Евгений Шейнман
Стихи выдающихся русских поэтов ХХ века Мандельштама, Пастернака, Ахматовой, Слуцкого, Бродского, Вознесенского, Евтушенко, Рождественского, Ахмадулиной и других живут среди нас и сейчас в ХХI веке. Эти поэты в той или иной степени были бунтарями, противопоставляющими себя существующей власти и поэтам – представитялям официальной советской поэзии.
Моя память услужливо подсказывает мне имена наиболее известных поэтов моей юности (нам, живущим в провинции, не очень- то были известны в то время перечисленные выше поэты) – это Николай Асеев, Илья Сельвинский, Семен Кирсанов- поэты так назваемого старшего поколения, переживающими «вторую весну» в поэтическом развитии страны 50-х годов, которое было тесным образом связано с развитием общественной жизни страны. Поэзия, как наиболее мобильный, эмоционально отзывчивый род литературы ,занимала видное место в духовной жизни советских людей.
Эти поэты получали Сталинские премии, ордена, но все же они не были «хрестоматийными», их не изучали в школьной программе, не заставляли учить наизусть, как, например, Твардовского с его «Василием Теркиным», и они воспринимались нами чуть ли не как «запрещенные».
Шли годы, мы узнали других поэтов ,и память об Асееве, Сельвинском, Кирсанове (и других поэтах этого поколения) тускнела ,и в конце-концов их забыли, тем более, что имена этих поэтов почти никогда и нигде не упоминались. И все же я нашел упоминание о них (только упоминание!), в одном «толстом» журнале.Это дало толчок моим юношеским воспоминаниям. Я стал искать стихи этих поэтов и читать их. Мне стало интересно, а самое главное - стихи мне понравились!
Итак, самый старший из перечисленных поэтов – Николай Николаевич Асеев(1889-1963,по одной из версий, впрочем, не подтвержденной, настоящая фамилия- Штальбаум)–советский поэт, до революции -- футурист, в 1920-е -- лефовец и первый друг Маяковского, затем -- в течение 40 лет просто признанный советский поэт, один из главных корифеев советской поэзии. Был наряду с Пастернаком, Луговским и некоторыми др. высокопочитаем за свое футуристическое прошлое последовательно несколькими поколениями тогда молодых поэтов, в том числе самыми модными - Вознесенским, Евтушенко, Рождественским -- и оказал на них значительное влияние, особенно на Вознесенского. Вот лихой образец его футуристическкого прошлого:
Ай, дабль, даблью.
Блеск домн. Стоп! Лью!
Дан кран - блеск, шип,
пар, вверх пляши!
Глуши котлы,
к стене отхлынь.
Формовщик, день,-
консервы где?
Тень. Стан. Ремень,
устань греметь.
Пот - кап, кап с плеч,
к воде б прилечь.
Смугл - гол, блеск - бег,
дых, дых - тепл мех.
У рук пристыл -
шуруй пласты!
Медь - мельк в глазах.
Гремит гроза:
Стоп! Сталь! Стоп! Лью!
Ай, дабль, даблью!!!
Маяковский отметил коллегу и друга строчками фамильярными , где назвал того «Колькой» и обмолвился, что «хватка у него моя».
Николай Асеев стал одним из лучших современных мастеров стиха. Стихотворения Асеева напевнее и лиричнее стихотворений многих его современников, в них присутствует дух неувядающей молодости и любви:
Ромео и Джульетта
Люди! Бедные, бедные люди!
Как вам скучно жить без стихов,
без иллюзий и без прелюдий,
в мире счетных машин и станков!
Без зеленой травы колыханья,
без сверканья тысяч цветов,
без блаженного благоуханья
их открытых младенчески ртов!
Асеева ценил Пастернак как поэта, правда, как человека не слишком жаловал. Вообще, из воспоминаний современников он воспринимался как человек, должно быть, неплохой по своим задаткам, но никакой со стороны – бледный, серый, вечно на вторых ролях. Считается, что Асеев всё лучшее написал в начале 20-х годов, несколько ожив в хрущевскую «оттепель». Но к тому времени он уже был стар, написав лицемерное стихотворение «Еще за деньги люди держатся…», сам продолжая азартно играть на бегах, делать ставки и держаться за деньги. Большую часть жизни Николай Асеев прошел по жизни правоверным советским поэтом, получая ордена, а в 1941 году и Сталинскую премию первой степени за поэму «Маяковский начинается».
Память об Асееве увековечена названием его именем улиц в Москве, Курске и Льгове (родине поэта), Курской областной научной библиотеки; в г. Льгове памяти поэта посвящен литературно-мемориальной музей.
Несправедливым кажется утверждение некоторых современников, что хрестоматийными от Асеева остались только строки из широко известного «Марша Буденного». Сам поэт так оценил итоги своего творчества:
Стихи мои из мяты и полыни,
полны степной прохлады и теплыни.
Полынь горька, а мята горе лечит;
игра в тепло и в холод — в чет и нечет.
Не человек игру ту выбирает —
вселенная сама в нее играет.
Мои стихи — они того же рода,
как времена круговращенья года.
Илья; Льво;вич Сельви;нский(в 1920-е годы пользовался псевдонимом Эллий-Карл] Сельвинский;1899-1968) - советский поэт крымчакского происхождения. Крымчаки; - немногочисленная (на сегодняшний день несколько сотен человек) еврейская этнолингвистическая тюркоязычная группа.
У Сельвинского богатая биография. Когда умер Маяковский, безапелляционно заявил, что претендует на его место и наследство, за что порядком был раскритикован, тем не менее ставил себя высоко и ставки имел высокие. Был хорошим полемистом с задатками литературного вождя, переболел конструктивизмом и прочим формализмом. В 19 лет прочитал «Капитал» Маркса и прибавил себе второе имя Карл. Участвовал в Гражданской войне, был ранен. Работал матросом, рабочим, артистом в цирке, едва не стал профессиональным боксёром, но от всего отвлекла поэзия. В 1933—1934 годах был корреспондентом «Правды» в экспедиции, возглавляемой О.Ю. Шмидтом на пароходе «Челюскин», прошёл с чукчами на собаках по льдам Ледовитого океана и тундре до мыса Дежнева. В 1937 году против Сельвинского были выпущены сокрушительные партийные резолюции: 21 апреля 1937 — резолюция Политбюро против его пьесы «Умка — Белый Медведь», а 4 августа 1939 года — резолюция Оргбюро о журнале «Октябрь» и стихах Сельвинского, которые были названы как «антихудожественные и вредные». С 1941 года был на фронте, дослужился до звания подполковника. Получил две контузии и одно тяжелое ранение. Награжден золотыми часами за текст песни «Боевая крымская», ставшей песней Крымского фронта.
В конце ноября 1943 года Сельвинского вызвали из Крыма в Москву. Его критиковали за сочинительство «вредных» и «антихудожественных» произведений. По одной из версий, во вполне безобидном стихотворении Сельвинского «Кого баюкала Россия…» (1943) проницательно усмотрели карикатурное изображение Сталина (скрытого под словом «урод»).
Сама ; как русская природа
Душа народа моего:
Она пригреет и урода,
Как птицу, выходит его.
Ранние произведения отличаются экспериментаторством в области поэтической формы и языка. Поэт отстаивал позиции конструктивистов и более всего защищал их перед футуристами. Кажется, что стихи Сельвинского – это заготовки, зажатые в токарный станок, с которых резцом снимается стружка. В качестве примера можно назвать поэму «Улялаевщина» (1927, новый вариант 1956):
Забойщики, вагранщики, сверловщики, чеканщики,
Строгальщики, клепальщики, бойцы и маляры,
Выблескивая в лоске литье ребер и чекан щеки
Лихорадили от революционных малярий.
Хотя бы секунду, секунду хотя бы
Открыть клапана застоявшихся бурь...
А в это время Петербург
Вдребезги рухнул в Октябрь.
Однако любителям творчества Сельвинского он запомнился в основном своей любовной лирикой, романтичной и искренней:
Красное манто
Красное манто с каким-то бурым мехом,
Бархатный берет, зубов голубизна,
Милое лицо с таким лукавым смехом,
Пьяно-алый рот, веселый как весна.
Черные глаза, мерцающие лаской,
Загнутый изгиб, что кукольных, ресниц,
От которых тень ложится полумаской,
От которых взгляд, как переблик зарниц.
Где же вы — Шарден, Уистлер и Квентисти,
Где вы, Фрагонар, Барбё или Ватто?
Вашей бы святой и вдохновенной кисти
Охватить берет и красное манто.
Но вот неожиданная тематика: в зарисовке «Вор» нет лишних слов, лишних «движений». Всё – в психологической динамике, в ритмике.
Вышел на арапа. Канает буржуй.
А по пузу — золотой бамбер.
«Мусью, скольки время?» — Легко подхожу...
Дзззызь промеж роги... — и амба.
Только хотел было снять часы —
Чья-то шмара шипит: «Шестая».
Я, понятно, хода. За тюк. За весы.
А мильтонов — чертова стая!
Подняли хай: «Лови!», «Держи!»
Елки зеленые: бегут напротив...
А у меня, понимаешь ты, шанец жить, —
Как петух недорезанный, сердце колотит.
Заскочил в тупик: ни в бок, ни черта.
Вжался в закрытый сарай я...
Вынул горячий от живота
Пятизарядный шпайер:
— Нну-ну! Умирать так будем умирать.
В компании-таки да веселее, —
Но толпа как поперла в стороны, в мрак
И построилась в целую аллею.
И я себе прошел, как какой-нибудь ферть,
Скинул джонку и подмигнул с глазом:
«Вам сегодня не везло, мадамочка смерть?
Адью до следующего раза!»
Невзгоды Сельвинского начались летом 1943-го, когда наметилась резкая перемена в официальной советской установке по передаче информации о систематическом уничтожении еврейского населения на оккупированных советских территориях. Стихотворение Сельвинского «Я это видел!» — первый опубликованный русский стихотворный текст о массовом расстреле евреев у так называемого Багеровского противотанкового рва. Сельвинский заявляет гораздо громче, яснее и выразительнее, чем это говорилось во всех советских источниках, опубликованных в 1941 — 1942 годах, пожалуй, за исключением некоторых статей Эренбурга, что еврейские потери в пропорциональном отношении во много раз превосходят потери других народов СССР.
Какие страстные, кричащие строки:
Не верить газетным столбцам.
Но я это видел! Своими глазами!
Понимаете? Видел! Сам!
Вот тут — дорога. А там вон — взгорье.
Меж ними вот этак — ров.
Из этого рва подымается горе,
Горе — без берегов.
Нет! Об этом нельзя словами...
Тут надо рычать! Рыдать!
Семь тысяч расстрелянных в волчьей яме,
Заржавленной, как руда.
Стихи Сельвинского никак не вписывались в окончательно сформировавшуюся к лету 1943 года официальную сталинскую доктрину о неразделении на национально-этнические категории убитых на советской земле мирных советских людей и о невыделении из их числа евреев. Заключительное четверостишье стихотворения является некоторой уступкой цензуре:
Ров... Поэмой ли скажешь о нем?
7000 трупов… Евреи... Славяне...
Да! Об этом нельзя словами:
Огнем! Только огнем!
Своим стихотворением Сельвинский совершил акт гражданского мужества.
Сельвинскому доставалось не только от власти, но и от собратьев по перу. Доставалось за стихи о Ленине( в войну была написана «Баллада о ленинизме»). Доставалось ему за такие строчки:
Я видел всё. Чего еще мне ждать?
Но, глядя в даль с её миражем сизым,
Как высшую
хочу я
благодать –
Одним глазком взглянуть на Коммунизм.
Но особенно досталось поэту, когда он публично осудил Бориса Пастернака. K больному Пастернаку Сельвинский направил Берту, свою жену, с просьбой разрешить Сельвинскому навестить поэта. Разрешение было получено. Больной Сельвинский на коленях просил Пастернака простить ему этот грех. И был прощён, и проговорили они ещё долго, но не о грехах, а о делах литературных. Он не был лицемером, был искренним и в своей вере, и в своих поступках, в которых не было подлости. Последним произведением Сельвинского был автобиографический роман "О, юность моя!", опубликованный в журнале "Октябрь" в 1966.
Сельвинский заслужил себе совершенно особое место в советской литературе поисками новых возможностей в области стихотворной техники. Принадлежность Сельвинского к конструктивистам определила его увлечение «локальным приёмом», когда главным является функциональное значение рифмуемых слов.
Семён Исаа;кович Кирса;нов (родился под именем Самуил Ицекович Кортчик, 1906 -1972 )-
русский советский поэт. Ученик Маяковского, в молодости — один из последних футуристов, много выступал с Маяковским и такое соседство на сцене выдерживал. Начиная с 1930-х годов, неоднократно обвинялся критикой в формализме. На стихи Кирсанова написаны широко известные песни, например, «У Черного моря», «Эти летние дожди» и др.
Соседом Кирсанова по дому одно время был Осип Мандельштам. У них установились очень хорошие отношения, они часто выходили на плоскую крышу и читали друг другу свои стихи.
Кирсанов в самом начале войны добровольцем пошёл на фронт. При отступлении его часть попала в окружение, из которого с трудом удалось выйти. Он участвовал в освобождении Севастополя , получил две контузии.
В 1950 году была закончена ,начатая в конце 1946 года ,драма в стихах «Макар Мазай» о сталеваре-стахановце, расстрелянном фашистами, за которую Кирсанов получил Сталинскую премию третьей степени.
Кирсанов, которому помог Маяковский, любил помогать молодым поэтам: по собственному признанию Евгения Евтушенко, охотно дал тому рекомендацию в Союз писателей, хотя сам назвал его стихи плохими.
В воспоминаниях современников Кирсанов предстает крошечным и крикливым, он выступал на каждом литературном вечере, даже если его и не приглашали, на всех сценах протискивалась его энергичная фигурка, слышался звонкий голос. Публике нравилась его неисчерпаемая энергия, а главное — великолепное чтение. Читать Кирсанов готов был без конца. Читал он настолько хорошо, что чуть ли не всякое прочтенное им стихотворение казалось замечательным до тех пор, пока не удавалось прочесть его, взять в руки. Тогда впечатление нередко менялось. Кирсанов недаром был крайним сторонником «звучащей поэзии» — большим, чем его старшие товарищи Маяковский и Асеев. Безыменский вспоминает: «Этот человек всюду суетится. Это его основное качество. Он всюду лезет вперёд, подчас не даёт никому говорить, желая показать именно себя “вождём” литературы...» Маленький, но величественный со своей седой шевелюрой, безупречно элегантный, он вводил свою жену Люси в театр, в зал ресторана, в комнату, где уже собрались гости, сам на полшага позади, и гордо оглядывал всех, словно желая прочитать на лицах восхищение, и лишь потом церемонно раскланивался со всеми.
Для Кирсанова в поэзии большую роль играли рифмовка, ритм, каламбуры, часто составляя основу творчества. Это сделало его уникальной фигурой в советской поэзии. Недаром его посмертная книга избранного озаглавлена «Циркач стиха». Так он назвал себя, говоря о «номере поэзии», исполняемом высоко под куполом, «на проволоке строки», ни с кем не в ногу. Вот образчик, стихотворение «Ад»:
Иду
в аду.
Дороги -
в берлоги,
топи, ущелья
мзды, отмщенья.
Врыты в трясины
по шеи в терцинах,
губы резинно раздвинув,
одни умирают от жажды,
кровью опившись однажды.
Ужасны порезы, раны, увечья,
в трещинах жижица человечья.
Кричат, окалечась, увечные тени:
уймите, зажмите нам кровотеченье,
мы тонем, вопим, в ущельях теснимся,
к вам, на земле, мы приходим и снимся.
Выше, спирально тела их, стеная, несутся,
моля передышки, напрасно, нет, не спасутся.
Огненный ветер любовников кружит и вертит,
по двое слипшись, тщетно они просят о смерти.
За ними! Бросаюсь к их болью пронзенному кругу,
надеясь свою среди них дорогую заметить подругу.
Мелькнула. Она ли? Одна ли? Ее ли полузакрытые веки?
И с кем она, мучась, сплелась и, любя, слепилась навеки?
Франческа? Она? Да Римини? Теперь я узнал: обманула!
К другому, тоскуя, она поцелуем болящим прильнула.
Я вспомнил: он был моим другом, надежным слугою,
он шлейф с кружевами, как паж, носил за тобою.
Я вижу: мы двое в постели, а тайно он между.
Убить? Мы в аду. Оставьте у входа надежду!
О, пытки моей беспощадная ежедневность!
Слежу, осужденный на вечную ревность.
Ревную, лететь обреченный вплотную,
вдыхать их духи, внимать поцелую.
Безжалостный к грешнику ветер
за ними волчком меня вертит
и тащит к их темному ложу,
и трет меня об их кожу,
прикосновенья — ожоги!
Нет обратной дороги
в кружащемся рое.
Ревнуй! Эти двое
наказаны тоже.
Больно, боже!
Мука, мука!
Где ход
назад?
Вот
ад.
Самойлов назвал его творчество «энциклопедией поэтических экспериментов», отметил, что для Кирсанова в поэзии нет никаких трудностей. Однако акцент Самойлов поставил на то, что Кирсанов всё чаще пишет «сдержанные и прозрачные» стихи.
лишь вымысел. Найди я правду в нем,
я б кинул все — и жизнь и славу эту,
и странником я б зашагал по свету,
обшарить каждый луг, и лес, и дом.
Прошел бы я по снегу босиком,
без шапки по тропическому лету,
у окон ждать от сумерек к рассвету,
под солнцем, градом, снегом и дождем.
И если есть похожий дом такой,
я к старости б достал его рукой:
«Узнай меня, любимая, по стуку!..»
Пусть мне ответят: «В доме ее нет!»
К дверям прижму иссеченную руку
и допишу моей мечты сонет.
Поэт сгорел от страшной болезни. Он был великим жизнелюбом и с мыслью о собственной смерти не мог смириться. Вот полное грусти, но не отчаяния, философское, а по сути прощальное стихотворение:
Жизнь моя, ты прошла,
Ты прошла...
Самолет улетел, но светла
в синеве меловая петля.
Но она расплылась и
плывет.
Вот и все, что оставил полет.
Прежде, чем написать эту статью, я прочитал много стихотворений всех трех поэтов и был полон впечатлений : интересные поэты, превосходные стихи... И они не заслуживают забвения!