Прямо перед уроком в класс буквально ворвалась классная и каким-то глухим голосом промычала: « Сорокин, собери вещи и быстро к директору!» Сорокин, взъерошенный мальчишка с вечно невпопад застёгнутыми пуговицами и мятым пионерским галстуком набекрень, не успел ничего спросить, так как классная исчезла, и тут же прозвенел звонок. Пришлось ему наскоро побросать тетради в портфель и удалиться, одновременно боясь и недоумевая. Вид и сдавленный голос классной напугал и его, и всех одноклассников. Сорокин был не из тех, кого вызывают к директору. Учился он неплохо, хорошо рисовал и дурачился не больше остальных. Витька Горохов, например, из директорского кабинета, можно сказать, не вылезал, и это уже вызывало веселье у одноклассников, а сам он даже и гордился этим. Что же такого мог натворить Сорокин? Дети притихли и стали ждать.
Серёжка Сорокин вошёл к директрисе, лихорадочно пытаясь вспомнить все свои проступки. Вчера он несколько раз ронял карандаш и нагибался за ним, чтобы посмотреть на расставленные под столом ноги классной и её панталоны, потом это заметил Игорь и стал делать то же самое, но она, кажется, не поняла. Или поняла? А ещё они с Игорем сели вместе на истории и линейками шевелили уши сидящему перед ними Генке Пушко. За это? Он сжался, собираясь во всём сознаться и покаяться.
Классная стояла, нервно крутя шариковую ручку, вся покрытая красными пятнами и капельками пота, собранный из серых волос шиш ( с шиньоном, но этого Серёжка не знал) подрагивал, а во взгляде из-под очков мешались растерянность и гнев. Она сама, а особенно широкое лицо с очками очень напоминало жабу. Знает ли она, что он её так называет? Он перевёл испуганный взгляд на директрису и завуча и тут же его опустил. Директриса смотрела на него в упор так тяжело, будто собиралась убить. Завуч сидела с каменным лицом, сжав губы настолько, что они пропали, оставив лишь белую полоску. Все молчали.
- Здрассьте, - тихо промямлил Серёжка и осёкся, больше не смея поднять глаза. Никто не ответил. Он съёжился и втянул голову в плечи, не зная, что делать. Стоял, изо всех сил сжимая портфель, аж побелели пальцы. Наконец, директриса встала из-за стола и грозно двинулась к нему.
- Ты что ж это, гадёныш, себе позволяешь? - шипела она. – Ты кем себя возомнил? – громче и выше тоном. – Захотел школу под угрозу поставить? – уже переходила на визг. – Отвечааай!!
Если бы он знал, что ответить! Совершенно не понимая, о чём речь, он пугался всё больше и был на грани слёз. Директриса же подошла к нему вплотную и схватила за галстук.
- Вот, полюбуйтесь, на что похож главный символ пионера! Думаете, это случайно? И вы, Дина Александровна, как классный руководитель, смотрели на это сквозь пальцы - вот и досмотрелись! А ну, снимай! Снимай галстук, я тебе говорю!
Серёжка послушно стал развязывать галстук дрожащими руками, заодно сгорая со стыда. Он забыл, что галстуки в таком же состоянии были у большинства учеников, только примерные девочки гладили их и завязывали более тщательно и красиво. И он всё ещё не понимал, почему именно ему выпала участь за это отвечать. Директриса выхватила галстук у него из рук и засунула себе в карман.
- Ты больше не являешься пионером! – провозгласила она. – И ты больше не являешься учеником этой школы! Ты исключён!
У Серёжки подкосились колени. Он горько заплакал.
- Почему? – выдавил он, задыхаясь от слёз.
- Он ещё спрашивает!!! – голос директрисы опять сорвался на визг. – А я тебе объясню! Да за то, что ты – антисоветский элемент, пытаешься подорвать коммунистическую идеологию и своими грязными руками мараешь пионерскую мораль!
- Я не… не… не антисоветский эле… элемент, - всхлипывая, отважился возразить Серёжка.
- Да? А кто тебе, паразит, позволил рисовать Ленина?!! Как ты посмел?
Он на секунду перестал плакать и удивлённо посмотрел на директрису, потом на классную и завуча.
- А что, разве нельзя?
Скорость раскручиваемой ручки в руках классной удвоилась, каменное лицо завуча раздвинулось в нехорошей ухмылке, а директриса театрально подняла руку ко лбу и так же театрально застонала.
- Не прикидывайся дурачком! А то ты не знал, что только несколько достойных и политически надёжных художников имеют право рисовать портрет Владимира Ильича!
- Я, правда, не знал…
- И родители твои не знали? Уж не из семьи ли выходят такие гнилые элементы? Это же позор для всей школы! Вон! Никогда – слышишь – никогда ты не вернёшься обратно! Только не в эту школу! Чтоб духа твоего не было!
Серёжка Сорокин, рыдая, бежал домой, не зная, как рассказать родителям о случившейся катастрофе. Да, именно сегодня перед уроками Ленка, председатель редколлегии, вывесила стенгазету, в верхнем углу которой красовался нарисованный им Ленин – прямо как в «Правде». Они ведь втянули его в редколлегию как художника! И он хотел как лучше…
Ученики шестого «Б» прождали два урока, но Сорокин так и не вернулся. Лена Вербихина с удивлением обнаружила, что их стенгазета исчезла. А там была её статья, которой она так гордилась! Не по годам рассудительная девочка написала убедительную статью о сознательности пионера и заранее предвкушала, как её будут читать одноклассники и учителя. И вот теперь их продуманная и прекрасно оформленная газета исчезла вместе с Сорокиным… Лена обиделась и решила пожаловаться Дине Александровне, но нигде не могла её найти. Проходя мимо директорского кабинета, она услышала разговор на повышенных тонах и голос классной, и приостановилась. Директриса говорила, что случай не стоит выносить за пределы школы.
- А я настаиваю! – железным голосом произнесла завуч. – Если вы этого не сделаете, это сделаю я!
- Но наша репутация...
- Как раз будет на высоте, потому что мы выявили элемент и устранили! А если мы умолчим, и всё всплывёт наружу – вот тогда вам придётся очень долго защищать репутацию, и ещё неизвестно, удастся ли!
- А что касается паршивца – другие школы должны знать, с кем имеют дело, когда они обратятся, - включилась классная.
Лена каким-то чутьём поняла, что речь идёт о Сорокине, и что дело очень плохо. Обида отодвинулась на второй план, разговаривать с классной расхотелось.
Дети спрашивали классную, что случилось с Сорокиным, особенно после нескольких неудачных попыток спросить его самого. Двери им никто не открывал, телефон не брали. Его младшая сестра тоже исчезла из школы. В квартире жили, без всякого сомнения, но когда-то приветливая семья полностью отгородилась от внешнего мира. Классная только и сказала, что его исключили за преступное поведение. Что-то страшное случилось с Сорокиным, наверное, он кого-то убил, решил шестой «Б».
А потом и вся семья исчезла. Друг и сосед Сорокина рассказал, что в их квартиру въехали другие жильцы, и на пионерском собрании Лена спросила классную, что за преступление совершил Сорокин, что аж вся семья уехала. Дина Александровна, навсегда распрощавшаяся с мечтой стать завучем ( что было почти схвачено), злобно ответила:
- Их всех выгнали … в Америку!
В страшную, далёкую, капиталистическую, загнивающую Америку… В страну, абсолютно чуждую пионерским идеалам.
…В Копенгагене фестиваль джаза бывает в начале июля. Обожаю джаз! Для меня это – сверхмузыка, не могу до конца понять, как можно настолько импровизировать, а тем более группой. Я купила билеты на некоторые концерты, но многие проходят бесплатно, вот как раз и жду один из них в кафе. Квинтет, они будут это делать впятером! Заранее в восторге.
Они не начинают вовремя, расхаживают по кафе, здороваются со зрителями, обмениваются шутками. Я ничего о них не знаю, заранее информацию не искала, просто кафе было ближайшим, а джаз – он и в Африке джаз. Всё, начинают.
- И саксофон – Серж Сорокин!
Серёжка Сорокин? Тот самый? Стоп, ну да, они из Штатов. А он – из шестого «Б», нет никаких сомнений. А Лена Вербихина – это я…
Он играл немножко нервно, немножко настойчиво, то забирал лидерство, то передавал другим, вставляя отрывочные ноты вовремя и точно, будто забивая гвозди. Перкуссия была великолепной, но я концентрировалась больше на нём, чем на музыке. Его взъерошенные волосы и небрежно застёгнутая рубашка выглядели даже трогательно, принимая во внимание наш возраст. Когда они объявили перерыв, я понеслась к нему, чуть не роняя стулья.
- Сергей?
Он удивлённо посмотрел на меня, не думаю, что узнал.
- Я Лена, Лена Вербихина, твоя одноклассница…
- А-а, шестой «Б», помню, да, - его лицо осветилось детской улыбкой.
Мы обменялись короткими воспоминаниями и решили поболтать подольше после концерта. И играя, теперь он смотрел на меня.
Мы остались в кафе, заказав бутылку вина. Я рассматривала его, а он улыбался.
- Так ты живёшь в Америке?
- Да. Нам удалось эмигрировать.
- И как?
- По всякому. Нам с сестрой хорошо, а вот родителям моим пришлось несладко.
- Не могли привыкнуть?
- Не могли. Они ведь не хотели уезжать, да и боялись очень, - он вздохнул и спрятал улыбку. – Не знали языка, не хотели его учить… Всё чужое, родные далеко… Мне кажется, они и сейчас хотели бы вернуться назад. А ты как?
Я рассказала немного о себе и вернулась к нашим предположениям и слухам по поводу их отъезда.
- Ты не рисуешь?
- Нет, - усмехнулся он. – Товарищ Ленин навсегда отбил охоту.
-?
Тогда и узнала я всю историю Серёжкиного изгнания.
Он сидел передо мной, теперь такой серьёзный, но такой простой и свободный, говорил с заметным акцентом, спокойно, не пытаясь произвести впечатление, а во мне скручивалась и раскручивалась какая-то пружина. Я не знала до этого момента, сколько «пионерской сознательности» всё ещё сидело во мне, но теперь ясно ощущала, как некое её количество разбивалось на мелкие осколки.
- Тебе повезло, в результате…
- В общем, да. Но тогда я был напуган и винил себя в том, что родители так страдают. А так – да, повезло.
- Если бы остался, был бы с клеймом на всю жизнь.
- Меня не приняли ни в одну школу города. Родители ходили к директрисе просить, но та сказала по секрету, что ничего не может сделать, потому что завуч метит на её место и обязательно «настучит», если дело замнут.
- в Америке начал с чистого листа…
- Знаешь, у нас там свои заморочки, но их можно обсуждать и можно выбирать. Я это быстро понял, сразу же.
У нас уже тоже можно. Ведь можно? И границы открыты. Я вот езжу по фестивалям, например. Правда, не покидает смутное чувство « нас здесь не любят», хотя я никогда ещё доказательств этому не встречала. Зато в ответ на это чувство тут же возникает желание защищаться, поднимая щитом пионерскую сознательность и советскую мораль, словно въевшуюся в гены, вызвавшую необратимые мутации…
И вот сейчас я замечаю, как во мне растёт эта потребность рассказать, что а у нас всё замечательно, наши учёные достигли чего-то, о Боже, вот и не знаю, чего именно, мы собираем богатый урожай зерновых и вообще… мы впереди планеты всей… чтобы он не думал, что ему там лучше… он говорит «у нас там» - это у него там, в Америке, а на самом деле он наш, с нашего микрорайона, мы с ним были в садике вместе и в один класс пошли…
На прощание он написал на листочке свой адрес и другие координаты, а в верхнем углу нарисовал Ленина – точь-в-точь, как в «Правде» и в нашей стенгазете. Я обязательно должна приехать на их фестиваль и к нему в гости. В страшную, далёкую… Продолжать не буду, не уверена в степени загнивания различных государств.