ЕЛЕНА ИОФФЕ
НЕ СТАЛО ИОСИФА БРОДСКОГО …
Не стало Иосифа Бродского. Словно что-то медленно и необратимо обрушилось внутри. Умерев, человек ещё раз напоминает своим дальним о том, что жил. Он вырос при нас, на наших глазах, и занял особое, яркое место в нашем сознании. В своей нобелевской речи он подчеркнул, что родом из ленинградской поэзии. Можно не понимать или не принимать того, что он сделал, оставив эту работу и радость потомкам, но нельзя отрицать, что он вспыхнул в нашем восприятии как нечто неожиданное, дерзкое, рыжее, неизмеримое обычными мерками. Таким надо родиться. Я думаю, есть достаточно людей, знавших его с разных сторон в различные периоды жизни. Они смогут сообщить о нём много интересного. Я же хочу вспомнить, каким увидела его только я.
Первый раз это было в мае 1961 на городском турнире молодых поэтов, куда я пришла по приглашению моего старинного приятеля Бориса С. Конечно, я опоздала, выступления уже кончились, все стояли и разговаривали кто с кем. Боря подошёл ко мне. В это время к нему обратился высокий в сравнении с ним юноша с рыжими волосами и с румянцем на щеках. Боря едва повернул к нему голову и железным голосом произнёс: "Я занят!" Тот отскочил. Мне было неприятно, хотя я понимала, что он поступил так из-за меня, и я спросила:"Кто это?" Так один, недавно у нас в объединении, такой дурак", -- отмахнулся он.
Второй раз это случилось глубокой осенью. Я тогда работала в Холодильном институте, рядом с которым на улице Ломоносова находилась чудная пышечная. Часов в 5 вечера по дороге с работы я туда зашла. Внутри были ещё двое: высокий светловолосый парень и маленькая девушка в берете. Они бурно обсуждали что-то, склонившись над разложенными на столе листками. Меня поразила чрезвычайная учтивость, с которой они обращались друг к другу, хотя и спорили. Он: "Нет, простите, так не может быть!" Она: "Ах, простите , Вы неправы!"
Весной 1962 года моя подруга Марина позвала меня на поэтический вечер во ВСЕГИИ. Там я впервые услышала Иосифа Бродского. Он ходил по сцене, сжимая виски ладонями, и читал. Из этого вихря я мало что выловила тогда. Сразу запомнилось только:
"А где-то ты кричишь
и крыльями взволнованными машешь"*
.
Но мне хватило и этого: он дал имя тому, что я в себе чувствовала. Он был откровенно еврейский мальчик, картавил, но держался без стеснения, не до стеснения ему было. Другой такой наверняка вызвал бы смех аудитории. Я посмотрела на соседей и не заметила насмешки, слушатели были серьёзны. То ли они ощущали необычность и подлинность происходящего, то ли были наслышаны об этом поэте раньше.
Потом на сцену вылез Лев Куклин и квакающим голосом начал поучать аудиторию, как относиться к Бродскому. В таком духе, что это не поэзия, а скандал. Слова его были отвратительны. Казалось, он выполняет чьё-то задание. Вышел Иосиф и, схватившись за виски, воскликнул: "Что он говорит! Как он может такое говорить!" Сочувствие было на стороне Бродского.
В начале зимы 62, выходя из семинара немецкой прозы в Доме писателей на Воинова, я натолкнулась на Бродского, который поджидал кого-то из участников, а, может быть, и самого руководителя Ефима Григорьевича Эткинда. Я неожиданно для самой себя схватила его за руку и сказала: "Как можно с Вами встретиться?" "Вот мой телефон. Только позвоните обязательно. А то обещают и не звонят".
Я позвонила ему, и мы договорились, что он подождёт меня на площади Искусств у памятника Пушкину. Там, напротив Малого Оперного театра, находились курсы, на которых я училась французскому. Было, наверное, около 8 вечера, когда я подошла к нему. Стоял декабрь и уже выпал снег. Он был в сером лёгком плаще и в серой шляпе, о которой потом с гордостью рассказал мне и маме, что она досталась ему от дяди, приезжавшего в Россию из Детройта в 1924 году.
Мы шли по Невскому, и он спросил: "Что Вы делаете у Ефима?" Я ответила. Не утаила также, что раньше была в лито у Глеба Семёнова. "А, -- сказал он, -- это те, которые пишут, что вчера в лавку привезли керосин". Он пожаловался, что ему всё время звонят и спрашивают, почему он не работает, и угрожают. Не могла бы я чем-нибудь ему помочь. При этом он прибавил, что беда в том, что он не может каждый день ходить на работу. Я поинтересовалась, он ли был тогда в пышечной. Он подтвердил. Та девушка – очень хорошая переводчица с итальянского, она ему помогала. Да, он знает Бореньку С. Отозвался о нём с нежностью.
Мы взобрались на наш ужасный четвёртый этаж и вошли в мою комнату, в которой стояла старая полуторная кровать с железными спинками. Он тут же заявил, что кровать выглядит вызывающе. Не пощадил он и висевшие на стене виды Самарканда, сразу узнав. Я собиралась обидеться, сказала, что здания написаны с натуры. Он бросил: "Я знаю эти мечети, я там был". Он дал мне прочитать свои стихи и не захотел ждать в доме, а решил походить по улице и встретиться через полчаса у нас на крыльце.
Нельзя было так быстро читать его стихи. Я, ведь, только выискивала соответствие своим чувствам, своему мычащему подсознанию. Мне запомнилось:
Там чьё-то детство плачет на углу,
а мимо всё проносится троллейбус.**
Посмотрев на моё лицо, он понял, что это не тот человек и не та встреча, и, забрав листки, ушёл, сказав что-то обиженное.
Мне было жаль его, я очень хотела найти для него какую-нибудь работу. Потыркавшись у себя в Холодильном, поняла, что нет у меня никаких шансов: все места были блатными, и люди удивлялись, как это я попала туда с улицы. Поскольку я не могла принести ему никакой пользы, то больше не звонила.
*Из стихотворения "Теперь всё чаще чувствую усталость"
Теперь все чаще чувствую усталость,
все реже говорю о ней теперь,
о, помыслов души моей кустарность,
веселая и теплая артель.
Каких ты птиц себе изобретаешь,
кому их даришь или продаешь,
и в современных гнездах обитаешь,
и современным голосом поешь?
Вернись, душа, и перышко мне вынь!
Пускай о славе радио споет нам.
Скажи, душа, как выглядела жизнь,
как выглядела с птичьего полета?
Покуда снег, как из небытия,
кружит по незатейливым карнизам,
рисуй о смерти, улица моя,
а ты, о птица, вскрикивай о жизни.
Вот я иду, а где-то ты летишь,
уже не слыша сетований наших,
вот я живу, а где-то ты кричишь
и крыльями взволнованными машешь.
(1960)
**Из стихотворения «Гость»
Вот улица, вот улица, не редкость
одним концом в коричневую мглу,
и рядом детство плачет на углу,
а мимо все проносится троллейбус.
30 янв. – 29 дек. 1996, Гиват Зеев.
Альманах "Побережье" №6, Филадельфия