Мглистые январские утра. Переменный успех в борьбе с сумерками. Синий воздух с привкусом алюминия и бледно-зелёного чая. Серые и колючие шерстяные вещи, прильнувшие к холодеющей отвращеньем коже, этот детский рефлекс во взрослых буднях… укрываешь их сверху мехом перед выходом в сырую тоску, и вот тут тебе на грудь, под все оболочки – тёплым урчанием из чёрного ящика: «it's a wonderful world» … голос, которого больше нет нигде, только на орбитах винила.
Горячий ком продолжает журчать над скользкой слякотью, сквозь цветные ниточки речи двух твоих спутниц, одну из которых ты вообще не знаешь, а другая, вероятно, тоже для тебя случайна. Вежливые расспросы. Вежливые ответы. Круги на поверхности. Внутри них вот эта женщина с лицом сердечком, та, что была рядом с твоим братом последние восемь лет его жизни, а он умирал долго, боролся до конца с редкого сорта смертью, прораставшей его мясо и кости. И она, эта упрямая женщина, перепробовала все чудеса западной фармакологии и современной медицины. Может, она ангел? Ты ищешь ответ. Как будто тебе мало вопросов о других потерях. «Я так хочу... чтобы ты рассказала мне о картинах, ты сто-олько знаешь!» - воркует пластинка лицом этой женщины… и вот ты покорно бредёшь с ними по ветреным улицам, а потом втягиваешься в нутро галереи.
Пока ты вбираешь вибрации развернувшегося цветного дефиле, она подключает к своему смартфону программу аудиогида и поворачивается к тебе спиной.
…и ты дрейфуешь по своей траектории и на несколько минут вываливаешься из подводной лодки под сияющие покровы майи. Вторая женщина (ты даже не помнишь её имени) в чёрном брючном костюме, с длинными прямыми волосами, покрашенными в цвет траурного крепа, заворожённо втягивает мельканье картинок из твоего голоса, и так с первого этажа до третьего, через все раструбы коридоров и залов этого музея, и в паузах ты слышишь, как пустота соскабливает засохшую краску слов, серую раковину зала, всю эту галерею, все соседние здания в липком снегу, весь этот город, весь…
…над широкой лентой Ленинградки раздувается мокрый шлейф снега. Дребезжит троллейбус. Ваши лица за его стёклами, и раздражение сочится в уши голосом вдовы: «Терпеть не могу таких, как эта, не может задать вопрос, а пристаёт к людям. Лучше б молчала», ну да, ни слова не понять и другим, ты тоже не понимаешь, и старушка с трясущейся головой снова растерянно топчется на ближайшей остановке в проёме автоматических дверей. Ты расслышала её растерянное бормотанье только теперь, и оно застревает малиновым пятном её пальто между схлопнувшихся створок.
Красный свет. Обрывок красных аккордов на холстах твоей памяти, все с женскими лицами, отвернувшимися от зрителей, ещё одна воронка в липком воздухе с цветом и запахом жести. Через полсотни лет деревенские девочки-невесты с картины Киселёвой, художницы начала века, стали дряхлыми вдовами в полыхающих из темноты сарафанах и кофтах на картине Попкова. Ты кружишься с теми и с этими в гулком пространстве «уже было» и «могло бы», и в его герметичной шахте летают обломки вашей нежности и стукаются о железный короб. Сквозь его тройную асбестовую обвязку ты различаешь пальцы, мелькающие по клавиатуре смартфона. Вот, она нашла: мы сейчас выходим и надо вперёд… и вы идёте вперёд… Нет, надо назад, мы прошли… и вы идёте назад.
Но на месте кафе уверенно светится вывеска «СибБанк», и снова надо идти, она говорит - свернуть налево. Вы трое растворяетесь в ряби тусклого снега и бредёте вдоль каменных стен по дну длинного ущелья улицы, потом другой… взгляд сливается со шлёпаньем подошв в жидкой грязи, уже пальцы поджимаются от холодной сырости, подруги переговариваются, чпок-чпок, чпок-чпок, чпок-чпок, чпок…
оп! этот внезапный звоночек почему-бы-нет-жёлтых-огней! - и гнилой Сиваш, и финские шхеры обрываются: а давайте в «Суп-кафе»! и по крутым ступеням- ой! осторожно! - вниз, в подвал.
…Ох-х… Мохнатое коричневое тепло. В его нутре букет шкварчащих где-то в недрах ароматов, бороздки потрескавшегося дерева, фимиам алкоголя… Вы раздеваетесь, ныряя в тёплые сумерки перед пещерой гардероба. Густая и добротная, как пельмень, гардеробщица – ваш Вергилий, а на подносе рядом подмигивающее мерцание рюмкок-мензурок с настойкой на баклажанах, дар заведения в этот день всем защитникам отечества, и значит твоим спутницам, офицерам запаса медицинской службы. За компанию и тебе, и даже с добавкой, и тягучее холодное примокиванье согревает, как поцелуй вожделения… Твоё отражение в провале зеркала закручивает на затылке пряди и сцепляет заколкой, вон в конце анфилады, длинной, как траектория полёта снаряда, этот тихий зал, в который уже удалились, не прерывая беседы, обе закадычные подруги, и перед тобой тоже поставили чёрные и белые фарфоровые тарелки. Хищное позвякиванье блестящих приборов, переводишь взгляд на повисшие под потолком, за стеклом красные майки, потом на мониторы телевизоров, готовые изрыгнуть вопли футбольных стадионов в шахту между дубовыми столами…
Шерстяная пряжа разговора, у тебя нет спиц, чтоб вывязывать в нём петли, веки тяжелеют. Как поплавок, то погружаешься, то выныриваешь в журчанье: «Надо научить будущих врачей эмпатии, и для этого есть соответствующие технологии, я им именно это преподаю теперь»... Ты вскидываешься: «Научить эмпатии невозможно. Эмпатия – это часть мировоззрения, часть души. Научить их имитировать эмпатию? – да, вот это, наверное, можно. Но остальное всё бред и чушь» и опять проваливаешься в серую кесоную глушь. «Так ты спишь?» - ну да, не вставала и последней фразы не говорила. Но на том берегу это не имеет уже никакого значения. И всё-таки ты спрашиваешь о лечении брата и обречённо киваешь на «Всё с самого начала шло не так, на каждом этапе были неверные решения, не вовремя назначенные исследования, неправильные интерпретации, ошибочные выводы… мы теряли и теряли время. Мы постоянно опаздывали».
… и стальная змея, обвившись лентой вокруг твоей щиколотки, тянет тебя сквозь пол.
Обе женщины поднимаются. Ты, распрямляя колени, выдёргиваешь себя следом как столбик моркови из жирной чёрной грядки и отрясаешь густые комья...
Сколько молодых чёрно-белых парочек воркуют за столиками в полутёмных залах по обе стороны твоих шагов, замечаешь ты попутно… Но вот поршень пустоты выталкивает тебя под жёлтое пятно абажура. Нет… да… Что это? Что это было? И вот опять? «it's a wonderful world» повисает между деревянной обшивкой тесного предбанника, и ты ищешь глазами – кому кинуться на шею и расцеловать?
Низенький гардеробщик в синем костюме со складчатым длинным лицом, это он. Он ворчит на посетителей голосом Луи Армстронга!
Ты дрожишь? Ты заворачиваешься в ласкающую урчащую темноту. Крепкие объятия звуков, пахнущих табаком и джином, греют твоё висящее на ниточке сердце.
Натягивая перчатки и выходя в жидкую промозглую тьму с пёстрыми блёстками, вдова и её подруга недоуменно косятся, но не могут рассмотреть выраженья твоего лица, когда ты им несколько раз повторяешь: «Да послушайте же, у него голос Луи Армстронга!». И начинаешь напевать утренние слова о том, что осталось где-то там, в самой глубине:
The colors of the rainbow so pretty in the sky
Are also on the faces of people going by
I see friends shaking hands saying how do you do
They're really saying I love you