца его обращает в бешенство конкуренции. Но могу сообщить, что пока наша пенсия нас обеспечивает. А что нам надо? Мне - 70, а маме - 65. Не пьем, не курим, копаемся в своих восьми сотках, и рады, что есть крыша над головой. По мере необходимости покупаем самое необходимое, слушаем музыку. Мы считаем деньги надежной жизненной силой. Но к обогащению не стремимся. А как ты, Ваня?  Надо ли было ехать так далеко из-за денег? Не удивляйся. Все мы своей жизнью довольны. И молимся, чтобы не было хуже и не было войны. А так, многое можно перетерпеть. Конечно, с людьми что-то происходит и делается непонятное, и никто не знает, откуда это идет. Не от Бога же! Нужно научить человека быть собой, а быть собой трудно. Это серьезное искусство научить людей пользоваться своим умом. Вера твоя нам давно не писала, как там внучата не знаем, а ехать нет сил и времени. Не надо забывать про Бога.  Я теперь верующий. Но не верю  в лжепророчества партий, разным  исповедователям  религий. Бог есть в каждом человеке, если он проявляет и выражает своей душой добро. Все это очень сложно, а мы не философы..."
  Федченко замолчал, а Леве почему-то хотелось продолжения. У него было ощущение, что в их заполненный рыбной мертвечиной  мир прорвался живой голос - издалека. Он был неожиданным, косноязычно-корявым, но удивительно емким - этот голос. Созвучный мыслям, которые Лева продумывал другими словами, как-то иначе, в другой форме.
 Федченко  был маленького роста, невзрачный на вид обработчик,  с добрым всегда серьезным лицом и приятным рассудительным голосом. Впервые разговорился с Левой. Очевидно, под настроение.         - Правы старики, что я здесь делаю за такие деньги, - в конце концов признался он.
 -Твой отец, правда, верующий? - не удержался от вопроса Лева.
 - Не знаю, - пожал плечами.  И замолчал.
  Лева, отравленный ядом безверия и часто задумывающийся об этом,  невольно  завидовал верующим людям.
  Лет в  тридцать пять или даже постарше его настигла определенная полоса переживаний, больше в то время мешающая, чем помогающая ему жить. Он ее как бы преодолел, как полосу препятствий, жил внешне нормально, обыкновенно. Не обижал жену, пил в меру водку, в скромных порциях читал мораль  дочурке. Но внутри его постоянно шла какая-то работа, в результате которой человека разумного вытеснял человек обреченный. Он думал, он спрашивал, для чего, зачем все это.  Если все временно, ненадолго. А значит, не по-настоящему. Или он ошибается?  Каждый миг надо проживать как будто всерьез и надолго. Какая разница, похвалит меня начальник или не заметит, получу ли я 10-процентную прибавку к зарплате или не получу…
  Все исчезнет и  ничего знать не буду...

79.
 Глупые, возможно, мысли. Но он так думает и так понимает -  пусть и для страховки, чтобы себе самому  дураком  не казаться... Но ведь и ответа нет ни на один вопрос, а умничать сколько угодно можно, о чем угодно и как угодно. О Господе Боге, о коммунизме, Иисусе, Иуде, об  Ильиче и его лампочке. 
 - А ведь ничего более привлекательного человечество не выдумало,  - еще думает Лева, сбиваясь, и сам не зная уже, по какому поводу. Потом у него  в голове  проносятся лики вождей больших и маленьких, вошедших и в мировую историю, и в историю отдельных групп людей.  Да, таковые  имеются - вожди разных уровней, в том числе  и на этом говенном пароходе, и в его  НИИ.  Он тоже был вождишкой  в некотором роде некоторое время. Отдел, который он возглавлял,  насчитывал аж  шесть человек,  и все они души в нем не чаяли.
  Это было приятное, греющее душу воспоминание.     Но появился поэт Сан Саныч с  амбарной книгой подмышкой и все испортил. Сел неподалеку от Левы. И как бы в продолжение его мыслей, начал вещать: и вот наше время замечаю и всем советую. Наберитесь терпения. Можете ничего не говорить, но подумайте…
  Все это прозвучало как-то нескладно и бредово.
80
Но он продолжил свое чтение.
…Всю нашу жизнь во всем мире Б-г играет с людьми в одну и ту же игру. Он открывается в чудесах, затем прячется за спину Природы. Постепенно мы начинаем  вглядываться в Природу, чтобы в ней найти Его.
 …Следует всегда думать о чем-то хорошем. Пустой ум – вакуум, поджидающий разрушительных мыслей. Где ваши мысли, там и вы сами.
 …Сказано в книге Зоар:  Нельзя человеку устремлять взор в то место, которое ему не нужно.
Постарайтесь всегда быть в хорошем месте.
   …Кто ходит днем, тот не спотыкается, потому что видит свет мира сего;   а кто ходит ночью, спотыкается, потому что нет света с ним.
   …Здешняя жизнь только игра и забава; будущее жилье лучше для тех, которые богобоязненны. Разве вы не сообразите…
 -А как же общечеловеческие ценности, - опрометчиво перебил его Минаев.

 - Общечеловеческие ценности?  Какие еще общечеловеческие ценности?  - неожиданно возмутился Сан Саныч. - Нет никаких общечеловеческих ценностей. Это миф, условность, игра в поддавки, просто игра. Люди еще много  тысячелетий назад научились вправлять друг другу мозги. Добро и зло легко можно поменять местами и все обосновать. Первородный грех объявить первородным подвигом, прорывом, раз  уж по образу и подобию. Змия назвать Прометеем. Все эти не убий, не обмани и тому подобное - списать на ограниченность,  на первоначальную  совковость.  Ничего не было достигнуто, ни одного шага вперед не было сделано без греха…  Есть общие ценности у отдельных групп людей – иудеев, христиан, мусульман, которые тоже разобщены и зачастую готовы перегрызть друг другу горло…

  - Ну и так далее, - разумно притормозил Сан Саныч, - не хочу больше вас утомлять.  Для первого раза это малюсенькая, но  достаточная порция. Попробуйте переварить, - посоветовал он, - и простите, что пристаю. Заведите  все-таки  записную книжечку.  Нет ничего проще. Посмотрел и немного прозрел. Вы понимаете?  Вы,  единственный человек, с которым можно поговорить без риска, что тебя не сочтут идиотом. Представляете, какое общество. Что леди, что джентльмены…
  Поэт был, кажется, под градусом. Он выглядел непривычно оживленным, настроение у него было приподнятое.  А вот Лева был недоволен. Ему больше хотелось поговорить о жизни насущной.  Но Сан Саныча  не просто было спустить с неба на землю.  Он, правда, не круто, но  сменил  тему.
   - Иисус  действительно  был  посланником, -  без  видимой связи с предыдущим, - заговорил он. – Он был также и человеком. И он был не единственный. Не знаю, как вам сказать, боюсь, что это ересь, и Бог меня  за нее накажет.
 
81.
   Лева тоже хотел бы укрепиться в вере.  Хотя  он еще и  не знает толком, как это сделать и  нужно ли это ему. И  что важнее: кроткая овечка или  сомневающееся, размышляющее существо. Которое мучается и  психует.  Поэт  по-прежнему  не оставляет Леву в покое и в конце концов  отмечает, что истину все равно мало кто знает.  И не хочет знать.  И неспособен. Невозможно заставить человека верить. Самого себя тоже невозможно заставить. Можно убеждать, просить, угрожать различными карами в этой и той жизни.  «Но,  может быть,  это и есть та форма, в которой  человеку предоставляется шанс на спасение? - спрашивает поэт у молчащего хмуро Левы.  - А если  это  правда,  - продолжает он, - то, куда мы идем и когда придем?» И  он снова  листает свою  необъятную амбарную книгу.  "Кого сбивает с пути, тому нет водителя... и он заставляет их скитаться слепо в своем заблуждении...»
   «То есть никакого просвета?   - с  грустной усмешкой спрашивает у самого себя поэт.- То есть мы хуже скотов. Но именно в этом мы равны. Как вы думаете?» 
  Лева снова пожимает  плечами.
  Он был настроен не на ту волну. Или просто не хотел говорить об этом. По принципу: об интимном  не треплются. Он, конечно, думал о жизни,  о своем  Б-ге.  О смысле или  бессмысленности   бытия. И понимал, что в этом ничего удивительного нет. Все это нормальные мысли. Он может даже умереть, это ему теперь тоже не очень страшно, во всяком случае, он уже умеет притворяться, что не очень боится смерти,  хотя  не может сказать, что не хочет жить. Но это уже  не то сосущее, неистребимое, незатихающее чувство страха при самой мысли о прекращении твоего существования, которое не покидало его раньше. Когда он понял, что молодость прошла, близка старость, а следовательно и финиш не за горами. Но и теперь не легче, когда накатывают некоторые мыслишки.
  Валять дурака уже некогда, - в полном смысле слова иногда паниковал Лева. - Надо что-то делать, но что именно? Как поменять жизнь?
   Дни летели за днями. Все в этом мире становилось шатким, неустойчивым. Тысячи, а может, десятки и сотни тысяч  людей  уезжали. Лева иногда  тоже хотел. И если бы мог  закрыть глаза здесь, а открыть там, решился бы, наверное. Но он не представлял, что будет там делать, чем кормиться. У него уже не было времени для разбега, считал он. И на сколько  лет можно рассчитывать? Люди умирают по-разному. Тысячи непредвиденных случаев.  Нелепых случайностей. О них иногда даже в газетах пишут.  Он и об этом думал одно время, почти не переставая. Он тогда чуть с ума не сошел. Ему хотелось верить ради себя. Это было эгоистическое желание. Он скорее не понял, а ощутил материальность ухода времени, не какого-то абстрактного, а именно его времени…
   Сан Саныч что-то говорит, но Лева почти не понимает, не слышит его. Мысли скачут. Хрен с ними, с деньгами.   Но когда долго нет работы,  это тоже вредно. Люди расклеиваются.  Они должны уставать. Должны быть в постоянном напряжении. Их должно хватать только на восстановление. Это  и есть, наверное, мечта Вальдемара. Скверный и непонятный тип, наверняка, мерзавец, этот Вальдемар.  Он начал занимать неправдоподобно большое место в их жизни.  Как-то странно расширился.  А папа-капитан,  наоборот, сузился  и  все больше напоминает лицо мифическое. С трудом вспоминается даже  его имя. Но все ссылаются на него, хотя сам он давно нигде  не показывался…

82
  Появилось судовое телевидение. Как-то неожиданно, как новость.  Из ничего. И теперь в столовой  крутят видики  на определенную тему. Показывают куцые эпизоды из их трудовой жизни в основном. Места и сюжеты вроде знакомые, а   люди  неизвестные, новые. Кажется,  те, кто прибыл  из резерва.  Буквально на днях. Но  как, когда  и какие передвижения  происходят, Лева не  знает и  не  понимает.   И  в курилке  теперь  много незнакомых  лиц. А  Лева   по-прежнему между всеми этакая серая лошадка.  И у  него, когда есть на то время и охота,  свои  мысли.  О разном. В том числе и о  папе-капитане. За которым не тянется никакого шлейфа. Никто не знает, с кем он спит, много ли пьет, хорошо ли держится,  монументально ли выглядит на капитанском мостике…  Или вот еще один призрак  - первый помощник, здоровый парень с комсомольской выправкой. Где он проводит целые дни,  чем занят, для всех загадка. А для Левы – тем более. Его, как человека со стороны, не вписавшегося еще в славный,  подчеркивает мысленно Лева, и особо заслуженный коллектив, с опозданием находят курсирующие по базе слухи  -  о приемке, премиях, списаниях, назначениях...
    Но при всей  ее   неопределенности,   судовая действительность  иногда представляется  Леве оптимальным вариантом   жизнеустройства.  Это, конечно, поверхностный взгляд, отдает себе отчет Лева. И  само его появление здесь - настоящее мальчишество. И, возможно, он вообще деградирует, если эти примитивные мысли, эти ощущения,  эти фантазии  заполняют его существование.  Иногда  он всматривается  в фигуры  по обе стороны конвейерной ленты,  на  женщин в робах,  на их  стреляющие  из-под тугих косынок  глаза.   Для него по-прежнему загадочен  процесс превращения  дурнушек после смены в блистательных дам полусвета. Который тоже существует и представляет собой как бы параллельный мир.
     Впрочем,  собственно свет на базе  обычно  какой-то тусклый.   Настоящего искусственного  солнца в этой стране плавучей  не зажигают. Но символ полумрака, этакая полутайная жизнь бурлит. Даже он, Лева, почувствовал ее брожение. Надо же! Подружку ни на кого не похожую нашел. И что теперь? Теперь Ольга его как бы перестала замечать. И он не знает, как себя вести с ней и в ее присутствии.
  Он не испытывал к ней чувства жалости или каких-то романтических чувств, ему просто хотелось. Он провожал взглядом всех. И ему очень нравилась  одна, потом другая. Ярко-рыжая. Крупное ухоженное лицо, в котором не сразу удается разглядеть возраст. Да что возраст. Он даже не знает толком, как ее зовут. Он  вообще не чувствует себя с женщинами  свободно, раскованно.  И завидует  находчивым, легким, наглым,  без комплексов. Он, впрочем, всегда  боялся одолжений, неловких   ситуаций,   не хотел показаться  смешным. Иногда думал: кому-то   все это достается без всяких усилий…
  Сейчас они были  с этой самой ярко-рыжей рядом  и как бы в одной компании.  Сидели в сушилке,  травили  анекдоты. Было  тесно  и  не совсем удобно. Но он не дергается. Ему все равно было приятно. И  еще он поймал себя в этот момент на мысли, что испытывает чувство общности - с этими почти чужими и не совсем приятными для него людьми...
 83.
А  потом  все начинается по новому кругу.  Потому что Лева вновь оказывается  на  заседании   стачечного комитета.  И  неожиданно для себя заявляет: извините, но я в эти игры больше не играю. Кто-то нас дурит, дергает за веревочки.
  Рядом та же баба.  Вульгарно-красивая, в бесформенных штанах и кофточке, на которой не застегиваются пуговички. Словно специально.  Словно хочет подразнить его. Лева по-прежнему  не знает, как ее зовут, и думает о том, что она сейчас впервые  обратит на  него внимание.  «Все надоело», -  говорит  он шепотом и  как бы специально для нее. «Тебе ли? -  неожиданно   зло  отвечает  она. -  Ты-то тут без году неделя, а  мне, что   делать?  Я  уже три года   живу в этом дурдоме.  Знаешь, сколько  уродцев  через себя  пропустила!  За сколько они тебя купили, начальничком сделали?»   «Меня купили? - возмутился Лева. – Тоже нашла начальничка.  Все перегрузы мои, самая чистая работа с дерьмом тоже...» На них стали оглядываться. В числе прочих и Ольга зыркнула живым, влажным глазом.
  - Ну-ну, потише там! – донесся  еще и  голос Вальдемара.  - Кому неинтересно, могут катиться. Насильно никого не держим, во всяком  случае здесь. И вы, Лев Натанович, раз не хотите с нами играть, ничего не поделаешь, мы вас удаляем с поля. Ищите себе другую команду…
  И он привычно захохотал. А Лева, даже  не отреагировав на чужое, приклеенное отчество,  сразу вспотел и почувствовал себя нашкодившим мальчишкой. И,  конечно, не решился – демонстративно встать и выйти вон.  Ему было досадно, что он так нелепо засветился, и  тут же гнетущее чувство засверлило, что уже никогда не будет нормальной жизни. А будет все  такое,  неинтересное, как календарь  за прошедший год. 
  Лева курит у борта и почти не удивляется, когда появляется Вальдемар.  И   делает вид, что не замечает  его. Или очень занят.  Впрочем, состояние у него какое-то сумбурное, рассеянное. Ему и притворяться не надо ни в чем. Сейчас ночь или день? Лева и на этот вопрос не ответит уверенно.  Где-то, наверное, светит солнце, в этом и он не сомневается. Появляется начальство, как всегда, неожиданно. Встретился взглядом с Вальдемаром. Вальдемар показал язык. Или это Леве хочется показать язык. Или что-то другое? Его переводная картинка. И Левина. Вальдемар поощрительно машет ручкой. Мол, я тобой доволен,  подлый раб. Ты от меня дистанцировался и правильно сделал.
Потом  Лева ощущает себя на  конвейере. Он к нему прикован цепью. Конвейерная лента, как  черная повязка, спавшая с глаз. А вот время  прокручивается, скользит и почти не движется. В голове обрывки стихов из школьных хрестоматий. Например, стихи о советском паспорте. Или о смерти поэта. А вы, надменные потомки, залезли в самые потемки. Я яйца достал из широких штанин, как плохо, что хрен мой остался один. Вот бегает дворовый мальчик. Шалун поссал, и вновь скандальчик. Труд этот, Веня, был так бесполезен...
 Господи, что это он все бормочет, всякую чушь,  похабщину,  отсебятину. Под темп распределителя. Бормочет и о чем-то думает. О чем же? О бабах, конечно. Он всегда про них думает. Ее не видел. И ее. А хочется.  Соскучился,  значит. И все-таки странно, что он так недоступен, господин капитан-директор, папа. Есть жизнь высшего сорта, а есть третьего. Вот у него, какая? Впрочем, Лева не стал бы спорить на эту тему. Он понимает, что рассуждает очень путано. И что он вообще хочет доказать? Что люди живут по-разному? Но это и пню понятно. Если же он об  ином, то пусть ясно скажет, о чем. В общем, смешно Леве и грустно.
  -Ну, брат, - на мгновение стал человеком  Вальдемар, - да ты же, кажется, действительно не того… Заболел…

  84.
  Однажды его зовут наверх. И он испытывает чувство причастности, посвященности. Ложное, естественно. В приемной бабешка,  лицо знакомое. То ли секретарша, то ли личная буфетчица  папы-капитана,  то ли прости господи.  Папа  выходит - сосредоточенный, озабоченный. Словно только что решал судьбы человечества.
 Старается быть веселым. Смотрит и вдруг рычит: готовь  письку к употреблению…
 У той лицо идет пятнами, она смотрит в сторону.
Пауза. Возможно, неловкая. Лева тоже не знает, как реагировать. И надо ли? Потому что никто не обращает внимания. Ни на папу, ни на его слова. А папа отдает следующее распоряжение:
 - Но сначала организуй, чтобы пожарили картошечки.
    На столе джентльменский набор,  за столом  джентльмены, сливки общества, высший плавбазовский свет. Помощники капитана, руководители служб,  обслуживающие их дамочки и некоторые более и, возможно, совсем рядовые, но за что-то отмеченные представители славного коллектива. Зачем им Лева? 
   О! - С опозданием заметил он, - и она  здесь. Приоделась. Не узнать. И взгляд с поволокой. В какой роли? – ощутил чувство, похожее на ревность.
   -А о вас заботятся, просят не обижать. Из управления интересовались, - растроганно смотрит на Леву какой-то начальничек
  Лева удивлен и смущен. Не знает,  как это принимать. За чистую монету? А если шутят.
  - Не скучаете по дому? – любезно расспрашивает папа-капитан. – Да, понимаю, хочется заработать.  Но,  как видите,  нелегко у нас добываются длинные рубли…  «Простой мужик, а каким таинственным казался», - непроизвольно  думает Лева.
  Осторожный, светский разговор. С участием Вальдемара.  Лева улавливает оттенки покровительства, но это его сегодня не обижает.  «А где сейчас легче? - говорит Лева, так и не сумев выковырять камешки уничижительности из своего голоса. Или робости, черт его знает.
  Папа себе наливает. Не спрашивает, хочет ли кто-то еще,  и не приглашает поддержать компанию. Впрочем, никто приглашений не ждет. Хорошую водку пьют, паразиты, берет бутылку Лева и рассматривает  выходные данные, впечатанные в стекло.
  Водка идет нормально, и не нарушает ход   уже привычных  мыслей. «Зачем я им все-таки нужен?- назойливо спрашивает сам себя Лева. - Что они от меня хотят? Неужели мой дружок   Даня в управе во что-то играет и меня подставил. Уж слишком легко согласился устроить меня сюда,  а это, оказывается, не просто. Итак, я на привязи. А в чьих руках кончик веревки, не знаю. Вляпался ты, Лева»…
  85.
  Одновременно его томит комплекс неполноценности, который  давным-давно, навсегда, словно грибок, поселился в нем, обостряясь время от времени. Боязнь оказаться  униженным, оскорбленным.  В такой роли он сейчас оказался. Сам виноват, но от этого в данный  момент не легче. Этим людям ничего не стоит приблизить, отдалить.  Выкинуть  за  борт, если понадобится. Они здесь чувствуют себя божками, олимпийцами. А может быть,  испытывают  те же чувства, что и Лева. И, просто,  не выдают себя..
  Сейчас поднимет глаза маленький, невзрачный человечек и спросит, чего вы здесь делаете,   вон на нижнюю палубу, Тарабарский!
   Да и что он такое, Тарабарский, чтобы находиться среди приличных  людей? Это стареющее, рыхлое тело  с пятнами прошлогоднего загара, с синяками и неровно выбритой физиономией. Это уже доживающее животное по имени Лева.  Приземленное,  не переставшее думать о  жратве, трахании и невинных половых извращениях. Я и хуже и лучше его. – соглашается Лева. - Хуже, потому что он все-таки находит в себе силы держаться и неосознанно оспаривает тезис "В здоровом теле - здоровый дух. Тело у него не очень, а дух мечется…
   Мы оба умны задним числом, - продолжает Лева строить свои абстракции. - Но «мы» не означает раздвоения личности. Среди нас вообще ни одной личности. . .
   Еще по одной рюмочке пропустили  уже с Вальдемаром и еще с кем-то. Мне ничего, - бессвязно рассуждает Лева, - а ему непонятно - на пользу или во вред.
  Лева напрягся и норовит вступить в разговор. .
- Мы свободные люди, - говорит  он.-  Ведь  правда?
  - Об этом не стоит рассказывать там, - неожиданно грустно говорит капитан. И  Лева почему-то краснеет. Вальдемар  смотрит снисходительно. Нет, это не враги,- думает Лева. - Они не злые. Они тоже не знают,  что делать. Но как же себя вести в такой ситуации?  Ему никогда не хватало смелости, раскованности, не говоря уже о развязности. Не хватало, но все-таки  он не терялся в любой компании. Сейчас  же в нем преобладают чувства осторожности и неловкости.

  86.
Короче говоря, Лева  бздит,  причем, крепко. И, несмотря на то, что находится в хорошем подпитии. Он оглядывает сидящих за столом. Среди приближенных и румяная, традиционно пухленькая и грудастенькая,  буфетчица Роза. И еще какой-то флагманский специалист. И та рыжая стерва.   И Ольга? Ему показалось, что мелькнуло ее лицо. Не такая уж тесная компашка,  однако. Но, в принципе, нормальные люди. Мужики и бабы. По меньшей мере,  не выродки, хотя и начальники. Говорят  о том же, что и внизу. Ну, может быть, чуть-чуть на другом уровне.  «Как  же вы все-таки  оказались в море без договоров на снабжение, с просроченным экипажем, со скандалистами, - не унимается  худой очкарик, с прилизанными волосами.  А сейчас, что натворили, что затеваете?  Вы что, думаете, что самые крутые?  А ху-ху  не хо-хо?»  «Да нас просто выгнали,   - сказал папа-капитан. - Я бы не пошел, нашли бы другого. Что ж мне было от этого добра отказываться?»  «И не все так плохо, - встревает в их разговор замполит.  - Я с людьми работаю, Богдан Николаевич». 
   Папа-капитан неожиданно возмутился : «Вот человек сидит, много ты с ним наработал?»  Очкарик как-то задумчиво посмотрел на Леву, который вдруг стал человеком из народа, и попросил горяченького.  «О, это идея хорошая», - обрадовался замполит. Молодой, крепкий, ясное чистое лицо, прозрачные глаза, густые усы. Не лицо,  а полуфабрикат, думает Лева.
  Лева знал таких, б\у комсомольцев. Хваткие, циничные ребята. Быстро идущие в гору в новые времена. Многие не плохо устроились. Имитаторы, как  и этот замполит.
    А грудастенькая буфетчица, настоящая и, может быть, единственная здесь труженица, быстро подсуетилась и  притащила  груду   тарелок с  мясом. Жареную картошку.  Все оживились.
  Лева ел быстро, самому стало стыдно, но никто вроде не обратил внимания на его жадность. Потом пришло чувство сытости, довольства, тяжести в желудке,  дополнительной симпатии к этим людям. Он понимал, что при определенных обстоятельствах жить, и очень неплохо,  можно и здесь. Подкармливают некоторые  некоторых. Но все эти маленькие радости  зависят от товарищей, вернее,  от господ(инов)  -  папы-капитана, первого и последнего из его помощников, Вальдемара, от рыжей развратницы-буфетчицы, прочих прихлебателей и, возможно,  даже Ольги.
   В какой-то момент и, кажется, вовремя он понял, что все, спектакль заканчивается. Но еще непонятно  чем. Лева закусывал, глотал, жевал, пил, смеялся, поддерживал разговор,  вытирал губы. Ему хотелось писать, но он стеснялся пройти в туалет, тем более, что присутствующие потихонечку расходились, не прощаясь. Привстал, отодвинулся от стола с непринужденным видом, словно ненадолго, вышел, не сразу поняв, что теперь надо  куда-то  идти.
 Наконец, двинулся по коридору, увидел лестницу, спустился на один-два этажа вниз. Ему вдруг подумалось, что никто не поверит в его искренность и чистосердечность, и здешняя его жизнь должна иметь какую-то развязку.
 Почему-то было тихо,  как в безлюдном ночном городе. И действительно была ночь. Глупая, беззвучная. Яркие огни плавбазы  только подчеркивали мрак. Идущие от судна импульсы света лохматили и вспучивали окрестное пространство. Причудливая игра света, теней  и огромной толщи воды. Наклонился через борт. Посмотрел вниз. Ничего не стоило... Но состояние было нормальное, непохмельное. Чувства легкими. Готов был поспорить, подраться. Ему казалось, что он сможет ударить противника точно и сильно, а сам ловко отклониться от встречного удара. Снова захотелось в компанию. Сказать папе: ты чучело, пугало огородное, ты чего это лезешь! Прямо таки пиночетовский пароход.
  87.
 Припухшее,  жаркое лицо. Расцвеченные  мысли. Голоса, шорох, шаги. Закурил,  специально, чтобы заметили. Чтобы  не подумали, что подслушивает. Это были поэт, Ниндзя, Копьев,  Еремеев... Узнал не всех. «Скучаешь?» - спросил поэт. «Проветриваюсь»,   -  ответил Лева. И присел, немного в сторонке
   Сан Саныч, как всегда веско, высказывал свой взгляд на текущие события.  утверждал, что капитан находится между молотом и наковальней, показатели базы каждый день докладывают министру.
  Тоже жаловался на жизнь. Что дальше, непонятно. Все разочарованы. Лева хотел рассказать о том, что слышал и как гуляют на верхней палубе, но вовремя  прикусил язык. «Говорят,  - вставил Еремеев,   - что в кадрах уже составили списки. Две трети по домам. Замена в пути. А с чем возвращаться? Разве это заработок?»  « Я бы с удовольствием,  - вдруг сказал Лева.   - А всех денег все равно не заработаешь. Да и черт с ними, с этими деньгами.  Мы здесь неполноценные люди».
    Оказывается, ничего оригинального и сверхдерзкого  он не  открыл. Ему показали листовку, подобранную в столовой. Но и она была не новостью для Левы. Это как раз был плод его совместного творчества с Вальдемаром:  "Граждане обработчики, хватит чувствовать себя рабами. Родина забыла про нас, родины у нас уже нет. Мы оставлены на произвол судьбы. Правители базы, территории, обогащаются за нас счет. Надо брать власть в свои руки». И подпись: Стачком.
   «Бред, - не удержался Лева, чтобы как-то дистанцироваться от своего  участия в этой затее. - Я тоже стачком. Эти бумажки всюду валяются. Все это шутка или провокация, прикол. У одних чешутся руки, у других языки»  Вбросили они с Вальдемаром  для раззадоривания  толпы  и еще один  текстик: «Г-да!  Не поддавайтесь на провокацию. Вас хотят толкнуть на беспорядки, а потом высадить на необитаемом острове. Действуйте по закону».   Сан Саныч  сидел мрачный, возможно, переживал, что потерял доверие  и не его привлекли  к сочинительству  этих опусов. «Ну и шуточки,  -засмеялся Грибов.  – Попробуй разберись, кто есть кто.  Все простых людей наебывают,  бюрократы, партократы, демократы, бандиты».
      Лева  же думал о том, что  Вальдемар его  втянул  в  дурацкую  авантюру.  И что ему перед людьми  стыдно. Между тем,  приближалось утро, хотелось спать. Поэт,  увидев,  что Лева  собирается уходить, придерживает его. «Я  все-таки хочу вам кое-что  прочесть»,  - говорит неуверенно и настойчиво». «Ну что  с вами поделаешь, - сдается Лева. -  я весь внимание»

88.

  Поэт достал  уже известную Леве амбарную книгу и, задумавшись, начал  перелистывать ее. «Ну,  так что же, - теряя терпение, напомнил о себе Лева. – Будем мы просвещаться или отложим»?   «Куда вы спешите?  -  недовольно  ответил   Сан Саныч, -  успокойтесь, Тарабарский.  Я вам кое-что прочту, а потом вы сами или мы вместе сделаем кое-какие выводы. Я хочу обратить ваше внимание на одну из самых больших несправедливостей в истории человечества, - сказал он почти торжественно. Эта несправедливость тем более трагична и печальна, что освящена именем Б-га  Живого и избранного им для особой миссии народа. И люди легко подхватили эту нелепицу, превратили ее в истину, сделали символом, метафорой. Они не увидели правды, не поняли и не захотели понять  исторической и человеческой драмы и создали миф, сказку, скверный анекдот, пасквиль, далеко не безобидный для целого народа. Они забыли, что за всеми этими событиями стояли реальные личности и реальная жизнь».
 Лева не может сказать, что так уж заинтригован патетическим вступлением поэта,  а тем более его многословием.  Но приготовился слушать, так  как деваться все равно было некуда.  « Я  сделал,  - продолжил Сан Саныч,  -  кое-какие выписки из  Нового  Завета, вы, наверное, по меньшей мере, слышали об этой Книге.  Напомню несколько моментов из жизни Иисуса,  почерпнутых в основном из Евангелия  от Матфея».  И он  заговорил  невыразительным, каким-то глухим и тусклым  голосом:  «Когда же они отошли, - се, Ангел Господень является во сне Иосифу и говорит: встань, возьми Младенца и Матерь Его, и беги в Египет, и будь там, доколе не скажу тебе; ибо Ирод хочет искать Младенца, чтобы погубить его»
  - Что из этого следует?  Да то, что с самого момента рождения  Иисуса охраняют силы небесные и так должно быть, если это действительно Силы Небесные. И Иисус сделал все, что нужно. А позднее Иоанн Креститель, и другие,  тоже делали все, что нужно. Это к ним обращался Иисус в Нагорной проповеди: «Вы - соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям»

89.
  Он ходил, учил, проповедовал. Казалось, что он  вообще лишен чувства самосохранения. Если он действительно  был потенциальным  небожителем  и знал  об этом,  или, по меньшей мере, верил в это, тогда все ясно. Но  и здесь есть повод для сомнений.  Почему-то  из его души  постоянно прорывается  чувство  тревоги,  чисто человеческой  боли. Может быть,  это происходит  потому, что он знает и другое.  Его  миссия приближается к концу.  Что-то  должно произойти.  Неизбежное, неотвратимое. И это его пугает. Он начинает уставать именно как человек, - долго, упорно, самозабвенно делающий свою работу, живущий в извечном напряжении, не только среди врагов, преследующих  и непонимающих его, но и среди последователей, друзей, совершенно пока не представляющих, кто находится среди них.
  Он   одинок, он едва не одичал, его дух  в смятении, может быть, одна только Мария его и понимает. Даже Петр, ближайший друг, доверенное лицо - ведет себя как грубый, неотесанный мужик. Доказательства этому буквально рассыпаны по  тексту Нового Завета.
  - Я уверен, - напрягает голос Сан Саныч, - что он просто человек. И он не обольщается на свой счет. Он знает об этом.    Ничего человеческое ему  не чуждо.  «Лисицы имеют норы, и птицы небесные - гнезда; а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову...», - однажды печально говорит Иисус.  Важное признание. Он, конечно, понимает, что задумано по отношению к нему,  и осознает, что обречен. Ему не страшно, но всякое бывает. Он держится, он даже ободряет других: могут ли печалиться Сыны чертога брачного, пока с ними жених?  Но придут дни, когда отнимется у них жених, и тогда будут поститься...»
   Им  двигали те силы, которым  хотелось  переломить  жесткость  и бескомпромиссность старой иудейской веры, ее замкнутость, ее, если хотите, негибкость.  Это был революционный,  болезненный перелом, меняющий идеологию избранничества,   отменяющий  Б-га  для немногих, рождающий  Б-га для всех, в лице посредника.

   90.
    В этой истории почти нет людей, оказавшихся на поверхности, имеющих характер, знающих, чего они хотят. Возможно, и Иисус не всегда  понимал свою миссию, знал, что надо делать. Но чьи-то внимательные глаза постоянно следили за ним, чья-то крепкая рука направляла его действия. В его словах и поступках слишком мало случайностей, импровизированного, непреднамеренного.
  -  И никто к ветхой одежде не приставляет заплаты из небеленой ткани; ибо вновь пришитое отдерет от старого, и дыра будет еще хуже. И не вливают также вина молодого в мехи ветхие; а иначе прорываются мехи, и вино вытекает, и мехи пропадают; но вино молодое вливают в новые мехи, и сберегается то и другое…
  -  И призвав двенадцать учеников Своих, Он дал им власть над нечистыми духами, чтобы изгонять их и врачевать всякую болезнь и всякую немощь...
  Двенадцатым был назван Иуда Искариот, который и предал его.  Причем, сделал это открыто, как-то демонстративно, фактически ничего   не боясь, не скрываясь, зная, что  и Иисус знает.
    Да,  разве мог  Иисус не знать об этом? С одной  стороны, каждый Его шаг  -  под Б-гом.  С другой же, мы имеем право  предположить, что он в сговоре с Иудой. Причем, более трезвый и выдержанный из них Иуда. Иисус же, и это легко понять, на грани нервного срыва, он постоянно комплексует, окружающие не совсем понимают его. Он и апостолам говорит: «Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать; ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас».
 И далее: «Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего…»
  Он все время в напряжении. Он вынужден убеждать, проповедовать, укорять, стыдить. Гневно и раздраженно звучит иногда его голос. Это голос человека, названного Сыном Человеческим. Он ходит по городам и весям. Он несет людям, как он это сам понимает, новую  веру, но зерна этой веры зачастую падают на каменистую почту. Прорастут ли?  Да, но не сами по себе. Для этого необходимо особое деяние, которое может стать отправной точкой, вехой, шоком. Так говорили ему  наставники, когда объясняли ему его миссию. И Иуда всегда был рядом с ним. И Иуда единственный из всего тогдашнего окружения Иисуса знал истинное его предназначение. И Иисус уверовал.
  Иногда он видел себя как бы со стороны, и  в такие минуты  действительно  казался себе Сыном Бога Живого, и готов был преклониться  перед самим собой. Но по-прежнему болит у него душа. Двойственная у нее природа. Не зря ведь неоднократно повторяется и вроде бы как равнозначно звучит: Сын Божий и Сын Человеческий.
  А время идет, финал близится. Все совпадает, гигантский механизм закручен. В темнице уже Иоанн Креститель.  Он сделал свое дело и может уйти, больше пути их не пересекутся. У каждого своя роль, своя участь. Иоанн  знает лишь свою, Иисус знает, если не все, то несравненно больше.
 Иисус говорит о нем: «Что же смотреть ходили вы? человека ли, одетого в мягкие одежды? носящие мягкие одежды находятся в чертогах царских.
 Что же смотреть ходили вы? пророка? Да, говорю вам, и больше пророка.
  Ибо он тот, о котором написано: се, я посылаю Ангела Моего перед  лицем Твоим, который приготовит путь Твой пред Тобою."
   Все уже предугадано,  предсказано. Все уже есть в Книге, а теперь должно произойти в жизни.
  «Истинно говорю вам: из рожденных женами не восставал больший Иоанна Крестителя; но меньший в Царстве Небесном больше его».
     Сам он уже   предощущает  себя  в Царстве Небесном, все давно предопределено свыше, и его действиями тоже руководят  Оттуда.  Так  ему  во всяком случае кажется. Но  пока он все-таки человек? Иисус и  это знает, и понимает.  Он в это верит или заставляет себя верить. Он в этом убежден или хочет быть убежден.
  Людьми и Богом он избран, назад возврата нет, впереди новый, окончательный этап его  поприща.  Непроторенная никем дорога.

  91.
 От Матфея, 11-12,13: От дней же Иоанна Крестителя доныне Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его;
  ибо все пророки и закон прорекли до Иоанна…
    Он ходит по стране.  Смотрит, проповедует, объясняет. Вокруг него все больше людей, но  сам  он все  острее испытывает  чувство одиночества.  Практически никто не понимает его.  И  он реагирует на это чисто по-человечески, ему даже поругаться хочется.
    -  …Ибо огрубело сердце людей, и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и да не обратятся, чтобы Я исцелил их…
 Приближается развязка.    Его  все время   преследует настороженный и нетерпеливый взгляд Иуды, единственного человека, который,  как и он, знает все,  и который вполне мог быть на его месте.   Помимо воли,  он начинает ненавидеть этого Иуду,   где-то в глубине  души ему хочется, чтобы с ним что-то случилось.
   Наверное,  не без сомнений и колебаний Иисус посвящает Петра в самое  главное: «И Я говорю тебе: ты - Петр, и на камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее…»
  Сжимается время. Иисус устал. Кто-то, не исключено, что Иуда,  его торопит. Назад возврата нет, в какой-то момент Иисус со всей очевидностью осознает это. «С того времени Иисус начинает открывать ученикам  Своим, что ему должно идти в Иерусалим и много пострадать от старейшин и первосвященников и книжников, и быть убиту, и в третий день воскреснуть».
 Так задумано, так написано в священных книгах. Он это знает и так говорит, но если это предназначение, данное свыше, он не должен так волноваться. А он все-таки волнуется, хотя, возможно, и не должен был признаваться в этом. Даже ближайшие его ученики еще не догадываются об истинной сути событий. О том перевороте в духовном мире людей, который только готовится. "Будь милостив к Себе, Господи! да не будет этого с Тобою!" - обращается к нему Петр, как бы заклиная, чтобы не случилось того, что уже стало главной целью земной жизни Иисуса. И это искреннее  сочувствие вызывает у Иисуса необычайно гневную реакцию. В его душе и так все шатко, хрупко и неустойчиво в эти последние дни. Желание быть и жить борется в нем с его миссией. Он еще совсем молод, у него красивое и сильное тело. Он хочет любить. И быть любимым в человеческом смысле этого слова. Очень тяжелой, почти непосильной иногда кажется ему ноша, которая возложена на него. Но Иуда по-прежнему настороже,  он не даст отступить, свернуть в сторону. И даже маленький камушек может стать тем пределом, за которым уже выдержать невозможно. Подобным камушком едва не становится честный, добрый, прямодушный, искренний, но недалекий Симон - Петр.
 ...Отойди от Меня, сатана! ты Мне соблазн, потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое…
   Но это минутная слабость. Иисус сразу собирается духом. Он знает, что один в поле не воин, что что-то менять поздно и именно этим ученикам Его предстоит стать первыми рыбарями особого рода, ловцами душ человеческих. Впрочем, он никого не неволит. Он уже высказывал истину, трансформировавшуюся в наше время в крылатую и жесткую аксиому: кто не с нами, тот против нас. И он как бы ультиматум ставит: «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя и возьми крест свой и следуй за Мною»  Ибо дело Иисуса не терпит половинчатости, эгоизма и себялюбия. Оно требует самоотречения, самоотверженности и  безоговорочной веры.
   Время идет. Уже и видение свыше было и три самых верных ученика к самому сердцу тайны прикоснулись, да и остальные не совсем были в неведении, а Иисус все несет и несет свою земную ношу. И опять-таки, не всегда выдерживает, не всякий раз сохраняет самообладание. Вот просят его об очередном чуде исцеления, а он, в сердцах, совсем по-земному, негодует: "О, род неверный и развращенный, доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас?»
  Но раз он задает вопросы, значит,  он сам не все еще знает, не так ли? Иначе,  откуда этот нервный срыв, это нетерпение, это ожидание и эта боязнь развязки, которая все равно должна быть, во всяком случае ему так говорили, его в этом убедили. Ученики тоже ждут развязки, но не понимают какой. Что-то должно случиться, но что? Они не знают и роли Иуды, который держится особняком, больше молчит. 
  Чего стоят, например,  вопросы, с которыми они лезут к Учителю: типа «кто больше в Царстве Небесном?»  Или это литературный прием, диалектика, импульс для проявления  Иисусом своего красноречия?  Нет, не думаю. Когда речь идет о Сыне Человеческом, невозможно представить, что кого-то, по методу контраста, светотени специально выставляют простаками.

92.
 От Матфея, 20-17: И восходя в Иерусалим, Иисус дорогою отозвал двенадцать учеников одних и сказал им:
 (18):Вот, мы восходим в Иерусалим, и Сын Человеческий предан будет первосвященникам и книжникам, и осудят его на смерть;
 (19): И предадут его язычникам на поругание и биение и распятие; и в третий день воскреснет...
     Почему же он переживает, если знает, что воскреснет. Или все же в чем-то сомневается? Он уже почти точно  представляет, где это будет, когда это будет. Но, очевидно, не совсем понимает, как это будет. Впрочем, временами это не очень волнует его. Он убежден в своей высокой миссии. В своем предназначении.
    ...Сын Человеческий, говорит он, не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу  Свою для искупления многих…
 Глубокого трагизма и драматизма полны в те дни, в Иерусалиме, слова и проповеди    Иисуса. В них и боль, и жесткость, и непримиримость, и безысходность ухода. Он спешит высказаться, договорить, потому что срок близок, и не потому близок, что так предопределено, о потому что все однажды кончается,  и он, наконец-то, должен это сделать.
 При этом в Евангелии от Матфея еще не разу  имя Иуды не прозвучало. Хотя действие уже приобрело наивысшее напряжение.  Иисус  говорит  ученикам: «Вы знаете, что через два дня будет Пасха, и Сын Человеческий предан будет на распятие".  И еще: «Ибо нищих всегда имеете с собою, а Меня не всегда имеете". И дальше: «Возливши миро сие на Тело Мое, она приготовила Меня к погребению».
  В эти дни должны исполниться предсказания пророков. В этом смысл? Их нельзя пропустить? Нельзя сорвать? Иначе, может и так, завянет Новое Учение, и не выдержит напряжения Несущий его Свет, взявший на себя непосильную для человека ношу. Смотрите, как все совпало, - не останавливается Сан Саныч. – Вот собрание  у  первосвященника Каиафы,  где решено взять Иисуса хитростью и убить. Но какая хитрость, где она, зачем? Ведь Иисус не скрывается, он открыто ходит по городу. То есть здесь какой-то подтекст, второй смысл. Впрочем, ничего не понадобилось предпринимать. На ловца, как получается, и зверь бежит. Иуда Искариот сам идет к первосвященникам  и спрашивает: что вы дадите мне, и я вам предам Его.  То есть обозначает наиболее примитивный и  понятный мотив своего предательства. Они предлагают ему тридцать сребреников, и он, кажется, даже не торгуется.
 Иуда жертвует свой личностью, своей исторической репутацией, навечно впечатывает  свое имя  в реестр самых позорнейших негодяев,  становится символом низости, конечно, не ради этих тридцати сребреников. Поверив в это, люди пошли по самому легкому пути. Иуда  же обеспечивал выполнение миссии Христа, ему было поручено  довести дело до конца, и когда он увидел,  что  Иисусу  становится все труднее выполнять свою роль, он принимает решение.
    И это понятно. Он, или те, кто стоит за ним, боятся, что в последний момент Иисус сойдет с дистанции. Поэтому надо спешить. По принципу, который был реализован в другой ситуации  почти через две тысячи лет: сегодня рано, завтра поздно.  Можно представить, что  переживает Иуда. Ему горько, ему обидно, ему больно. Напоследок он позволяет себе всего одну слабость. Но и она впоследствии была использована против его. Так называемый поцелуй Иуды  на века стал символом лицемерия, вероломства и предательства. 
    В то же  время  и Иисус знает, что час его близок. Есть Иуда или нет его. Но силы его на исходе. Он хочет жить. Он хочет довести все до конца и в то же время надеется, что, может,  Господь пощадит его. И по  отношению к Иуде он испытывает сложные чувства. Именно  -   человеческие. И  по-человечески его можно понять. Он ненавидит Иуду. Он объективно не может быть равнодушным к тому, кто медленно,  но верно подталкивает его к гибели. Он фактически выдает его ученикам. Мол, вот он, предатель, обезвредьте его пока есть время, защитите меня.

93.
  Рассказывает Матфей: «Когда же настал вечер, Он возлег с двенадцатью учениками... и когда они ели,  сказал: истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня... Они весьма опечалились и начали говорить Ему, каждый из них: не я ли, Господи? Он же сказал в ответ: опустивший со Мною  руку в блюдо, этот предаст Меня... Впрочем,  Сын Человеческий идет, как писано о нем; но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается:  лучше было бы этому человеку не родиться. При этом и Иуда, предающий его, сказал: не я ли, Равви?  Иисус отвечает ему: ты сказал...
   Удивительный эпизод, по сути кульминационный.   Похоже, что  всем  все   известно. Иисус знает, что его задумал предать Иуда, но ничего не предпринимает, чтобы помешать ему. Иуда знает, что Иисус знает о его  предстоящем предательстве, но держится внешне спокойно. Свидетели  разговора, ученики, тоже   теперь  знают все, но как-то  пассивно  воспринимают это известие. Они бы могли отговорить Иуду, связать его, да что угодно сделать с ним, лишь  бы помешать  выдать Иисуса врагам его. Но они не делают этого.
  Возможно  даже,  что они знают больше, чем мы  сейчас  думаем,  и тоже считают, что час пробил. Короче говоря, все хотят крови Иисуса.  Истинные его убийцы, как  можно предположить,  не иудеи и римляне, а вот они  - ближайшие ученики, первые сектанты.  Им нужна его смерть, только так он может сравняться с Богом.
  Отчаяние переполняет Иисуса.  Он лихорадочно ищет  путь к спасению. Здесь. В этой жизни, на  этой земле. Он попытался выдать Иуду ученикам, но это не помогло. И хотя он знает свое предназначение и верен ему, но есть сила, которая выше его, и он не может совладеть с ней, не может смириться  со своей обреченностью.
   Нет,  он не отказывается. Не сопротивляется, не протестует. Он молится. Так  как  не может молчать    из-за  переполняющей его боли. Он ведь еще человек. Но момент настал, надо торопиться, чтобы с таким трудом сооруженное здание обновленной веры вдруг не обрушилось.
  Теперь, когда Иисус раскрыл Иуду при свидетелях,  уже никому нет надобности притворяться. И никто это не воспринимает как неожиданность. Ни один из учеников. Теперь уже становится ясно, что все они люди посвященные, хотя, возможно, и не осознают истинного смысла того, что происходит. Никто не выражает негодования по отношению к Иуде, не пытается остановить акт предательства. Ведь их, кстати, одиннадцать, а Иуда один. У них по-прежнему мягкое, предупредительное отношение к Иисусу.  Иногда кажется, что они говорят с ребенком или душевнобольным.. Никто с ним не спорит, а Иуда просто уходит, как бы незамеченный. И никто не останавливает  его. Словно сон, а не реальность, эти последние минуты пребывания Иисуса на свободе. Он еще на что-то надеется, хотя и робко, трепетно, ни на мгновение  не ставя под сомнение необходимость пожертвовать собой.

  94.
 Итак,  Гефсимания,  едва ли не последний акт драмы. Он уже не от мира сего, но все еще человек земной..
 От Матфея,37-39,45: И взяв с Собою Петра и обоих сыновей Зеведеевых, начал скорбеть и тосковать... Тогда говорит им Иисус: душа моя скорбит смертельно: побудьте здесь и бодрствуйте со Мною... И отшед немного, пал на лице  Свое, молился и говорил: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем,  не как Я хочу, но как Ты"
  А ученики спят. Самые первые, самые близкие. И от этого еще больше скорби, сомнений. Хотя сомнений, может быть, и нет. (42): Еще отошед в другой раз, молился, говоря: Отче Мой! если не может чаша сия миновать меня, чтобы Мне не пить ее, да будет воля твоя".
       Все уже практически сделано. По воле Б-га или людей. Проходит и минутная слабость, настигшая Иисуса перед самым финишем. Но когда все уже ясно, Он снова выпрямляется. Он вожак, деятель, приносящий Себя в жертву и знающий, зачем Он это делает…
  Сан Саныч остановился и перевел дыхание.  Он волновался и выглядел уставшим. И все же снова стал перелистывать блокнот. «У меня для вас еще есть  кое-что  интересное», сказал он. «Может, отложим  до следующего раза, -не утерпел Лева. - Я еще прежнее не успел переварить». Поэт с добродушной укоризной посмотрел на него.  "Вы здесь не за то переживаете, вас все это меньше всего касается. Чувствуйте себя  пассажиром. Не лезьте не в свое дело. Молитесь только, чтобы наша посудина не пошла ко дну».   "Мы здесь все временные. Временное не придумаешь",  - замысловато ответил Лева.  «Нутром чувствую, что здесь есть что-то хорошее", - без всякой связи с предыдущим сказал Сан Саныч, "А я - чувствую нехорошее, - естественно ответил Лева. - Как-то все неспокойно. Кто чего хочет, кто с кем и за кого.  Почему нельзя просто работать?"  "Вы не с чужого голоса поете? - поинтересовался поэт.  - Да, кое для кого важно, кто с кем и за кого. Здесь скрещиваются интересы, скажем так,  достаточно серьезных  людей. Для  иных это не просто собственность, это территория их жизни. А для кого-то это чужое, ему  достаточно хапнуть и помахать ручкой. Были бы вы, Лев,  молодой, широкоплечий, тупой, к вам бы и вопросов не было. И вас бы здесь не было. Если бы вы просто пришли в кадры, с вами бы никто и разговаривать не стал. Значит,  вы не просто так пришли".  « Мне действительно один человек помог устроиться. Но не больше, - задумчиво произнес  Лева. - Я думал,  он мне услугу оказал,  одолжение сделал, а он,  оказывается,  вот  какую подлянку устроил».
  Сан Саныч засмеялся: «Ну, не берите в голову, пока.  Каждый устраивается,  как может,  или как хочет. Есть логика естественного развития и есть воля отдельных людей - если надо».
  И без всякой видимой связи они заговорили о Нострадамусе.
  -Зачем тогда вообще все,   - пробовал  рассуждать Лева, - если за три века или полтысячи лет можно предугадать, подсмотреть, что и как будет. Это унижает, оскорбляет...
  -  Что вы зациклились на всякой чепухе, упрямец вы этакий. Не верю, не хочу  верить, не могу верить... Это легче всего,  -  наседал поэт,  - не верить во что-то неприятное, а тем паче непонятное. Или чего-то не знать, не понимать. Быть пассажиром, как я вам сам посоветовал. Но есть вторая сторона медали. Вы начинаете чувствовать себя человеком второго сорта, мешком глины...

95.
 Леве надоела эта говорильня. Он подумал о том, что давно не вспоминал  о  жене  и дочери. Однако, не скучает за ними, словно исключил их из   повседневного обихода своих  мыслей. Зато, как  льдины,  толкутся  мысли о толстушке, об Ольге, обо всех этих, прости  господи...
 …Как мало слов дал мне  Б-г, чтобы я мог выразить то, что  думаю, мучается  немотой Лева, хотя и понимает: Б-г дает каждому человеку то, что считает нужным,  и столько,  сколько надо. В который раз Лева пытается разложить свою жизнь по полочкам, но у него мало что получается. В последующие дни он ходит под впечатлением всех этих мыслей и разговоров. И радуется, что нет никаких встрясок. Вот и очередная смена заканчивается спокойно. К бортам ничего не прилипло. В каюте  сидит  незнакомый ему человек с почему-то  бегающими глазами. «Грибов,  - представляется он,– я буду здесь жить. Не против?»  «Пожалуйста, - как-то растерянно соглашается Лева. – Я ведь здесь не хозяин, так что меня можно не спрашивать». «Я знаю», - смеется Грибов,  и когда смеется, лицо его словно покрывается паутиной, а Лева  думает о том, какая у него  вульгарная  физиономия. Странный человек,  - еще предполагает Лева, возможно, несправедливо  и неожиданно, на подсадную утку чем-то  похож.
    Впрочем, Лева в тюрьме  пока  не сидел, людей, которых  называют подсадными утками, ни разу не видел. Зато  сейчас у него снова чешутся руки. Ему хочется, возможно, под косвенным влиянием Сан Саныча  запечатлеть свои мысли, и он делает еще одну попытку вести дневник.
 - Итак, три месяца назад я приехал на базу, записывает Лева в блокнотике. А потом заключает: и так далее. Связно у него не получается,  для этого надо  сосредоточиться, напрячься, постараться.  А ему лень, да и смазки в голове маловато. И  все-таки продолжает  тезисно: шок,  стресс, выпадание из привычной системы координат, потеря социального статуса.  Кто бы мог  подумать, что  я  это буду воспринимать так болезненно. Вот тебе и образцовый  плавзавод,  почти что Земля Обетованная. Приняли настороженно. Здесь никого не интересует,  хотя в отдельных случаях очень даже интересует, кем ты был  там, на берегу. Прошлое как вытоптанная земля…

   96.
  И снова его настиг Сан Саныч. «Я все-таки хочу вас еще кое с чем познакомить, - с места в карьер наступает он. – Смотрите, что мне  прислали с последней почтой»  Но Лева на этот раз настроен решительно.  Он не хочет ни смотреть,  ни слушать. «Когда это была последняя почта? – только думает Лева  машинально. – Что он меня дурит?»  «Ну, взгляните, одним глазом хотя бы, как люди теперь сходят с ума». И он сует ему  в руки газетку с изображением нарядно одетой молодой женщины. «Эта красотка, - объясняет он, - называет себя Дэви Мария Христос.  Она новый мессия новой религии.  И представляете,  тысячи людей, очень и очень молодых,  ей верят,  все  они входят в белое  братство».   «Мне  это неинтересно,  - сопротивляется  Лева. – Мало ли какие секты существуют. Прекрасно, что у  людей есть выбор,  и каждый  может  сходить с ума, как ему нравится». «Вы  об  этом  мало что знаете  и даже не догадываетесь, какие страшные  вещи,  какие   трагедии  иногда  происходят,  - втягивает его в разговор Сан  Саныч.  -  Свобода  имеет и свою обратную сторону».  «Как  хотите, - отвечает Лева. – Жить  вообще   вредно, что бы мы ни делали, пили  и ели.  Так что  никуда  не денешься.  Вот я слышал, что  на  этой плавбазе есть  человек,  который переправляется с  базы на  базу  уже  лет  десять.  Поработает на одном  судне, сколько  можно,  и при первой  возможности  на другое  переезжает,  без захода  на берег.  И   ничего  не знает, что там происходит.  И не хочет  знать». «Может  быть  это  обо мне? -  вдруг   напрягается   Сан  Саныч.  -  Я  тоже  иногда  переправляюсь  и  без   заходов. Но тогда это все  равно  вранье,  что я не  хочу  знать,  вы же дураком  меня не считаете?»  «О, Господи, - вздыхает  Лева, - я вас абсолютно  не  имел  в виду.  Но  я хотел  сказать,  что   я  даже  завидую  этому  человеку.  Главное,  ни в чем не упрекать друг  друга.  Все мы  еще  живем,  как и жили,  в старом времени.  Другой  вопрос:  как  жили? Приспосабливались?  Притворялись?  Верили? Говорить об этом скучно.   А  все  эти  перемены... Мало   кому  от них  стало  лучше. Я   тоже   чуть-чуть встрял, но не застрял. Сбежал сюда. Но  и здесь  чувствую  себя дискомфортно. Возможно, так  проявляется инстинкт самосохранения. Человек  не обязан быть революционером. С него хватит того, что он родился и знает, что в любую минуту может скопытиться. Естественным и неестественным способом. Если вдуматься, от одного этого можно с ума сойти. Мы живем так мало, что почти ничего никто не успевает завершить. Любая ошибка – роковая».

    97.
     Лева  говорил, а Сан Саныч   слушал,  не перебивая,  и, возможно,  с каким-то умыслом. Потом, конечно, скатились к делам на плавбазе. Которые   на    время  отодвинулись в их восприятии на второй план.  Но   сейчас    они  как-то  неожиданно  заговорили  и «об  этих делах»,  и  почему-то  перешли  чуть ли не на шепот.  Действительно, что-то происходит.  Не во всем  понятное  даже многоопытному и иногда посвящаемому в тайны Мадридского двора Сан Санычу.  Уж слишком   мелькают лица. Одни списались, вторые остались, третьи где-то застряли, их нигде и никто не видит. На новых смотрят настороженно. Что за люди, штрейкбрехеры, бойцы,  охранники? Роптать громко стало небезопасно.
- Ты Божий одуванчик, если ничего не замечаешь», - говорит Леве Сан Саныч.
  -А что замечать? Привычная гнусная  действительность, подчеркивающая беспросветность жизни…        Ему,  Леве,  хочется пройти этот ее этап    без  ощутимых потерь.
  Он вспоминает свою контору.  Впервые  вслух,   при  постороннем,  чужом, малознакомом человеке. Где он тогда  ошибся? Можно ли было сковырнуть шефа? А может быть, это сам по себе некорректный вопрос? Лева,  однако,  не смотрел ему в рот. Не напрашивался на дружбу. В целом соблюдал нейтралитет…
    Но чувствуется, что Сан Санычу эти откровения  Левы неинтересны. Они давно  потеряли актуальность. И уже не могут сыграть никакой роли в их здешней жизни. Сан Саныч снова что-то говорит.  Переводит разговор на  какие-то общие, с философским или псевдофилософским привкусом темы. Лева не  соглашается, что высшей доблестью человека является терпение. Боль, пытки... Именно  для этого ты родился? Перетерпеть и сойти в могилу, если еще повезет быть нормально похороненным.
    Потом  Сан Саныч возвращается к страдальцу  Иуде,  а  Лева теряет терпение: «Вы, уважаемый, не тратьте на меня силы. Я ничего такого уже не воспринимаю». "Вы напрасно так думаете. Все это откладывается на полочках вашего сознания.  Вы будете об этом думать. Для меня вы здесь единственный собеседник",  - снова как   бы  извиняется Сан Саныч.   Он в очередной раз втягивает Леву в разговоры о смелости, перестройке, партийности.   Но  Лева слушает   не его, а себя: "От меня ничего не зависит, а жизнь одна. Вся история как  борьба. Надоело? Смириться? Это  и демагогия,  и естественное состояние человека. Не драться, не воровать, никому не мешать. Лучше экскурсия в себя... Запутался»...
  «Где-то совсем другая жизнь. Другие  мысли. Пусть и непонятные. Дэвид  Мария Христос». ..
  Второй раз вспомнил почему-то.
  «Но я этого не понимаю, - думает Лева. - А если в этом что-то есть?   Что  же все-таки  сотворил  или хотел сотворить Создатель?  Гордых, сильных, ищущих,  дерзких, способных   творить людей  или  послушное стадо? Он действительно любит только убогих и сирых?  Он и правда хочет, чтобы смысл жизни был в том, чтобы любить Его и молиться  Ему?  А может быть и его  исказили, не поняли. Наш мир - это корзина сплошных искажений».

   98.
  Поэт, между тем, читает.  Навязчиво громко. Но вскоре  прерывает чтение и продолжает уже от себя. «Я  хочу, чтобы вы поняли только одно, - почти кричит он.- Тем  более, что  вы это знаете, но не понимаете, не чувствуете, не любите. Вы этого  боитесь. Мир многомерен, он не плоский и однозначный, как нас тому учили».
  Лева,  действительно,  все это знает и даже, как ему кажется, понимает.  «Что  вы  так  яростно  ломитесь  в открытую  дверь,  - почти  насмешливо  отвечает он. -  Зачем мы вообще говорим обо  всем этом?  Какое  это имеет  значение?  Чего только не  бывает в жизни.  У нас когда-то на партсобрании корреспондент побывал,  а потом   раздолбал  в  газете.  И  формально  он был прав. Мол, говорим  мы  не  о партийных делах,  а о производстве, технологии, вентиляции и т.д. Но о чем надо  было говорить конкретно, если не об этом, никто не знал. Была игра. На всех уровнях. Мы были лицедеями, лицемерами, имитаторами, притворщиками и подчас очень жестокими. Нет одной для всех справедливости, истины, добра, равенства. Это обман, вздор, вредная иллюзия. Нет идеальной общественной системы. И  сейчас  тоже игра, только другая».
  Сан Саныч  неожиданно легко  согласился  с ним:  «Не  горячитесь  так,  просто хочется  поговорить, оттого я к вам и пристаю, чтобы время занять. Или лучше,  если  будем молчать как сычи? Вы что, хотите помереть от скуки?»
   Неожиданно на них наткнулся  Дында.  Лева его не видел  так  давно, что уже думал,  без  особого сожаления,  что с  ним  что-то  сделали  за вредность.  Но  Дында был на ногах, в строю, цел, невредим и энергичен. «Аккордную бригаду закрыли в трюме, надо возмущаться,  - закричал  он и сделал  страшные  глаза. - Людей заморозят, а потом спишут и скажут, что так и было. Айда  в столовую, там все наши собираются. «Ты  иди,  возмутитель, а мы сейчас  тебя  догоним», - недовольно   произнес  Сан Саныч  и  вопросительно   посмотрел  на Леву.  «Да, да, мы позже наведаемся,  - торопливо согласился  Лева.
   Столовая  и  правда  превратилась в политклуб. Хотя  аккордную бригаду никто нигде не закрывал, это она сама не захотела выходить из трюма, атмосфера продолжала оставаться раскаленной.  Поев, не расходились.   А  про  работу, кажется, вообще забыли. Что-то  разладилось, прошел слух,  что  на  базе остался  лишь аварийный запас топлива. Нижняя палуба  кучковалась по  небольшим  группкам людей,  Лева  же любил гулять  в одиночестве.  Он удивлялся, как все  это происходит, практически  на пустом месте.  Однажды,  уже поздно вечером,  он курил на открытой палубе, и мимо него  пробежала растрепанная Диана - пробежала  и  ткнулась в какую-то дверь. Исчезла,  словно ее и не было. Потом из  боковой каюты вышли веселые люди. "Не видел,  земляк,  эту парашу?»  «Не видел,  - сказал Лева. – Я  только что  подошел»  «Врешь, сука?»,  - напрягся  детина в майке и в шортах, с толстыми, как  раздутые бутыли,   ногами.  Но  его придержали,  оттащили,  Лева снова оказался  один, внутри все кипело, ему очень хотелось в этот момент иметь в руках автомат.
   Он спустился на свою палубу.  Выяснилось, что и здесь гости.   Начальнички решили пройтись по низам.   Ходили бригадой. Вальдемар, замполит, пожарник. Вальдемар качал головой, усмехался, вел доверительные  разговоры. Замполит помалкивал, ему было скучно, а пожарник выяснял, есть ли у кого  самодельные нагревательные приборы.  Встретив Леву,  Вальдемар обрадовался ему,  как старому знакомому. А может  и съехидничал. «О,  - почти закричал,  - какие люди и маются  от безделья  А я о вас опять думал. Знаете, то ли пригласил, то ли приказал, -  зайдите ко мне через полчасика,  пообщаемся, если не очень заняты».

  99.
 Снова прибежал Дында  и выпалил, словно обгадил,  кучу новостей: наших  бьют,  ОМОН  на кухне.  Лева вытаращил глаза, не поверил.
- Ну и  правильно, -засмеялся   Дында, - это я тебя на вшивость  проверил.
 - Дурак, - сказал Лева и  с тяжелым сердцем пошел к Вальдемару.
    Вальдемар был не один. К  нему  уже  набежали люди,     незнакомые  Леве, но так случалось и  раньше. Одни исчезали, другие появлялись. Кто, куда и откуда, Лева не знал,  не понимал, хотя иногда думал и об этом.  Те,  что присутствовали  здесь сейчас,  были подтянутые, моложавые, в ладных,  мышиного цвета,  костюмах. Можно было предположить разное -  члены парткома,  наблюдательный совет,  крыша.   Или,  как   по слухам  - десант, спецназ  какой-то… Может, и не наврал  Дында.   Или накаркал?
   Вальдемар  был, как  обычно,  почти что весел. И стол  у него  был  накрыт,  и в тарелках еще  было не пусто.
   - Вот до чего доводит безделье и свобода для народа,  - начал  с ухмылкой как бы разъяснять исключительно  для Левы,  но, наткнувшись на его настороженный взгляд, показал  на присутствующих  и  продолжил  с  противными  интонациями  в голосе:  «Но у нас действительно гости.   Так  что  присаживайтесь, дорогой. Все мы хорошие люди  и вас не обидим.  Если,  конечно, сами драться  не  будете».
   Он  разговаривает со мной, как с идиотом, подумал Лева, это плохой признак.   Но   выпил он  вместе  со всеми и  незаметно втянулся в не очень навязчивый   разговор с  Вальдемаром.  «Вы хотите быть над схваткой,  -выговаривал  ему  тот.  - Вам нужны  покой и возможность зарабатывать денежки. Очень интересная,  хотя  и естественная  позиция. Но  в  чистом  виде не получается, жизнь так складывается, что надо за кого-то быть. Иначе не бывает. Не бывает  просто жизни. Да,  нередко мы аполитичными, безыдейными становимся. Но не получается, не всегда получается,  при всем  желании.  Так  что подумайте.  Тем  более,  что  вы уже  для нас как бы и не чужой. Капитан вас помнит, интересуется. Мы ищем возможность вам помочь». «Что вы имеете в виду,   - напрягся Лева. - Почему  вы говорите  загадками? Я ведь  ничем  не  отличаюсь  от  других и  ничего не прошу. А  вы все фантазируете и фантазируете»
   Но Вальдемар промолчал,  и Лева  на всякий  случай  поправился: «Спасибо, мне даже неловко как-то,  что мне уделяют столько внимания».  А про себя в  который  раз подумал: «Здесь что-то не так. Ну, что я для них?»
   «Я рад, что вы мыслите логически,  - продолжал  звучать  голос Вальдемара, в котором слышалась насмешка. - Вы, наверное, заметили, какое сейчас идет брожение умов».
  Лева, однако,  изображает неведение. Для него  и это новость. И присутствие умов,  и их брожение. А если серьезно, он человек новый, стеснительный, некомпанейский,  и у него мало контактов,  не  впервые  приводит он свои аргументы. Вроде,  оправдывается  за   неосведомленность,  за то, что ничем не может помочь.

100.
  Господа из парткома невозмутимы. «С неба ничего не падает»  - добавляет Вальдемар и  снова предлагает по рюмочке. Литровая бутылка  Немирофф.  Лимон,  буженина,  холодная курица, томатный сок.  Захотелось самому   сказать что-то неглупое,  порассуждать.  Вальдемар смотрит поощрительно, а господа помалкивают, но жуют заинтересованно. Лева говорит о размытости критериев между плохим  и хорошим. И Иуда,  и революция,  и целесообразность в том числе революционная,  и  забастовка,  и различные  там возмущения  - не всегда ругательные слова. «Вот-вот,  - радуется Вальдемар, - скоро вы нас поймете.  И  согласитесь, что  надо определяться.  С ****ями  жить, по-****ски  выть»,  - почти что  смешно  остроумничает он.
  Леве приятно и комфортно, кушать, выпивать, разговаривать. Это у него с Вальдемаром уже бывало не  раз, но  чаще всего они любезничали с глазу на глаз, а сейчас еще эти серьезные ребята. Из парткома или   из дурдома?
  И как,  кажется, уже случалось,  Вальдемар извинился и сказал, что он на минутку их оставляет. Лева встал,  и они встали, похожие на клонов или братьев-близнецов. Они подошли к нему с двух сторон. Ну, подумал Лева, сейчас разговорятся. Он и не сообразил, когда один из них саданул его под дых, а другой, когда место освободилось,  в подбородок.
  Лева  упал, провалился словно. А когда снова пришел в себя, те сидели на своих местах и монотонно жевали. Вдруг возник Вальдемар.  Посвежевший, отдохнувший.  «А вас развезло, однако, дружище, - укоризненно   посмотрел на Леву. - Вставайте, однако. Домой пора».
  Он никогда так часто не повторял это паразитическое  однако…
  Все  тело  ломило, отдельные место болели как от ударов.  И,  как предвечерняя темнота,  обволакивало чувство страха, тогда еще не укоренившееся  в  нем, помимо воли.   Он   уже  понимал  и униженность,  и безнадежность своего  положения. Эти люди  могли с ним сделать  все,  что угодно.  Даже  придушить.   «Как вы?» – между  тем миролюбиво  спросил Вальдемар.  Лева  понял, что лучше поиграть  в поддавки  и  ответил, как  мог, простодушно, непонятно  и  сконфуженно. “Мне словно что-то нехорошее померещилось». «И хорошо, если это вам только померещилось,  - с готовностью  согласился  Вальдемар, - вы, славный человечек, не думайте об этом, давайте еще по рюмочке».
 По рюмочке  так  по рюмочке. И  все же,  все же:  знает?  видел?  так задумано?  Он проглотил водку под аккомпанемент этих вопросов. Но нашел в себе силы говорить спокойно и равнодушно:   «Я, наверное,  захмелел и не понимаю, что здесь у нас происходит».

  101.
  «А   ничего  не   происходит,  -  как бы  успокаивает  его Вальдемар, -  и  нигде  ничего  не происходит,  ни в  одном из закоулков нашей  многострадальной,  но остающейся  на плаву,  родины,  - с ироничным пафосом  продолжает он. -  А  если что-то и происходит, уважаемый   Лев  Авраамович,  так  это потому,  что ответственные,  серьезные  люди  либеральничают,  сквозь  пальцы  смотрят  на различные  безобразия и  проделки  наших  недоброжелателей,  вместо того, чтобы  душить  их  в зародыше. Но нас,  я надеюсь,  вы не считаете  мудаками,  пройдохами,  придурками,  простаками,  мелкими воришками,   бандюганами.  И так далее, и тому подобное.  Не так ли?».   «Ну  что вы,  - запротестовал   Лева.   – Я  даже  не совсем понимаю, что вы имеете в виду. Вас же всегда считал   исключительно  умным и порядочным человеком.   Высокоразвитым,  с разнообразными  интересами. Глубоким, тонким психологом.  Разве вы не заметили?»  «Да, - оскалился  Вальдемар, - очень даже заметил.  Какой вы сладенький,  предупредительный,  прекраснодушненький.  Без мыла  в  любую дырку залезть  можете.   Но  это ваше  личное дело. Меня же сейчас  больше волнует, как и других наших патриотов,  идея суверенитета плавбазы.  Насколько она жизненна, реальна,  оправданна. Что это, ступенька в светлое будущее или первая стадия рака, еще излечимая.  Но много времени уже потеряно, - говорит он и вздыхает. - Поддались, переболели романтикой...»   « Вы говорите  об  одном  и том же то  одно,  то совсем другое,  и  непонятно, вообще или конкретно?»  -  осторожно  отвечает обалдевающий Лева, но Вальдемар  не дает ему договорить. «Вам-то мы верим,  - насмешливо-пристально  смотрит он на Леву, есть смысл вам еще разок сходить к папе капитану, но чуть позже, сейчас от вас прет, как из помойного ведра.   Давайте-ка сначала отдохните у  меня в спальне. Места  там хватит всем, а я пока распоряжусь,  сделаю кое-какие дела, мы же все-таки на путине».
   Выбора у Левы нет. Он не может отказаться от непонятного и неудобного Вальдемарового гостеприимства. Потому что  «эти  ребята» тоже встают и как бы затирают Леву в дверь. Но, оказывается, что это не совсем  та дверь, которую он уже знал, и не  спальня,  где однажды храпел Вальдемар, а как бы предбанник, где имелось  еще  несколько дверей, к одной из которых  и  подвели Леву,  открыли ее и буквально впихнули  его  в обнажившийся чернотой проем.
  Да, было темно. Но мрак был не полный, откуда-то сверху сочился рассеянный свет. Постепенно Лева  разглядел  помещение, напоминающее  то ли барак,  то ли  тюремную камеру,  то ли больничную палату. Койки  стояли в два яруса. И на них  лежали  люди, но были и свободные места. Кто-то спал, кто-то лежал с открытыми глазами. Один сидел на  «втором этаже»  свесивши ноги. Лева с удивлением узнал Сан Саныча. Так вот,  почему он его  как-то неожиданно потерял. « Я не сомневался, что мы встретимся,  - не  удивился он Леве, - вам уже дали роль второго плана? Интереснейший спектакль, батенька. Исторический.  Вернее, репетиция. А спектакль, то ли еще может быть, но может не быть. Мы живем под собою не чуя страны... Это только Ося мог осмелиться так сказать...»
  Поэт захихикал: «Вы этого могли и не знать». Подмигнул: «Сюда придурков со всех городов и весей плавбазы свозят». «Мы хорошо посидели,  - словно не услышав его, говорит Лева. - Сейчас я немного отдохну и вернусь».  Но потом он как бы очнулся и запротестовал, вполне серьезно: «Это неправда, нелогично. Зачем такие фокусы?  Могли   все сделать иначе, если бы хотели. Без всей этой возни». «Ну, это каждому на свой вкус,  - согласился Сан Саныч. - Без Иуды тоже можно было обойтись, и без сребреников,  ведь Иисуса знали в лицо сотни людей,  и он ни от кого не скрывался. Но режиссеру и сценаристу захотелось, чтобы сюжет развивался именно так, а не иначе». «Если бы мы хотели уйти в каюту, к себе,  - прошептал Лева, - это было бы сложно?»  «Попробуйте,  - ответил поэт,  - попытка не пытка. Впрочем, здесь ни за что нельзя ручаться».

  102.
  Лева оглянулся. На него смотрел хорошо одетый человек с невозмутимым правильным лицом и ничего не выражающими глазами.   Похоже, на него совсем не стоило обращать внимания, поэтому  Лева  снова заговорил с Сан Санычем. «А почему вам так весело?  - спросил Лева поэта.  - Вы-то чему радуетесь? По какому  такому поводу?»  «Бла-а- жен, кто посетил сей мир», - запел Сан Саныч, но не дотянул фразу до конца, потому что заговорило радио. «Настало время разобраться в том, что происходит,  друзья»,  - сказало оно голосом Вальдемара. - В метрополии посягают на завоевания трудового народа, но здесь, у себя,  мы  никаких  безобразий  не допустим. Это кусочек нашей родной тверди.  Мы грудью станем на ее защиту»  «Или  грудями ляжем», - подумал Лева, все еще стоящий рядом с поэтом Сан Санычем. «Но находятся люди,  - не давал им  отвлечься  Вальдемар,  - которые порочат нашу историю и славный коллектив.  Или что-то высматривают и выведывают с гнусной целью,  занимаются  экономическим шпионством. Их действия не должны оставаться безнаказанными. Мы отлавливаем и изолируем их, судим и приговариваем к смертной казни через утопление»  «Это все про вас,  -  шепчет  Сан Саныч,  а   у  Левы все холодеет внутри, ему страшно. Он не знает,  прикалывается  Вальдемар или говорит серьезно. - У вас,  - продолжает Сан Саныч, -  на носу написано, что вы против этих жлобов,  этих  ****ых  патриотов.  Но не бойтесь. Они шутят, по   моим  данным, они проводят учения по гражданской обороне. И решили совместить  их с маленьким шабашом.  Чтобы   кое-кому неповадно  стало. Да и жилось веселее. Хотя,  кто его знает, все это по моей версии. Вы вот вякнули что-то  однажды, вас взяли на заметку и решили нанести маленький упреждающий удар. Теперь не будете вякать.  Добдите,  добздите, сколько еще положено,  и, может, еще выберетесь. «Ну, а вы, если такой умный?  Почему вы здесь оказались?»  «Я тоже для профилактики. Да и не умный я,  а  информированный".
   Вдруг стало совсем темно. Раздался вой сирены,   послышались непонятные звуки,  похожие   на  пощечины, и Лева снова как бы провалился куда-то, но ненадолго, а потом сквозь проявившуюся дырку иллюминатора  потянуло вольным и свежим воздухом.  Но и это продолжалось недолго, потому что следом остро запахло говном.
  Bдруг  стало почти светло. Лева   близко   увидел Сан Саныча,   поэт сидел на корточках, прислонившись к стене. Он выглядел как старенький, задумавшийся, поникший   и очень уставший человек.  И еще, только сейчас, Лева понял, что их здесь много, трудно даже  сказать сколько, но не один десяток.
  Снова истаял большой, хотя и неяркий свет, но  накаченный  детина, похожий на охранника,  зажег фонарик,  чуть пожег лица  желтым  искристым снопом,  потом скомандовал: «Встали, взялись за ручки и вперед, кому как удобнее, можно бочком».

 103.
  Лева  держал за руку поэта, рука была влажная, и Лева думал, что Сан Саныч не на шутку напуган и, вообще,  неудачник. Их вывели. «Несите всех»,   - как-то непонятно крикнул охранник.  Сан Саныч уже вроде пришел в себя и стал нашептывать Леве на ухо дополнения к своей недавней лекции.  «А  мне жалко Иосифа, мужа Марии и папу Иисуса. Он выставлен каким-то  безликим  идиотом,  и действительно, это самый кроткий, безропотный и безответный муж в мировой истории». «Вы хоть сейчас сказки не рассказывайте, - выдохнул Лева.  – Нас, может быть,  топить ведут». «Ну и что? - не удивился Сан Саныч,  - ну давайте описаемся, что легче станет?»
   Эти слова Леве понравились, он дальше уже слушал или не слушал  без всяких комментариев.
Хорошо жил,  думал он о себе, но не так, как хотелось. Еще двадцати не было, а уже показалось, что опаздывает, что поезд ушел. И это чувство он нес в себе всю жизнь, словно гири.
  «Мне всегда кажется, что я опаздываю, не успеваю. Жуткое состояние…»  «Понимаю,  - сказал Сан Саныч. – Это, может быть,  единственное, что вас приподнимает над серой действительностью».
  Но Лева ему не поверил.
 Дверь внезапно распахнулась. После долгого сумрака вновь обжег свет. «Вперед, господа»,  - мягко сказал охранник. «Рассаживайтесь,  друзья!», - громко и бодро закричал Вальдемар, и усы его поползли вверх. Откуда  взялись эти  усы, было совершенно непонятно и  неинтересно. Главное, что  это был он, Вальдемар,  и он сидел во главе очень прилично сервированного стола. Он искрился радостью, источал бодрость и веселье. И все время улыбался. «Не стесняйтесь,  - подбадривал  то ли узников, то ли гостей.  - Должны же быть и в нашей жизни праздники. Мы свободные люди. Но каждая свобода имеет свои рамки. Не обращайте на это внимания.  Повечеряем по-товарищески».
  Стол был щедрый,  хотя и  без каких-то изысканных кушаний. Нормальный, сытный был стол. И это было еще не все. Едва расселись, зашли дамы и стали обносить жарким. Их было  двенадцать, сразу подсчитал Лева, и ничего неожиданного не увидел в том, что  среди них была Оля.  У Левы вылупилась мысль: топить не будут.
   Оля одной стороной  лица лучезарно улыбалась, а другой - смотрела строго, печально,  испытывающе. Леву она не замечала.  Или делала  вид. Но понять это было невозможно.
  Стали наливать, закусывать, опять наливать. «Мне это снится,  - думал Лева.  - Ведь это бред. Этого не может быть. Из грязи в князи, но где логика. Кто это забавляется?»
  Вспомнил, опять без всякой связи, хотя, кто  знает, про котенка, которого забросил в колодец, а потом, и тоже без связи,  поминки жены декана.  Которая выбросилась из окна. Декан был человек едкий, строгий, недоступный, а тогда, на поминках,  выглядел непривычно человечным. И не стеснялся плакать и спрашивать: зачем она так, как она могла… А, может,  она была святая,  - сказал кто-то. Эту мысль подхватили и стали повторять.
 Она была поэтессой, художницей, играла на гитаре. Но все ее таланты притупились, хотя он ни в чем ее не ограничивал. Леве почему-то даже в деталях запомнился тот поминальный вечер. Хотя уже лет  под тридцать  прошло. Впрочем,  неясно, по какой еще причине, запомнился. Допились   они тогда до того, что забыли, зачем собрались. Кто-то побежал за музыкой. Еще бы немного и устроили бы танцы. И сейчас у него было похожее ощущение, что только что они все вернулись с похорон и вот пиршествуют, то ли поминают, то ли празднуют…

  104.
  Здесь события идут своим чередом.  Здесь пир горой.  Но какой-то  странный.  Неестественный. Впрочем, Вальдемар себя  ведет,  как  настоящий тамада. Вальдемар  вообще, как думает Лева, в эти дни, неизвестно почему, вышел на первые роли, возвысился, приобрел влияние, стал заметным. Оттеснил всех остальных. И очень многое себе позволяет. Вот и сейчас. «Благотворительный  обед, совместное заседание представителей администрации, профкома, общественности, стачкома, обществ трезвости и спасения на водах объявляется открытым»,  - закричал он и захлопал в ладоши. Никто его не поддержал,  кроме подавальщиц и охранников. Но это не смутило Вальдемара. Он был по-прежнему энергичен и напорист. «Проведенная на базе санитарная обработка  по обезвреживанию и обезораживанию,  - продолжил он, - дала великолепные результаты.  Сегодня у нас откроется второе дыхание. Мы выйдем из прорыва. Преодолеем трудности, станем флагманами. Вот сидит наш папа-капитан,  на вид молодой и зеленый, а на самом деле  старый неумирающий хрыч. Он нахер кому нужен, но пока не поступило соответствующих указаний и не принято  специальных решений,  пусть живет и здравствует. Он предлагает поднять тост за светлое будущее, а в вас видит надежную опору…»
  …электрическую,  - добавили  достаточно  громко, но Вальдемар как бы не услышал. Это был Дында, более странный, чем всегда. Обкуренный или пьяный, но дерзкий и смелый. Запахло скандалом, но ему не дали развиться. Появился один из коренастых мальчиков в хорошем костюме и, не стесняясь, хлобыстнул  Дынду  ногой в живот. Дында икнул, осел, вытаращил глаза,  которые сразу запотели, как очки. Вальдемар посмотрел в его сторону и засмеялся. «Номер не прошел, - закричал он радостно, - некоторые отморозки хотят испортить нам праздник, все опорочить, скомпрометировать. Но мы, патриоты, не допустим. У всех вместе у нас есть организация «Единая плавбаза»,  все еще есть  папа-капитан, с нами удача, с нами Б-г. И с нами наши девочки,  - вовремя добавил Вальдемар, и ущипнул за грудку, проходящую мимо плавбазовскую диву, чем-то  промышлявшую между верхней и нижней палубой. 
  Потом Вальдемар начал ходить вокруг длиннющего стола, чокаться с участниками застолья. С некоторыми он о чем-то  шептался, с другими обнимался и целовался. В какой-то  момент Вальдемар подсел  к   Леве  и стал выглядеть более похожим на себя, то есть не таким идиотом, каким казался со стороны, но продолжил тему. Тут и Ольга оказалась поблизости. Послушная, невозмутимая . «Вот так и живем,  - сказал Вальдемар.  - Все имея под рукой.  Включая  хорошие идеи,  слаженную команду, сознательных и бессознательных исполнителей. Ну и, конечно, девочек, умненьких, все понимающих, всесторонне развитых».  «Это ты про письки?  - строго поинтересовалась Ольга,  - что-то тебе не так?»  «Так, все  так, бабешечка  моя косоглазенькая, - пропел Вальдемар   и  сделал легкий шалабанчик  Ольге в лоб.  Ольга сразу зачесала ушибленное место, а Лева  снова вздрогнул, но виду не подал,  словно так все должно и быть, но про себя еще более  уверовал, что все происходящее, это  не  происходящее, а  бредовый сон.
 
105.
 Вальдемар снова поднялся, обращаясь ко всем. «Вы наши глаза и уши, - завопил он. – Поэтому  ведите себя   соответствующе,  а не  как половые органы.  Идите в люди, воплощайте наши идеи в нашу жизнь. А неспособных  и  недовольных будем - за борт. Раз-два  - и до свидания». Он снова захохотал.
  Шутит? Куражится? Сходит с ума?
 Сан Саныч сидел молча,  руки скрещены на груди, на лице, как бы  заставшая  его врасплох, понимающе-снисходительная  улыбка: мол, для меня ничего не секрет,  все знаю, ничему не удивляюсь.  Но в целом  в выражении  его  лица   преобладала послушность и угодливость.  Подстраховывается, думал, глядя на него, Лева. Это, конечно, маска, Саня не такой. Не отмороженный.
  Он снова поглядывает на поэта  и угадывает в его глазах провинциальную настороженность и проницательность.  Сан Саныч ловит его взгляд  и как бы сигнализирует: не дури,  делай как все. Это же спектакль.
  Потом встает папа-капитан, до этого сидевший тихо и  смирно. Не отреагировавший даже на наезд Вальдемара.  И сразу как бы  отодвигает Вальдемара на второй план. Он  начинает говорить, громко и  убедительно. В том числе и о том, что море не терпит расхлябанности.  Бардака.  Рас****яйства. Сухой закон  никто не отменял.  Социалистическое соревнование тоже. «Я рад, - воскликнул  папа-капитан, - что вы не падаете духом,  держитесь, работаете, несмотря на качку.  Именно так поступают ударники коммунистического труда»
   Лева зажмурился. Внешне все  выглядело совершенно серьезно. Но сомнения оставались. Померещилось или нет? Сан Саныч улыбнулся ему, придвинулся и зашептал на ухо:  «Все в порядке, нас проверяют. Нас проверяют  на предмет того, что мы можем,  что мы способны  проглотить,  и дали понять, что жаловаться некуда».
 Он говорил с той же угодливой улыбкой, с которой до этого молчал.
  - Раз нет парткома, - неприятно касались влажные губы  Левиного уха, то теперь всю оставшуюся жизнь мы  будем  знать, что без парткома плохо. Будем скучать,  вы это понимаете, почетный член несуществующего стачкома? Они бандиты или циники. Не исключено, что нас будут периодически поколачивать.
  - А Дында?  -  как-то невпопад спросил Лева. – Дында с ними или с нами? 
  - А кто его знает…
  Действительно, кто его знает, - уже позже  додумывал Лева,   когда  ему  показалось, что Дында стал злым и нетерпеливым начальником, всех  загонял, но Леву отличал  тем,  что при встрече заговорщически  ему подмигивал.
  …Лева закрыл глаза, и,  похоже,  отключился, потому что вскоре застал себя в цеху, на верхотуре, где стоял баночный распределитель, а  внизу крутился конвейер. «Заснул, что ли, сука?» - кричал ему длинноволосый, о котором Лева вообще забыл. «Мы все-таки сильно обделались, -  продолжал  нашептывать ему на ухо Сан Саныч, но Леве  по-прежнему было неприятно касание его губ. Ему хотелось отдернуть голову.- Но сейчас вроде бы ничего не произошло. Время идет быстрее, когда о нем не думаешь».
 В столовой Леву едва не стошнило. Еда была нехорошая, разговоры тоже. Старые, тошные. О том, почему нет работы и она такая дерганная.  Вальдемар тоже крутился здесь же. Внедрялся в народ? «Вы свое все равно получите,  - сказали ему. - А вот нам, на нижней палубе,  палец сосать придется». Вальдемар  не смутился: «Ты что, в моем кармане ночевать собираешься? Мы здесь никого не держим. Ресурс  - 150 суток – давно исчерпан. Из жалости не списываем. Чтобы заработали. Не зря болтались. А нас тут пугалами делают...», - почти искренне возмущался Вальдемар.
  …Все это было во сне или наяву, думает Лева, как узнать? И то, что сейчас.  И то, что было… И снова этот неунывающий Вальдемар. Человечек без комплексов,  всегда настроенный  по-боевому: я никого не боюсь, я на всех положил, большой и ватный.
 Где-то в сторонке маячит его безликий друг. Без него он в последнее время на людях не появляется. После того, об этом Лева узнал совершенно случайно,  как его слегка побили. Лева с  внутренней опаской смотрит на Вальдемара.   Какую подлянку  тот ему  подложит  на этот раз?   Но Вальдемар на этот раз не концентрируется  на Леве. Он стоит в толпе и откровенно подразнивает ее: « Вы, нижняя палуба, рабы...»
  Лева отошел прочь. Ему было нехорошо и нестрашно.  Он поблевал  в углу, потом  сел на столовский стул и словно задремал. А когда снова открыл глаза, даже вздрогнул. Они были не в столовой, не в курилке, а в том же  зале, куда попали из  каюты Вальдемара, и папа-капитан продолжал ораторствовать, и это был какой-то мираж, а не собрание, хотя кто его знает. О каком-то собрании долго потом говорили. И по-разному.  Собраний  вообще  было много. На одном из них Лева оказался в тапочках, которые были ему велики. Там были  люди  хорошо и не очень знакомые Леве, а также такие, которых он вообще не знал. Появился там после долгого перерыва  и папа-капитан.  Его  лицо не казалось усталым, как потом, или переутомленным.  Оно светилось отеческой суровостью и благожелательностью. Черты лица, правда, обострились и ужесточились.


106.
...Он уверен в том, что говорит и делает, потому  что  это всегда самое мудрое и важное. Его должны слушать и слушаться. С ним не должны спорить, а в его словах сомневаться. «Есть среди вас люди, умеющие держать ручку и более  менее не коряво выводить буквы?», - спрашивает папа-капитан, но таковые, разумеется, находятся не сразу, если вообще находятся. А Леве удается отвлечься, уйти в себя.  Лева вспоминает одинокий отпуск на даче, как всегда, некстати. Был, кажется, август. Желтизна  уже  обозначилась в молодом саду. Его  же самого  угнетало ощущение тревоги и маразма. Иногда в такие минуты хочется уйти, совсем, однажды и навсегда. Но Лева не холил в себе это чувство. Он знал, что  он трус, и  не сделает этого. Он свыкся с мыслью, что проживает жизнь второго сорта. Еще он думает о том, что нельзя всегда быть осторожным и  очень сильно привязываться даже к самым близким людям. Эгоизм любви тоже опасная штука.  Во-первых, это невозможность  рисковать. Ты словно на привязи. Ты всегда оглядываешься. Ты боишься сделать ошибку, но спустя время выясняется, что все, что ты делал,  как раз и было ошибкой.
  Впрочем,  ты всегда подозревал, что делаешь что-то не так. Именно поэтому ты испытываешь чувство тоски по утраченному времени. Тебе хочется плакать по утрам. Жизнь кажется тусклой, не имеющей смысла…
  Но это было миллион лет до нашей эры.  И уже тогда он знал, что лет через  пять-десять   будет думать о том,  что тогда еще не было поздно.  Еще можно было успеть начать и закончить книгу, диссертацию, статью. Он сомневался всегда, стеснялся высовываться с идеями в «порядке бреда». Как Вася,  например, над которым он в свое время посмеивался. Но Вася пошел вверх. А он, Лева,  прошел мимо. Диссидент? Солженицын, Сахаров,  прочие? Потом, когда все это выплыло, почувствовал себя в очередной раз опоздавшим. Он,  как мерещилось ему, попал в вялое, разрозненное, циничное, приспосабливающееся поколение. Возможно,  потому, что их нарожали люди,   совсем недавно пережившие  войну, катастрофу,  дистрофию,  маразмы, тоталитаризм, культ личности и безликости одновременно.  В этом смысле они на сто процентов потерянное поколение. Вот вслед за ними пошли по-настоящему циничные, хищные, целеустремленные ребята, которые уже вообще ни во что не верили. Или умели хорошо притворяться, что хорошо верят. Именно таких Лева потом встречал  на всяких комсомольских, партийных, профсоюзных, хозяйственных должностях. Он отставал от них, он не так был восприимчив к учебе, к усвоению новой информации и терминологии. Но, может быть,  дело было не в поколении, а в нем лично. Много думал, мало делал. Все дни  оказались  похожими один на другой. Однообразными. Все шло мимо и прошло мимо. Позади пустота, впереди бездна...
   Все эти мысли  посещают Леву  весьма некстати, в явно неудобном для этого месте. А именно – в зале, где проходит открытое собрание трудового коллектива плавбазы. Да, одно из тех многочисленных собраний, которые,  в конце концов,  перемешались в Левиной голове. И, что интересно. Как раз на этом собрании Леву выбирают в президиум. Он очнулся,  то есть отвлекся от своих сумбурных мыслей, именно в этот момент, когда уже несколько раз выкрикнули его фамилию, но не  сразу понял, в чем дело и что от него хотят. Он бы и не отреагировал на все эти крики, если  бы не  почувствовал острый локоть соседа.
    
 107.
  Да, Леву удостоили высокой чести  вести протокол собрания. Кому пришло в голову назвать его в этом качестве, можно только гадать. Но,  так или иначе,  отвертеться не было никакой возможности. Леве пришлось взобраться на  сцену и предстать перед родным коллективом  в тапочках на босу ногу и  с несколько испуганно-удивленным выражением  лица.  Что ему надо было делать, он толком  не представлял. Не записывать же  всякий бред,  который,  не останавливаясь,  нес папа-капитан - словно ничего не прекращалось. «Вот и собралась вся наша гвардия, отмороженная братия. Будем думать о будущем, серьезно думать», - Лева  вертел в руках  шариковую ручку и разглядывал зал. Увидел Ольгу и  еще  несколько знакомых  лиц.  Снова испытал чувство тревоги, предчувствие чего-то нехорошего. Но мысли его сразу же потекли в другом, более вульгарном  направлении. «Сука,  -  подумал Лева. -  ****ь  кривоглазая».

 108. 
  И  хотя  за эти  только промелькнувшие в сознании, но невысказанные слова ему  сразу же  стало стыдно,  Лева  так и не  смог  отделаться от своих навязчивых мыслей.  «А с виду Божий одуванчик, -  продолжал размышлять он. -Но ведь точно, она была там и подносила. Не могло мне все так подробно и явственно присниться». «Вы бросьте эти штучки,  - между тем,  продолжал папа-капитан.  - Я здесь хозяин. И только я. Как скажу, так и будет. Кончилось время, когда мы с разными  уродами должны были сюсюкать». «Это не для протокола»,  - услышал Лева откуда-то сбоку голос Вальдемара, хотя никакого протокола и  так не было. Но  Лева на всякий случай демонстративно  отложил ручку в сторону, чтобы не возникло никаких недоразумений с этими придурками,  и уставился в бритый профиль отца всей плавбазы. «Не позволим кинуть родную страну,  - кричал он в это время.  - Запиши, - повернулся неожиданно к Леве,  - большими буквами запиши: надо провести чистку командного, среднего и рядового состава, ужесточить кадровую политику, избавится от балласта. Я не позволю, чтобы здесь,  на международных форпостах Родины,  всякий сброд обделывал свои делишки». Он устал, замолчал. Из-за кулис - как она там оказалась? - выбежала Оленька с подносом. В хрустальном стаканчике блестела прозрачная темная жидкость. Капитан понюхал. «Нас спаивают! -  закричал он, -  под всяким благовидным предлогом спаивают, вот эти. И пошла ты вон,  шлюха,  двуликая, притворщица, подлая изменщица. И с кем, с кем, с иудами…» Он закашлялся. Оленька подмигнула оторопевшему Леве и радостно засмеялась. Лева покраснел. Вальдемар вскочил, в руках у него была  огромная кружка с пивом,  и подбежал к капитану. Капитан жадно и залпом выпил. И бросил пустую  кружку  в зал. Лева зажмурился и словно провалился в никуда. Зал зааплодировал. Кричали ура, да здравствует папа, мы с тобой, дорогой товарищ.
  Лева закрыл и снова открыл глаза. Было темно. Но потом прояснилось, и он увидел скелеты. Капитан-скелет по-прежнему жестикулировал, другие скелеты разевали отверстия ртов. Из тех мест,  где должны быть половые органы, шел пар.  «Ура папе-освободителю, долой предателей, нет мафии кучерявых, горбоносых, узкоглазых,  черножопых.  Долой фашистов, коммунистов,  жидомасонов,  - дирижировал в углу сцены Вальдемар. - И без фокусов».  Лева согласно покивал черепом. Ему даже не было обидно. «Буд… сделано, командор»,  закричал Лева, но Вальдемару  что-то не  понравилось. На сцену выскочил скелет Олечки. «Долой кривоглазых  ****ей», -  закричала она, выпятив то место, где у нее была покрытая жестким пучком волос щелочка.
  -Долой, долой, - согласился зал. Потом и  Сан Саныч проявился. «Долой сюсюкающих бородатых рифмоплетов, лижущих жопу подлым начальникам-ворюгам!» - выкрикнул он.  «Долой, долой!» - откликался зал, и стучал ногами, так как руки устали. И так шли, шли и  вопили - долой,  долой! И Вальдемар кричал Леве – «все в протокол занеси, сволочь, ничего не пропусти, я проверю»
 Но Лева знал, что это невозможно, и не боялся.

  109.
  Потом зажегся свет,  и все снова обросли мясом, кожей, волосами и одеждой.  Все были возбуждены.  Капитан выглядел растроганным и платочком оттирал с лица то ли пот, то ли слезы. Он вздохнул, сел за стол и налил себе.  «Ну что, граждане подельники,  - поднялся с места Вальдемар, -теперь вы знаете, что надо делать. Главное, единодушие, сплоченность, круговая порука, продажность и порядочность. Иначе нам не выбраться из этой ямы, в которой мы оказались не по своей вине. Нельзя сгущать краски и нельзя недооценивать ситуацию. Забудьте все, что вам говорил этот старый, он же молодой  ублюдок, папа-капитан. Забудьте, что вы, это вы. Не важно, кто кем был на берегу. Если враг не сдается, мы знаем, что с ним надо делать. В   прениях нет необходимости. Мы здесь подготовили списки. Но еще можно изменить свою судьбу. Сборище объявляю закрытым».
  Снова погас свет. Настала тяжкая... показавшаяся  Леве жуткой минута. Он тоже встал, походил,  посидел. В иллюминаторы просачивались подсветки ночи. Здесь просвечивают. А что на берегу? Лева вспомнил дальнего родственника - журналиста  Минеева,  несколько лет назад задавленного деревом на лесоповале. Был в этом его или чей-то умысел, произошла ли глупая случайность, до сих пор никто толком не знал. Но Женя Минеев  всегда казался Леве реализовавшим себя человеком, продвинутым. Он ему даже завидовал немного, по-хорошему, конечно.  Мысли об этом, о своей собственной работе в НИИ, о том, что происходит здесь – снова и некстати навалились на него.  Он думал об этом  и допускал, что именно здесь ничего не происходит. Это были общие, неконкретные мысли, прерванные несколько неожиданным способом.
    В каюту вваливаются Дында и некто Павлик.  Причем, Дында от него как бы убегает, а Павлик, крупный, похожий на шкаф человек, кричит: «Все равно достану, мурло  поганое». 
 Дында жмется к стенке на койке второго яруса. Но Павлик подпрыгивает и достает его кулаком в бок. «Слазь, хуже будет».  Дында, однако,  еще сильнее прижимается к стене. Павлик,  на удивление быстро,  остывает и усаживается на койку рядом с Левой. Металлическая сетка сразу оседает, Леве становится неудобно и неприятно. «Что вы там не поделили?», - спрашивает Лева, лишь бы не молчать. «Не люблю, когда лижут», - несколько замысловато отвечает Павлик.  «На идейной почве поспорили, а этот занервничал,  - блеет Дында с высоты почти весело. - Одни хотят очистить пароход от всех  не наших, а другие - оставить на рассаду». «Ну,  ты действительно  мудак», -  Леве тоже захотелось стукнуть новоявленного расиста  Дынду, он даже взмахнул рукой, правда, неуклюже и нецелеустремленно. Дында, конечно, Леву не испугался. Во всяком случае,  на этот раз. «Ты еще доиграешься, дядя,  - осадил Леву Дында, - тебя же  одним плевком перешибить можно. Так что лучше не приставай»
  Дында вдруг воспрянул духом и спрыгнул со своей верхотуры.  «А вообще, вы не очень на меня наезжайте, ребята,  - вдруг  сказал он,  - тут найдутся люди, которые любого достанут, ну, а я скоро бугром стану, порядок наводить буду.  И начну с того, что всех блатных запру в трюме. И тебя в том числе», - смотрит он на  Леву. Тот снова не знает, как себя вести. Как отреагировать.
   Что-то темное проснулось и ударило в голову. Лева  срывается. «Сморчок недодушенный,  жлоб, сука, ты меня  запрешь?» Он выбросил вперед руку, на этот раз, резко,  и цепко схватил Дынду  за горло. Но не так, когда хотят задушить и знают, как это сделать. А как кусок теста, всей рукой.

110.
 Завязывается драчка. Лева,   который, как выясняется,  сильнее и злее Дынды, скручивает его, потом отпускает, жалеет. Дында похож на обиженного ребенка. Он смотрит на Леву с несвойственным ему серьезным,  почти человеческим выражением:  "Вроде не робкого десятка, а всегда оказываюсь битым". И он плачет, очевидно, потому, что  не ожидал  такого  от Левы. Павлик  вряд ли бы выдавил из него слезу. "За что меня так, мамочки", - вопит  Дында, и это уже похоже на притворство или истерику.
  Лева отвернулся  и смотрит в иллюминатор. По каюте шарит  луч солнца.  А Лева совершенно серьезно думает  об этом  Дынде.  О том,  сколько  мальчишек  оказались так далеко от мам и вот  звереют,  теряют человеческий облик. Становится тихо, Павлик, так тот, кажется, вообще задремал. Дында, снова спрятавшийся наверху,  все еще побаивается спуститься,  лежит,  как мешок,  на койке второго яруса. Лева встал,  тронул  его  за плечо.  «Будем  мириться?»  «Мамочка, мне больно, мамочка», -  Дында отталкивает Леву  и вдруг становится  как бы самим собой: «Ладно, проехали»  «Ну ты и скотина», - уже словами достает Лева Дынду.  «Много ты  понимаешь, -  на этот раз  миролюбиво отвечает Дында.  - Живешь, как  с луны свалился. Только самому себе кажешься умным. А мы тут все, как в концлагере, только с усиленным питанием. И никуда не денешься. Знаешь, сколько я уже в море болтаюсь. И спрыгнуть не могу,  перепродают меня с борта на борт»   Дында замолкает, а Лева  толком не понимает, о чем он говорит.  «Придурок,  выпускает пар, - приходит он к выводу, - человек из  какой-то здешней стаи, но что-то случилось, если и его начали гонять».
    Дында снова лежит зубами к стенке. Большое, молодое,  не  очень чистое тело.  А может быть,  Лева и не прав. И Дында обыкновенный парень, кстати, как слышал Лева, очень неплохой закатчик, чем и гордится.  А сейчас он просто устал, потому что   не сосчитать сколько времени болтается в море. Павлик как бы просыпается, сонно оглядывает каюту и, не сказав ни слова, выходит.   Дында, словно ждал этого момента, тут же спрыгивает с койки. «Есть такие люди,  - снова начинает рассказывать он, - их больше, чем кажется. Для них работают специальные салоны,  есть  выпивон, наркота, девочки.  Они думают, что на земле, а на  самом деле,  в море. А я уже не хочу.  Я хочу  спускать деньги, как свободный человек».  «Но тебе же здесь нравится, ты сам это говорил однажды, - спорит с ним Лева. – И неужели кого-то здесь держат насильно, ни за что не поверю»

111.
   Дында,  смотрит на него с осуждением, но говорит так, словно за спиной стоит Вальдемар. «Ты прав, - соглашается, - мне здесь,   ну,  очень нравится.  Достаточно того, что  я  здесь на всем готовом, к чему  давно привык. Казарма, общага, каюта  - вот этапы  большого пути. У корешей уже дети, некоторые по третьему разу переженились.  А я по морям, по волнам, с барахлишком  своим  шарахаюсь. Неотесанный, необразованный. И вот приезжает такой, типа тебя, и смотрит на меня как на отмороженного…»
  Лева слушает сочувственно и настороженно. А потом уходит, полный  ленивых, необязательных мыслей о чем угодно.  Дында, конечно, не такой уж темный. И что-то задумал, во что-то играет. Впрочем, какое это имеет значение.  Лучше вообще об этом не  думать, и пусть будет, что будет… Эта жизнь, эта работа,  эта плавбаза. Он словно попал в  воронку. Его крутит, засасывает. Его мечты, прожекты, настроение -  какая-то  незримая, но роковая черта отделяет его от всего, чем жил раньше. Может быть потому, что он существует в замкнутом, ограниченном пространстве, привязан к нему незримыми путами и буквально содрогается, возможно, без  всяких причин, когда звучит  такая частая команда  -  первой бригаде   сбор у главного конвейера.
  А мысли там...  Где именно, и сам толком сказать не может.  Но там, там, где была, как ему кажется, не очень яркая, но настоящая жизнь.
   Даже  в тот, очень неудачный для Левы и некоторых других людей год, жизнь которых он считал устоявшейся. Чувство тревоги  делается  определяющим, привычное отдаляется, становится чужим. И тому подобное. Отчуждение людей друг от друга, унижение, когда делаешь что-то несвойственное тебе. Немота, опустошенность. Я противен самому себе, иногда признается себе Лева.  Это все равно, что жить на чердаке. Где всегда, сыро, мрачно и грязно. Жить без денег и без надежд.
 
   112.
 Он выбирается из каюты. В курилке, как всегда, дымно и шумно. Лева останавливается поодаль, чтобы не встрять в какой-нибудь дурной разговор. «Заставляют ползать, что-то чистить, а кому это надо,  я  что,  за этим сюда приехал?», - слышит он  чей-то голос. «Письма перестали уходить, а  газеты приходить», - дополняет другой… «На  конвейере как в покойницкой, -  возмущается третий, - и это работа...»
  … При любой системе есть  продвинутые  и есть аутсайдеры. Неудачники. Угадай, что происходит в его голове...  – погружается в свои мысли Лева. -  Мне года четыре.  Помню вечер, маму, бабушку, какое-то шитье.  Я сижу под столом. А они  неудержимо  хохочут. Почему им  так весело?  И потом старший брат, переезжающий  мне  велосипедом  пальцы. И  я  молчу,  хотя мне очень больно,  -  чтобы не помешать  им  смеяться.   Бабушкину могилку потеряли, брат сам уже ближе к старости, мама -  совсем старушка, почти всегда грустная,  я  не вижу   ее годами, живу  за тысячи километров и не понимаю, почему так сложилось, ради чего все эти разлуки с самыми близкими людьми.  Я и на похоронах ее, наверное, не побываю, и никогда уже ничего не исправлю, не изменю, не поговорю с ней по душам. Но я ведь сам все это выбрал. Как спокойно я рассуждал тогда.  Мол, мы  родились в очень большой стране, и миллионы людей живут так, вдали от близких, рассеянные и затерянные на ее гигантской территории.  Да, это словно рок какой-то, но он всегда стремился уехать подальше от родного дома…
 И снова словно проваливается почти в начало. Детский сад,  мальчишка   с двух шагов  метает в него камень,  попадает  в бровь.    Внезапная боль, темные расширяющиеся круги перед глазами. Пусть смутно, но эта картинка тоже сохранилась в памяти.  Кто это, кто? – лихорадочно вопрошает воспитательница. Он опять  молчит,  он не хочет  выдавать. Он понимает, что это стыдно. Что-то хорошее во мне  все-таки было, мужественное,  - усмехается Лева. - Но потом я стал всего бояться.  Про себя, втихомолку, не явно.     Надлом. Когда он произошел? Тоже очень рано, наверное, когда я понял, что чем-то отличаюсь от остальных,  в школе, во дворе,  в пионерлагере. Мне всегда кто-то может сказать: а ты что здесь делаешь, порхатый…
 Стал бояться, оглядываться,  комплексовать.  Перестал быть по-настоящему  искренним  даже с самыми близкими людьми.
 … В момент смерти, принято думать,  проверяется вся ваша жизнь,  - говорит кто-то близко и отчетливо. Ах  да, это Сан Саныч. - Но это миф, выдумка, продолжает он. -  На самом деле в момент смерти узнаешь, что смерти нет…
   - А вы откуда знаете?  - Решается на  отвлеченный разговор с поэтом  Лева.  Но ему  досадно, что его сбили, не дали что-то додумать.

113.
  Вот и эта мысль,  и сопутствующая ей  бледная,  размытая, словно старая, побывавшая в воде акварель, картинка, скомкались, начали распадаться, но он успел узнать лицо женщины…
   Да, той самой.
   …которая один или два раза была так добра с ним, и много раз -  как  совсем чужая.
  Теперь он будет представлять другое лицо...
   А впрочем, какая разница.
 Ах, снова Сан  Саныч. Иногда Леве кажется, что он вообще уехал. Был и исчез, как многие другие. Или словно провалился.  Но нет, он здесь, рядом, они вместе шатаются по судну и выходят на боковую палубу. Какое-то судно швартуется, прилипает, как к стене, к черному,  громадному  борту плавбазы.  Они  машинально идут по направлению к корзине, скачущей с борта на борт с какими-то людьми. Но им  перегораживают путь незнакомые парни: а  вы куда? Что, делать нечего? Валите, валите отсюда…
  Леве становится  немного не по себе. Ничего не стоит сейчас, схватить его, перегнуть, вытолкнутьза борт.  Никто не заметит и не вспомнит потом. "Наша с вами задача  не попадаться на глаза, чтобы никто не думал, что мы боимся", - очень кстати острит Сан Саныч, и  Лева  на этот раз понимает поэта. Стишки у  него, конечно, говеные,  думает Лева, но говорит он, как правило,  разумно.  И говорит о многом, если не обо всем.
  Только  почему-то не об этом, не о том, что хотел  бы услышать, уточнить у него Лева. Было или не было?

   114.
   «Вот эти маргиналы, эти мутанты и есть наш истинный генофонд», - что-то пытается доказать Сан Саныч, но Лева не следит за его словами. «Неплохо мы тогда закусили», - вдруг обращается он к поэту. Но теперь уже тот как бы не понимает. Он листает свою книжечку и продолжает просвещать Леву. «…Время разбрасывать камни, и время собирать камни… - ни к селу, ни к городу напоминает он.   - Пора искать, и пора терять, пора беречь и пора бросать, пора разрывать и пора сшивать, пора молчать  и пора говорить, пора любить и пора ненавидеть, пора для войны и пора для мира. Что пользы делателю в том, чем он утверждает себя?»
  -Это не я, это Екклесиаст, - с ехидной улыбочкой уточняет Сан Саныч. – Но вам не кажется, что это ересь?   - спрашивает у Левы поэт.
  А Лева ловит себя на мысли, что его преследует неистребимый запах рыбы.  Раньше он его как бы  не  замечал. А сейчас словно проснулся. И Лева думает о том, что здесь все остальное - запах. Запах как фон твоего существования, как  воздух, дыхание. Это, впрочем,   замечаешь  очень не сразу. Но когда замечаешь, кажется, что попал в западню.  В детстве, когда происходило что-то нехорошее, всегда была уверенность, что это пройдет. А сейчас ты знаешь, что ничего не проходит. И происходящее здесь – тоже. Но, так или иначе, он ничего не понимает.  Убивают. ****ствуют. Мистифицируют. Устрашают. Блефуют.
 Трусость? Ну и что. Не всем же быть героями.  Лева вздрогнул. Потому что уж слишком задумался, ушел в себя, а, оказывается, он все-таки на работе.  На своей  верхотуре.  А внизу  лента конвейера и как бы прикованные к ней люди.  «Заснул что ли?», - поднимается к нему Сан Саныч. Поэт - крупный широкоплечий мужчина.  Иногда он похож на обитаемый остров. Лева не пытается залезть ему в душу.  Да  и некогда… А вместе работается веселее. Даже сквозь мысли о том эпизоде.

    115.
    А  может быть Лева вообще никуда не уезжал?  Может быть,   он в психушке  отлеживается и бредовый роман сочиняет. Все может  быть, ничего нельзя исключать. Чувствует, однако, он себя не очень. Иногда ему кажется, что  все переоделись,  как  на бал-маскарад, а он остался в своей прежней одежонке.  Поэтому все его раздражают. Даже поэт. У  которого на все вопросы есть готовые, умные, уже записанные  ответы. И всегда под рукой чужие афоризмы, высказывания и мудрые мысли.
  Но что-то  же все же было? Его  напоили, его побили, его закрыли в какой-то плавучей камере, вместе с другими, а потом снова усадили за стол, хорошо сервированный, кстати. И тамадой там был Вальдемар, и, среди прочих,  подносила голая Оленька. Это он очень хорошо помнит, хотя, скорее всего,  именно этого не могло быть.  Потом все шло, как обычно.  Какие-то собрания,  лихорадочные рабочие смены,  появляющиеся и исчезающие  лица.  Казалось, каждый живет сам по себе. Как в большом городе.  Где едва ли не ежедневно  гибнут  и пропадают люди,  все давно уже привычно, но все равно  ты трясешься за себя,  словно ты лучше других.  Эгоист ты,  Левушка…  «Мы живем так, как будто собираемся жить вечно, - сказал неизвестно  откуда появившийся поэт, словно они и не расставались,  - а вообще все мы интересно устроены.  Если гнут, если не дают голову поднять -  вроде так и надо. Но если дать поблажку, начинают сходить с ума». «Но есть известная истина, - совсем здраво и скучно  заметил Лева. - Человек ко всему привыкает. Если суметь войти в положение и понять друг друга, окажется, что плохих людей нет вообще». «Да, человек загадочное существо,  - согласился  поэт.  - И великое и несчастное».

  116.
 У Левы, как он сам  начал догадываться,  симптомы  раздвоения личности.  Практически это означает, что его личности выясняют отношения,  между собой  и со всем миром. Что-то вспоминают,  о чем-то спорят,  оправдываются, нападают, обижаются, возводят друг на друга напраслину. Короче говоря, ведут себя, как настоящие,  а не призрачные, выдуманные самим Левой эфемерные образования, себе и на потеху, и на мучение. Но в данный момент ему сравнительно приятно. Он стоит под душем,  на него ниспадают потоки мягкой горячей воды. Уставшее (от чего?), но постепенно приобретающее упругость тело, даже без спроса у Левы, тихонечко наслаждается самим фактом  существования.  Что в этом теле?  Из чего оно?  Это известно всем. Водичка, углерод, водород, кислород, азот, кальций, фосфор, есть даже железо и кобальт, да еще с добрый десяток названий из таблицы Менделеева. И все это в не очень крепкой упаковке, созданной Господом, вдохнувшим душу в этот мешок из жил, костей и нескольких литров  жидкости красного цвета. Почему же они так  враждебны -  я и тело? -  озабочен извечным вопросом Лева.   - Почему так обострилось ощущение распада, безысходности?
 … Сад,  и над ним кусок неба,  как  глыба промокшего  железобетона. Только что прекратился дождь, и он, Лева, бездарно мастерит  козырек над дверью в их неказистый дачный домик.  Ему досадно, что руки у него растут не из того места. Но мысли его, как всегда,  скачут без всякой логики и последовательности  и  незаметно переключаются на возможности выбора,  которые предоставлены человеку. В этом есть что-то предательское, провокационное,   думает Лева.  Какая тут добровольность!  Сплошные иллюзии.  Многое начинаешь понимать, когда ничего невозможно поправить.  Вот он всегда, оказывается, убегал от обстоятельств. Притворялся. Говорил: мне никогда не бывает скучно одному. Но корчился от одиночества, боялся одиночества, иногда хотелось выть от одиночества. Робкий, застенчивый, нерешительный.
   С сумбуром этих мыслей он набредает на курилку, и, как можно непосредственней, выдавливает из себя: «Привет, ребята».  Но на этот раз никто даже голову не поворачивает в его сторону. Я  для них по-прежнему чужак, понимает  Лева. А может быть это люди здесь другие, совсем чужие люди.

  117.
   Хотя, может, и не совсем чужак.  Просто поначалу  его не услышали. Из-за шума работающей где-то внизу машины, которую не перекричать,  из-за перехлеста собственных голосов. О чем спорят, непонятно, можно только догадываться, но Леве и это уже неинтересно. А уходить не хочется. И  он  как-то через силу вклинивается  в разговор. «Вот где, оказывается, остатки советского народа, болтающегося в океане, кучкуются», - говорит немного замысловато и с претензией на остроумие. Но его понимают, как ни странно, его даже одобряют. «Мы думали, что ты мудила, а ты нормальный лох, наш парень», - разговорился  среди  своих  давнишний знакомый Левы Павлик. - Не бзди, братишка. У нас образовывается как бы тесный круг. Свищ, Пуха, Стас, Вовчик. Хоть мы и быдло, присоединяйся к нам, будем выпускать  пар».
  У Левы лицо серьезное, а внутри смех разбирает. Надо же, и эти в  заговорщики  пошли. Чтобы выпустить  пар. А, впрочем, почему бы и нет?
  Ему тоже хочется, только и некому, и стыдно в этом признаться.

  118.
  Он родился после войны. Он читал много книг, где все неправда. Он тоже верил во всеобщий, пусть и в далекой перспективе, рай на земле, хотя притворялся, что  ему все по барабану. Как и большинство, он считал, что огромная страна, в которой они жили, действительно несокрушима. И в общих чертах  в ней выдерживается соотношение  между добром и злом. Потом все перевернулось. Все смешалось. Воодушевление и смятение. Неприспособленность и  хищничество. Любопытство и страх. Самыми продвинутыми оказались люди без идей, конечно, в старом, кондовом понимании этого слова.   Ушла в прошлое стабильная,  пусть и относительная сытость для всех. Он тоже попробовал высунуться, но получил хороший щелчок по носу.  Оказался, образно говоря, за бортом.  А сейчас, уже буквально, тебя легко могут выкинуть за борт. Подобные случаи здесь уже вроде были. Лева не может поручиться, что это так, нет  никаких доказательств, никто не говорит о таких вещах открыто. Только какие-то туманные намеки и исчезающие неизвестно куда люди. Ну,  все равно. Он чувствует себя побитым, напуганным, обиженным.  Но, не устает повторять себе,  что никуда больше  не хочет ввязываться, быть революционером. Вот как с Иудой получилось, вдруг думает Лева. Тоже ведь весьма возможно,  что его убрали, как нежелательного свидетеля.

   119
 Из курилки  Лева стесняется уйти не прощаясь,  но обращать на себя внимание он не хочет. Надо  сказать что-то приличное, подобающее настроению. Самое прикольное было бы просто: ну, ладно, ребята,  пойду покурю. Но  кто идет курить из курилки? Они и так здесь уже наелись дыма до тошноты, так что гораздо уместнее откланяться  в связи с необходимостью подышать свежим воздухом.  Но это   надуманно  и фальшиво. И тут он понимает, что вдруг оказался в центре внимания. Как это произошло, он пропустил, зато сейчас перед ним кривляется  долговязый Витек. «Попал, дядя, в переделку, - скалит он желтые зубы.  - Это ж надо, столько приключений на жопу. Это раньше всем блатным места хватало. Там зять, там  ****ь.  Но времена переменились, по скользкой палубе ходишь, дядя».
  Лева оторопел. Он понял, что на него наезжают.  Как бы. Но с какой стати? Неожиданно для себя вспыхнул: «Ты что? Я, кажется, не давал повода. Охуел, что ли?»   «Да не напрягайся ты, -  отступил долговязый. - Или нельзя сказать, что думаешь?  Мы  же нормальные люди».  «Всем места под солнцем никогда не хватает, - спокойно сказал Лева.  – Ты это имеешь в виду?»  «Я  думаю, что все хреново, все дерьмо»,  - ответил долговязый серьезно. Он больше не казался отмороженным и агрессивным.  Он выглядел просто – нескладным и некрасивым парнем.

    120.
  «Нажраться бы…, - высказал кто-то созревшую почти одновременно у всех  мысль.  - У Лидочки ничего нет? Сходим, попросим  по-деликатному». 
  Лева тоже напросился   в этот культпоход.  Он разное слышал о буфетчице с верхней кают-компании, которая, по слухам, была самой шикарной прости господи на плавбазе. Обслуживала она, как рассказывали, и элиту, и тех, кто рангом пониже. И никто, что самое интересное,  на нее за это не сердился. И действительно, подумал про себя Лева, должно ли считаться плохим то, что всем нравится? Может быть вся мораль -  лишь  маразм, наказание, искусственный мазохизм.
   Леве хотелось еще раз взглянуть на  Лидочку еще и потому,  что она   была  довольно смазливая, и тоже была там. А вдруг, пусть это и маловероятно, она  проговорится,  и он, может  быть,  что-то узнает. То есть она наверняка  обладает определенной информацией. Или, при  самом фантастическом стечении обстоятельств, размечтался Лева, и между ними что-то возникнет.  И он сможет  взять то, что так просто она незнакомым людям не дает…
  Нежели я тронулся? -  вовремя пресек свои бредовые фантазии Лева.  - Всякая чушь лезет в голову.

121.
   Так идем или водичку пьем? – заспорили  Левины товарищи. Были высказаны   разные  мнения, единодушие, которое возникло минуту назад, уже исчезло. К тому же, Лидка была капризная баба, могла и подальше послать, и расшуметься. Мол, что я вам штатная самогонщица?  А ты как, тоже передумал? – спросили у Левы. Лева пожал плечами  и отошел в сторонку. Настроение у него сейчас было созерцательно-спокойное, а  не энергично-наступательное, как еще совсем недавно. И немного  другие, хотя и не самые оригинальные мысли снова закрутились в голове.
   Жизнь одна,  и она, допустим,  промухана, в очередной раз истязал себя Лева, не удалась, ничего уже не поправишь, но все-таки желательно дойти  до края с поднятой головой, пусть и не очень гордо. Не ты первый, не ты последний, у кого как получается. Ты хоть что-то видел, и в отдельные моменты был не последним. Что поделаешь, сразу приходится жить на чистовик и очень не хочется сильно замараться.
   Они все-таки идут, туда, на верхнюю палубу, и на ходу говорят о том, что у Лидки может быть и самогон, и паленая водка, и настоящая, и все это стоит очень дорого, и у нее есть списки должников, и договоренность с бухгалтерией по изъятию этих денежек при расчете. И вот они идут и гадают, на кого из них будет записан должок, потому что Лидка имеет дело только с людьми проверенными, у нее даже своеобразный конкурсный отбор  налажен.
   … да,  - продолжает думать  о своем Лева, - у него действительно ложно-преувеличенное  представление о собственной неповторимости,   несоразмерно  превышенный страх за свою жизнь. А сколько людей уходят  в небытие неподготовленными, не подозревая, что уходят, случайно, по глупости, неожиданно, еще в материнском чреве, в младенчестве, они, может,  счастливее всех,  хотя и не ясно, вырабатывают ли их души свой ресурс, используют ли свой шанс, или все?  Не  вышло и до свидания. Не судьба, значит. Канул в лету…

    122.
  …И все-таки,  - скачут мысли, - за что боролись, и чем все кончилось.  Права, свободы,  которые нормальному человеку практически не нужны,  и только усложнили жизнь. Теперь мы знаем о прошлом намного больше, допустим, и что? Легче жить стало?  Или все, словно в дерьме вымазались…
  Конечно, это плохо, что он так думает. Он не прав, конечно. И все же?  Сколько  говнюков оказалось на поверхности…
 И вот, как иллюстрация этой мысли,  на их пути появляется Вальдемар, в сопровождении двух парней.  Сразу  ясно, что это хранители его тела. Или  это девицы, похожие на борцов -  с первого взгляда не разберешь.  Сам Вальдемар несколько подправил свой облик.  Отрастил или приклеил бородку, шкиперскую. И стал чем-то похож на переодетого пирата. «Чем просто болтаться, лучше уж на веревке, - весело  закричал он, завидев друзей  с нижней палубы. - Что делаете,  ****ите?  Это хорошо, это интересно, все равно никто не хочет работать. Все ушли в политику, - Вальдемар   опять засмеялся. – Даже мне и  в страшном сне такое присниться не могло. Куда  плывете, ребята,  куда  нам вообще плыть?  Может быть,  и мы им какой-нибудь сюрпризик  подкинем? В виде протеста или солидарности. Ну,  а вообще, не знаю, не знаю... Подумайте. Снабжения нет, продукцию сдавать некуда, дебиторская задолженность растет. А что?  Пару-тройку трупиков  возьмем и подкинем. Мол, не выдержали у людей нервы. Соцдействительность достала»…

   123.
 - Что вы умеете делать? -  вдруг пристал Вальдемар  к Сан Санычу, который тоже почему-то оказался здесь. Сан Саныч  поначалу сник, вопрос для него, очевидно, оказался и неожиданным,  и  с подвохом. Но быстро пришел в себя, взбодрился: «Я все умею делать,  - с достоинством и немного нервно заявил он. - В зависимости от обстоятельств.  - Он протянул Вальдемару руки.  Тот чуть-чуть попятился. Хранители его тела вздрогнули и приготовились отразить угрозу. Но Сан Саныч не демонстрировал агрессивных намерений. Он просто показывал свои руки. И хотя это были не изношенные  непосильной  работой, не изувеченные грубыми предметами руки,  было видно,  что они умеют держать и лопату, и инструмент, и растут оттуда, откуда нужно. Они  казались крепкими и надежными. - И я не испугаюсь,  - продолжил Сан Саныч, - если понадобится ...»  «кого-то придушить?» - полушутя, а, может, и полусерьезно  продолжил Вальдемар.
  - А я вот умею считать только то, что делают другие, -  не вовремя  встрял Лева, но юмора   Вальдемар  не понял, а  только  скорчил гримасу и, оставив в покое Сан Саныча,  переключился на него:  «Ничему вы не научились,  не  знаю, как там, а здесь работать вы не умеете, наших предложений не понимаете,  кормить вас дорого, это не при советской власти. Что с вами  делать, я даже не знаю»

   124.
  Пока он это говорил, долговязый Витек имел неосторожность поспорить с одним из хранителей тела Вальдемара.  Драчка  была  недолгой. Витек скорчился и отполз в угол, к переплетению каких-то труб.  Вальдемар как бы ничего не заметил. А Лева из этого эпизода никакого урока не извлек. Сначала его отвлекло появление   человека,  лицо  которого показалось   знакомым.  Ну, да. – вспомнил он. –  Это, кажется, Стас, я с ним сюда ехал. Но Стас  словно не узнал его, а сразу обратился к Вальдемару: «Может,  поучим их жить,  доктор, а то зазнались?».   Но Вальдемар  ничего на это  не сказал и продолжил   не без самолюбования   отчитывать  Леву: «Вы с товарищем должны   усвоить, что ваша основная работа быть с нами. И вот ее вы делаете без инициативы, без преданности, без заинтересованности...»  «Да идите вы на ***,  -  опять неожиданно для себя и примерно в том же формате, что в курилке,   сорвался  Лева. - Жалкие хозяйчики, отморозки, что вы из себя   корчите?» 
  …Вальдемар  прервал свои наставления и, кажется,  с любопытством посмотрел на Леву. «Ах, маэстро, - вздохнул он, - и зачем вы так резко на людях,  у вас к тому же и нервишки не в порядке. .Может быть, вы еще и щекотки боитесь?» Он отвернулся от Левы и, наклонив голову в сторону, как-то невыразительно посмотрел на охранника.  Тот, очевидно, все понял без слов, выдвинулся вперед и отработанным движением  достал  Леву кулаком в живот, Лева осел и погрузился в темноту. А когда пришел  в себя, рядом с ним по-прежнему  был Сан Саныч.
  Лева ощущал  свое долговязое, немолодое,  нескладное, нездоровое тело.  Болело  в разных местах, но непонятно где. Он  вспомнил, что он человек не железный, и нервишки у него  действительно поистрепались. «Мне ничего не надо, - как бы оправдываясь,  сказал он, - я хочу только заработать, я пошутил”.
  Сан Саныч  никакого сочувствия к нему, однако,  не проявил  и даже поиздевался: «Но ты же сказал правду, ты правдолюбец, оказывается».

 125.
   Когда-то Лева  не просто хотел сделать  карьеру  в науке или бизнесе,  он мечтал  также написать роман,  но  ничего  заметного сделать не успел, а писательство,  как  и многие другие его замыслы,  тоже осталось в области благих пожеланий. Со временем он понял, что  опоздал на все поезда, погрустнел, успокоился, но старался избежать падения   уж в очень глубокую депрессию и поменьше возникать. Пусть все идет,  как идет, и будет, как будет –  такими словами обычно  успокаивал себя Лева, и редко терял над собой контроль. Но иногда все-таки срывался, вляпывался  в рискованные ситуации,  начинал вести дневник, делать наброски,  говорил некстати правду и совершал необдуманные поступки. Что-то подобное, хотя,  по сути,  и  совершенно невинное, произошло и сейчас. Лева опрометчиво послал влиятельного человека на три буквы, и вот результат.   Он  с трудом встает.  Он вроде все помнит, но не все понимает. «Со мной что-то  случилось?» - задает  он совсем уже глупый вопрос. «Не знаю,  - мрачно отвечает поэт. - Я отвернулся, а вы уже лежите. Подумал, что у вас действительно нервы сдают». «Я снова не знаю, что происходит, не понимаю». «А что тут непонятного. Вы раньше больше молчали, а сейчас стали говорить что-то лишнее»  «И вы тоже так думаете?»  «А что мне прикажешь думать?.  Смотришь на все воловьими глазами,  - перешел он на ты. - Попал  на базу неизвестно как. Бываешь у папы. Пропадаешь у Вальдемара. Или еще неизвестно где. Ведешь всякие разговоры. Приходишь иногда побитым. Неделю провалялся в лазарете, отдыхал...»  «Когда?  - ахнул Лева. - В чем я должен оправдываться?»
 Но Сан Саныч только махнул рукой.

   126.
    Его жизнь, как он уже понял, складывается из этаких мозаичных скособоченных кусочков.  Швы между которыми никогда не зарастают. Но, может быть, это вполне естественно. Может быть, так бывает у всех, только никто друг о друге толком ничего не знает…
  Сейчас ему очень хочется на берег.  Туда, в прежнее обиталище.  Он уверен теперь, что настоящая жизнь там, а не здесь. Хотя везде чего-то ждешь. Или кого-то. Еще тогда, когда  произошел инцидент  на пути к Лидке, к которой он так и не дошел, он знал, что этот тип, его сопливый попутчик, не оставит его в покое. И вот он появился – бравый матрос Стас. Одет как-то вычурно, по-особому, такой же самодовольный, самоуверенный, наглый.  На Леву смотрит  с  превосходством,  разговаривает снисходительно. Но Лева  дал себе слово потерпеть, ни на что не реагировать. «Я сам кого угодно спишу и еще в придачу что-нибудь на морде напишу. – заявляет Стас. - А ты вообще доходяга, - смотрит загадочно. – Зато я нормально устроился, при деле, при серьезных людях. А у вас богодельня, похоже».
 Лева вспоминает  первое впечатление о Стасе - пустышка,  гаденыш. И тоже разговаривает с ним покровительственно,  хотя и через силу. И думает о себе: я  тоже быдло, олицетворение нижней палубы. Жалкий, подлый, непредсказуемый.  Но я не приспособленец, во мне это не общее, а частное. Я не в их системе…  «Ну,  ты, Стас, совсем заматерел», -  между тем, говорит Лева вслух, сохраняя доброжелательное спокойствие. Но Стас реагирует без сантиментов. «Забудь, Гаврик,  каким я был, и не болтай.  Ты никому не внушаешь доверия. Ты - балласт, это вопрос решенный. Тебе надо очень стараться, чтобы научиться приносить пользу. Я не практикант, ты даже не вспоминай. Я менеджер по человеческим отношениям. У нас служба примирения и согласия...» «Ты молодец, Стас, я горжусь, что знаком с тобой..», - воодушевленно говорит Лева. Чувствуется, что Стасу это нравится. «Но ты не злоупотребляй доверием, -  все же замечает  он почти строго.  - И вообще, это ничего не значит». «Да,  - сказал Лева,  - я понимаю. Ситуация сейчас сложная, отечество в опасности...»

  127.
  - Но ты выглядишь плохо,  - сказал Стас уже  попроще. - И зря ты ввязался во все это...
  - Ну, ладно,  - думает Лева. - Пусть я прожил жизнь серой лошадкой. Я хоть комплексовать умею. А эти? Чем они довольны? Что за этим твердым лбом, за этими сиреневыми глазами. Что он знает о жизни больше, чем я?  Что-то? Поэтому и закрепился на верхней палубе...
  - Я санитар-разведчик нашей медсанчасти, - продолжил Стас.- Обязанности гигиенические. Выясняю, кого надо подлечить, кому отдохнуть.
 У Левы перед глазами -ТО и, как еще теперь говорится,  плюс:  было, не было?
  - Тебе, кстати, привет от товарища директора по производству, - доносится голос Стаса. - Он тоже интересуется твоим здоровьем...
 Лева  вроде слушает и даже разговаривает, а вроде бы и размышляет о некоторых нюансах подбора и расстановки кадров.  О том, как это такие Стасы попадают в обойму. «Большое спасибо передай господину директору за то, что он меня не забывает и помнит  среди сотен срамных рабов, жалких, никчемных говнюков,  неудачников»,  - говорит Лева.
 Стас смотрит подозрительно, словно пытается понять, насколько Лева искренен и серьезен, не смеется ли над ним. Он на всякий случай проглатывает без комментариев Левину тираду. Он говорит:
 «Владимир  Иванович, - так,  кстати,  давно никто не называл Вальдемара,  - считает, что ты приболел, раз болтаешь о том, чего не знаешь и выражаешься матерными словами. Его огорчает твоя нелояльность». «Ну  что ты,  - делает удивленные глаза Лева. - Какая нелояльность?  Я ведь как  маленькая собачка. Только хвостом виляю. А кусаться не умею».
 Он говорил и  одновременно думал о том,  насколько все это серьезно, и не исключено, что он действительно во что-то ввязался, влип.  «Что вам от меня надо, Стас?»   - спросил он, уже едва сдерживаясь, чтобы не схватить этого мальчугана, с привлекательным личиком  комсорга, за горло. «Владимир Иванович сам объяснит, когда придет время. А пока не высовывайся, не нагнетай, запоминай, слушай. Нам нужна информация... И еще: вот ты говоришь, что ничего не понимаешь, - заинтересованно выпучил глаза Стас.- Это твои проблемы. У нас сейчас всегда смена, мы работаем в экстремальном режиме. Вальдемар,  - допустил Стас вольность, - рекомендует тебе быть активнее, энергичнее. Если будешь сидеть в каюте, чесаться, переживать, то какая нам от тебя может быть польза. Владимир Иванович считает, что ты должен быть в курсе всех дел...» « А как же насчет того, чтобы не высовываться?» - поинтересовался Лева. «Ну,  я сказал,  - поспешил смыться из каюты Стас, - других полномочий у меня нет»

  128.
   Раньше,  относительно простой и доступный, Вальдемар, очевидно, как и папа-капитан, тоже стал вождем, начал двоиться и разрастаться в глазах Левы.  Лева не хотел об этом думать, а тем более  обсасывать эту мысль, но не успел отогнать ее, как дверь зароптала, и снова появился Стас. «Я тут кое-что вспомнил,  - прямо с порога объявил он. - Я тебе сказал меньше, чем надо, но больше, чем можно. Владимир Иванович считает, что ты еще можешь быть для нас полезным. Он питает к тебе слабость. Он хочет знать твое хобби на берегу. Подумай, не тяни. Владимир Иванович сказал, что ты можешь отдохнуть, три дня тебя никуда не будут вызывать»...
 Лева представил, что он спрашивает,  а как у тебя с физподготовкой, гнида вонючая, и бьет Стаса в морду.  Но  он только представил это, на самом деле  никаких опрометчивых намерений у Левы не было, но, возможно, его выдали глаза.  И  когда  он хотел просто встать и подойти к иллюминатору,  Стас истолковал его маневр по-своему. Он преградил ему путь и резко выдвинул вперед правую руку. Было не больно, но стало неловко  дышать и ослабли ноги. Стас еще раз резко, без разбега, не меняя выражения лица,   двинул руку вперед, и Лева начал проваливаться сквозь пол...
 Он проснулся среди ночи и все-таки подошел к иллюминатору.  Но в каюте горел тусклый  свет  и стекло напоминало мутное зеркало. Все были в сборе.  «Где ты так набрался?»,  - спросили у него. Лева не стал спорить. «Свинья грязь всегда найдет,  - промычал он почти правду.  - Да,  - продолжил он.  - Отключился с непривычки». Было больно в нескольких  местах. В голове   крутились  Стас и мысли о себе. Главная -  от себя бил Стас или по поручению? Когда  и зачем он, Лева, ввязался? И, естественно, куда?

  129.
  Вышел, походил, снова вернулся в каюту. Там резались в покер, а в сторонке обживался новый человек. Серьезный мальчик с проницательным,  провинциальным взглядом.  Откуда он взялся,  было непонятно. Лева хотел его порасспрашивать,  но не решился.   Мальчик  смотрел сквозь Леву,  молча  и настороженно. Словно с ним тоже поработал санитар-разведчик...
  Лева отвлекся. В разные периоды  жизни его с особой остротой одолевало чувство одиночества, которое он  воспринимал, как унизительное, стыдное  состояние, как обиду. И вот сейчас тоже. Ему было неправдоподобно одиноко, люди, которые были  вокруг него, были ему совершенно чужими, а некоторые и враждебными. И опереться было не на кого. Товарищ, определивший его сюда, оказался серой  лошадкой.  Раньше  он работал в парткоме. Когда парткома не стало, все равно остался влиятельным человеком.  Имел ли  он отношение к тому, что происходит  на базе? И что здесь, собственно говоря, происходит? Формально все разрешилось, - думает Лева непонятно о чем, - а на самом деле все обострилось?  Вальдемар, возможно, этим занимается профессионально. И никакой он не производственник. Что-то странное есть в его облике. Возможно, и  он сумасшедший,  и прочие. Их специально подбирают и направляют сюда. А зачем? Кому это надо? Но он-то, Лева,  ведь не такой. И  никто себя таким не считает.

  130.
  Вдруг очень реально, перед глазами, словно кадры кинохроники стали прокручиваться.  Он  в родном городе, идет по служебным делам и встречает собственные похороны. Интересное совпадение, удивляется  Лева, я ведь мог пойти по другой улице. Леве понравилось, что его уважили некоторые солидные люди, но и обиделся  он немного. Похороны показались  ему более скромными, чем он  предполагал. Когда  предполагал?  Неужели и на самом деле мог строить на сей счет какие-то идиотские  предположения?  Неважно.  Ему так показалось, вот и все. В процессии  шли коллеги, родственники, какие-то незнакомые люди. А вот жену и дочь он как-то не заметил. Но переживания по этому поводу отложил на после. Играла периодически музыка. Крышку гроба несли два товарища из отдела, а гроб аж шесть человек. Лева не стал вглядываться в лица, они были немного расплывчаты, и порадовался за себя, что не забыл дату похорон, мог же опоздать, пропустить.  Впрочем, это будет потом, тут же осек он себя, до этого надо еще дожить, не каждый человек доживает до собственных похорон...
 По радио звучат островные новости. Теперь он думает, что мало чего боится. Сегодня, может быть, и поработать еще придется. Смежная смена уже  в цехе. Он не раз в свое нерабочее время собирался заглянуть  туда. Посмотреть, как все  происходит, со стороны.  Но так и не собрался, было противно.
  Закуривает вторую, не зная, куда себя деть. А вообще трудно сказать, когда ему было по-настоящему хорошо  и ему сопутствовали  истинные удачи.  Ощущение второстепенности, нереализованности никогда не покидало его. Хотя  никогда   и  ни в чем  он не был последним. Но и первым очень редко, считанные разы. Неагрессивная,  тихая зависть вдруг стала покалывать его.

 131.
  ...Да, как ни досадно и  даже ни стыдно, но и от  подобного чувства он не может отделаться.  Не зря ведь частенько вспоминает о том, как  старый институтский товарищ, не проявлявший никогда выдающихся способностей, сделал ослепительную карьеру, стал известным на всю страну экономистом.  Лева  не видел  его живьем много лет, и вряд ли когда уже увидит, потому что  и пути их не  пересекутся,  и напомнить о себе Лева постесняется,  побоится унизиться. Есть же  везунчики, вздыхает Лева. 
  Сейчас он ходит по палубе и думает обо всем этом... Он едва ли не всегда об этом думает,  иногда больше, иногда меньше, и будет думать. Он, конечно, понимает: этот человек  перед твоими глазами, потому что ты его знаешь. А сколько есть  других?  Удачливых, продвинувшихся,  взявших от жизни по максимуму.  А ты – что? Ты – пустое место. Смешно и печально, если тебя все равно сотрут,  как след на песке. Был? Был. Нет? Нет.
  Но пока ты есть. Пока ты ходишь, дышишь, нюхаешь, присматриваешься, испражняешься. И т.д. Хочется чего-то, что вне тела. Если такое возможно…
 На палубе погуливает ветер, схлестываются самые разнообразные звуки.  Над головой, значит, они недалеко от берега, упражняются чайки, такие романтичные издали, но не очень привлекательные вблизи, птицы. Лева прислушивается. Вдруг долетит какая-то команда. Смены как-то перемешались. Могут позвать в любую минуту. . На корме  с удивлением замечает Дынду.  Который развлекается каким-то варварским способом. Стоит у борта,  на руку намотана леска, а где-то внизу,  в воде, болтается крючок с кусочком рыбы.
 Лева подошел и  молча остановился за спиной Дынды.  Невольно представил: если одной рукой крепко  схватить  этого придурка за задницу, а другой за загривок, все можно сделать очень быстро. Никто даже не заметит, что кто-то полетел за борт…

 132.
 . Чайка поймалась, леска натянулась. Плавбаза мощно и хищно рассекала море. Дында оглянулся, осклабился. «А что? Птичек на жарку насобираю, свеженинки захотелось. В уксусе  вымочу, и можно жрать». Леву едва не стошнило.- «А ты чего шляешься?  Все о вечности думаешь? А все равно дурак. Тут все дураки».
 Лева смутился: «Может,  вся моя тупость у меня на морде прописана? А как по-настоящему зовут этого живодера? Он и человека подсечет при случае". В это время Дында задергался, замахал руками, и вскоре к их ногам на палубу шлепнулся комок взъерошенных перьев. Лева тоже  словно почувствовал укус крючка и привкус крови. Он сгруппировался, закричал, пытаясь защититься.  А когда пришел в себя,  оказалось, что он  уже в каюте, и  его трясет  Дында. «Ну,  что ты снова орешь, -   достал уже, -  я от тебя охереваю».
  Поднимаясь,  Лева больно ударился головой о железную стойку кровати.  Подумал: «Я вышел на корму, покурил, походил, увидел этого. Как  же я оказался здесь?»  «Ну и видик  у тебя,  - засмеялся Дында. – Как будто из жопы вылез».  « Ты мне снился,  - сказал Лева.  - Я тебя даже за борт хотел скинуть»  « Тот еще не родился, кто меня скинет»,- возмутился Дында.

 133.
 Вызов на работу Лева на этот раз  воспринял почти с удовольствием. Думал как-то развеяться, отвлечься от дурманящих, назойливых воспоминаний, сомнений, сожалений,  страхов, но привычные гаденькие мысли продолжали возиться в нем. Все зависит не от системы, а от человека, - размышлял Лева, петляя по судовым переходам. - От того, сколько в нем  дерьма. Не зря в начальники ставят не кого попало, а  способных нагадить в чужую душу,  переступить. Но и это можно назвать системой. Его, между прочим,  тоже испытывают на наличие того же самого, что плохо пахнет.
   Работу он делает механически.  И, кажется, справляется, хотя  конвейер сегодня  крутится в полную силу. На верхотуре он у всех на виду. Но и все перед ним как в панорамном кино. Вот даже Сан Саныч мелькнул, непонятно только, чем он сейчас занимается. Интересный, хотя и нескладный какой-то человек. Надо же, прижился на краю света.  Где-то далеко его родной город. Он за ним скучает и иногда признается, что только там он может поплакать на родных  могилках.  «Кто же тебе мешает, - сказал ему однажды Лева. – Отправляйся на берег и лети, денег небось нагреб». Сан Саныч на это ничего не ответил, только помрачнел. Оказывается,  он тоже из тех монстров, кто  не вылезает, или кого не отпускают с морей. Его деньги обесценились. Где-то в отделе кадров перекладывают его карточку. Он любит маму, но уже много лет не видел ее…
  Такая, помимо всего прочего, у него биография. Лева отчасти понимает Сан Саныча.  Он сам  когда-то с интересом читал о полярниках, и. ему нравился, как он  это себе представлял,   их замкнутый мир, где все,  хотя бы на бытовом уровне, расписано и предопределено. У него, переходил уже на собственную личность Лева, куча комплексов, он не лидер, его никуда не зовут. А сейчас вообще - весь на ладони.

134.
 Он   тоже кое-что видит,  Ольгу, например. Как она там, моя зазноба, иронизирует  над собой Лева. Но если серьезно, он  не  знает, как себя вести с ней. Поглядывает издали   и гадает: была или не была она там?
  Конвейер остановился. Лева прозевал этот момент и сейчас бежит вниз собирать баночку. Засуетился,  подрастерялся, сразу не сообразил, какую кнопку нажать, чтобы остановить распределитель.  Реакция публики соответствующая. Выкрики незлобивые, но язвительные: нет, точно,  этот парень с бухаловки, подвел итог кто-то
   А он действительно в каком-то разобранном  состоянии. И снова в его  представлении все смешалось, переплелось, размагнитилось.
  Забыл выключить пар.
  Не знал, как себя вести.
  Не мог быстро наладить контакты, разговор.
  Никогда толком не понимал, что такое светская жизнь.
  Очень простые вещи прошли мимо него.
  Мимо, мимо, мимо.
  Никому не должно казаться, что он тебя обрабатывает.
  Почему у людей такое  особое, не отрицательное отношение к блату?
  То, что у него нет связей,  раздражает и разочаровывает Вальдемара и прочих.

  135.
  Ну и  хрен с ними, думает Лева. Жлобы отмороженные.   Зациклились на каких-то виртуальных интригах.  Помешались из-за скуки и безделья. И почему-то начали его преследовать. И вот у него как бы в одном пакете -  переутомление, сдвиг по фазе, конвейер,  у которого ты как бы посажен на цепь, напряжение,  непонятно какое, и никакой политики. А вообще, трясет Лева головой, словно хочет освободиться от наваждения, ничего особенно не происходит. Идет обыкновенный рабочий  или жизненный процесс. А некоторые люди еще и  ебутся.
 -  Ну как успехи? - неожиданно останавливает Леву Ольга. Он  вздрагивает, удивляется совпадению и не знает, что ей сказать. Все, что было между ними, кажется ему теперь  очень далеким и неправдоподобным. Тем более, что он привык видеть ее со стороны и не отождествлять с той женщиной. «Скучное, несмотря на необычность и экзотику, существование, - почему-то напыщенно и фальшиво отвечает Лева. – Просто не знаю, куда себя деть среди  необычайно занятых мировыми проблемами людей».   «Я так и подумала, - мило и застенчиво улыбнулась Ольга. – Они, или скорее всего, мы тебя достали». Лева пожал плечами, слова давались ему с трудом. И рядом с ней он ощущал какую-то неловкость. Он не был охотником. Хотя и  не считал это  проявлением  особой  моральной  стойкости. Получилось именно так, как получилось. К тому же,  не исключал он,  ему досталась довольно легкодоступная женщина. Куда уж ему недоступная!  Но и он  воспользовался  - за неимением лучшего. Впрочем,  даже  так думать об этом оскорбительно и  нечестно. Он не хочет об этом  так думать. Ольга ничего плохого ему не сделала.

  136.
 Не может и  не должно быть продолжения. Лицо как бы из двух половинок. А душа? Она стояла перед ним и смотрела тусклым, рассредоточенным взглядом. Она что-то говорила, но он не мог врубиться. Он не воспринимал ее,  как  уродку.  Ему не  было противно с ней. Но, конечно, она была странная, непонятная, непредсказуемая. Разговор тяготил.  Она снова толкала его на  самокопание.   Он что-то лепетал  о  психологическом дискомфорте, о неспособности  вписаться в какую-нибудь команду, о том,  что не понимает, что происходит.
 -И никто не понимает, - успокоила она его, - ничего страшного.
  Потом она как бы пришла в себя и стала казаться ироничной и колючей. Лева узнал о том, что  не  так торчит на верхотуре и выглядит довольно  нелепо.  Некоторые над ним  посмеиваются. «Я не думал, что на меня  смотрят, - оправдывался Лева. -  Ты вот  ни разу на меня глаза не подняла». Вышла бестактность. И Ольга ее  заметила: «Глаза? – и продолжила: - У меня все время чувство неловкости перед тобой.  Я знаю, ты смотришь на меня и думаешь, какая она страшная, и зачем я связался с этой страшилкой. И хорошо, что никто не узнает. И место ей именно здесь»
 Лева  ничего не ответил. Чтобы не оправдываться и не врать. Но бесконечно молчать он не мог, поэтому промямлил что-то невразумительное о том,  что она не такая. «Я не девочка,  - засмеялась Ольга,  - у меня сын школу заканчивает. И он, наверное, тоже стыдится или стесняется меня. Ему лучше жить у бабушки и издали получать от меня денежки. Но что я вам об этом говорю? Расслабилась. У меня ни к кому никаких претензий. Тем более к вам. Все-таки не чужие уже». «Да, да, -  с облегчением согласился Лева,  - конечно, мы не чужие» .
 
137.
 День выдался какой-то  непонятный. И вечер. А потом  ночь. Лева тоже расслабился,  загрустил. Но не по причине каких-то сиюминутных огорчений, а вообще.  Извечные примитивные вопросы, типа «что я здесь делаю?», «зачем я  живу?», «какой смысл во всем этом?» и прочее, как обычно, в беспорядочной толкучке  стали одолевать его.
 И то – есть о чем подумать. Возраст критический. Биография, что ни говори, на излете, на изломе, на исходе. Сцепление обстоятельств, действий, поступков  все больше запутывает его. Близкие и  чужие люди как-то одинаково   далеки.  Нет, они не поменялись местами, они все просто перестали быть своими. Здесь  же своя кухня. Своя, если так можно выразиться,  зона.  А следовательно и какие-то свои специфические  понятия.
  Лева и не заметил, как выветрилась коротая летняя темень  и стали  проявляться  очертания какого-то скалистого острова. Ближе  к рассвету плавбаза  замедлила ход и, наконец, встала на   якорь. В метрах  300-400 от берега.
   Тишина, безлюдно. Но с души  у Левы не спадает чувство тревоги, хотя видимых оснований для этого нет. Никто не дергает, не надо ждать никакой команды. И других судов рядом не видно.  Но и такое уже бывало, а через минуту, словно  на пожар,  приходилось скатываться по обледеневшим  ступенькам  в какой-нибудь морозильный  трюм. И одна неоригинальная мысль пульсировала не переставая: скорее бы все это кончилось.
  И вот, когда это кончилось, чего-то не хватает. Пальцы теряют цепкость, упругость,  зато долго  внутри остается страх от предчувствия необходимости чрезмерного физического усилия.
  Он думает об этом и этим мыслям не мешает  даже Ольга, каким-то образом снова оказавшаяся рядом с ним. «Ты выглядишь неплохо и даже бриться успеваешь»,  - ни к селу, ни к городу говорит она. «И все-таки очень иногда хочется казаться таким, будто ты что-то значишь в этой жизни», – отвечает Лева, тоже, наверное, невпопад.

138.
 Ольга промолчала. А он снова отвлекся. Он думал о неотвратимости исчезновения,  о  своей  личной катастрофе, которая в его варианте не  столько факт,  сколько ощущение. «Люблю ли я кого-то по-настоящему,  - спрашивал он себя,  - способен ли? Вечно опаздывающий  воздыхатель. Но я хорошо знаю, как  важно, чтобы в жизни хоть однажды было  над головой  звездное небо, как в тот раз».
  И он тихо, не вслух вспоминает  свой загородный  домик, ночь, звезды.  Он  с вечера впервые читал Екклесиаста, потом долго не спал, вышел покурить, пописать. Он, конечно, немного был под впечатлением чужой мудрости, сожалел, что так поздно приобщился к ней и невольно уверял себя, что в жизни не бывает узлов, которые нельзя развязать.
  Многое ему казалось  тогда доступным, осуществимым.  Воодушевление, связанное с этим чувством, подтолкнуло его,  и он начал марать бумагу, пытаясь освободиться от смутных образов, которые переполняли его.  Но очень скоро бросил. Или отложил. Поразившись собственной беспомощности и немоте.  На что-то  он все  же надеялся, хотя и во всем сомневался. И все чаще думал о том, что делать тем, кто обделен  способностью верить.
   Он молчит, и Ольга молчит. Пригрелась.  Даже неловко как-то.  И он  заговаривает с ней  про тот случай. Про тайную Вальдемаровскую вечерю.
 . Она как-то незаметно настораживается, напрягается. Лева, чтобы не очень  испугать ее,   упоминает о миражах. О том, что потом все это проходит, и  неизвестно, было ли на самом деле  то, что иногда кажется стопроцентной явью. Жизнь так эфемерна…
 
 139.
  - Я не знаю и не понимаю тебя,  - заметно нервничая, говорит Ольга. - Тебе надо списываться и идти к врачу. А то однажды свернешь не в ту сторону и свалишься за борт.
 Она уж другой человек. Чужой и холодный.  «Я для тебя тоже мираж, фикция?»  «Не всегда», - отвечает Лева,  теперь понимая, что она будет с ним откровенной до  определенной черты. Сейчас он  почему-то думает   про нее,  как бы в отместку,  грубо и цинично: тут любой материал идет в дело. Лучшие экземпляры достаются начальству, потом приближенным начальства,  а все, что остается,  идет по рукам. Он не знает, насколько Ольга ходячий товар. Но вот мне обломилось, - натянуто самодовольствует  он.- Но какую роль она на самом деле играет здесь?» 
  Он по-прежнему чувствует ее тело. И свою неуклюжесть, неуверенность. «Тебе хорошо?» - вдруг тихо спрашивает она. «Что хорошо?» - глупо переспрашивает он. И начинает уточнять: вообще или в частности. Ольга усмехается: «Тебе не надо выкручиваться, я того не стою. Я знаю, о чем ты думаешь. Вот пароходская шлюха,  и тебе достался кусочек от общего пирога. Ты  ничего не имеешь против, несмотря на все твои высокие моральные принципы, но сейчас больше не хочешь. У тебя свои внутренние интеллектуальные переживания. Ты прав. Правда, я   не совсем  шлюха и совсем не пароходская. Но все равно, со мной можно не церемониться». «Ну, что ты психуешь, - перебил ее Лева. – Мне не нравится то, что ты говоришь».  «Ты тряпка, трус, - продолжила она. – Всего боишься,  притворяешься, что  ничего не понимаешь. Готов пресмыкаться перед каждым жлобом, лишь бы никого не раздразнить. Интеллигент вонючий.  И обо мне одно думаешь: влип ты со мной или нет. А вдруг она крутая, вдруг член мафии»

140.
  Когда она  выпустила пар,  Лева хотел что-то  сказать, но не знал, что. Лучше всего было найти способ благопристойно уйти. Но как это сделать?  «Почему ты молчишь?», - наконец-то спросила она. Он  совершенно по-хамски ответил, что охеревает от ее слов. Она засмеялась: «О, это уже по-нашему». «Я статистик и статист,  - попытался Лева  объяснять свою посредственность. – И принципиально не хочу ни во что влазить,  быть радикалом или революционером. Но меня не хотят оставить в покое. Ни там, ни здесь. Это бред какой-то»
 Она снова, но уже ласково распекает его. Мол, он какой-то бесформенный, неудобный,  бесцветный. Но на Леву эти обидные словечки  впечатления не производит. Он снова включает старую пластинку: Не хочет светиться, потому что  это опасно, и  не понимает, чего от него хотят. «А мне показалось, что ты уже понимаешь, - лукаво сказала Ольга. И уже не совсем лукаво: а, может, ты хитрый? Притворяешься простачком… Есть такое мнение».
  Это она говорит ему на ухо, касаясь его влажными, горячими губами.
  -  Ты сошла с ума, - не выдержал Лева. -  И все вы здесь сошли с ума. Я даже не подозревал, что здесь происходит, что является тайной, в чем меня подозревают.
– А ты упрямый, - сказала Ольга. - А упрямым делают больно…  Упрямых перепрофилируют в рыбную муку.
  Ее фразы не воспринимаются как угрозы. Но что-то в них такое есть. Неприятное. Что-то в ней бродит. Желание оправдаться и не унизиться, убедить Леву, что она здесь не последняя и что-то значит. Она снова прижалась к нему.
 -  Все здесь знают свое место. Кроме тебя, может быть.
  Он действительно занимает чье-то место, - соглашается про себя Лева.  - Но оно такое  гаденькое, это место. Было бы за что переживать.
  Близость Ольги уже тяготит его.
   - Забудем, где мы, что мы, кто мы…
  - Что забыть?

 141.
   Лева был бы рад подкорректировать свою память. Не помнить, сколько ему лет,  или о том, что у него нет будущего. А прошлое – какое-то скомканное. Мешанина из благих намерений, несбывшихся замыслов. Что за ошибки, случается,  убивают и втоптывают в грязь, что люди, как волки,  иногда сбиваются в стаи,  и  всегда  надо ждать удара из-за угла.  А настоящее – это вообще какой-то скверный сон, маскарад, и  окружают его какие-то тени и  маски. И так далее. И напрасно все, что он делал все эти годы. Потому что ничего не осталось, ничего не дало результата.
  - Бедненький ты мой. Я тоже хотела  (и все делала  сознательно) кое-что забыть, в том числе и тот случай, который сделал меня неполноценной. Но я жила и тебя выбрала сама, в какой-то момент ты мне понравился. Не до конца испорченный, не  подлый, тебе  ведь бывает стыдно, а на это сегодня не каждый способен. Ты действительно переживал из-за меня, все думал, что тебе делать со мной и как не обидеть меня. Вместо того, чтобы просто послать подальше. В то же время ты скучный, пресный, слабый, несмелый, бесцветный, как все люди, которые стараются казаться правильными.
 Постепенно  она меняет тон. В ее голосе появляются нотки истеричности, и Лева перебивает ее.
  - Ты сама себе противоречишь, - говорит  он.  -  А потом устраиваешь сцены. Неужели ты тоже в банде, бандитка? 
 Он снова объясняет, зачем приехал на базу.  Но это уже неинтересно,  ни ей, ни ему.
 - А  не пойти ли нам на три буквы? -  не без надрыва предлагает Ольга.
  - Хватит,  - не выдерживает  Лева. - Мне все это надоело. Идите вы все нахер.
 Он резко встает и случайно толкает Ольгу.
 - Ой, больно, - совсем как нормальная женщина визжит она.
  - Оставьте меня в покое, - свирепея, выдыхает Лева.- Отморозки, мафиози, уголовный сброд…
  Но на Ольгу его  выпад  уже действует мало.
   - Не нервничай,  - совсем спокойно советует  она, - и не падай в обморок. Хорошо, впрочем, ты играешь. Но если ты говоришь правду, это еще хуже. Тогда ты вообще ничтожество, милый, пустое место.
 - А ты, а ты, -закипел Лева, -  у тебя же ребенок…
 Ольга засмеялась.
  - Ах, какие мы моралисты. И всех дурим. Мы связывались с берегом. Никакого института  реформ уже нет, лаборатории социального анализа тоже. Ты самозванец.
 - Вы что,  спятили?  Я не говорил, что кого-то представляю.  Я говорил, что приехал заработать. Я вообще ничего не говорил.
 - Это тебе так сейчас кажется,  - снова перебила его Ольга.  - И все-таки мы  не сбрасываем тебя со счетов, когда ищем единомышленников.
 - Кто это мы?
 - Мы,  истинные хозяева. Мы заслужили, это наше,  - повторила она  уже однажды слышанную Левой мысль. -  И вдруг появляются чужаки. Что-то вынюхивают.
  -  Мне не хотелось тебя оскорблять, - на всякий случай говорит Лева, - но сейчас мне лучше уйти.

  142.
  Он ушел,  и Ольга не  удержала его.  Лева  вышел на корму, покрутился, прошел вдоль боковой надстройки и остановился,  прислонившись к бортовой перекладине. Плавбаза шла тихим ходом,  как бы выбираясь из  уходящего мрака ночи и вползая в начинающий проявляться рассвет. В стороне маячила береговая полоса, чем-то знакомая, постепенно обраставшая огнями. Лева, впрочем, ни на что не обращал внимания, он по-прежнему думал о себе, об Ольге. Он так и не понял, враги они или нет. Но что-то она в нем угадала.  Это было неприятно, досадно, задевало  самолюбие. С другой стороны, защищался перед самим собой Лева, он никогда на свой счет не обольщался и никого не обольщал. Он ни в чем не виноват. Жил и живет, как умеет. Временами не хуже прочих. Но все уже, а тем более главное, позади,  да он  и не помнит, когда  оно было,  главное, где  было, в чем  заключалось. Он все промухал…
  Он бы, наверное, еще долго, как обычно,  занимался самокопанием,  но вдруг  зашипели все судовые динамики и наружу прорвался  полный стереофонического  воодушевления голос Вальдемара.
  - Господа  покорители  океанских просторов,  дышите глубже, -  заверещал Вальдемар,  - слушайте меня внимательно.  В настоящий  неторжественный момент наша плавбаза по техническим, технологическим, коммерческим и стратегическим соображениям  прибывает в родной порт. Но  не спешите сматывать удочки, покидать борт без  особого моего и папы распоряжения  категорически запрещается. Кто ослушается, может забыть о зарплате, премии и продолжении рейса. Да и по лицу или ниже пояса невзначай можно получить.  Так что наберитесь терпения, голубчики…
 
143.
  У Левы дух захватывает. Так это неожиданно.  Такой поворот  ему даже присниться не мог. Он вдруг замечает себя на верхней палубе и с удивлением видит, что плавбаза  уже стоит у  какого-то причала,  а  невдалеке проглядывают   городские огни. Господи, что же это, успевает подумать Лева. Он спускается, заглядывает в одну  знакомую  каюту, в другую, в столовую, в кинозал. Все навеселе, все возбуждены. И Сан Саныч, которого встретил в одной разгоряченной компании, тоже не  совсем  похож на самого себя. Он дергает Леву за рукав, Лева резко оборачивается,  ему хочется стукнуть поэта, и он с трудом сдерживается, заметив, что тот плачет.
   - Да что это с вами, неужели тоже перепились? И когда только успели? Так вы радуетесь или печалитесь?
  -Я протестую, - замычал Сан Саныч. –Я оказываю пассивное сопротивление. Это все не по правилам, мы так не договаривались, - выдыхает он.
 -О чем вы, я ничего не понимаю, - нетерпеливо спросил Лева. – Объясните пожалуйста…
  -Ха! – много вы хотите. Все ведь и так ясно.  Мы идем ко дну. Вы, кстати, что-нибудь поняли из моего рассказа об Иуде?
 - О каком Иуде? -   не сразу врубился Лева, причем здесь Иуда?
 - Да при том, - уже в своем духе произнес Сан  Саныч. – Помимо всего прочего,  он вам  продемонстрировал образчик  типичного еврейского счастья.   Человек, который должен был быть восславлен в веках,  получил по заслугам с точностью наоборот.   У вас, любезный, есть какие-нибудь мысли по поводу возникшей ситуации?

 144.
 У Левы никаких мыслей не было. Но если бы даже он пожелал высказаться, все равно бы не успел. Потому что из всех  радиощелей  снова зазвучал голос Вальдемара. «Все прекрасно, ребята, - успокаивал Вальдемар народ. - Мы уже на приколе. Наши поставщики  в курсе. Так что слушай мою команду: всем  до полудня протрезветь и быть готовыми к перегрузу. На берег никто не сходит,  получаем снабжение и сматываемся»…
   В этот момент судно  плавно, но быстро,  наклоняется  и также стремительно выравнивается снова. Лева,  Сан Саныч и другие обитатели каюты  сползают, словно мешки с песком, в сторону иллюминатора. Сначала  дверь становится  для них потолком, потом они  пытаются, кряхтя и, действительно, трезвея, выбраться  из-под стола и друг друга.
   Сквозь открытый иллюминатор успела пробиться изрядная порция воды.  Было мокро,  и погас свет. Лева почувствовал, что  ему неловко дышать.  Он буквально выкатился из каюты, встал, и,   пошатываясь,  заспешил в сторону выхода. И не только он. Из всех кают их яруса к  боковой палубе  бежали люди. Совсем близко был виден  просвет и уже пахло  морем и  прохладным   предрассветным воздухом «А я что говорил,  -  догнал его Сан Саныч,  - Ну, точно, эти ублюдки  так просто не успокоятся».

 145.
   Что он имел в виду, Лева так    и не понял. Сначала его отвлек вновь оживший  знакомый радиоголос: «Не бздите, господа, - по-прежнему был полон оптимизма и бодрости Вальдемар. - На море началась качка»...
    Затем послышался  заразительный смех и  осторожный, словно подкрадывающийся шум воды.   По плавбазе уже  метались  люди. Кто-то кричал. Кто-то матерился. Как я мог пропустить такое, подумал Лева, и ему вновь показалось, что он находится в каком-то ирреальном мире. Он  начал пробираться на палубу и был уже недалеко, когда пол начал уходить из-под ног,  стало совсем темно,  и его едва ли не с головой накрыл пахнущий мазутом поток. Через мгновение, он оказался под водой,  но вроде не растерялся. Задержал дыхание, раздул щеки и, перебирая руками какие-то железяки,   все-таки дотянулся до дверного проема.  Силы уже были на исходе, но что-то   выдавило его на поверхность, и он оказался у ржавого, заросшего водорослями днища базы.  Он подтянулся, зацепился рукой  за обрывок каната и  долго-долго, как ему казалось,  находился в этаком подвешенном состоянии, пока какие-то люди силой не  разомкнули его руки, не подняли   на лежащую боком   плавбазу,  а оттуда уже переправили на берег. И там  усадили в маленький, тесный автобус.
 . И хотя Лева  был в сознании,  он  постоянно проваливался в  события и картинки вчерашнего или позавчерашнего дня и даже не пытался представить, где он находится сейчас, что с ним произошло. Это  было так невероятно  и уму непостижимо, что в  реальность этого  было невозможно поверить. Скорее всего, смутно мерещилось Леве, это очередной прикол Вальдемара, этот ****ский   поганец горазд на самые мерзкие шутки.

 146.
 Но это, конечно,  была  реальность,  и от нее некуда было деться. Автобус трясло на ухабах, рядом с Левой сидел незнакомый ему, очень  серьезного вида человек с рыжей бородой.
  - Что случилось? – совсем уж глупо спросил Лева,  словно и сам не знал. -  И куда  едем, не слышали? – уже более здраво переиначил он вопрос.
 -  В  больницу, -   ответил рыжий.  - И там гостей размещаем, и в профилактории, а завтра все объяснится.
 Но ничего так и не разъяснилось.
  Его поселили  в маленькой, похожей  на каюту  или контейнер комнате. Почему-то  отдельной,  возможно, по ошибке. Здесь тоже действовало внутреннее  радио. Сначала  по нему  передавали песни советских композиторов,  а под вечер участливый женский голос пригласил  на ужин. Но  Лева никуда не пошел, хотя позже и пожалел: во-первых, проголодался, во-вторых,  там он мог встретить кого-то из знакомых. Он уже собирался  отправиться  в  столовую, но  острая  боль в грудной клетке заставила его улечься, не раздеваясь,  поверх одеяла, на узкой койке. Он  закрыл глаза и, очевидно, уснул, а когда проснулся, рядом сидела женщина в белом халате и делала ему укол. У нее было напряженное, недовольное лицо, и ничего не выражающие глаза.
  -Ну вот, теперь все будет в порядке, - неожиданно тепло сказала она. – Не думайте о плохом и знайте, что вы совершенно здоровы.
  Она кивнула, ушла, а Лева принял положение сидя и начал размышлять, что делать дальше.  На спинке стула  висел    костюм, в котором он несколько  месяцев назад ехал на базу.   Неизвестно,  как он  оказался здесь,  но Лева не стал задумываться об этом фантастическом факте. Скорее всего, он перепутал, это был не его старый костюм.  Еще на столе в пакете лежала новая сорочка, а внизу под кроватью находились его высушенные и сносно выглядевшие кроссовки.

147.
    Выписывать его  почему-то не спешили. Лева  потерял счет дням. Большей частью он  лежал на койке и тупо смотрел в потолок. Его охватило какое-то оцепенение, он даже отказался от мысли походить по палатам, поискать знакомых. Но изредка выходил в коридор, во двор, на лестницу, и однажды забрел даже в двухэтажное здание, напоминающее приемный покой.  В углу, в самом конце коридора, стояли  старый диван и журнальный  столик, на котором   лежало  несколько газет. Название одной из статей было подчеркнуто, и Лева вздрогнул, прочитав его. «Приход плавбазы из очередного рейса стал последним днем ее жизни» - было написано там.
  Он  впился  глазами в текст и  долго  не мог  переварить  написанного.
  …Плавбаза потеряла устойчивость и накренилась, -  прочел он.- Экипаж пытался выпрямить судно, однако крен ликвидировать не смог…- словно яд, просачивалась  в сознание Левы информация.
 - «Юбилейный» начал черпать воду нижним ярусом иллюминаторов. Многие из них оказались открытыми. Судно резко опрокинулось и уперлось мачтами в грунт. Если бы в том месте не было мелко, оно перевернулось бы вверх килем, похоронив всех, кто находился на борту…- объясняла газета.
 -  Погибло от 9 до 12 человек...
  Перед глазами Левы прошла череда лиц. Он начал  представлять, кто бы это мог быть. Но тут  же прочел другую информацию:  «В тот день на борту плавбазы  находились более  600 членов экипажа. Ни одному человеку не было разрешено сойти на берег. Топливные танки судна были практически пустыми. Планировалось, что оно возьмет снабжение, а заправка будет потом, на рейде. Поэтому судно было не забалластировано. Тысяча тонн соли лежала на верхней палубе. Вдруг судно стало давать крен. Один из штурманов приказал перекачивать имеющееся топливо с одного борта на другой, но это не помогло. «Юбилейный»  перевернулся  возле причала, забрав с собой практически всех, кто находился на борту».
  Лева похолодел, прочитав это.  А потом покрылся испариной. Нет, это чушь, это бред собачий, убеждал он себя. Ну, не может, не должно быть такого. 
 И еще он прочел:
  - В рыбацких кругах прошли слухи не только о  сотнях  жертв, но и о том, что водолазы несколько суток доставали тела и мародерствовали…
 И Лева представил какой-то кулончик, который висел на шее Ольги.
 Ему снова стало плохо и стыдно…

148.
 Пришел день, когда Лева покинул больницу, дом отдыха или дурдом. Он так и не понял, где находился. При выписке ему дали немного денег и пожелали всего хорошего, что денег не стоило. Он сразу же отправился в управление базы флота.
  Лева начал узнавать, как попасть на  «Юбилейный»,  но  все, к кому он обращался, к его вопросам относились  как-то подозрительно.  Его посылали от одного маленького начальника к другому и словно чего-то недоговаривали. «У меня там  одежда, документы, личные вещи, неужели все пропало?», - пытался возмущаться Лева. Но  ему  как  бы не верили. «Кто вы  такой? - сердито спросил его один молодой человек,  - что за «Юбилейный»,  ну хоть какой-нибудь документ у вас есть?» Пошел Лева в профком, где, как казалось ему, он бывал не очень давно, но и там никого не застал.   Наконец, Лева встретил своего товарища,   которого звали Даня и с подачи  которого он  и  оказался на плавбазе.
  Лева, конечно, обрадовался, а товарищ страшно удивился ему: «Как, ты здесь?»
  Лева  хотел ему  многое рассказать, объяснить. Но  Даня слушал плохо и  лишь качал головой. Потом созвонился с кадрами и договорился, что Леве отдадут его паспорт, который он оставил там взамен на книжку  рыбака,  выданную ему  перед выходом в море. Затем   он повел Леву  в  бухгалтерию, где тот подписал какие-то бумаги, и  в кассу  -  там ему дали зарплату, в общем-то, неплохую,  по Левиным понятиям,  сумму денег.
  Лева чувствовал себя как во сне  и был очень благодарен своему товарищу. «Все в порядке, старичок, - подбадривал его Даня,  - не бери в голову, в жизни всякое бывает. Если тебя нужна психологическая реабилитация, я могу тебя устроить в санаторий. Но не советую, лучше поезжай домой».
 - Главное, что ты жив, старичок, - сказал ему  Даня напоследок.

149.
  Вечером Лева  был на вокзале.  Вещей у него с собой почти не было, он даже не чувствовал себя отъезжающим. Все время у него было ощущение,  что он находится в какой-то пелене и что надо поскорее  стряхнуться, чтобы  зажить по-настоящему. И еще  в отдельные моменты ему мерещилось, что он находится не в зале ожидания, а на палубе  и вот сейчас уже пора идти в каюту. И все же он пытался  представить,  как  встретится с женой, с  дочерью, как пойдет на свою прежнюю работу и попросит, чтобы его восстановили, но все эти мысли перебивались другими. 
 Он с трудом сдерживался, чтобы не вернуться, и даже побежать  назад, хотя это понятие стало для него совершенно неопределенным. Назад никакого пути не было. Все было до омерзения необратимо. Лева хотел повидаться с Вальдемаром, Ольгой, Сан Санычем, с кем-то еще,  пусть даже с Червоненко или с Дындой. Он не мог представить, что никогда больше не увидит этих людей, но потом подумал, что эти люди ему померещились.
 Их не было, ничего не было, -  в какой-то момент убедил он себя. И ему сразу стало легче. А потом сделалось  очень неловко и тяжело, словно он  кого-то предал.
 - Как же так, не было,  - подумал он…
 … а что же тогда было?