В спальне – два окна, оба выходят на юг. Летом здесь очень светло, иногда даже приходится задёргивать шторы. Между окон стоит старинная этажерка красного дерева, оставшаяся от дедушки. На этажерке - дедушкины же часы в виде чёрного петуха, запрокинувшего голову в беззвучном крике. Выше висит картина, изображающая тёмно-синее звёздное небо и огромный полупрозрачный месяц, похожий на качели, подвешенные к вселенской оси. На краю месяца белокурое дитя лепит куличики из лунного песка. Это Светик в возрасте четырёх лет, мама сделала наброски с натуры, когда Светик лопатила песок где-то под Анапой. Потом, уже вернувшись с отдыха, мама написала маслом фантастическое полотно со звёздами и месяцем.
Светик не осмеливается даже самой себе сказать, что картина кажется пошловатой, истекающей сиропом умиления. Мама давно умерла, а о мёртвых нельзя говорить плохо. Тем более, что мама была, наверное, первой в мире, кто придумал этот сюжет с игрой в лунный песочек. Сейчас все уличные художники малюют подобные сказочки для родителей, ослеплённых любовью к потомству.
Светик старается не рассматривать часы, этажерку, картину. Слишком грустно думать, что вещи остались, а люди ушли. Как будто они уехали в неизвестную страну, на другой континент, куда билеты стоят немыслимо дорого. Уехали, а Светика оставили. Но убрать печальные вещи не хватает решимости. Пусть всё остаётся, как было.
*****
Нельзя сказать, что Светик одинока. В доме всегда слышится топот ног, звучат голоса и звон посуды на кухне, бормочет телевизор в папиной комнате. Но всё это протекает мимо Светика. Как будто она плавает в аквариуме, вместе с папиными сомиками и золотыми рыбками, или смотрит на Землю с Луны, пересыпая совочком сияющий песок.
Светик терпеть не могла свою отстранённость, как другие люди ненавидят в себе физические недостатки типа косоглазия или лишнего веса. Папа считал, что Светик предвзято относится к себе.
- Никому, кроме тебя это не заметно, детка, - говорил он, - люди слишком зациклены на самих себе, чтобы замечать такие мелочи в других.
Папа был прав, как всегда. Но Светик не понимала, почему одноклассницы всё время влюбляются, пассажиры в троллейбусах ссорятся, преподаватели в институте нервничают. Светик всегда сохраняла спокойствие. Нельзя сказать, что у неё отсутствовали эмоций или она была, что называется, «бессердечная». Когда дедушка умер, она три дня плакала без остановки. Даже во сне слёзы текли из углов глаз. Потом папа не выдержал и сделал ей успокоительный укол.
После папиных похорон Светик сама себе вколола в ногу то же лекарство. Очень неприятно, когда слёзы текут и текут, а внутри всё замёрзшее, колом застывшее. Ведь Светик очень любила папу. Стыдно слушать, как тётки, дяди и двоюродные сёстры повторяют:
- Бедная девочка! Представляю, что она сейчас чувствует!
А девочка не чувствует ничего. Абсолютная пустота внутри.
*****
В десятом классе Леська, подружка со времён рядом стоящих кроваток и шкафчиков в детском саду, сказала, что Светик – разбалованная эгоистка. Вернее, не сказала, а написала на задней странице тетради по алгебре, специально отведённой под переписку во время занятий. Леськин почерк, напоминал сломанный забор - косые палки и загогулины, все учителя ругались. Ещё у Леськи были тёмные жёсткие волосы, смуглая кожа и привычка обижаться из-за каждой чепухи. Папа говорил, что она - завистница, пожираемая гигантским комплексом неполноценности, и Светику не стоит общаться с такой недостойной девочкой.
« Кто тебе прислал записку?» - спрашивали косые палки и загогулины.
«Мишка Мельников», - отвечали ровные круглые буковки.
«Дашь посмотреть?»
«Смотри! Правда, фигня какая-то?»
«Ты, Неволина, разбалованная эгоистка. Считаешь всех людей за мусор!!!»
А в записке Мишки Мельникова был отрывок из дворовой песни, которую пацаны пели под гитару в каждом походе:
Пусть луна взойдёт оплывшей свечой,
Ставни скрипнут на ветру, на ветру
Ах, как я тебя люблю горячо!
Годы это не сотрут, не сотрут.
И больше ничего. Что должна была подумать Светик? Походы она не любила, дворовые песни казались ей такими же пошловатыми, как мамина картина с лунными куличиками. А Леська надулась, и не хотела идти домой со Светиком. Лишь на углу, возле киоска с булочками и пирожками, догнала и спросила, тяжело дыша от быстрого бега:
- Если Мишка тебе не нужен, можно, я с ним буду гулять?
- Конечно! – спокойно ответила Светик. – Если хочешь.
Леська почему-то не обрадовалась, а стала ещё злее. Повернулась и ушла. Впрочем, на другой день в школе разговаривала, как ни в чём не бывало. Мишка Мельников больше записок Светику не писал. Он повсюду ходил с Леськой, на переменах они целовались у лестницы, ведущей от коридора английского языка к спортзалу. Учителя называли Леську бессовестной, она улыбалась нахально, а Мишка почему-то смотрел на Светика.
Ей было безразлично.
*****
Заведующая аптекой возненавидела Светика с первого взгляда. Это заметили все провизоры, фармацевты и даже уборщицы.
- Почему вы не закончили отчёт по анальгетикам? – спрашивала Вера Алексеевна, презрительно оттопыривая нижнюю губу.
- Положено ведь – к двадцатому числу. Сегодня одиннадцатое, - спокойно отвечала Светик.
- Сегодня же доделать!
- Я не успею сегодня. У меня смена заканчивается в пять.
- Значит, придётся остаться после смены!
Начальница смотрела на Светика, приличную стройную девушку с белокурой косой так, словно та была бывшей зэчкой, гопницей, провонявшей низкопробными сигаретами. Едкое презрение, брезгливая ненависть. Светик видела чувства заведующей, но ей было всё равно. Немолодая тётка ощущала равнодушие девушки и злилась ещё сильнее. Кривила губы, густо намазанные малиновой помадой, противно щурила глазки за толстыми линзами очков.
Однажды Светик осмелилась возразить:
- Я не могу оставаться. У меня папа – лежачий больной, его надо кормить по часам.
Вера Алексеевна вдруг налилась багровой кровью. Висячие щёки и мешки под глазами затряслись.
- Меня чужие личные дела не касаются! Ваш папа в своё время не очень-то беспокоился о чувствах других людей!
Светик не испугалась. Она просто подумала, что у Веры Алексеевны на лбу написан инсульт, и он наступит очень скоро, если дама часто будет так беситься. Молча выйдя из кабинета, она подошла к служебному телефону в коридорчике, набрала знакомый номер.
- Данька, ты? Зайди к нам, покорми Григория Ивановича, пожалуйста! Пюрешка в розовой кастрюле, паровые котлеты в холодильнике.
Девочки-фармацевты – Аня, Саша, Маринка сочувствовали Светику. Они советовали написать на электронную почту Сергею Ефимовичу, владельцу аптеки. Именно Сергей Ефимович принял Светика на работу, поскольку он был старинный папин друг. Она покивала вежливо, но писать не стала.
- Папа, откуда Вера Алексеевна тебя знает?
Папа помигал часто. Левый глаз, практически ослепший, глядел мимо Светика. Но в правом засветилась знакомая ядовитая усмешка:
- Вера Алексеевна? Кудряшова её фамилия? Так ведь это родная сестра Галины!
- Какой Галины?
Папа попросил приподнять подушки, чтобы он мог сидеть. Данька, соседский подросток, с которым Светик занималась химией за триста рублей в час, принёс чай. Светик поила папу чаем с ложечки и сама прихлёбывала из стакана, слушая.
Наверное, это называется – семейная тайна, думала она после. Я должна была остолбенеть от ужаса, окаменеть от изумления. А я размачивала в чае печенье и кормила папу получившейся кашицей.
- У них вся семья – медицинская, как и наша… Отец учился с дедушкой в Первом медицинском, потом работал хирургом. Галина выучилась на анестезиолога. А Вера пошла в фармацевты. Она считала, что в медицинский поступить сложнее… всегда боялась трудностей…
В середине папиного рассказа зазвонил телефон. Светик пошла в коридор взять трубку. Тётя Лиза, папина сестра, спрашивала, как дела. Светик понимала скрытый смысл фразы «как дела» - «ещё жив?». Она спокойно отвечала, что всё в порядке, пролежень на пятке подсох, кишечник работает. Папа, не замечая, что Светик ушла, продолжал рассказывать Даньке, как женился на Галине. А Вера ревновала, строила козни, слала по почте конверты, набитые чёрными волосами и комками окровавленных ниток.
Светик вернулась, налила себе ещё чаю. Папа рассказал, как поехал отдыхать в Анапу и встретил будущую маму Светика, художницу, рисующую на набережной шаржи, сто двадцать рублей штука. Ей было двадцать один, а папе Светика – сорок…
- Я не ожидал, что Галина так поступит. Мы никогда друг друга не любили. Деловой брак, так сказать, слияние двух врачебных династий. В конце концов, она была бесплодна! Я имел право… как ты считаешь?
- Наверное, - охрипшим от волнения голосом ответил соседский Данька.
Светик развернула конфету и аккуратно надкусила.
- А что нужно Вере Алексеевне от меня?
- Ну, Галина-то отравилась. Для анестезиолога подобрать нужное вещество – пара пустяков. Вера мстит за сестру и за себя. Подлая, глупая месть невинному ребёнку. Ты напиши Сергею, Светик мой. Он эту старую корову немедленно выгонит.
Светик ничего не ответила, попросила Даньку помочь ей пересадить папу в кресло на колёсиках, и они вдвоём перевезли его на веранду. Там Светик открыла большое раздвижное окно, чтобы папа мог видеть вечернее небо, верхушки вишневых деревьев в саду и купол Георгиевской церкви вдали. Это называлось – погулять с папой.
*****
Данька пришёл в аптеку на другой день, ближе к закрытию. Светик и Аня в двух окошках обслуживали целую толпу – молодых мам, запасающихся детскими лекарствами перед сезонным нашествием вирусов, парней, покупающих презервативы, старушек с веерами из рецептов… Светик не заметила Даньку, потому что он сразу пошёл в дверь с надписью: «Администрация». Вскоре оттуда послышались крики.
- Ты кто такой? Выйди вон, пока я полицию не вызвала!
Крик Веры Алексеевны звучал так отчаянно, что Светик подумала – вот он, инсульт. Добрался по адресу. И вдруг узнала второй голос – Данькин. Так он орал в ссорах с соседскими парнями.
- Испугался я тебя, курва старая! Тронь ещё раз Светлану Григорьевну, я тебе устрою, мразь! Машину твою ночью подожгу! И мне ни хера за это не будет, у меня дядя – начальник полиции!
Он выскочил из кабинета Кудряшовой. Посетители в страхе расступились. Данька встретился глазами со Светиком. Лицо его вспыхнуло красным жаром, он быстро кивнул и выбежал из аптеки.
Кудряшова тоже выбежала. Никому не доложившись, уехала домой. Не появилась и назавтра. Потом, впрочем, пришла, делая вид, что ничего не произошло. Со Светиком она старалась не встречаться взглядами. Придирки кончились раз и навсегда.
- Зачем ты так? Ты же знаешь, мне на её поведение наплевать, - сказала Светик Даньке.
Он снова покраснел, так, что Светик физически ощутила идущее от него тепло.
- Мне Григория Ивановича жалко. Что он тут лежит один, как брошенная собака. Из-за какой-то старой дуры…
*****
Через неделю после Данькиного скандала у папы открылся новый пролежень на пояснице. Светик обрабатывала ранку по всем правилам. Но папа повторял:
- Бессмысленно, девочка. Это верный признак. Поди сними деньги со сберкнижки.
- Папа, перестань! Всё заживёт. Я уже пять пролежней тебе вылечила.
Папа настаивал. Светик сняла деньги по папиной доверенности – его пенсию за целый год.
К вечеру того же дня лицо у папы стало тёмно-багровым, по вискам потоком стекал пот. Светик измерила температуру – сорок. Она позвонила папиному другу, хирургу Измайлову. Тот примчался через десять минут со своей женой Татьяной. Папа был в забытьи, бормотал по-латински названия мышц и костей.
- Плохо дело, - сказал Измайлов, - в реанимацию его надо.
Он сам позвонил в «Скорую». Светик и Татьяна начали переодевать папу в чистую пижаму. От этого он вдруг очнулся и спросил, что они делают.
- Папуля, мы хотим тебя отвезти в больницу. Тебе надо поставить капельницу и подобрать сильный антибиотик.
- Не даю согласия! – властно произнёс папа. – Нечего отнимать у врачей время. Пусть лечат молодых, которых можно спасти.
- Гриша! – закричал Измайлов.
- Светлана, - строго сказал папа, - если ты посмеешь тащить меня в больницу, я не буду с тобой разговаривать до конца жизни. А конец наступит, максимум, к утру.
Светик сказала Измайлову – я не пойду против папиной воли. Приехавший врач «скорой помощи» сказал, что «как ни грустно, ваш старичок прав».
- Мой папа – не старичок, - с достоинством возразила Светик, - а доктор медицинских наук и заслуженный врач России.
- Тем более. Он-то лучше нас понимает.
Татьяна осталась со Светиком на всю ночь, а Измайлов поехал домой – у него наутро была назначена сложная операция. Папа умер, как и обещал, в полпятого. Ещё даже не светало.
*****
Тётя Лиза предлагала Светику пожить пару недель у неё или у кого-либо из двоюродных. Нельзя сейчас оставаться одной, можно заработать страшный нервный срыв. Вон как ты плачешь, слёзы рекой текут.
- Я сделала себе укол. Сейчас всё прекратится.
Светик очень боялась оставаться одна. Но она не могла бросить папины кактусы – сорок четыре штуки, самая большая коллекция в городе. И папиных рыбок. И всё, что купили когда-то дедушка, бабушка, папа и мама – итальянский гарнитур с позолоченной резьбой, вазу «баккара», часы в виде петуха… Нельзя предавать свой мир.
- Если мне будет плохо, я приеду к вам ночевать, - сказала Светик.
Она даже не взяла отпуск за свой счёт. Вышла на работу сразу после похорон. Данькина мать зашла к ней с предложением прервать занятия, пока Светик не успокоится немножко.
- Нет, что вы! Я нормально себя чувствую. Мне всё равно теперь нечего делать дома.
Данька явился, как обычно, с учебником химии и толстой тетрадкой. Они сели в комнате Светика за стол, на котором она когда-то готовила школьные и институтские домашние задания. Торшер с зелёной бахромой бросал уютную тень на конопатое лицо Даньки.
- Почему водород можно записать и в первую, и в седьмую группу? – спросила Светик.
- Потому что у него на внешней оболочке один электрон.
- А это признак чего?
- Щелочных металлов.
- Правильно. Ну, а в чём сходство с галогенами?
- Он соединяется, - пробормотал Данька.
- С чем соединяется?
Данька посмотрел прямо в глаза Светику. Его скулы загорелись адским огнём, поглотившим коричневые детские веснушки. Бросившись вперёд, как будто желая ударить, Данька схватил девушку за плечи и поцеловал. Губы у него были мокрые, быстрые, неумелые.
Светик задохнулась, но не могла возразить. Это был первый поцелуй в её жизни. Ему – семнадцать, ей – двадцать три. Она осталась одна на белом свете, и он – единственный, кто рядом. Эти слова Светик сказала себе потом, когда уже заперла за Данькой дверь и отнесла покрывало с кушетки в бак для грязного белья. Она не чувствовала ни стыда, ни страха, ни радости. Совсем ничего.
*****
Как и прежде, он приходил ровно в семь вечера. Клал на тумбочку в прихожей триста рублей. Садился за стол, старательно повторял формулы, глядя в глаза Светику. А потом неожиданно бросал ручку, вскакивал, и тени от лампы с зелёным абажуром начинали плясать безумный танец, всегда с разным рисунком, но одинаковым финалом. Светик вставала, быстро поправляла свою одежду странными стряхивающими движениями. Как будто очищала себя от Данькиных прикосновений. Ему это не нравилось, но он не смел высказать недовольства. Слишком молод был, слишком влюблён.
Она ведь красивая. Волосы переливаются лунным блеском. Кожа – как сливочное масло. Губы послушные, глаза – кроткие. Она не сопротивлялась, наоборот – движения её тени на потолке были быстрее, неистовее, смелее. Но – ни поцелуя на прощание, ни слова, кроме обычного: «До завтра. Маме привет», когда Данька уже обувался в прихожей. Его это мучило. Казалось, он не спит со своей мечтой по-настоящему, а прокручивает в воображении прежние, сладко-постыдные мастурбаторские фантазии.
Однажды Данька сорвался. Пришёл пьяным. Светик не сразу поняла. Только за столом ощутила от юного любовника странный сладко-горький аромат. Так пахло от однокурсниц, когда они на переменах, не особо прячась, пили алкогольные коктейли из банок.
- Даня, ты что… ты выпил? – смущённо спросила она.
Папа и дедушка были полными трезвенниками. В доме никогда не водилось алкоголя. Светик ни разу не ходила на вечеринки в институте и аптеке, потому что боялась вина, как неведомого зла.
- Я? Нет, что вы…
Он отвёл взгляд, и тут же дерзко поднял его.
- Да, выпил! Уже, блин, сил нет… что ты, как мумия… не нравится тебе – скажи, вали отсюда! Я и уйду ко всем хренам… навсегда!
Но вместо того, чтобы уйти, он снова бросился на неё, повалил на кушетку. Тормошил, сдирал одежду, целовал, тискал, и то ли всхлипывал, то ли восклицал: «Дурочка моя! Светик мой!».
Она не вскрикнула, не возразила. Впервые погладила его шею, ввела пальцы в его рыжеватые кудри. Так папа называл её – Светик мой. Может быть, она полюбила Даньку вместо папы или в память о папе. Но ей казалось, что неправильно говорить вслух, если ты не чувствуешь. Разумом знаешь, а чувств нет. Лучше молчать.
В ту ночь он остался у неё. Утром Светик приготовила завтрак на двоих. Они спокойно ели омлет и пили кофе, когда в дверь позвонили.
- Я открою, - мгновенно помрачнев, сказал Данька, - я знаю, кто это.
Он пошёл в прихожую и вернулся со своей матерью. Та остановилась на пороге кухни, глядя на Светика с такой же ненавистью, как прежде смотрели подружка Леська и заведующая Вера Алексеевна.
- Ах, ты сволочь, ах ты шалава паскудная! Отец в земле не остыл, а она малолеток завлекает! Да я тебя! Посажу, суку, за совращение!
- Я его не совращала, - ровным голосом ответила Светик.
Она видела, что лицо у матери Даньки иззелена-бледное, измученное, дикое. Такое было у её мамы перед смертью. Светик помнила смутно, но из-за этого воспоминания пожалела мать Даньки.
- Забирайте его. Мне это не нужно. Он сам захотел.
Дальше Данька не дал говорить ни ей, ни матери. Ударил по столу кулаком, в котором была зажата вилка. От мельхиорового черенка осталась вмятина на столешнице. Антикварный дубовый стол в бретонском стиле, конец позапрошлого века, подумала Светик, дедушка купил в Санкт-Петербурге…
- Я тебе не малолетка! – заорал Данька, обращаясь к матери. - Я останусь здесь! Считай, что я женился! А если нажалуешься на неё, я… я убегу, и ты меня со всероссийским розыском не найдёшь!
Глаза у матери опустели, как будто внутри зрачков свет выключили. Она откинулась к стене и вдруг сползла на пол. Светик побежала в бывшую папину спальню, принесла нашатырь.
Они вдвоём подняли женщину, доволокли до гостиной. Она лежала на диване в пальто, всхлипывала и говорила с Данькой жалобным шёпотом. Светик ловко приподняла плечи будущей свекрови, сняла с неё пальто, быстро затянула браслет тонометра.
- Девяносто на пятьдесят. Сейчас я вам кофе налью.
Она не вслушивалась в то, что бормотали Данька с матерью. Принесла чашку кофе и ушла в прихожую. Пора было собираться на работу.
- Даня, ты захлопни дверь, когда будешь уходить.
Она вернулась домой, как обычно, в шесть. На вешалке висела Данькина куртка. Из кухни слышалась непривычная мелодия, кажется, американский рэп, и доносился запах жареного. Светик вошла. Данька шуровал ложкой в сковородке с картошкой. На столе, рядом с изливающим музыку смартфоном, стояла миска с румяными пирожками.
- Ты пришла? – быстро спросил Данька – Мой руки. Я картошки с ветчиной нажарил.
- И пирожки? – спросила Светик.
- Пирожки мамка принесла.
Данька дождался, пока она села за стол, и сказал несмело:
- Они вечером с отцом придут. Ну, типа отметить…
- Что отметить? – Светик подцепила на вилку кружочек свежего огурца. В холодильнике огурцов не было. Или Данька сходил в магазин, или тоже «мамка принесла».
- Как бы… вроде свадьбы.
Он быстро заглянул ей в глаза. Светик молча промокнула уголок рта бумажной салфеткой.
продолжение - http://www.proza.ru/2017/03/13/482