В Цитадели я не проучилась и года — имела неосторожность высказаться в неподходящий момент и была выгнана взашей. Это было чрезвычайно досадно — попасть в Цитадель я мечтала с детства, тренировала почти отсутствующие во мне магические способности уж если и не всю жизнь, то уж точно значимую ее часть. У нас, в Гляйстериксе, почему-то принято было думать, будто бы женщина в колдовских делах — ноль без палочки, но это мнение меня нисколечко не останавливало, напротив: мотивировало преуспеть, переупрямить всех и вся и доказать этим безмозглым мужланам, что мы, женщины, ого-го чего можем. Не вышло. Из Цитадели меня вышибли за инакомыслие, а скажут-то — скажут! — что де, наивная дурочка решила выше головы прыгнуть, замахнулась на нелегкое мужское дело, а выяснив, что оно оказалось не по зубам, не смогла поднажать как следует.
Если бы меня выгнали из-за несданных экзаменов, ну или, скажем, за прогулы, у меня бы еще была возможность поступить туда снова. Подождала бы несколько месяцев, пересдала бы вступительные испытания и показала б им всем, кто я такая, и с чем меня едят. А вот нет же. Меня выгнали по идейным соображениям, и сказали прямо: ты, мол, милая, извини, на вот тебе заданьице помудреней, работай, и пока не выполнишь, не смей и носа сюда показывать.
Задание было невыполнимое: найти не то беглых, не то украденных окалисийских принцесс. Скандал с их исчезновением прогремел пару тысячелетий назад, а отголоски оного все не стихали. Известно было, что не то сами принцессы, не то даже их потомки до сих пор были живы и здоровы, но это было все, что было известно. Искать мерзавок пытались многие, но не преуспел никто. Тут бы любой руки повесил, не то что я.
После того, как меня выперли, я первое время грустила в какой-то занюханной гостинице, пивнушке по совместительству, и меланхолично заливалась по уши той дрянью, которую эти олухи, хозяева таверны, называли пивом — лучше этой жидкой ушной серы у них все равно ничего не было. Я напивалась, поражала саму себя своей распущенностью, когда начинала по-пьяни приставать к не более трезвым посетителям и постояльцам все той же таверны.
Иногда приставала я, иногда — ко мне, я не возражала. Не то, чтобы я была сторонником и любителем подобного образа жизни, отнюдь, но иногда наступали поганые времена, когда очень хотелось почувствовать себя нужной, хоть кому-то, хоть на пару часов. Задним умом я, конечно, понимала, что это все не взаправду, что это иллюзия, что днем я буду мучаться с головной болью, и не вспомню лица того, с кем провела ночь, но мне эта иллюзия была необходима как воздух, если не больше.
Одним вечером ко мне подсел какой-то незнакомец, представился чудн`ым имечком «Кйоррер» и спросил, что тут можно было выпить. Кйоррер, несмотря на то, что был мокрым, как распоследняя мышь, благо пришел прямо из-под лютого ливня, почему-то показался мне привлекательным. Возможно, из-за того, что у него была какая-никая, а все же борода — мужики с бородой мне всегда нравились; возможно, дело было всего лишь в том, что он оказался блондином, а на блондинов я западала с малолетства; возможно, мне просто-напросто шибанул в голову хмель — пила я в те дни изрядно. В общем, Кйоррер мне понравился, и я ответила:
— Если хочешь нажраться, бери что покрепче. Хочешь вкусного, извини, ты пришел не по адресу.
Кйоррер задумчиво почесал свою бороденку, отправил мне снисходительный взгляд и как-то странно улыбнулся:
— А мне говорили, что тут недурная вишневая наливка.
Я скорбно отхлебнула полный рот той пакости, которая одним фактом своего существования оскверняла славный напиток — пиво, приподняла на собеседника взгляд измученный и буркнула, что никакой наливки не пробовала. Кйоррер улыбнулся торжествующе и как-то будто бы алчно и предложил мне угоститься чудо-наливочкой. Я ему не отказала: платил все равно он, а хуже, чем эта мерзкая дрянь, наливка быть не могла.
Наливка и в самом деле оказалась очень даже неплохая. Сладковатая, правда, на мой вкус, но крепкая пряная и очень ароматная.
Рюмка за рюмку, слово за слово, и выяснилось, что Кйоррер был не то жулик, не то контрабандист, не то еще кто, и ему бы в его паскудных делах не помешали бы лишние руки. Я посмотрела на свои, пьяно икнула, хихикнула и согласилась — я тогда уже изрядно засиделась на месте, деньги у меня кончались, а врожденный авантюризм, помноженный на количество выпитого алкоголя, отчаянно толкал меня на приключения.
Я при нем была подельницей и любовницей, помогала сколачивать банду, придумывала как бы получше поизгаляться над честно сворованным барахлом, и куда бы его повыгоднее сбыть. Он называл меня Вишенкой, в честь той наливки, с которой все и началось.
С ним я пробыла несколько лет — не помню сколько, не считала, не вдумывалась — позабыла напрочь про Цитадель, убедила себя в том, что любила именно Кйоррера, вбила себе в голову, что взаимно. Я была счастлива: я с детства мечтала, если уж и не больше, чем о Цитадели, то уж никак не меньше, о любимом человеке под боком, о детишках, двух-трех, о любви до гроба, о простом человеческом счастье, и я уверена была, что эта моя мечта сбылась, что больше мне ничего не было надо, пока Кйоррер не завел себе новую Вишенку — пышногрудую брюнетку с чувственным взглядом — и не выставил меня за порог.
Так я лишилась любимого мужчины и приличного заработка в один день. И это бы еще что, пережила бы, не сахарная, так ведь эта скотина, Кйоррер, послал по мою душу головорезов, решив, что знала я для человека уже постороннего многовато.
Первый раз я отделалась не то, чтобы легким, но все же испугом, отбилась каким-то чудом и лишилась всего-то навсего пряди волос, которую мне в бою срезал один из душегубов. Второй раз себя ждать не заставил. На меня напали во сне, и хотя я сумела спастить и в этот раз, досталось мне все-таки больше: я получила неприятный порез на горле и рваную рану на руке, когда спешно покидала снятую на ночь комнату через разбитое окно.
На время я смогла сбить с толку и наемников, и Кйоррера, но все же не надолго, да и понятно было, что за мной снова придут. Можно было конечно рвануть в другой город, в другое государство, в любой из других сопряженных миров, но я поступила иначе.
Я отправилась покорять Междумирье.
***
Реальность, в которой мне посчастливилось уродиться делилась на шесть Сопряженных Миров: пристанище мудрых — Гляйстерикс, обитель романтиков и мечтателей, вечно витающих в облаках — Окалиас, гармоничный Лагус, полностью покрытый водой, огненно-лавовый засушливый, но богатый на металлы Дрей-Кану, диковатый и аутентичный мир природы и растительности Артакон и вдарившуюся в технологии Ксантию.
Наш брат человек, встречался повсюду, но все же как-то больше прижился в Ксантии, где кроме людей не жил вообще никто, в Гляйстериксе и в Окалиасе: на Лагусе можно было существоать спокойно лишь там, где удавалось отстроить государства и поселения на сваях, в Дрей-Кану было неистово жарко, а Артакон был почти полностью заселен эльфами, многие из которых людей не больно-то жаловали.
Эльфы встречались и у нас, в Гляйстериксе. Не то, чтобы очень часто, но все же. Раньше они заселяли местность, которую люди меж собой называли Зеленым Кольцом: эльфийские поселения густо опутывали собой некогда процветающее королевство Пайнта и паразитировали на нем. В Пайнте с ними боролись, Кольцо пытались изничтожить и захватить, но закончилось все тем, что эльфы сформировали из Зеленого Кольца несколько раздельных государств и заключили с Пайнтой мир — решили, что сражаться и дальше будет себе дороже, когда группа элитных магов сумела изничтожить всех длинноухих в пределах десятков сожженых позже лесов и тем самым пробить в Кольце брешь.
Артаконские эльфы были высоченные, все как один астенического телосложения. Жили они чуть ли не вечно, но при этом почти не могли иметь потомства: дети в Артаконе испокон веков рожались по одному, по два за столетие в лучшем случае, а иной раз и за тысячу лет на свет не появлялось ни одного нового эльфа. Оно и понятно: если жить сотнями и тысячами лет и все это время плодиться, как кроликам, можно друг друга и затоптать.
Наши гляйстерикские эльфы от людей отличались только длиной ушей и долголетием: до нескольких тысяч редко кто из них дотягивал, но веков пять проживали почти все, если их не убивали раньше, естественно. Кто-то из великих умов писал, что де, наши эльфы — это то, что получилось благодаря множеству союзов выходцев из Артакона и людей. Не знаю, правда ли это, и на чем основывалось это мнение, но звучало оно, как ни крути, логично.
Лагус заселяли всевозможные русалки и все те, кто мог дышать под водой — поселений на сваях удалось поставить совсем немного, очень уж мало на Лагусе было достаточно мелких для строительства мест.
В Дрей-Кану радовались жизни теплолюбивые тифлинги и жадные до возможности поковыряться в металле гномы. Что те, что другие были примерно в равной степени приветливые: на приезжих с дрекольем не бросались, но и ублажать их излишним гостеприимством не спешили.
Окалиас выделялся среди прочих сопряженных миров двумя особенностями: во-первых, он единственный не делился на разные государства, и, во-вторых, он весь висел в воздухе. В прямом смысле: в небе висели архипелаги и континенты, встречались дивные города, разместившиеся на рукотворных островках из хрусталя.
Довольно необычной была Ксантия. Ее жители тяготели к технологиям и точным наукам, жили в городах из пыльного камня и железа, в которых отовсюду пахло машинным маслом и порохом. Им это нравилось, мне и многим другим жителям Сопряженных Миров — казалось диким.
Ксантийцы считали наше существование убогим и презирали все магическое. Иногда в Ксантии рождались мечтатели и фантазеры, но их или перевоспитывали, или, когда вылепить из то, что было надо, не получалось, травили до тех пор, пока они не покидали родной мир и не отправлялись странствовать в поисках лучшей жизни.
Говорят, Междумирье придумал как раз такой ксантиец.
Междумирье было тесно связано с каждым из Сопряженных Миров, но в то же время существовало абсолютно независимо от них. Никто не знал когда и как оно появилось — всем казалось, что оно просто было, всегда. Была красивая сказочка: о том, что Междумирье сотворили шесть колдунов — по одному с каждого Мира — а потом, когда их детище приобрело достаточную известность для безбедного существования, совершили ритуальные самоубийства, все шестеро, чтобы никто и никогда не узнал секрет Междумирья и не смог его разрушить. Было мнение, что Междумирье существовало еще до Миров, и что Сопряженные Миры родились благодаря Междумирью. Что из всего этого было правдой, никто не знал. Да, и откуда? Что такое Миры, и как они существовали, понимали тоже немногие. В Кстантии на сей счет была стройная и единая теория, но у нас ее не понимали. Ксантийцы, исходя из своей теории, могли посещать другие Миры без помощи магии, но снисходили до нас редко — у них же считалось зазорным общаться с «колдунами».
Но до Междумирья без помощи волшебства добраться не мог никто.
В каждом городе каждого Мира, где-нибудь в приметном месте стояла стена, исписанная древними письменами. Многие считали, что на стене были написаны руны первых эльфов Гляйстерикса, кто-то думал, что древние иероглифы Дрей-Кану, были те, кто утверждал, будто бы это был язык коренных междумирцев, обитавших там с первых дней его существования. Правды не знал никто.
Каждый символ на стене обозначал место, в которое можно было попасть, его коснувшись. Все символы были разделены на семь колонок — по одной на каждый Мир и одна для Междумирья. Междумирских символов на ней было больше всего, они были мельче прочих, но все равно понятно было, что выбор мест в Междумирье, в которые можно было попасть, был очень ограниченный.
Почему-то на той стене, которая стояла в городе, где я пряталась последние дни те символы, которые отвечали за перемещения по Мирам были переведены и подписаны. Видимо, язык, над происхождением которого люди ломали головы, все же существовал на самом деле и даже был кому-то известен. Как жаль, что этот кто-то оказался излишне ленив, чтобы перевести, а куда можно было попасть в Междумирье!
***
Я подавила судорожный вздох, сглотнула и побегала глазами по углам. Головорезы, правда, по углам обычно не прятались, а если бы Кйоррер вдруг разорился на тех, кто умел и это, пара осторожных взглядов меня бы все равно не спасла, но приобретенная паранойя давала о себе знать.
Успокоив себя на пару минут, я решительно, пока не начался очередной приступ неконтролируемого страха, протянула к стене с письменами руку и ткнула пальцем какой-то из значков. Признаться, я ожидала, что откроется брешь в мироздании, примет вид пафосного колдовского портала, (препод наш в Цитадели любил выпендриваться и то заставлял свои порталы сиять всеми цветами радуги, то вынуждал их выть, то еще чего, то все сразу), но получилось иначе.
По ощущениям выходило так, словно бы та закорюка, которой я коснулась, сначала засосала меня в себя мощным потоком воздуха, а потом с ускорением выбросила с высоты двух метров на клятую брусчаточную мостовую. Нет, брусчатка мне обычно даже нравилась, меня как правило даже не смущал ее возраст, не пугали рытвинки и углубления, да и вообще, обычно я находила саму идею брусчатки довольно милой и симпатичной — но только не тогда, когда приходилось проехаться по ней мордой несколько метров.
Ой-йе… Кажется, я рассекла подбородок… И стесала локти. И колени. И…
Хвала Всевышней, хоть зубы целы…
Челюсть, вроде бы, тоже…
Честно говоря, очень хотелось окончательно развалиться на мостовой, заколотить руками-ногами по земле, захныкать, что я, мол, ушиблась и бедняжечка, и дождаться, когда ко мне примчится мамочка, утешать и успокаивать. Но мамочки со мной не было и быть не могло, поэтому пришлось брать себя в руки самостоятельно.
Я позволила себе мимолетную слабость и перед тем, как раскрыть зажмуренные глаза, немного — самую чуточку, честное слово! — поскулила. Жалеть себя было очень приятно, я даже почти забыла все обиды, причененные мне брусчаткой, была близка к тому, чтобы окончательно породниться с мостовой, на которую меня выбросило, но надо было все-таки вставать.
Когда открыла глаза и встала, я увидела премерзко ухмылявшуюся женщину. Ее можно было понять: девка с кряхтением поднимающаяся с карачек — это, наверное, то еще зрелище. Весь мой энтузиазм, который еще каким-то чудом оставался после того, как я перевернулась пузом вниз и встала на колени, куда-то подевался. Мне захотелось снова развалиться на клятой мостовой и прикинуться ветошью. Незнакомая баба — нахалка! — повторила взглядом траекторию моего падения, чем только подлила масла в огонь и убила зачатки моих стараний по взятию себя в руки.
— Ну что, птица, налеталась? — сладко пропела незнакомка, наклонившись ко мне и протягивая мне руку. От предложенной помощи я отказываться не стала, впилась клещом в ее ладонь и неуклюже встала на ноги. — Это ж откуда ты взялась-то такая, м?
— Из мамочки, — грубо буркнула я в сторону.
За то, что мне помогли встать, я, конечно, была признательна, но продолжать дальнейшее общение не желала, это могло плохо закончиться: в Междумирье не одна я перебиралась, чтобы прятаться, поэтому тут хватало всякого сброда, среди которого я бы считалась одной из самых безобидных.
Незнакомка, однако, совсем не разозлилась, не обиделась, не надула губы. Не-е-ет. Она рассмеялась! От души так, вульгарно, громко, запрокинув назад голову, широко раскрыв рот и обняв себя руками.
Вообще-то я намеревалась сбежать, и момент для этого был самый что ни на есть подходящий, но… Но я так удивилась ее реакции, что простояла в ступоре добрых минут пять и потеряла временное преимущество перед собеседницей.
— Поразительно развернутый ответ! — выдала она, просмеявшись. — И все-таки… Откуда ты?
— Из Гляйстерикса, — процедила я, вздохнув и молясь Всевышней, чтобы незнакомке это ничего не сказало. Мои молитвы услышаны не были. Совсем.
— Цитадель, да? — наигранно хлопнув ресницами и расплывшись в коварной улыбке, поинтересовалась она.
Я прикрякнула, поперхнувшись воздухом. Либо эта баба была ясновидящей, либо знала меня лично. Последнее, так промежду прочим, было очень даже вероятно: в Междумирье любой дурак мог за бесплатно изменить свою внешность, предрасположенность к магии, расу, физический возраст… Она могла меня знать и помнить, а я ее не узнавала.
Если бы дело было еще года два назад, я бы, конечно, предположила, что у меня на лице было написано, что я студентка — что-то было такое во всех учащихся в Цитадели, что их объединяло и делало в некоей мере похожими друг на друга… Но с того дня, как меня выперли, прошло три с половиной года, и все «студенческое», что во мне было, уже давно вытравилось и было замещено бандитскими привычками.
— Отчасти, — ответила я.
— И сколько же ты не доучилась, м? Да не удивляйся ты так! Я хорошо разбираюсь в новоприбывших — давно здесь живу сама и, в сиду профессии, вынуждена разбираться в людях. Уж извини, но на выпускницу ты не тянешь: не то выражение лица, не та прическа, а судя по тому, во что ты одета, последнее время — не меньше года, ну так, навскидку — ты или занималась подпольной торговлей, или мухлевала в карты, или воровала, или моталась по заброшенным гробницам в поисках ценностей. Если искала, кстати, в местах эльфийских захоронений близ Цитадели, то нихрена там не нашла, ручаюсь. Могла мошенничать любым другим образом, допускаю. Альтернативный вариант — бои без правил и бой в наем, но сомневаюсь, судя по твоей физической форме. Теоретически, ты могла оказаться в борделе, но тоже вряд ли — проститутки иначе красятся, даже в повседневной жизни, иначе одеваются, даже когда хотят скрыть, кем они работают, да и выгнанные из Цитадели девки как правило считают себя выше такого рода заработков. Так что я ставлю на мошенничество и подпольную торговлю. Или-или. Я угадала?
— Контрабанда, мелкое мошенничество, нелегальная торговля… Да, пожалуй, ты угадала. Меня вышибли с первого курса, недели за три до годовых экзаменов. Три с половиной года я занималась всем тем, чем занималась, а потом мне пришлось смотаться…
— Не вдавайся в подробности, даже знать не хочу, с кем ты там поцапалась и из-за чего. Ты далеко не первая, кто приходит в Междумирье чтобы прятаться или от закона, или от подельников. За три недели до сессии, говоришь, выперли? То есть, за пьянки-гулянки-инакомыслие? Поди и заданьице мудреное выдали, м?
— Да кто ты такая?!
— Я? Я — Хельга.
— Ни о чем не говорит.
— У! И это прекрасно! Хоть кому-то в Гляйстериксе это ни о чем не говорит! Дожила! Готова спорить, я знаю, какое задание на тебя повесили в Цитадели.
— И какое же?
— Тебе поручили разыскать и вернуть в лоно семьи пропавших наследниц престола Окалиаса.
— Да как ты?!
— Я сама в свое время вляпалась в это дерьмо. С другой стороны баррикад.
***
Убежать, как я сначала собиралась, само собой, не получилось. Мне было интересно, как во все это вляпалась полузнакомая Хельга, чем это закончилось для нее, и чем могло грозить мне.
— Ну ты же не одна из принцесс, верно? — кривенько улыбнувшись — на улыбку полноценную меня не хватало — спросила я.
Хельга размашисто кивнула, растянув губы в довольной улыбке от уха до уха.
— Ну и как ты тогда оказалась «по другую сторону баррикад»?
— Это мне приписывают похищение наследниц окалисийского престола и опустошение королевской казны Окалиаса.
— Приписывают?
— Никто их не похищал — сами мечтали уйти, а тут я со своими крамольными планами на королевскую казну, юношеским максимализмом и клятым сочувствием к замученным девчонкам. Они те еще проныры были и быстро просекли, за каким это фигом я пролезла в подмастерья к казночею, и сказали мне прямо: мы тебе помогаем грабить, даже долю с тебя не берем, а ты помогаешь нам свалить. Сама понимаешь, условия были выгодные.
— То есть, ты знаешь, кто они и где?
— Этого я не говорила. Мы ж в Междумирье, а тут любой дурак может изменить свой внешний вид, как заблагорассудится. Я их вытащила сюда, отвела туда, где они могли вдоволь поиздеваться над собой, и отвалила. Вот и все. Может быть, я их знаю, может — нет. Это теперь никому неизвестно.
— Весело, — кисло улыбнулась я.
— Да не то слово. Оборжаться просто. Но давай признаем, ты не больно-то и рассчитывала выйти на них через меня. Ты вообще со мной дел иметь не хочешь. Оно и понятно: ты сюда сбежала, от собственной тени шарахаешься, и мутная тетка, которую ты встретила в подворотне, тебя, конечно, пугает.
— Тоже мне, ясновидящая! — огрызнулась я.
— Чем собираешься заниматься?
— Чего?!
— Сомневаюсь я, что ты вернешься к контрабанде. И я не верю в то, что ты приткнешься куда-нибудь как волшебница. А больше ты ничего не умеешь. Чем собираешься зарабатывать на жизнь?
Я отвела взгляд и густо покраснела. Откровенно говоря, заработок, был последним, о чем я думала, бросая все и сматываясь в Междумирье.
— А с чего ты, собственно, взяла, что я не займусь контрабандой снова?
— Местность не знаешь. Не знаешь, что тут в цене, а что — нет, кого на чем можно нагреть, кто на что ведется… А на узнавание нужно время. И у тебя его нет.
Я фыркнула и отвернулась. Потом, прищурившись, повернулась обратно.
— А тебе-то какое дело? — спросила наконец я, решив, что за неимением лучшего, пойдет и такой аргумент.
— О! — воскликнула, устремив указующий палец в небо, Хельга. — Ты начинаешь задавать правильные вопросы. Видишь ли, ты — далеко не первая и — готова спорить — далеко не последняя из тех, кто так или иначе вляпался в это гиблое дело. За бедолаг вроде вас я несу что-то вроде ответственности. Во-всяком случае, испытываю перед вами… ну, не то, чтобы даже вину, но близко. Да и вас самих ко мне тянет как магнитом — я даже перестала удивляться.
— И?
— И мне как-то пришла в голову мысль, что таким людям лучше бы держаться вместе. Я основала тут гильдию, насажала подсадных глав по всем городам этих земель — даже для столицы нашла человека, а сама тихо руковожу, не отсвечивая на виду. Гильдия формально числится как приключенческая, считается воровской, но по факту мы занимаемся шпионажем. Интересует?
— Да я ж не умею!
— Контрабанду таскать ты тоже поди не умела, но именно ей ты и занялась, когда вылетела из Цитадели, — не в меру рассудительно заметила Хельга. — Ты подумай. Платить будут по столичным расценкам, раз уж мы и туда продвинулись, а это получится… Поначалу в золоте. По мере развития твоей незаменимости, начнешь получать и в алмазах…
— В алмазах?
— У нас тут пять видов монет. Алмазные — самые дорогие. Деревянные — самые дешевые. Золото, серебро, медь топчутся посередине. Один алмаз — сто золотых, один золотой — сто серебряных, ну и так далее. В нашей глуши и медяками расплачиваются редко, так что золотая зарплата — это неприлично много.
— «В нашей глуши» — это где?
— Город называется Боэй — какая-то там окраина какой-то там области земель Грабольд. Грабольд чем-то похож на Гляйстерикс, во всяком случае, законодательством и житейскими тараканами, так прямо очень. Но это и не удивительно: жители Гляйстерикса почти всегда попадают куда-то сюда. Ну или в два других десятка королевств, похожих на их родину… Не знаю, как у них так срабатывает интуиция, что они натыкаются на что-то знакомое… Ты подумай насчет работы. Надумаешь — приходи вечерком в портовую харчевню, она тут одна. Дело вкуса, конечно, но как по мне, нигде лучше печенку, чем там, не готовят. Бывай.
— Эй! Погоди! Да куда ж ты? Делать-то я теперь что буду? Навешала лапши на уши и пошла!
— А чего ты от меня еще хочешь? Я тебе разъяснила, как тут живут, предложила работу… Надумаешь — обращайся.
— Надумала! — решительно прикрикнула я. Мне почему-то вдруг стало казаться, что мир рухнет, если эта странная женщина от меня куда-то уйдет.
Хельга изумленно вскинула брови и пару раз прихлопнула ресницами. А потом вцепилась в мой локоть и поволокла меня куда-то какими-то закоулками. Я, конечно, пыталась возмущаться и сопротивляться — где это видано, чтобы приличных людей буксировали абы-куда за локоть? — вопила и верещала, что мне, дескать, было страшно, обвиняла полузнакомую Хельгу во всех смертных грехах, самым страшным из которых было вторжение в мое единственное и неповторимое личное пространство. Хельга прихмыкивала, с периодичностью в пять минут выдавала свое бесподобное «ну-ну» и продолжала тащить меня за локоть.
Ну, а как ж иначе?
***
— Куда ты меня тащишь? — возмутилась я после часа совместных шатаний по славному граду Боэй.
— Тебе понравится, — заверила меня Хельга.
Мы уже успели посетить заведение, где можно было перекроить неведомым колдовским образом лицо-тело-возможности по своему желанию. Исправление ошибок природы, которые она имела наглость совершить при моем создании, Хельга мне не доверила. Заявила, что де новички понастроят себе такого, что любая собака узнает в них новичка. Что в этом было такого страшного, я так и не поняла, но предпочла не вмешиваться и не отсвечивать: спорить с Хельгой все равно было бесполезно, а моей рожей, как-никак, заниматься предстояло ей. И мне бы совсем не хотелось напороться на какие-нибудь неприятные сюрпризы.
Новое тело становилось настоящим и не могло быть заменено своим предыдущим, если удавалось его «проносить» лет пять-десять, кому уж как повезет. Хельга пыталась мне объяснять через ксантийскую генетику, но я не поняла.
Изменилась я не сильно. Хельга вообще утверждала, что незаметнее всего человек становится, когда обрастет множеством незначительных изменений. Дескать, вроде бы и похоже, но и родная мама не узнает, так, будет ломать голову, где, мол, эту рожу раньше-то видела?
У меня стал аккуратнее и подтянутей овал лица, округлей и плавнее формы тела, глаза из графитно-серых стали дымчато-голубыми, немного сменили форму, стали более широко распахнутыми, словно бы кукольными, да и реснички вокруг них стали длиннее и гуще. Сбылась моя заветная мечта юности: изменилась форма носа, который я терпеть не могла — природа наградила курносой кнопочной оттопыркой, на мой взгляд излишне похожей на уменьшенный свиной пятак, а теперь нос у меня был подлиннее, посолидней. Даже слегка с горбинкой. Мечта! Появились на теле и на лице маленькие золотистые пятнышки — веснушки. Забавно, но раньше мне никогда не нравились веснушки, которые, как теплело, так сразу и начинали терроризировать мою физиономию, а эти, которые мне «выбрала» Хельга, почему-то показались мне даже милыми. Волосы, раньше имевшие дурацкий мышиный оттенок, стали отливать не то бронзой, не то золотом, по-всякому, в зависимости от освещения, стали мягче, послушнее, гуще. Зубы, которые и раньше не отличались красотой, так и остались кривыми, но немного по-другому: теперь немного утопали назад четыре передних резца (два сверху, два снизу) и слегка выпирали зубы, по одному с каждой стороны, которые эти резцы окружали. По сравнению с тем, что у меня было раньше, улыбка у меня получалась вполне себе пристойной, хоть на афишу спектакля рисуйся.
И все же до Хельги мне было как до Ксантии в тапочках.
О! Хельга была красотка. Меня иногда даже подмывало спросить, насколько она слукавила, обозвав свои изменения после переезда в Междумирье минимальными.
Ее грудь была небольшой, но несколько крупнее, чем требовалось, чтобы полностью поместиться в среднюю мужскую ладонь. Ненамного, но все же. У Хельги была поразительно тонкая талия и широченная круглая попа, а плечи получились ненамного уже бедер. У нее слегка выпирал животик, и вообще ее тело на первый взгляд казалось довольно мягким: никто ж не знал, что под небольшой прослойкой жира — странная блажь, уж в Междумирье-то можно было найти способ жрать и не толстеть! — скрывались литые мышцы.
У нее были изжелта-зеленые, темные, как листва поздним летом, глаза, умные, выразительные раскосые, словно бы по-кошачьи, темные ресницы, не столько длинные, сколько пушистые, темные же шелковистые волосы, пахнущие корицей и грушами, светлая кожа, мягкая как… Куда там бархату?
Если приглядываться, можно было понять, что Хельга была весьма богата и любила заниматься собой, но явно не стремилась вревлекать к этому лишнего внимания: ее волосы выглядели безупречно, но за все время, которое мы с ней потом были знакомы, я лишь дважды видела ее с прической сложнее косы, она никогда не выходила из дома ненакрашенной, но разглядеть на ней косметику можно было только если знать, куда смотреть, а одежда ее была довольно незателивого кроя и никогда не изобиловала вышивкой, но и сшита была из очень дорогих тканей.
Да. Наверное, легкая неудовлетворенность своим внешним видом будет преследовать меня всю жизнь.
Довольно долгую — бесконечность, как мне кажется, это приличный срок.
Работало это так. Если любой дурак может за бесплатно изменить свой облик, то и возраст он изменять мог столько, сколько хотел, не возбранялось ни в одном из законов ни одного Междумирского государства. Но возраст — штука нестабильная, и далеко не у всех получается бегать в заветные места всякий раз, как требуется омолодиться. Поэтому группа магов, особо помешанных на юности, подумала хорошенько и сварганила эликсиры и заклинания, останавливающие процесс старения под чистую. А потом еще кто-то довел их труды до ума и сделал так, чтобы те, кто ими пользовался становились практически бессмертными: им становился не нужен воздух, они не могли ни сойти с ума, ни умереть от голода и жажды, им не несли смерти потеря крови и болевой шок. Продавалась эта радость невероятно дорого, но у Хельги были свои связи, поэтому я приобрела липовое бессмертие почти задарма.
Очень многие считали, что если они себя так заколдуют, они станут неуязвимы. Ха-ха три раза. Умереть от голода или жажды никто не мог, это правда, но вполне могли впасть в состояние бесконечного умирания — что-то вроде комы — до тех пор, пока никто не вмешается, и не поймет, в чем дело. С обширными кровопотерями — та же проблема; истекая кровью, ты, может, и не помрешь, но и не побежишь вприпрыжку, а лечение займет столько же времени, сколько бы потребовалось обычному человеку. С той, правда, разницей, что в отличае от обычного человека, ты точно выживешь. Можно было не дышать воздухом, но без него становилось очень плохо — словами не передать. Обычным мечом меня и мне подобных можно было ранить, но не убить: невозможно было, скажем, отрубить мне голову или разрезать меня пополам — обычный меч просто ломался, когда тело понимало, что это не просто рана или порез на горле, а нечно более каверзное — но были мастера, ковавшие клинки, которым все было нипочем, даже убийство «бессмертных».
— Пришли, — заявила Хельга и указала мне на дверь, исклеенную бумажками с предупреждениями и зловещими надписями — ребячество, да и только!
Хельга прихмыкнула, смело ухватилась за дверную ручку, на пол-оборота повернула ее вправо, вставила в замочную скважину ключ, повернула ручку до упора влево, сделала два оборота ключом, извлекла его из замка, треснула свободной рукой и коленкой по двери и, наконец, открыла ее.
— К чему было это зверство?
— А в наше «Пристанище Хаоса» иначе не зайти: дверь, зар-р-разу, клинит уже лет десять. Я все говорю Дранору, что надо бы все поменять, он соглашается, обещает найти мастера, но вот и ныне там… Наверное, мы займемся ремонтом двери только тогда, когда она совсем перестанет открываться: валандаться с разбором петель всем будет лень еще больше, чем разок оторвать зад от табуретки и пойти найти мастера.
***
Мы прошли по узкому захламленному коридорчику, который заканчивался обшарпанной, но по-своему уютной, навевающей приятные воспоминания и мысли, дверью. Едва Хельга открыла ее, на нее кинулась с объятьями и прочими непотребствами, принятыми у друзей, буквально сметя с ног, какая-то блондинка. Позже я узнала, что ее звали Лоретта.
У меня еще в отрочестве появилась забавная привычка: мысленно описывать людей при знакомстве одним словом. Так вот, Лоретта в моем понимании получалась «ушлая». Хитрая. Нахальная. Изворотливая. Это было видно по хаотичному буйству песочного цвета кудрей, просматривалось в неестественно легкой фигуре, в манере двигаться, в мимике и жестах, читалось по ее лицу: по глазам, в которых плясали недобрые, враждебные и непредсказуемые огоньки, по улыбке — торжествующей, алчной, азартной, по темным хмурящимся бровям, ямочка на подбородке — и та казалась неискренней и непостоянной.
Уж не знаю, от природы ли у Ло была такая фигура, или же это расстарался прибор зеркальной маскировки, но выглядела она потрясающе. Если у нас с Хельгой наиболее выдающимися были талия и бедра, то у Лоретты особенно ярко выделялись грудь и ноги. Дело вкуса, конечно, но я, так уж сложилось, всегда завидовала большегрудым девкам с длинными ногами. Не могу сказать, что мне и до обработки в зеркале похвастаться было нечем, но все же девицы с тугой высокой пышной грудью и ногами от ушей всегда пробуждали во мне нехорошие чувства. Ло исключением не стала.
С Фелицией, сестрой Лоретты, я познакомилась позже — в тот день ее в «Пристанище» не было. Когда я посмотрела на нее, первое, что пришло мне на ум, было «величавая». Грациозная, как кошка, самодостаточная, уверенная в себе, с высоко поднятой головой и надменным холодным отстраненным взглядом. О! Каждый ее жест был точен и выверен до мелочей, выведен безупречно и чисто, как линии, рождавшиеся на бумаге под кистью умелого художника. Ее мимика была шедевральна — движением бровей Фелиция могла заставить кого угодно пойти на любые безумства ради нее. Фарфоровое аристократичное лицо, высокие скулы, прямой нос, маленький рот, безупречно очерченные пухлые губы, выдающийся вперед крохотный остренький подбородочек, лавовым водопадом струящиеся по спине до самых колен шелковые волосы, такие рыжие, словно бы свитые из языков пламени, меди и лучей закатного солнца — это все была она. Великолепная и прекрасная. Казавшаяся порочной и хорошевшая от этого.
Блэрион, обитательницу «Пристанища» и члена гильдии, я окрестила «трогательной». О, да! У нее были длинные и темные волосы, собирающиеся трогательными тугими барашками, трогательные ямочки на щеках, трогательные большущие раскосые глаза, трогательные поджатые аккуратные губки… Даже светло-оливковый оттенок кожи у нее был трогательным. Блэрион была та еще актриса: строение лица ее было таковым, что человеку несведущему казалось, будто она вот-вот расплачется, и пользоваться этим Блэрион никогда не стеснялась. Она была оборотнем: могла раз в сутки по своему желанию принимать облик здоровущей собаки. Честно скажу, даже не смотря на грустные глазки и вскинутые брови, Блэрион в собачьем обличье я боялась, если и не до смерти, то близко к тому. Она и сама была не в восторге от этих метаморфоз и использовала свои способности перевоплощения так редко, как могла, но почему-то не отказалась от проклятья (оборотнем она не родилась), когда перебиралась в Междумирье. А ведь могла. Я спрашивала ее об этом, и каждый раз получала расплывчатый ответ, что де, годы в собачьей шкуре были для нее важными еще до Междумирья, что время, потраченное на избавление от проклятья в ее родном мире, напоминало ей о важном для нее человеке, и о том, что даже важные для нас люди могут оказаться теми еще сволочами. В подробности я не вдавалась — понимала, что это уже слишком личное.
Мужчина Блэрион, Ирбис, был удостоен характеристики «верный». Он был предан своему делу, предан людям, которых ценил выше жизни и которые ценили и любили его. Блэрион он боготворил: настолько, что в те времена, когда только начинал за ней ухаживать, нашел то место, в котором она была обречена на свое проклятие, и сам приобщился к трудностям и возможностям оборотней. Из солидарности. Из желания показать, что он был с ней за одно, что ради нее он готов был на любые глупости. Вот уж кто действительно был похож на собаку! Он был предан ей, весь, целиком, без остатка: терпеливо ждал, пока она не обратит на него внимание, надеялся и молился, что она ответит на его чувства взаимностью, не смел ее поторопить, ни словом, ни звуком, ни взглядом — молча ждал и терпел. Этим и покорил. Дождался.
Ирбис был широкоплеч, высок, крепок. Он знал себе цену и любил порисоваться — не без этого. У него была потрясающая улыбка — лучезарная и такая искренняя, какой я еще ни у кого не видела. Он улыбался всем лицом и всем телом — внутренним светом сияли морщинки, собиравшиеся в уголках ореховых глаз, преображались волшебным образом дивные рыжеватые веснушки, разбросанные по всему лицу, на щеках появлялись две чудные крохотные, почти детские, ямочки, даже по волосам, таким обычным, русым и серым, разливался от корней и до самых кончиков тот самый внутренний свет, преображавший его от и до.
Человека, считавшегося формальной главой этой ветви гильдии, а так же занимавшего почетную должность хельгиного любовника звали Дранор. Дранор… Дранор был «великолепный». О, он был прекрасен! Несмотря на то, что внешне он был настолько далек от моего идеала, насколько это вообще было возможно, (зато вполне вписывался в каноны красоты Хельги, у которой был странный фетиш на длинные мужские волосы и которая предпочитала мужчин чернявых жилистых и высоких) он был хорош собой, харизматичен, обходителен и умел складно говорить. Его прозрачные голубые глаза лучились уверенностью, гладкие черные волосы длиной по подбородок отливали синевой и всегда были ухоженны, а щегольские усы всегда были аккуратно подкручены. Необъяснимо, но что-то в нем было такое, что не позволяло сомневаться в его величественности и превосходстве и заставляло застывать с раскрытым ртом в его присутствии. Признаюсь, первое время я страшно завидовала Хельге, умудрившейся отхряпать себе такого мужчину — потом уже, когда подруга и наставница мне по пьяни начала на него жаловаться и призналась, что никогда его не любила — привыкла просто к его присутствию и к тому, что он был в ее жизни, я перестала ее понимать. Я никак не могла принять того, что этот мужчина мог быть чем-то да нехорош. В тот день она пыталась мне объяснить, что именно было не так, но не преуспела: мы надрались, и я себя не вполне понимала, не то что Хельгу, и на трезвую-то голову рассуждавшую не вполне здраво и внятно.
Сама же Хельга мне показалась «спонтанной». Непредсказуемой — предположить, что она могла отколоть, что сказать, и когда, было решительно невозможно. Она была похожа на ураган, то начинавшийся и сметавший все вокруг, то исчезавший так же внезапно, как появился. Немногие способны были общаться и сосуществовать с такими людьми. Да, в нашей гильдии, или, по меньшей мере, в нашей ветви это могли все, но глобально таких людей было совсем немного. Мне характер Хельги был почему-то близок. Возможно, потому, что я и сама была такой же и отчаянно мечтала, что не ошибусь, описав себя теми же словами.
***
Хельга — уже в который раз! — успешно пережила древнюю междумирскую пытку объятьями, сурово зыркнула на подругу, коллегу и соискательницу и что-то забухтела про секту обниметелей, манеры некоторых тут, не будем показывать пальцем, и про радикальные нововведенные методы убийств. Ло отмахнулась, отшутилась и удостоила меня своего внимания: бесцеремонно ткнула пальцем мне в плечо и спросила:
— Хел? А это что за чудо?
— А это, — устало начала Хельга, — причина общего сбора и повод разграбить тайничок Дранора. У нас новый рекрут, прошу любить и жаловать! Кто на месте?
— Да как обычно. Ирб и Блэр оккупировали диван и заграбастали все пиво, какое отыскали в заначке твоего благоверного. Фел умотала на задание: обещала вернуться к вечеру, но мало ли что там и как пойдет… Дранор закопался в бумажки и пообещал сожрать живьем каждого, кто к нему полезет. Талия забегала, но уже вернулась в свою столицу. Ну, отчетов приволокла, заданий нахватала, сплетен послушала — и обратно.
— А с любимой мамочкой даже не поздоровалась.
— Будь я твоей дочерью, я б с тобой тоже не горела желанием видеться.
— Язва.
— Змея. Не путай.
Я оторопело переводила взгляд с Хельги на Лоретту и обратно.
— Не обращай внимания, — улыбнулась Хельга, — у нас тут всегда так.
— Привыкай, — невозмутимо добавила Ло.
***
За казначея у них там была Ло. Она неофициально вообще считалась третьим по важности человеком в гильдии после Хельги и Дранора. Четвертой в негласной гильдийской иерархии значилась Талия, официальная глава гильдии, по совместительству дочь (ну, одна из) Хельги, по большому счету рожденная и выращенная именно для того, чтобы занимать формальную должность главы, сидеть себе с столице и не мешать матери заниматься важными делами. Даже говорить не буду, как сильно они когда-то из-за этого поссорились, и какими натянутыми у них были отношения сейчас.
Ло усадила меня в комнатушке, которая была и столовой, и гостиной, и комнатой совещаний, пихнула мне в руки бокал с каким-то вином из — как выяснилось позже — заначки Дранора, быстренько перезнакомила со всеми, с кем могла и пихнула мне в руки увесистую потрепанную коробчонку.
— Что это?
— Катцбальгер. Оружие новичка. Короткий сравнительно легкий мечик. У нас есть такая традиция: новичок должен проходить полгода с этим конкретным катцбальгером, а потом его торжественно убрать в коробку и спрятать. Спрятанный меч потом ищется всем «Пристанищем», и если за неделю не находится, уже-не-совсем-новичку платят пять серебрянных, чтобы он показал, куда его заныкал. О! И чуть не забыла! Тебе ж полагается зарплата! Десяток золотых ежемесячно, ну и сколько еще заработаешь, выполняя задания. Жить можно.
Я согласно кивнула.
Жить определенно было можно. И вполне себе в удовольствие.