Какое-то время они стояли обнявшись, как две сестры, и это им почему-то не казалось странным. Ещё несколько минут назад и знакомы-то не были, а ещё через миг, другой расстанутся, чтобы никогда не встретиться. Останется только шевеление звука у уха: “Милая” и неспешное сетование, что, мол, забыли русский, да и учили плохо… и эти две куколки одна в голубом, другая в красном, в память о бабушке…
У бабушки уже начались сильные боли, когда она решила подарить Оленьке куклу. Необыкновенную. Непохожую на тех, которые жили у внучки между кроватью с металлическими набалдашниками и белой изразцовой печкой. Небольшую. Фарфоровую. Купить такую, что найти аленький цветочек в заморских странах. Но бабушкина подруга Инночка, заворачивающаяся в молодости в поток золотых волос, пообещала, что зять привезёт из Богемии. И имя уж бабушка ей придумала - Вера, как то причастие, что подарила внучке в храме Старого Пимена…
Верочку поселили на полке большого старинного шкафа со стеклянными дверцами, на той же, где в глубине стояла загадочная шкатулка с маленьким ключиком. Большую часть своей небольшой жизни Верочка провела на этой полке, среди уютной мебели тёмно-красного цвета с золотыми звёздочками, сидя в кресле, придвинутом почти вплотную к круглому столу, сервированному крошечной посудой. С Верочки сдували пылинки, одевали в платья из лёгких прозрачных тканей, сшитых их разноцветных кусочков, принесённых от знакомой портнихи. Словом – она была настоящей феей!
“Как-то, - рассказывала Ольга Николаевна внучкам, - в один зимний день я взяла Верочку на прогулку. Укутала её потеплее в пуховой бабушкин платок, сжавшийся от времени в небольшое кукольное одеяльце, положила на серебристые саночки, будто для неё сделанные, и, выйдя во двор, стала осторожно катать по протоптанной от подъезда до арки ворот дорожке. Моя подруга Эля, жившая в том же доме, что и я, посмотрев в окно и увидев меня, сразу же вышла во двор. Конечно, она попросила покатать саночки. Отказать я не могла. Эля была моей лучшей подругой. Увы, саночки у неё опрокинулись и… Верочка разбилась… Утешить меня не мог никто. Ни Эля, которая ревела вместе со мной, ни дворничиха тётя Поля, разгребавшая снег около своей пристройки, ни её дочка Галя, возвращавшаяся из музыкалки с коричневой папкой для нот… И только потом, дома, когда мама открыла крошечным ключиком шкатулку и, достав из неё записную книжку с обложкой из тёмно-бордовой кожи, сунула её мне вместе с крошечным круглым карандашиком, вставленным в футляр, и я вывела на ней дошкольными каракулями “Пшла гулять с Верочкой и моя подуга Эля разбила её” перестала обливаться слезами" …
Этот рассказ Ольги Николаевны внучкам полюбился, и они часто просили рассказывать его. Когда же они повзрослели, Ольга Николаевна посвятила их и в тайны той шкатулки, которая открывалась маленьким ключиком, но это случилось гораздо позже, когда девочки подросли, пока же она сама изучала её содержимое. Что-то ей было знакомо и раньше. Например, завиток льняных волос, завёрнутый в тонкий пергамент, обручальные кольца с именами бабушки и дедушки на внутренней стороне, осколки топазов, хризолитов, бирюзы.
Но самое главное – перевязанные голубой лентой потрёпанные листки. Письма с фронта. С раннего детства она знала, что это письма отца к матери, которая тогда считалась его невестой. Хотя никакого запрета на чтение этих писем в семье не существовало, Оля не могла себе позволить даже дотронуться до них. И только потом, когда не стало сначала отца, а потом матери, осторожно развязав ленту, время от времени перекладывала треугольные конверты, прямоугольные открытки или просто сложенные листки. Но вот настало время, когда, нарушив какое-то внутреннее сопротивление, сначала бегло, а потом вчитываясь в каждое слово, Ольга Николаевна начала путешествие в прошлое.
Первое, что удивило её это – фиолетово-чернильный штамп, то жирный, то еле заметный. Внутри него стояло всего лишь одно неприятное слово “перлюстрировано”. Когда же, прочитав одно за одним несколько писем, ей удалось услышать глуховатый голос отца, не спешно поучающий свою невесту, которая была на десять лет моложе его, интерес Ольги Николаевны к письмам с фронта заметно поубавился, и она подумала о том, как, наверно, огорчалась мама, читая скупые на чувства и слова наставления.
Правда одно письмо со вложенной в него нечеткой фотографией с обломанными уголками, со временем затерявшееся, сильно отличалось ото всех: его радостный, почти восторженный тон передался Ольге Николаевне, и она много раз перечитывала его. Скупые слова других писем, здесь сменились поэтическими эпитетами. На фотографии же были изображены военные, подбрасывающие в воздух молодого солдата, а рядом - группа улыбающихся девушек с цветами в руках. На обороте, чётким отцовским почерком написано: “Прага, май 1945”. Читая это письмо и рассматривая фотографию, Ольга Николаевна вспоминала фильмы об освобождении Праги, рассказы отца. Особенно ей запомнилось как однажды, на одной из подмосковных прогулок вдоль Москва-реки, проходя мимо заброшенной церкви, он заговорил о службе в пражском костёле, о том как он стоял заворожённый органной музыкой у входа, не смея пройти вперёд, и перед ним, словно во сне, возникал то образ матери, молящейся перед иконами, то отец сидящий за письменным столом, то тётка выхаживающая осиротевших племянников… Тогда его тронул за локоть пожилой господин небольшого роста с такой же как у отца чеховской бородкой и глазами полными понимания и сочувствия. Приглашая пройти вперёд, он взглядом показывал на скульптуры, витражи, а отец не мог и шага ступить, увлечённый музыкой, и только переминался с ноги на ногу и мял в руках пилотку. В письме же отец писал, что, смотря на молящихся пражан, он испытал к ним какое-то необыкновенное родственное чудо… Да, это было самое приятное из всех писем и очень тёплое…
Отец умер в шестьдесят седьмом. Из хроник шестьдесят восьмого Оле запомнились хмурые, суровые или безразличные лица пражан, и она подумала, что гусеницы вошедших в Прагу танков стёрли в их памяти весенние дни сорок пятого...
А вначале двухтысячных годов в длинные рождественские каникулы у Ольги Николаевны впервые появилась возможность побывать заграницей. Почему-то она выбрала Прагу. Путешествуя по городу и пригородам, с восторгом и волнением всматриваясь и вслушиваясь в незнакомый ей мир, она нет-нет да вспоминала о своём обещании внучкам привезти им такие же фарфоровые куклы, какой когда-то была её Верочка.
- Мне, - сказала та, что постарше, - привези голубоглазую и со светлыми волосами.
- А мине, - с трудом подбирая слова, потому что ещё недавно, то держась за мебель, а то и ползком, пробираясь к бабушкиному компьютеру и, указывая на него, лепетала, - “Кючи”, что означало “включи” - в касном, -глядя, круглыми в пол-лица глазищами, на бабушку, - попросила младшая…
Теперь, когда срок тура сокращался со скоростью шагреневой кожи, Ольга Николаевна с волнением думала о том, где же ей купить куклы. Правда, кое-какие подарки внучкам она уже успела купить. Оплатки, пишкоты, миниатюрная кукольная посуда, уложенная в красивую лакированную коробочку и даже изящная кружечка с носиком для питья минеральной воды, были упакованы и готовы к полёту, но… фарфоровые куклы так ей ни разу и не попались на глаза.
До отъезда из отеля оставалось всего несколько часов. Проживая в Мариотт-отеле, находящимся в стороне от торговых центров, Ольга Николаевна уже не надеялась выполнить просьбу внучек, но всё-таки отправилась на поиски какого-нибудь детского магазина. Пражские черёмушки, близнецы московских, не удручали её так, как их братья в Москве. Наоборот, покрашенные в нежные пастельные тона, окружённые группами то берёз, то сосен, то каких-то незнакомых кустарников, они радовали гармонией и уютом. Солнце же, которое время от времени оживляло бесснежный зимний пейзаж и высвечивало не пожухшую зелень газонов, создавало весеннее настроение и, казалось, что сейчас не январь, а март. И, о чудо, здесь не было видно контейнеров для мусора, которые обычно стоят переполненными в конце или начале каждого московского дома. Чистые скамейки, почему-то не облюбованные птицами, без окурков, шелухи от семечек и опустошённых пивных банок вокруг, они приглашали к отдыху и созерцанию пусть незатейливой, но милой картинки. Ольга Николаевна с удовольствием присела на одну из них и тут же заметила, что из подъезда дома напротив вышла девочка лет десяти с рыженькой собачкой на поводке, удивительно похожей на ту, что когда-то в её детстве жила у них в семье.
“Джульба”, - с волнением прошептала Ольга Николаевна, угадывая в собаке редкую в последнее время в Москве породу. Один из щенков породы ирландский терьер, сучка, привезённая для продажи из Праги, тогда случайно остался в их семье и стал для Оли большой радостью. Теперь же, глядя на девочку с собакой, Ольге Николаевне казалось, что она видит себя. Ей даже показалось, что на девочке надето такое же зелёное в мелкую клетку пальто и фетровая с небольшими полями детская шляпка, какие были у неё. И она забыла про куклы и, продолжая вспоминать дальнее и дорогое, всё сидела и сидела на скамейке.
Когда же девочка ушла, Ольга Николаевна вздохнула и, взглянув на часы, опять продолжила своё меж домовое круженье. Около одного из домов, ещё издали заметив выставленные в окне первого этажа игрушки, остановилась. Среди машинок, кукольных домиков, мячей и мишек сидели, прислонившись друг к другу спинами, две фарфоровые куколки. Одна белокурая, другая – в красном. Догадавшись, что она стоит перед магазином игрушек, Ольга Николаевна быстро открыла дверь, спустилась по ступенькам и тут же, будто поджидая её, улыбаясь так, как улыбаются родным и близким, к ней подошла пожилая женщина. Небольшим ростом, аккуратно уложенными седыми волосами, слегка завитыми на концах, правильным овалом лица с прямым классическим носом и главное - сияющими глазами она напомнила Ольге Николаевне её бабушку. Ольга Николаевна даже вспомнила, что у бабушки была такая же как у продавщицы бирюзовая кофта, связанная из какой-то воздушной шерсти. Когда же, по-прежнему, улыбаясь, не спрашивая, что Ольга Николаевна хотела бы купить, достала с витрины двух фарфоровых куколок, протянула их ей, и, загадочно глядя в глаза, спросила по-русски: “Нравятся?” – Ольге Николаевне осталось только радостно кивать. Долго и тщательно упаковывая кукол, примеряя для них то одну коробку, то другую, продавщица с сожалением говорила о том, что сейчас в Чехии русский не учат, а раньше учили плохо и сейчас его забывают, а она ещё помнит, она много что ещё помнит… А потом, взяв Ольгу Николаевну за локоть, повела её куда-то за стеллажи с игрушками и показала на прикреплённую к стене старую фотографию с изображением военных и девушек с цветами…
Прощаясь, она, мягко обняв Ольгу Николаевну за плечи, шепнула на ухо: “Милая”, и какое-то время они стояли, обнявшись как две сестры или бабушка и её состарившаяся внучка.