In violent times
You shouldn't have to sell your soul...
(Tears for Fears - Shout)
Я снова здесь. В кабинете психотерапевта.
Вот уже пятый сеанс мы топчемся на месте, пытаясь нащупать нить моих психосоматических заболеваний, но мне становится всё хуже. Пока что я об этом молчу, старательно исполняя все указания врача в надежде себя переломить. Но нервы сдают всё сильнее, и я уже не уверена, что после очередного сеанса не куплю в ближайшем супермаркете веревку, мыло, не залезу в Интернет, чтобы узнать, наконец, как вязать скользящие узлы, и не уйду молча в лес — искать дуб с веткой потолще и на нужной высоте…
Я лежу на спине. Уже само это меня нервирует, хотя принято считать, что эта поза расслабляет пациента. Что, что, черт побери, расслабляющего в лежании в самом беззащитном положении да еще с закрытыми глазами в присутствии совершенно незнакомого человека?! Я пыталась это объяснить, но меня не услышали. Даже здесь — меня не услышали.
Его голос тихий, спокойный, почти умиротворяющий. Я доверяю этому голосу… доверяла. Пока не появились мысли о веревке, мыле и толстой ветке дуба. Теперь этот голос меня настораживает, но я снова с собой борюсь. Ведь я пришла решать проблемы, а не создавать новые, так? Я же готова попрощаться с прошлым?
— Представьте себе тихое, спокойное место, где вы в полной безопасности…
Представила. Хотя внутренний голос на заднем плане угрюмо бормочет, что такого места нет даже в воображении. Мир динамичен, подвижен, поэтому такого места просто не может быть. И это, пожалуй, нормально. Потому что человек, — если он, конечно, живой, — тоже должен быть динамичен и подвижен, как этот мир. Усилием воли я затыкаю голос и убеждаю себя в том, что место приятное и безопасное. На большее моей фантазии всё равно не хватит.
— Представили?
— Да.
— А теперь представьте тропинку… она ведет в лес. Вы хотите пойти по ней?
«Нет», — четко доносится из глубин подсознания.
Я впадаю в ступор. Да что со мной не так?! Я же не возражаю, я действительно хочу решить свою проблему! Ну давай же, неужели ты не хочешь избавиться от старых кошмаров? Подсознание долго кривится, но после третьего по счету вопроса всё-таки соглашается пойти по тропинке.
— Вы видите перед собой дверь. За дверью находится ваш внутренний ребенок.
Вспышка. Слишком яркая, от нее режет глаза… Доктор еще не успел ничего сказать, а я уже и сквозь дверь вижу… ЭТО. Маленькое больное чудовище, лишь отдаленно похожее на шестилетнего ребенка, покрытое сочащейся гноем коростой, с располосованным кровоточащим ртом… Брр! Так, стоп, не фантазируем, успокаиваемся, что там нам доктор говорит?
— …Вы готовы открыть эту дверь?
— Нет!!! — с трудом выдыхаю я неожиданно для нас обоих.
Дыхание перехватывает. «Нет! Нет! И еще раз нет!!! Пожалуйста, не надо!» — вопит подсознание, срываясь в безобразную истерику, которую я за ним и предположить не могла.
— Нет! — повторяю я в панике, словно меня силком заставляют открывать эту чертову дверь. Боже, как кружится голова… Кто бы мог подумать.
— Почему? — удивляется доктор.
Я навскидку перечисляю пару-тройку неприятных телесных симптомов, возникших, судя по всему, от страха, и на этом сеанс заканчивается. Мне говорят, что без работы с «внутренним ребенком» не получится полностью избавиться от заболевания, и я вдруг осознаю, что сама всё испортила.
Домой иду темными переулками, мешая ботинками грязь в попытке обойти осенние лужи. Вот только обойти их невозможно — лужи тут везде. Улица, как и моя душа, давно требует капитального ремонта. Мне тошно. Настолько тошно, что не хочется дышать.
И я прошу помощи у той, которую сама создала когда-то. Несколько лет назад, когда от меня почти ничего не осталось, нечто... Нечто — именно с большой буквы, так будет правильнее — привело меня в зал боевых искусств. Так внутри меня появилась Она.
Она шагнула мне навстречу из-за поворота. Моя точная копия. Босиком прямо по грязному, холодному асфальту, в несуразно большом белом кэйкоги, с растрепавшимся хвостом… но такая насмешливая, такая… уверенная?! Она не боится простудиться. Не боится боли. Она вообще ничего не боится.
— Помоги мне?
Не просьба, вопрос. Я уже ни на что не надеюсь.
Она усмехается.
— Разве я уже не помогла тебе? Разве я не существую? Разве ты одна?
Я внимательно ее разглядываю, игнорируя чертыхающихся прохожих, вынужденных обходить не только лужи, но еще и меня, застывшую посреди дороги.
— Ты существуешь, — в конце концов признаю я. — И ты — часть меня.
— А она? — спрашивает она про безнадежно больную девочку.
— А она — нет, — я пожимаю плечами. Почему-то я совершенно уверена, что девочка — больше не я. Может, была ей раньше, но... это больше не я.
— Сколько лет мы с тобой знакомы?
— Года три. Кажется.
Я не могу точно вспомнить. Но знаю, что времени прошло достаточно, чтобы она, эта часть меня, стала достаточно материальна и достаточно самостоятельна. Такую ребенком из фильма ужасов не напугаешь. Такая готова смотреть страху в глаза — это ведь она меня этому научила. Такая не будет думать о веревке и мыле. Она будет драться до последнего.
— Он вытащил из тебя ребенка, а проблемы ребенка заставляет решать взрослого? — спрашивает она. — И это называется решением текущих проблем?
— Господи, да куда тебе до такой тонкой науки, как психотерапия, ты только ногами махать и умеешь! — возмущаюсь я, не дослушав.
— Нет, ты погоди-погоди, — настаивает она. — Я правильно понимаю: тебя загоняют в тельце маленького беззащитного ребенка, которому из хорошего и вспомнить-то нечего, вызывают чувство жалости к себе, макая в него, как котенка, а затем вдруг снова просят встать на место взрослого и помочь ребенку решить проблемы? Из этакого жалкого состояния?
Мозг включился. Я посмотрела на нее с интересом. Пожалуй, я просто выкину ту девочку из головы. До следующего сеанса.
— Чего ты хочешь? — в отличие от доктора, она умеет задавать правильные вопросы.
— Необусловленности, — сразу отвечаю я.
— Чем?
— Ничем. Чужим мнением. Особенно мнением родных. Я — такая, какая есть, и я себя устраиваю. Хотя пока что это удивляет даже меня, но… да, кажется, я действительно себя устраиваю.
— Если тебя всё устраивает, то что ты делаешь у психиатра?
Черт подери, субличность, а всё туда же — издевается. У психотерапевта. Но поправлять ее я не стану. Она — моя последняя надежда.
— Болею, черт побери. Разгребаю завалы того, что успела наворотить до. Хоть и с опозданием, но я выбрала в жизни правильную дорогу, вот только не сумела справиться с бешеным количеством энергии, которую получила взамен. Она вся ушла в мои старые блоки. И я бы справилась, но… мне просто не хватило времени, понимаешь? Я сильно опоздала. Таким, как я, не прощают ошибок. Помоги мне не сорваться и довести всё до конца. Я хочу выздороветь. Очень. Иначе я снова всё потеряю.
Некоторое время она раздумывает, а потом просто отвечает:
— Хорошо.
***
После каждого сеанса уговариваю себя «не забивать голову», «посмотреть на всё с другой стороны» и потихоньку перехожу от страха и подавленности к злости. Злость всегда помогает. У нее есть позитивное намерение — жить. Выжить любой ценой. Выжить, несмотря на проблемы с психикой и неуверенность в себе. Выжить ради самой жизни. Ради того, чтобы однажды взглянуть на этот мир незамутненным взором и наконец что-то в нем понять… и увидеть его целиком. А не только свое искаженное отражение в осенней луже.
***
Я наконец принимаю волевое решение снова пообщаться с «внутренним ребенком». Мне даже кажется, что я уговорила подсознание. По крайней мере, оно исполнительно взяло под козырек и честно пообещало избавиться от предрассудков.
Опять кабинет. Опять «тихое безопасное место». Опять тропинка и — дверь.
— Вы готовы войти в эту дверь?
Я стою перед обшарпанной дверью с вытертой, едва держащейся ручкой, и изнываю от нетерпения. Да, пожалуй, мы всё-таки договорились с подсознанием, и я больше не боюсь того, что за дверью. Я готова сделать всё, что от меня требуется.
— Да.
— Прекрасно. Заходите внутрь.
Я делаю шаг… и мои кошмары нежданно-негаданно оживают. Опять.
Ребенок всё такой же, разве что ему стало чуть легче. На нем меньше крови и болячек, но сочувствия он у меня по-прежнему не вызывает.
Доктор продолжает направлять меня в этом странном путешествии.
— Посмотрите на своего внутреннего ребенка… Что с ним не так?
— Он страшный и больной.
Я стараюсь говорить короткими, рублеными фразами, чтобы не завизжать в панике: «Заберите меня отсюда, пока эта тварь меня не сожрала!» Подсознание в полуобморочном состоянии заныкалось куда-то под скамейку и дрожит перепуганным зайцем. И где оно тут только скамейку нашло?..
— Он вас пугает? — продолжает допытываться доктор.
— Да.
— Почему?
— Я не знаю, — я действительно не знаю. — Похоже, психология меня вообще пугает… — нехотя сознаюсь я, вспоминая ужас предыдущих пяти сеансов.
— Психо-логия, — деля слово на два, произносит доктор. — Наука о душе. Вдумайтесь. Вы боитесь собственную душу?
Душу — нет. Но ЭТО… ЭТО… ЭТО не душа, доктор, это что-то страшное… Я не знаю, что это, но если я сейчас же отсюда не уберусь, оно меня сожрет. Заживо.
Сказать это вслух я не осмеливаюсь. Боюсь, что он позвонит в психушку…
— Ну как, вы успокоились? — спрашивает он через несколько минут. — Сможете продолжать?
— Д-да…
— Вы всё еще хотите пообщаться со своим внутренним ребенком?
— Да.
А куда я денусь?! Он к следующему разу красивее не станет, а я... я уже давно привыкла смотреть страху в глаза.
— Отлично. Вы хотите ему помочь?
«Нет», — думаю я с отвращением, но молчу, подозревая, что от меня требуется другой ответ. Мне действительно совсем не хочется помогать… ЭТОМУ.
— Вы хотите ему помочь? — повторяет доктор.
— Не очень, — честно сознаюсь я.
— Ну это же ребенок. Всего лишь маленький беззащитный ребенок. А вы уже взрослая девушка. Разве вам не хочется ему помочь?
«Я хочу, чтобы он сдох. Совсем сдох, — вдруг осознаю я. — Эта маленькая тварь мне столько крови попортила, пока я из нее человека делала, что помочь ей я точно не хочу. Мне бы кто помог…»
И вдруг понимаю, что внутри меня давно живет совсем другой человек. Твердо стоящий на ногах, точно знающий, чего он хочет от жизни, с неким, я бы даже сказала, внутренним стержнем. Он немножко неопытный, этот человек… он готов пробивать головой стены на пути к своей цели. Но это у него от молодости, со временем он поумнеет, и это пройдет. Кстати, голова-то у меня и болит... А мы толкуем о мифическом ребенке, который давно умер.
— Вы хотите ему помочь? — в третий раз повторяет доктор, старательно подводя меня к нужному ответу. — Как вы думаете, чем ему можно помочь? — приходится переформулировать, эта чертова дамочка начинает зажиматься, разглядывая своего внутреннего ребенка, а нужно, чтобы она раскрылась.
— Его можно вылечить, — твердо говорю я. Вот это, пожалуй, единственное, в чем я уверена и что могу сказать честно. Да и «ребенок» против не должен быть.
Лечить ребенка мне почему-то не дают. Предлагают для начала обнять.
Я смотрю на это маленькое чудовище, и мне противно. Я прекрасно тебя помню, маленькая дрянь, не пытайся давить на жалость. Ты, мечтательное существо, живущее в высших сферах, витающее в облаках… но со злобным взглядом. Ты, такое упрямое, но не сумевшее защитить себя от чужих суждений. Ты, беспрекословно прогибавшееся под окружающих «взрослых», чтобы урвать свой кусочек признания... Я смотрю тебе в глаза — мне кажется, такие глаза могли бы быть у одержимого ребенка. В тебе дьявол, детка. Я любила тебя за твои мечты, чистоту и искренность, но теперь ненавижу за то, что ты не сумела их сохранить. Ты продалась чувству ответственности, «правильности», псевдовзрослости… только чтобы получить одобрение тех, кто тебя никогда не ценил. Всё лучшее, что есть в тебе, ты предала, чтобы получить сиюминутную похвалу. Спасти тебя? Ну уж нет. Я слишком долго выкапывала тебя из могилы не для этого. Я хочу избавиться от тебя. Навсегда. Любым способом.
— Вы можете обнять ребенка?
— Нет.
— Что вы можете для него сделать?
«Убить. Убить, чтоб не мучился. Второго раза я не выдержу, честно». И тут же понимаю, что нет, выдержу. Выдержу что угодно. А точнее — второго раза, второго такого «ребенка» в моей жизни не будет.
— Я не знаю.
Я правда не знаю, что вам сказать, доктор, чтобы вы не послали меня с таким альтернативным мышлением. Я не сопротивляюсь, правда. Просто не могу смотреть прошлому в глаза. Хотя бы потому, что оно прошлое. Мертвое, не до конца разложившееся — поэтому я всё еще страдаю от него, но всё-таки, когда оно окончательно умрет, я буду свободна. Умрет, а не воскреснет. Но я же не спорить с вами пришла...
— Может, вы можете о нем позаботиться?
В глазах появляются слезы. Кажется, я слишком вжилась в роль. Слишком глубоко погрузилась в прошлое.
— Может быть.
— Вы можете его покормить? Куриным супчиком, например, лекарствами?
Знаете, сколько ОНО в свое время съело лекарств? А при виде супчика ЕГО трясет. Хотя... необязательно уточнять это доктору. При виде торта мое маленькое воображаемое чудовище явно подобрело.
— Что еще вы можете для него сделать?
— Поиграть? — неуверенно предполагаю я.
Главное — чтобы не в «ножички». Прирежет ведь, сволочь малолетняя… Всё еще жаждет крови. Спустя столько лет… Я думала, что выпустила его. Что позволила жить и играть по своим правилам... Но оно какое-то другое. Неправильное. Жестокое. И больное. И я не знаю, почему так. Я правда не знаю...
— Хорошо. Во что вы хотите с ним поиграть? В куклы?
— Нет. В кубики.
— Прекрасная развивающая игра.
Какое-то время мы играем. Чудовище заметно подобрело, потому что пока я ему угождаю. Но угроза от него исходить не перестала. Более того, теперь я боюсь поворачиваться к нему спиной… Оно только того и ждет.
Когда мне наконец позволили полечить «ребенка», оказалось, что он не лечится. Никак. И ничем. И после пятой попытки подбора средств я понимаю, что образы представлять бесполезно. Мы будем топтаться на месте вечно. А мне будет становиться всё хуже... Я покидаю кабинет психотерапевта в расстроенных чувствах. В промозглом осеннем воздухе мне чудится запах мыла… Нет, дрянь, ты меня не возьмешь. Я не сдамся. Не в этот раз.
Домой возвращаюсь в раздрае. Господи, сдохнуть бы… сдохнуть, просто сдохнуть, лишь бы никогда больше не чувствовать эту невыносимую боль в груди. Лучше бы меня избили физически, чем эти чертовы дохлые девочки, непонятные, изматывающие болезни и идиотские душевные метания…
«Сразу видно, что тебя никогда серьезно не били», — ехидно ухмыляется внутренний голос.
Чувак, ты тысячу раз прав. Серьезно — не били. Комплекция не та. Иногда даже жаль. Может, характер бы раньше прорезался.
Не включая свет, вглядываюсь в зеркало — и вижу там ту самую маленькую девочку… У нее красные глаза, как в фильмах ужасов. Пошло и банально.
«Сдохни, с*ка, просто сдохни». Оставь меня в покое. Я просто хочу выжить.
А чтобы я жила, ты должна умереть.
Меня трясет. Включаю музыку, пытаясь заглушить собственные мысли, упираюсь лбом в ладони и застываю, будто меня тут нет. Скоро кто-нибудь вернется и надо будет делать вид, что всё нормально, хотя ни черта у меня не нормально… И ничего кроме насмешек я снова не услышу. Ни слова поддержки.
Музыка стучится в сознание уже два часа. В голове перещелкивает невидимый тумблер, я поднимаю голову и улыбаюсь, как распоследний псих. Музыка — вот та, что никогда не предаст и всегда поставит голову на место. Музыка и... внутренний гопник. Я предпочитаю называть девушку в кэйкоги именно так.
— Нет больше никакого ребенка, — говорит она, снова появляясь на границе сознания. — И мы обе это прекрасно знаем. Можешь поиграть в свои игры, порыдать, но ты прекрасно знаешь, что это ничего не даст. А есть — ты. Тебе за последние три года столько досталось, что хватит на пару жизней вперед. Вот и скажи мне теперь, кто ты?
Я ухмыляюсь.
— Я — это ты.
Внутренний стержень, с кровью выдранный из меня во время «сеанса психотерапии», внезапно появляется на прежнем месте. Это — стальной лом. К тому же нержавейка. Если хотите познакомиться с ним поближе, можете мне сказать, что я девушка и мне это не идет. Но я не советую=))
Внутренний гопник удовлетворенно кивает и растворяется.
А я наконец начинаю слышать музыку. В ушах играет рок 80-х. Tears for Fears — Shout. Я не слышала ее более двадцати лет… Когда я слышала ее в последний раз, мне было шесть лет... Тогда еще у всех на кухне висели белые радиоприемники с черной ручкой и всего двумя станциями... И я точно помню: эту песню слышал не ребенок. Ее слышало то самое вечное бессмертное существо, Дух, что живет в каждом из нас. Он уносился вместе с ней прочь из бренного мира, чтобы вернуться и принести с собой силу — хотя бы ненадолго. Хотя бы на пару часов сохранить эту мистическую связь, данную каждому из нас свыше... Таких моментов я помню много. Но ни одну из этих песен не слушал ребенок. Ребенка попросту не было, его никогда не существовало!
Я забываю о недавней подавленности и лихорадочно ищу в Интернете клип. Вот. Ржавая бочка. Ржавая бочка покорила меня с первого взгляда. Ржавая бочка наиболее точно отражает мое нынешнее состояние… Камера снимает сбоку. Первый вокалист начинает петь, а я невольно разглядываю его, пытаясь проникнуть внутрь — в чувства. Он не поет, он выплевывает слова в пространство — вниз, прямо с обрыва; с каждым новым словом выражение его лица всё больше напоминает оскал. Он смотрит вдаль. Ему плевать на камеру.
Еще вчера его можно было бы назвать подростком. Такие мягкие, юношеские черты, кудрявые волосы — тогда это было модно, — но неожиданно глубокий взрослый голос. Образ романтика вдребезги разбивается о внутреннюю силу, отчаяние, устремленность куда-то в мистическое «вперед». Именно этот голос когда-то меня заворожил, хотя я не понимала слов. Этот голос разрешает мне всё. Разрешает выражать эмоции, разрешает быть собой, независимо от того, как меня воспринимают окружающие. Он возвращает мне себя. Потому что в этот момент нет ни слушателя, ни вокалиста: между двумя точками в пространстве протягивается ниточка, и они исчезают, растворяясь в бесконечности, пульсируя в унисон. Даже если их разделяют десятилетия. Пока длится музыка — они едины.
А вокалистов-то, оказывается, два. Я даже не задумывалась никогда — один это голос или разные… Да и парни на записи кажутся мне похожими. Никогда не умела различать похожие лица... А еще под конец клипа они натащили полную студию народу. Позже я прочту, что это не массовка, а члены их семей… Надо же, есть на свете люди, которых родные поддерживают, а не топят. Я смотрю на экран и вижу намного больше, чем мог бы увидеть кто-то другой. Один парень веселится вместе со всеми, он смотрит на девочку, что кружится в танце — ему явно нравится ее веселость, и он хлопает в ладоши, подбадривая ее; она замечает это, радуется и снова кружится на месте, потому что они с ним на одной волне, хотя ей лет семь, а он лет на пятнадцать старше... Он немножко рисуется. Он ярок и знает об этом. Дети — вот лакмусовая бумажка. Все они кучкуются возле него. Дети, как и цветы, тянутся к щедро разливаемой им радости и свету. Рядом со вторым парнем их нет, потому что его музыка разливается не вширь, а уходит вглубь. Сначала ныряет внутрь него самого, а потом проваливается в бездонную черноту вселенной, чтобы неведомые космические струны вибрировали где-то очень далеко отсюда, за много миллионов световых лет... Он продолжает повторять слова песни. С закрытыми глазами. Пропуская через себя самую суть. У него очень богатая мимика. Он словно в отдельном потоке.
Они так похожи, но каждый переживает эмоции по-своему. Кажется, что музыка течет прямо сквозь них, но по-разному. Один более открытый, эмоциональный, он позволяет себе жесты, смотрит в камеру, словно ведет диалог с невидимым собеседником... другой закрытый — он и поет с закрытыми глазами, будто обращается к чему-то высшему. Не к человеку, не к собеседнику, это уж точно. И двигается так, словно вокруг никого нет. Он делает это потому, что не может не делать. Нечто внутри заставляет его чувствовать музыку именно так. И если первый поет для тех, кто слушает, то второй будет петь даже при отсутствии слушателя. Такой будет петь в безвоздушном пространстве, в черноте космоса, где совсем ничего нет, даже звука... В этот момент он сам становится музыкой. Ничего, кроме музыки, нет. Рядом с первым дети, люди… Второй стоит, окруженный толпой, но ощущение — что совсем один. И он не менее цельный, чем его собрат. Просто другой. Он беснуется, не в силах удержать внутри свою музыку. Когда у тебя внутри живет музыка, это невозможно терпеть.
Его музыка возвращает меня к себе. Я здесь. Может, я еще больна. Но на сей раз это действительно я. Только я — и никого больше вокруг. Никаких трупов внутренних детей.
***
Но через несколько сеансов выясняется, что и это — не то. Музыка перестает спасать меня от кошмаров и от прошлого. Днем они ходят за мной толпой и заставляют вспоминать, вспоминать… всё, что было, и даже то, чего не было. А по ночам мне снится, как я долго и с наслаждением дерусь с теми, кого тут принято называть «членами семьи», отстаивая свое внутреннее право быть собой. Не помогает. Мне всё это не помогает. И я не понимаю почему.
Я — бесконечно нарколептичный мозг Джека… Мне всё чаще кажется, что я не живу, а существую, как… как…. как кукла колдуна. Я не знаю, кто колдун, но помню, что обязана подчиняться заданному сценарию. На работе я подолгу смотрю в монитор компьютера, пытаясь уяснить смысл слов, но не могу. Он ускользает вместе с реальностью, и я остаюсь в звенящей пустоте… Иногда я просыпаюсь среди ночи и несколько секунд таращусь во тьму, пытаясь понять, на каком я свете и какого черта я здесь делаю. Утром просыпаюсь разбитая и в подозрительных царапинах и синяках на ногах. Я не помню, откуда они у меня. Не окажется ли вскоре, что по ночам я варю мыло и организую бойцовские клубы?
***
На очередной сеанс прихожу с головной болью. Она возвращается раз за разом, я уже боюсь выходить из дома. Любая прогулка, любое действие, даже отдых, приводят к головной боли... Мы начинаем распутывать тугой клубок крепко спаянных между собой нитей, и никак не получается дернуть за нужную. В конце концов какими-то окольными, кривыми дорожками приходим к фразе «Я не хочу ничего делать, потому что в этом нет смысла. Я не могу дышать в этом мире».
— Это чувство ваше или оно передалось вам по наследству? — спрашивает доктор.
Сложный вопрос. Дышать и жить не могу я. А чувство… черной ниточкой уходит вдаль, за левое плечо — туда, где стоит весь женский род. Стоит и смотрит на меня... волком.
— По наследству, — решаю я неуверенно.
— От кого?
Ниточка тянется аж до шестого колена от меня… Там стоит черная-черная женщина. Как из детских страшилок.
— Что там произошло?
Еще более хороший вопрос. Такие вопросы всегда сбивают меня с толку. Откуда мне знать, что произошло за пять поколений до меня?!
— И всё-таки?
Пытаюсь представить. Вокруг женщины появляется темный бревенчатый дом. Там темно, пусто и сыро. Она стоит, понуро опустив руки, и смотрит в пол. Она давно потеряла надежду. За окном — яркий солнечный день, одуряюще пахнет луг, жарко, и ветерок то и дело игриво пробегается по разнотравью. Ей нет до этого никакого дела.
— Попытайтесь ей помочь, поговорите с ней.
Пытаюсь. И понимаю, что суицидальные наклонности у меня тоже от нее. От этой женщины. Они не то что не мои, они даже не от матери... Они пришли ко мне через пять предшествующих поколений. Офигеть.
Мне уже приходилось «уламывать» персонажей свои психотерапевтических глюков взглянуть на мир иначе и увидеть в нем светлые стороны. Но эта женщина упряма. Она не желает ничего слышать и только бормочет что-то о смерти и бесполезности бытия. Десять минут времени я топчусь на месте, пытаясь уговорить ее хотя бы взглянуть в окно — тщетно.
— Подарите ей свет. Свой внутренний свет души.
Достаю из закромов те жалкие крохи, что еще не погасли, но рядом с ней они не работают. Этот чертов дом поглощает положительную энергию, сколько бы ее ни было. Это не дом... Это склеп, похоронивший в себе ее лучшие мечты... Это горечь, которую ничем не разбавить.
— Тогда расскажите ей о главном: о том, что она передала жизнь, что после нее было пять поколений прекрасных женщин, — советует доктор.
Мы с ней синхронно фыркаем. В гробу мы с ней видели эти пять поколений несчастных, замученных женщин, вся жизнь которых прошла, как у белки в колесе…
Не работает, понимаю я. Не ра-бо-та-ет. Она уже умерла. Давно умерла. И что ей за дело до следующих поколений, загубивших свою жизнь? Она не смогла реализовать себя. У нее были какие-то планы, она... хотела заниматься каким-то делом, которым общество заниматься не позволяло! У нее даже не было шанса заняться тем, чем хотела. Прикинув временной период, я понимаю, что она запросто могла оказаться крепостной или просто связанной общественными стереотипами. Женщина, фанатеющая от своего дела, была наглухо заперта в холодном, сыром, темном доме, потому что за нее кто-то так решил.
Она начинает плакать. Я — смеяться. Ей нет никакого дела до тех, кто был после нее. Так же, как и я, она совершенно не ценит жизнь, ибо та ее разочаровала. Но она ценит Искусство! Так же, как и я! Дело! Любое дело, которое вызывает в душе восторг и желание развиваться дальше!
«О, нет… ты передала не жизнь. Это для тебя — тьфу, плюнуть и переступить. Ты передала нечто намного более ценное… Ты передала божественную искру… Пять поколений тех, кто жил после тебя, отличались прямо-таки фанатичной любовью к своим занятиям, будь то работа или просто хобби... Многие из них повторили твою судьбу, а вот я вырвалась! Вырвалась, слышишь?! Я больше жизни ценю твой дар — любовь к своему делу, к своей профессии! Это любовь, ради которой не жалко умереть!!!»
Она преображается. Впервые я вижу на ее лице улыбку. Я перестала давить на нее и поняла ее истинные чувства. Ее не нужно было уговаривать. Нужно было признать ее чувства и поблагодарить за то, что ценно для нее, а не за то, что принято считать ценным. Она при жизни по горло насытилась этой фальшью...
Выйти из этого проклятого дома она по-прежнему не может. У нее просто нет сил. Тогда я попросту снимаю крышу, и комнату затапливает яркий солнечный свет. Солнце стоит в зените. Дом похож на умирающее сказочное чудовище, его стены плавятся под солнечными лучами, осыпаясь пеплом. Мы стоим на почерневших от времени досках пола, и я продолжаю восторженно рассказывать ей о том, как ценно для меня это безумное, напрочь запрещенное для женщины желание иметь Свое Дело. Свет проходит сквозь нее и наполняет изнутри. Она вдруг становится такой яркой, такой радостной. Даже платье — теперь оно цветное, с вышивкой и лентами. Стены исчезли, и мы спускаемся на траву, выходим на дорогу, убегающую вдаль. Моя прапрапра-... свободна. Это чудовище больше не будет держать ее в плену, хотя остов дома так до конца и не исчез… В назидание другим путникам, надо понимать.
Я оставляю ей эту маленькую (маленькую ли?) реальность. Фэнтезийный мир, в котором она будет той, кем захочет быть. В котором никто не посмеет ее одернуть и «поставить на место». Здесь только она решает, как ей жить. Впереди ее ждет дорога — через поле, через лес, мимо тянущихся вдоль деревень и городов... И люди, которые будут любить ее и ценить ее умения. Ей настолько не терпится уйти, что она аж пританцовывает на месте. В глазах пляшет бесовской огонь. Из ее груди вырываются лучи света… и освещают весь мой род — всех, кто родился после нее. Хватает даже на меня. И женщины выпрямляются, удивленно оглядывая себя. Как? В нас еще есть свет? Откуда… так много?
Головная боль проходит. Я буду всегда нести в себе твою безумную любовь к своему делу. И передам ее следующим поколениям, если они будут. Впрочем, это не важно. Важно то, что теперь ты свободна. А вместе с тобой и я. И если частицы тебя во мне пожелают развить какой-то новый талант, я буду очень даже за.
***
Моя мама меня не любит. Повтори еще раз. Моя мама меня не любит. Я смеюсь, я плачу. И снова смеюсь, как безумная. От счастья. Удивительно, как один простой факт — казалось бы, негативный — способен полностью поменять жизнь человека, сделать его счастливым. Дать то, что он всю жизнь подспудно искал, но не мог назвать.
Правда в том, что она не хотела детей. Правда в том, что в силу каких-то обстоятельств она пошла на поводу у общественных стереотипов. Нужен ребенок. Нужно родить ребенка. Ребенок родился… И что? «Я ожидала, что у меня родится добрая, нежная девочка, но ты… ты была ужасна. Да ты хоть помнишь, как ты себя вела?!» Простите, что? Добрая, нежная девочка? Ты помнишь, как бесконечно придиралась ко мне и упрекала во всем, кроме, пожалуй, Второй мировой войны, как постоянно сравнивала с другими и выплескивала на меня свое недовольство? Ты знаешь, что несколько поколений женщин до тебя единолично тащили на себе груз ответственности, от которого даже мужчины сбегали? Могла ли в такой семье родиться «добрая, нежная девочка»? И был ли у нее шанс выжить? Этакая трепетная лань среди бурых медведиц, способных одной лапой убить рыцаря в латах... Ну-ну. Нежная девочка... Я — ваше единственно возможное логическое продолжение. С едва заметными начатками нежности, задушенными в самом корне вами же…
Ты не хотела ребенка, но когда он родился и… оказался не таким, как ты ожидала, ты поняла, что не сможешь его любить. Паника. Не любить собственных детей — общественно порицаемо. И честная, порядочная женщина просто обязана любить детей, давать им всё самое лучшее, холить и лелеять... А ведь ты именно такая — честная и порядочная. Других у нас в роду не было. И ты отдавала всю себя, рассказывала, как любишь, периодически срываясь в безобразные истерики и обвинения. Вызывая у ребенка — тогда еще ребенка — чувство… что тут что-то не так. Что ему нагло врут. О нем заботятся? Да. Ему говорят, что любят? Да. Его обнимают? Иногда. Но потом почему-то говорят, что он «не такой» и начинают сравнивать с идеальной Машенькой из соседнего подъезда... Это звучит как... «лучше бы тебя никогда не было». Вот, точно. Именно так это и звучит: «Лучше бы тебя никогда не было — такой, какая ты есть! Я хотела другое, другое!»
Ты пыталась заставить себя полюбить ребенка. Не получалось. Ребенок не соответствовал ожиданиям. Тогда ты пыталась заставить ребенка соответствовать, чтобы было больше шансов его полюбить — по-настоящему, так, как должны любить честные, порядочные женщины. Ребенок сопротивлялся. У него тоже было свое мнение и свой характер, на которые он просто не имел права — по твоему мнению. Конфли-и-икт. Заставить другого соответствовать, чтобы заставить себя полюбить. И вполне обоснованное сопротивление другой стороны — она ведь тоже живая и имеет право на чувства… Замкнутый круг. Ты отрицаешь не только мое право на чувства, ты запрещаешь себе чувствовать не-любовь. Я должна любить, и я буду любить, ведь я хорошая мать!
Остановись. Успокойся. Я предъявляю тебе претензии, потому что… возвращаю тебе всю ту ненависть, которую ты бессознательно влила в меня в детском возрасте. Ты заполнила меня ею до краев — так, что я до сих пор не могу ее никуда излить. Всё, что я могу сделать, — это попытаться вернуть ее тебе. Но ты всё еще не признаёшь ни меня, ни мои чувства, ни свою не-любовь... И поэтому змея бесконечно кусает собственный хвост и продолжает травиться своим же ядом.
Я имею право на чувства. Я имею право быть такой, какой родилась, а не такой, какой ты хочешь меня видеть. Я имею право не соответствовать твоим ожиданиям. Я имею право говорить о своих чувствах.
И это значит, что ты имеешь право на свои эмоции! Ты имела и имеешь полное право меня не любить. Ты имеешь право на чувства. Такие, какие ты на самом деле испытываешь. Да, ты имеешь право не любить собственного ребенка. Ты имеешь право в нем разочароваться. Полностью. В этом нет греха! Это не должно быть общественно порицаемо. Ведь если подумать... что случится, если остановиться, выдохнуть и честно себе признаться: «Ну не люблю я этого ребенка. Этого маленького поганца, который ведет себя совершенно непредсказуемым образом и портит мне жизнь. Который отнимает у меня — меня. Меня — самое важное, что есть на свете. Отнимает все ресурсы. Требует, требует, требует… И не соответствует. Я так хотела, чтобы он… а он… Я НЕ ЛЮБЛЮ ЕГО!» Невозможно заставить любить… ЗАСТАВИТЬ ЛЮБИТЬ — понимаешь? Это абсурдное словосочетание…
Дальше приходит разочарование. Ребенок не такой. Констатация факта. Проходит немного времени, и ты понимаешь, что при всём желании запихнуть его в рамки, что ты для него приготовила, никак не удастся, ибо эта маленькая сволочь тоже очень хочет жить (базовая человеческая потребность, что с нее взять? так уж мы устроены) и будет сопротивляться до последнего. Ты выдыхаешь еще раз. Снова и снова. И вдруг замечаешь, что у ребенка есть собственные рамки. Это — модель для сборки. Конструктор. Любишь конструктор? Нет? А ты попробуй. У него нет того, что ты хотела, но есть... что-то другое. И есть инструкция — поведение, реакции, эмоции, интересы... По этой инструкции можно собрать несколько моделей из ограниченного диапазона вариантов изначальной данности. И если тебе попалась серия «Транспорт», не надо пытаться собрать из нее модель из серии «Самые прекрасные здания мира». Там деталей нужных нет, понимаешь?
Моя мама меня не любит. И тщательно подавляет это чувство в себе долгие годы, потому что оно порицаемо. А я просто счастлива, что она меня не любит! Ведь тогда всё встает на свои места: все конфликты, все придирки, все претензии — причем с обеих сторон. Ты имеешь право не любить меня. А я имею право быть собой. Напряженность исчезает — и внутренняя, и в общении между нами. И ненависть растворяется. По моим венам больше не течет яд. Кровь чистая. И я чистая. Потому что ненависть, которую я испытывала, — не моя!
***
После этого осознания я спускаюсь к внутреннему ребенку. Нет, не на сеансе. Сама, дома. Мне просто интересно заглянуть внутрь. Убедиться, что ничего не изменилось.
Но изменилось — всё. Мне открывает спокойная девочка с серьезным взглядом. На ней нет ни единой язвы, ее цвет волос почему-то кардинально не совпадает с моим, но ни о каком ноже за спиной не может быть и речи. Это совершенно другой ребенок. Слишком серьезный для своего возраста, но совсем не агрессивный. Некоторое время мы разглядываем друг друга, потом я молча ухожу, а она молча закрывает за мной дверь. Возможно, мы еще встретимся. На сеансе. Только от чего ее лечить? От серьезности?
***
Ночь похожа на лифт, в котором умер поэт…
Группа «ДДТ» («Свобода»)
Почему мне не легче? Почему я замираю, уставившись в одну точку? Почему перед глазами всё плывет, как в тумане, мы ведь уже всё выяснили? Я снова не понимаю текст на работе. Мне кажется, что трактовок несколько, тогда как она должна быть только одна.
Где в этом мире — я? Кто я? Кто я, если все эти эмоции, чувства и метания — не мои? Где заканчиваются чужие проекции и начинаюсь собственно я? Кто я, черт побери, и почему я больше ничего не чувствую?
***
То, ради чего стоит жить в этом мире,
через боль переступая, —
это Жизнь и Свобода.
То, что дано каждому из нас,
у каждого есть свой шанс, —
это Жизнь и Свобода.
То, что важнее любых слов,
любых понятий и суждений, —
это Жизнь и Свобода,
То, что придаёт нам силу творить и любить, —
Это Жизнь и Свобода
Группа «Многоточие» («Жизнь и свобода»)
Меня тошнит. Мы уже проработали несколько образов, которые вызывали тошноту (и все они — не мои… опять — не мои…), но меня всё еще тошнит. Меня тошнит от этой жизни. После проработки образов тошнота осталась только в правой части горла.
— Что это? Разверните ее в образ. Если бы она как-то выглядела, на что была бы похожа?
Я вижу перед глазами образ, только это не предмет. Это — человек. И он какой-то странный.
— Черный человек, — вдруг понимаю я. Картинка словно включается, оживают краски, звуки, я вижу всё, будто наяву.
— Негр? — удивляется доктор. Ну и фантазия у этих пациентов иной раз, ей-богу.
— Нет. Его словно облили краской. И у него истерика. Он себя совсем не контролирует.
Приглядываюсь и понимаю, что даже не краской. Его кожа — она черная, словно обугленная, слезает клочьями, как после пожара. Но и под ней — не мясо, не ожог, а снова кожа. Точно такая же черная кожа. Она осыпается с него пеплом, но не кончается. Его пытка не кончается. Я пытаюсь понять, что с ним не так, отчего он страдает.
Это молодой мужчина. Пожалуй, ему около двадцати. Он свернулся калачиком на дне какой-то черно-красной ямы, которая ни за что его не выпустит, закрыл голову руками и рыдает, рыча и воя, словно зверь. Столько, сколько в нем боли, просто невозможно вынести. А глаза и кожа вокруг глаз — синие, опухшие, словно мертвые. Безумные. Его вой выворачивает меня наизнанку. Кажется, если он найдет в себе силы встать и выбраться из ямы — он будет бежать, не останавливаясь, словно одержимый, бешено размахивая руками, вращая больными белками глаз, пока с размаху не убьется о первую попавшуюся на пути стену... В реальной жизни я никогда не видела мужчин в таком состоянии.
— Этот человек вам знаком?
— Мне кажется, это мой отец.
Едва я произношу это, как понимаю — нет, не кажется. Точно. Это — мой отец. И это первый раз, когда в работе я столкнулась с собственным отцом. Вернее, не с ним, а с той его частью, которую он, сам того не ведая, передал мне по наследству.
— Подумайте, что вы можете сделать, чтобы ему помочь? Что с ним произошло?
Раньше я бы и думать не стала. Зачем помогать человеку — пусть даже чисто гипотетически, у себя в голове, — который бросил тебя еще в детстве, вычеркнув из своей жизни, будто тебя и не было никогда? Кого ты видела после этого меньше десятка раз, и каждый раз на тебя смотрели пустые, абсолютно отсутствующие глаза, за которыми не было ни единой эмоции. Даже когда он был рядом, его рядом не было… Зачем помогать человеку, который смеялся, когда ты думала, что умираешь? Весело, не злорадно, но от этого только непонятнее: как можно смеяться, когда твой ребенок задыхается у тебя на глазах, когда каждый глоток воздуха для него может оказаться последним? Зачем помогать человеку, который бросил тебя с матерью высоко в горах, далеко от человеческого жилья, там, где теплый летний день неожиданно застывает снегом на камнях... Там, где женщина, — всего лишь предмет, у которого нет и не может быть своего мнения. Чего он добивался? Чтобы мы никогда не вернулись оттуда, не сумели найти дорогу, и он быстро и легко оказался бы свободным от семьи? Почему просто не развестись, неужели ты так ненавидишь не только ее, но и меня? Я ведь так на тебя похожа...
Черный человек рыдает навзрыд. Ему побоку мои детские переживания и взрослое недоумение. Ему побоку все мои слова. Ему так больно, что за своей болью он не способен почувствовать больше ничью. Для него жизнь не имеет смысла. Это он тупо смотрит со мной на экран, когда я не понимаю, ради чего живу и работаю. Это он застывает со мной у окна, ничего не выражающим взглядом пялясь вниз. Это он внутри моей головы раз за разом задается вопросом: «Зачем жить? Зачем мне жить? Жизнь не имеет смысла. Совсем. Что бы я ни делал — это ничего не изменит. Есть я или меня нет — это не имеет значения. В этом мире есть только боль… И ее невозможно вытерпеть».
И я вдруг понимаю… Это — его душа… Частица души, которая не выдержала пребывания в этом мире, сломалась. Кажется, психологи называют это «расщепление личности». Оно случается, когда маленького мальчика или маленькую девочку бьют самые дорогие, самые близкие люди. Колотят так, что потом не можешь встать. В качестве наказания за проступки применяют пытки. И тогда внутри маленького человечка что-то ломается. Та часть, что восторженно взирала на мир изнутри его существа, оказывается запертой в клетку, из которой нет выхода. Кто-то выдерживает, выстраивая на костях старого мира новую, красивую клетку, остается внешне добропорядочным и даже благополучным. Бог знает, чего им это стоит... А кто-то ломается навсегда. И больше никогда по-настоящему не чувствует тепла солнца, приятных запахов, вкуса лесных ягод, нежных прикосновений ветра, не может испытать не только любви к человеку, с которым связала жизнь, даже к собственному ребенку, не может познать дружеской привязанности... Ведь внутри живет Черный Человек. И если ты посмеешь испытать хоть одну настоящую эмоцию, он выйдет наружу и убьет тебя. Никто не протянет тебе руку помощи: ты знаешь — мир жесток. И ты ограничиваешь свой мир очень узким спектром самых примитивных эмоций, материальных благ — тебе даже кажется, что они заглушают боль, что так и надо… Но ты никогда больше не поднимешь глаза к глубокому ночному небу и не улыбнешься звездам. В этом действии нет смысла. Ни в чем нет смысла. А люди — предатели. И надо идти по головам.
— Как можно ему помочь? — повторяет голос, выводя меня из созерцания ужасной картины.
Вот и как, как теперь ненавидеть собственного отца? Да фиг с ней, с ненавистью, как его хотя бы осуждать? Как предъявить хоть одну претензию тому, кто сбежал из моей жизни, прикрывая голову руками, потому что до смерти боялся Черного Человека, живущего внутри?
— Никак. Для него жизнь не имеет смысла. Ничто не имеет.
— Скажите ему, что в жизни есть смысл. Объясните ему.
О, да, а то той моей прабабке в шестом поколении сильно помогли эти слова. Нет, тут нужна очередная хитрость. Что-то такое, что он услышит и поймет. Важное — только для него, закованного в цепи чужой жестокости и равнодушия.
— Что ему нужно? Любовь? Помощь? Поджопник, в конце концов?
Когда доктор не знает, что со мной делать, он изволит шутить. Потому что когда я начинаю смеяться, мысли проясняются…
Нет, любовь ему не нужна. Помощь он не примет, а поджопник тут будет лишним. Он и так получил больше, чем мог бы выдержать.
«Жизнь не имеет смысла».
«Имеет, но не твоя. Чего ты хочешь?»
«Уйти, уйти отсюда, я больше не могу!!!»
«Ну так иди?»
Он поднимает голову и удивленно прислушивается. Впервые его глаза не выглядят безумными.
«Я могу уйти? Просто взять и уйти?»
«Тебя никто не вправе удерживать. Ты — сам себе хозяин. Пойдешь, куда глаза глядят».
— Освободите его, — предлагает вдруг доктор, вклиниваясь в нашу мысленную беседу с черным человеком. — Дайте ему всё необходимое: еду, одежду, что там еще ему надо? И пусть уходит на все четыре стороны, как свободный художник».
Телепат он, что ли? От этих слов черный человек вскакивает, и старая кожа черными ошметками летит на дно ямы. Он выбирается из нее уже белым, а я дарю ему одежду.
«Свободный художник! — повторяет он. — Вот оно! Я — свободный художник! Без свободы жизнь не имеет смысла! А теперь я пойду, куда хочу, и смогу заниматься тем, чем хочу, ни от кого не зависеть! Больше никто не сможет меня заставить! Я могу выбирать!!!»
Ага. Одной подавай Высокое Искусство, второму — Свободу. Как интересно, ведь именно эти две ценности я считаю для себя определяющими. Для себя. А они, оказывается, не мои. Снова.
Человек — теперь уже белый — легко забрасывает котомку с едой и самыми необходимыми вещами на плечо и, даже не прощаясь, быстро уходит по дороге вдаль. Кажется, у меня появился свой собственный внутренний мир… Назову его Иллюзионариум. И пусть там живут свободные и счастливые люди, которые могут заниматься своим делом и путешествовать, куда в голову взбредет. Интересно, не встретятся ли однажды на просторах моего мира эти двое? Еще и артель свою организуют, как пить дать. Какие-нибудь народные промыслы. Впрочем, он всё равно рано или поздно уйдет, слишком уж он ценит свою Свободу.
А меня больше не тошнит. И жизнь не кажется такой уж бессмысленной... И тексты на работе снова обретают ясность и только одну, правильную трактовку.
***
Научите меня не бояться, доктор… Научите не пятиться в ужасе назад каждый раз, когда я сталкиваюсь с новой стороной себя… Что мне с ней делать? Я не знаю. Она ведь… совсем новая, не натасканная, и чтобы из нее что-то сделать, нужно много, чертовски много работы. Нет, я не боюсь работы. Я боюсь времени — оно слишком быстро уходит, и мне кажется, что я успеваю слишком мало. Что я всегда недостаточно хороша. Что меня не хватит на простые, рутинные обязанности, потому что она-новая отнимет всё. А мне ведь надо что-то кушать и где-то жить. И не только мне, я не одна… Научите меня не бояться…
Никакие деньги не стоят того, чтобы продаваться в рабство и наступать себе на горло. Однажды приходит день, и ты понимаешь, что всё, сил терпеть больше нет. Внутри тебя разворачивается что-то такое, с чем ты не в силах совладать. Оно больше, мощнее, древнее — и оно не прощает ошибок. Оно разорвет тебя изнутри, если ты не будешь делать так, как ОНО сказало.
И ты бросаешь. Работу, на которую положила несколько лет и ради которой пожертвовала всеми другими сторонами жизни. Нелюбимые занятия, которые казались такими важными и полезными. Людей… Чужие мечты… Маски, которые ты носила, чтобы тебя хоть кто-то любил. Без сожаления. Не оглядываясь назад. Потому что позади — Ад. А ты не хочешь, нет, ты больше не можешь туда вернуться.
***
Ты хороший парень, несомненно,
Правильный и среднестатистический…
Я всё время забываю, как тебя зовут?
(Виа Гра «Нет ничего хуже»)
Я всё время забываю, как меня зовут. Чем дальше я продвигаюсь в этот незнакомый «психологический» лес, тем чаще обнаруживаю себя где-то в непролазном буреломе — совершенно неожиданно, и при этом не помню, как я сюда попала, как давно я здесь и была ли у меня какая-то цель.
Это уже не апатия. Это какое-то глобальное разочарование — собой, жизнью, теми, кого еще недавно из последних сил считала близкими... Но прежде всего собой. Кто я? Что мне нравится? Я думала, что знаю ответы на эти вопросы, но теперь понимаю, что нет. Мне больше не становится лучше, и все симптомы, из-за которых я пришла в эту маленькую комнату, возвращаются. Меняются, изворачиваются, извращаются, раз за разом меняя место возникновения и интенсивность боли, но неизменно возвращаются ко мне. Почему?
В состоянии «а гори оно всё» я живу уже несколько месяцев. Улыбаюсь, говорю и действую скорее только по привычке. За внешним «фасадом» давно ничего нет. Лишь выгоревший остов большого здания, которое когда-то могло стать мне домом. Пепелище давно остыло, но мне никогда не отмыться от сажи… Я сижу здесь уже целую вечность, а заметила это только сейчас. И не хочу отмываться. Этот остов и грязь — всё, что осталось от меня настоящей. Этот остов — память о том, что когда-то я была жива, чиста и искренна, как сбегающая по камням мелкая горная речка. Сейчас же я больше похожа на болото.
Я до смерти боюсь потерять эту последнюю память о себе. Что у меня останется, если я-никто, не имеющая больше имени, забудет о себе прошлой? Нельзя забывать опыт. Каким бы негативным он ни был. Хотя бы ради того, чтобы его не повторять.
В реальном мире я почти потеряла работу, отрываются последние «социальные связи» и совсем не хочется есть и что-либо делать. В этом нет больше никакого смысла. Разве может быть смысл в существовании зомби? Я — зомби. На самом деле это страшное состояние безразличия — моя давняя мечта. Ничего не чувствовать — чтобы не чувствовать боли. Все предыдущие годы я боролась. Как умела и могла, но когтями продирала себе дорогу сквозь скалы. Где-то заставляла себя продолжать двигаться, где-то закрывала глаза и шла вперед, стараясь не отвлекаться на страхи, где-то надеялась на лучшее, изо всех сил убеждая себя, что теперь впереди только светлая дорога. И всегда думала, что будет намного проще, если я не буду чувствовать этой жгучей, сворачивающей нутро боли.
В какой момент всё рухнуло? Наверное, в тот самый тысяча первый раз, когда я поняла, что заставлять себя больше не могу и верить мне больше не во что. Что по-моему никогда не будет и, возможно, не могло быть с самого начала. Люди называют это процессом взросления и зрелостью, а, как по мне, это аналог смерти. Тело еще живо: оно ходит, разговаривает и иногда даже принимает пищу, но внутри удивительно пусто. И эту пустоту больше ничем невозможно заполнить. Место из-под отнятой в юности мечты вообще ничем невозможно заполнить...
Дни тянутся бесконечной серой лентой. Выцвели цвета, почти исчезли запахи. Я с трудом просыпаюсь и с трудом засыпаю, тщетно пытаясь оправдать свое существование. Да, доктор, мы убрали стремление к смерти, и теперь мне совсем не хочется шагать с крыши в столь привлекательную чернильную тьму ночи. Но я продолжаю уныло плыть по течению, как труп… И ждать, что меня кто-нибудь выловит. Трупы не могут выбирать дорогу, доктор. Трупы можно только зацепить багром с берега.
Физическая боль не приходит только тогда, когда я совсем ничего не делаю — сливаюсь со своим внутренним зомби (доктор, у вас нет протокола «Внутренний зомби»? А жаль, он пользовался бы огромной популярностью! Хотя не у всех хватило бы духу в таком сознаться...)
Я к вам больше не приду, доктор. В этом нет смысла. Ни в чем нет смысла.
…
…
…
***
Выпиннуть себя из состояния тотального безразличия сложно. Но можно. Если вы еще не отвернулись к стенке и не сбежали в летаргический сон, то у вас остался шанс. И последняя надежда: скоро кончатся деньги, оборвутся социальные связи (то есть вам неоткуда будет узнавать новости), пить вы не сможете потому, что у вас больная печень (да и противно, честно говоря), курить вам тупо не на что, а лекарства вам больше не помогают. И тогда вы поймете, что иногда нужно делать что-то, не видя в этом ни малейшего смысла. Есть, не чувствуя вкуса. И шевелиться, не имея ни малейшего желания. Дальше придет понимание, что прошлого не изменить никакими увертками и даже отношение к нему можно изменить не всегда. Разве что сделать вид, что у вас полная амнезия, и начать жизнь с чистого листа. А опыт... Опыт надо сохранить. Представьте, что вы прочли про себя книгу. Вот таким он и останется, ваш опыт, — черно-белым, словно не живым. Зато не будет больше причинять боли и позволит не наступать на одни те же грабли. Все дальнейшие решения принимаете только вы. И последствия за их принятие тоже будете расхлебывать сами. Вы их и раньше расхлебывали, но как-то не задумывались, что последствия некоторых действий — как и бездействия — не просто катастрофичны, но еще и долгоиграющи. А потому последствия падали на вас, как гром с ясного неба, и вы никак не могли смириться с тем, что некоторые свои ошибки не сможете исправить НИКОГДА. Никогда, слышите? Какое окончательное слово.
Да, некоторые вещи не получится исправить и придется с ними жить. Шрамы от некоторых ран останутся с вами навсегда. И мы исходим уже не из той данности, с которой вы родились, даже не из не_доставшегося вам благополучия, с каким вы могли бы родиться, а из того, что имеем на каждый конкретный момент. И какой бы трэш мы ни наблюдали в окружающей вас среде, мы будем вынуждены взять трэш за точку отсчета, затем взять за следующий пункт назначения менее трэшовое состояние, и так десять тысяч раз. Вы когда-нибудь играли в компьютерные игры? Там много уровней. И пока не пройдешь один, не выйдешь на следующий. Цели выбираются заново — видите ли, вы немного сдохли на предыдущем уровне, а потому прежние цели потеряли смысл. Зато теперь вы не скованы своими и чужими рамками. Может статься, что вместо стремления к Бывшей Голубой Мечте вы продадите половину имущества и свалите пожить в бедную Индию, где тощие коровы жуют картон на загаженном морском берегу. Этак на полгодика. А может статься, что возьмете деньги, отложенные на лечение, и пойдете на курсы норвежского языка, хотя живете где-нибудь в Урюпинске и норвежский вам нафиг не уперся. Я вас уверяю — норвежский лечит лучше самого квалифицированного врача с дипломом. При условии, что кроме норвежского в вашей жизни ничего больше не осталось.
…
…
…
Теперь я и без психолога понимаю, что все мои симптомы — это месть. Месть самой себе за предательство себя же. Я ведь тоже в этом участвовала. Я была единственным человеком, который мог не допустить неправильного выбора. Но я сдалась. И с тех пор я мщу… единственному человеку, которого не жалко, — себе. Отомстить в полной мере тем, кого я виню вслух, я не посмею никогда. А вот себе — сколько угодно. Хоть всю жизнь. Всё равно она никому не нужна, даже мне. Тем более — мне.
Чтобы выздороветь, достаточно отказаться от мести. Вот только как отказаться от мести, если носишь в себе ненависть и непрощение более десяти лет?
«Начерти вокруг себя круг», — сонно советует подсознание.
— Какой еще круг?
— Как от нечисти. Обычный такой круг мелом. К тебе больше никто не войдет и не сможет на тебя повлиять. И подновляй время от времени, чтобы не забывать.
— А месть?
— Да пусть катятся в бездну, — снова зевает подсознание. — Будем мы еще время тратить на месть всяким непонятным личностям… Всё равно ведь не поймут, не оценят и даже, ха-ха, не раскаются. Да и чувство удовлетворения там, сама понимаешь, сомнительное. Миг триумфа, а потом нас смоет приливной волной? Оно тебе надо? У нас, может, полжизни всего и осталось…
***
Иногда сны — это знаки подсознания. И если сон очень четкий и ясный, значит все другие знаки подсознание уже исчерпало и вы их благополучно проворонили... Мне снится, что я стою посреди бескрайнего поля, под мрачным темно-серым небом, и вокруг гуляет ветер. Мысли двигаются лениво — почти так же, как сейчас они двигаются в реальности. Я пытаюсь сообразить, как я здесь оказалась, а главное — зачем. И вдруг понимаю, что испытываю страх. Дикий, совершенно ничем не объяснимый страх большого открытого пространства. Как клаустрофобия, только наоборот. Небо не давит на меня, оно не приближается. Меня не пугает дождь и плохая погода. Меня не пугает тьма. Меня до смерти пугают… СВОБОДА и НЕОГРАНИЧЕННОСТЬ ВАРИАНТОВ ВЫБОРА.
Я настолько привыкла сидеть в клетке, что когда меня оттуда выпустили, совершенно растерялась. У меня нет опыта жизни вне клетки. Как у домашней кошки, которую впервые вынесли на улицу, а она испуганно прижалась к земле, потому что НЕТ ПОТОЛКА. Так вот, надо мной нет потолка. И стен тоже нет! И от этого я впадаю в панику.
Человек, полжизни проведший в клетке, которую для него заботливо выстроили другие, более опытные… индивидуумы и стенки которой он сам поддерживал, пребывая в иллюзии, что так будет «правильно» и «лучше для всех», просто не знает, чем ему заняться на воле. Клетки больше нет, ее убрали, унесли с этого бескрайнего поля. А взамен не принесли ничего.
Ну, подсознание, докажи мне, что ты чего-то стоишь само по себе? Реши мне эту задачку. Как научиться жить без клетки, не имея опыта? Ммм… может, застроить всё прекрасными домами, разбить парки, завести друзей? «Нет», — приходит четкий ответ. Навалить груду хлама и запустить новых людишек, которые будут диктовать тебе свою волю, — это всё равно, что прыгнуть из огня да в полымя. Поле — это пространство вариантов. На нем не должно быть ничего лишнего. Ничего вообще. Всё правильно. Всё так и должно быть. Только я, безграничное открытое (брр!) пространство и полная неопределенность. Кандалы я больше не надену даже ради собственного спокойствия.
***
Призрачная дорога убегает вдаль. Я делаю первый шаг — и вижу первую фигуру.
Черная одежда, черные волосы, макияж — тоже черный. Девушка-ворон, девушка-смерть, вечно носящая траур по несбывшимся мечтам, навсегда застывшая в моих шестнадцати. Моя выгоревшая часть души — всего лишь часть. Она никогда не повзрослеет, не получит желанную профессию, не выйдет замуж за любимого человека и не родит детей… Не сбудутся ее мечты, она не достигнет ни одной цели. Она безнадежно мертва и воскресить ее — не в моих силах. Я смотрю ей в глаза, по старой привычке любуясь смертью, которой пропитана каждая клетка ее тела, любуясь отчаянием, с которым она — как странно — всё еще во что-то верит... И иду дальше. У нее нет больше нет власти.
Следующей на дороге появляется мой «внутренний гопник» — та самая, бесстрашная, босая и в кэйкоги. Какое-то время мы стоим друг напротив друга — и она словно бы пытается меня загипнотизировать. Заставить слиться с ней и жить согласно ее принципам и представлениям о мире. Она волевая, сильная, смелая, решительная, в каком-то смысле даже идеальная... Но и она растворяется в воздухе. Она — иллюзия. Такая же, как и я. Иллюзия, возомнившая себя твердой и реальной.
Иду дальше. По краям дороги мелькают разные образы. Архетипы? Не знаю… Неважно… Вот еще одна, в юбке до пят, кофте глубокого темно-синего цвета и с легким платком на шее. Я не ношу украшений. Она — носит. Обнаженные предплечья, женственные, тонкие кисти, пара браслетов… Она что-то говорит о мягкости женской энергии и необходимости нести свет в этот мир... И с каждым моим шагом становится всё более прозрачной. Она — такая же иллюзия, как и все остальные. Женщина, которой никогда не было и никогда не будет. Потому что не может быть. Чужой стереотип, невесть как попавший в мой мозг...
Дорога превращается в тропинку, становится всё уже. И вроде бы идет через широкое поле, но ощущение, что стоит мне свернуть — и вправо и влево раскинется лес. Непролазная страшная чаща. Я к этому не готова. А тропинка уже такая, что не разойтись и двоим. Боги, куда я иду?! А главное — зачем?
Последняя сидит прямо посреди тропинки, обхватив руками колени. Одета как-то неброско — джинсы, свитер (ну что с меня взять? Даже здесь!) Она босая и выглядит точно так, как я сейчас. Не лучше и не хуже. Со всеми моими достоинствами, недостатками и ограничениями. Смотрит на меня исподлобья, снизу вверх. Но ощущение — что сверху вниз. Словно оценивает. Спокойно и без осуждения. Примеряется — нужна ли ей… я. Такая. Как… субличность! Всего лишь часть…
Останавливаюсь и понимаю, что мой путь окончен. Дальше нет дороги. Нет дороги. Нет… Я начинаю медленно растворяться. Я уже почти исчезаю, а она… она поднимается и уходит вперед. И я понятия не имею, что ждет ее впереди.