Катерок

Игорь Караваев 2
          Родители в детстве меня не баловали, не исполняли немедленно и безоговорочно все мои желания (а я должен честно признаться, что мои запросы в совсем юные годы далеко не всегда были умеренными). Тем не менее, разных игрушек у меня всё же было достаточно.
 
          Вспоминаю историю одной из них.

          Когда мы с родителями уезжали с Севера в отпуск или возвращались обратно, то по дороге обычно останавливались в Москве, у родителей Павла Николаевича Грибанова - давнего отцовского друга и однокашника по училищу. Родители Павла Николаевича, Николай Павлович и Анастасия Константиновна, а также его сестра (для меня - тётя Ляля) были очень близкими нам людьми. Они всегда относились к нам не просто как к дорогим гостям, а как к своим родственникам. Эти чувства были у нас глубокими и взаимными.
 
          Анастасия Константиновна - добрая, щедрая, открытая и общительная - до выхода на пенсию работала учительницей. Умиляло и немного забавляло её обращение ко всем окружающим, свойственное, наверное, представителям старой московской интеллигенции - «душечка».
 
          Николай Павлович запомнился мне как скромный и немногословный человек, а главное - мастер на все руки. Не помню уже, рассказывали ли мне, кем был Николай Павлович в молодости. Возможно, он когда-то имел самое непосредственное отношение к морю и флоту: во всех комнатах и даже на кухне у них красовались диковинные раковины разнообразных морских моллюсков. Некоторые из них глава семьи - заядлый курильщик - использовал в качестве постоянных пепельниц для себя и курящих гостей.
 
          К курящим я тогда относился вполне терпимо: уже хотя бы потому, что в тот период ещё не бросил курить мой отец (кстати, отказался он от этой своей многолетней привычки легко: просто однажды так решил - и всё). И раз уж речь зашла о курении - не могу не упомянуть о случае, ставшем полной неожиданностью для меня, тогда ещё дошкольника, во время нашего общения с Николаем Павловичем.

          Обычно, когда кто-то из родных или знакомых закуривал при мне, я произносил  дежурную фразу:

          - Курить - здоровью вредить!

          Я уже успел привыкнуть к тому, что никто всерьёз эти мои слова не принимает: одни отшучиваются, а другие делают вид, что ничего не слышали. Но когда я просто по привычке, вообще не ожидая никакой реакции, сказал эту фразу Николаю Павловичу, он своим тихим голосом ответил мне:

          - Правильно! - и послушно погасил только что раскуренную сигарету.

          Тётя Ляля жила с родителями - своей семьи у неё, увы, никогда не было. Она тоже была замечательным человеком - очень добрым, заботливым и внимательным. Увлечением тёти Ляли было искусство, в частности - живопись. На меня всегда производило впечатление содержимое её книжного шкафа, перед которым я почему-то немного робел. Помню, какими таинственными казались мне тогда слова «Делакруа» и «Рокуэлл Кент» на переплётах двух самых больших  книг, стоявших за стеклянными дверцами.
 
          Тётя Ляля работала в Государственном доме радиовещания и звукозаписи, она имела самое непосредственное отношение к радиопередачам и была знакома со многими советскими певцами, поэтами и композиторами.

          Однажды тётя Ляля привела к себе на работу моего отца (в порядке экскурсии - такое тогда было возможно). Там она познакомила его с Александрой Пахмутовой, и между ними состоялся интересный разговор. Отец, пользуясь случаем, поблагодарил Александру Николаевну за прекрасную песню «Усталая подлодка», а она поинтересовалась, всё ли правильно, с точки зрения офицера-подводника, увидели и поняли они с Николаем Добронравовым при её создании. Тогда отец откровенно признался, что его немного  смущает начало последнего куплета:

          И уж так повелось, к сожаленью,
          Вдалеке от родимой земли
          Измерять глубиной погруженья
          Глубину твоей чистой любви.

          Не знаю, то ли эта памятная для отца встреча сыграла свою роль, то ли сами авторы решили однажды немного изменить слова песни - но спустя некоторое время последний куплет стал таким:

          Не прошу за разлуку прощенья,
          Хоть пришлось мне от дома вдали
          Испытать глубиной погруженья
          Глубину твоей чистой любви.

          Конечно же, бывая в Москве, мои родители старались по максимуму использовать своё свободное время для посещения музеев, выставок, театров - всего того, что нам, северянам, можно было увидеть только в столице. Брали с собой и меня. Кроме этого, конечно же, ходили мы и по магазинам. Там, зачастую, встречалось то, что найти в те годы можно было только в Москве.
 
          Однажды родители принесли из магазина и торжественно вручили мне не слишком большую, но достаточно увесистую картонную коробку. На её крышке был изображён катер, лихо мчащийся «по морям, по волнам». Особый колорит картинке придавали нарисованные на ней флаги расцвечивания. Стоявший рядом со мной Павел Николаевич глянул на коробку своим военно-морским взглядом и сказал, что на ней с помощью флагов написаны слова «ПРИВЕТ МОРЯКУ».

          Я снял крышку, не веря своему счастью. В коробке действительно лежал игрушечный катер - совсем как настоящий, только маленький. Отец повернул выключатель - и где-то под палубой катера запел электромоторчик, а три лопасти гребного винта мгновенно превратились в прозрачный диск. Я был в полном восторге! Катерок мне очень понравился. У него были красивые стремительные обводы и острый форштевень, а корпус был сделан, как у большого корабля, из настоящей стали (ничего, что тонкой). На юте катера, как на «взрослом», серьёзном изделии, было выштамповано название предприятия-изготовителя: «Завод металлических изделий, Ленинград» (именно так я тогда узнал о существовании этого завода).
 
          Конечно, мне сразу же захотелось приступить к ходовым испытаниям - но, как оказалось, сделать это немедленно было просто негде. До ближайшего водоёма, пригодного для пуска катерка, было далековато, а ванны в квартире Грибановых не было. Кстати, отчасти из-за её отсутствия дом, где они жили, при всей любви к ним, иногда наводил на меня тоску. Мне было непонятно, как можно жить в квартире без ванны, в которой так здорово пускать всякие лодочки-кораблики (а заодно - и просто мыться). Их дом был в Третьем Павловском переулке, расположенном довольно близко от завода имени Владимира Ильича (бывшего завода Михельсона, где на Ленина было совершено почти удачное покушение). Весь этот район был, по сути, музеем под открытым небом, который мои родители в шутку называли «Москва-купецкая». Там стояли старинные двухэтажные кирпичные домики, когда-то, видимо, и в самом деле принадлежавшие купцам. Несмотря на толстый слой пыли и копоти, покрывавший их сверху донизу, было хорошо видно, что каждое здание оригинально - оно хоть чем-то да отличалось от соседних. Видимо, все они в годы своей молодости были модными и нарядными. Жаль только, что большинство жителей старой Москвы, видимо, мылось в общественных банях - поэтому ванны в старых московских домах так и не появились...

          Грибановы, как я уже писал, были прекрасными людьми, жившими в мире, согласии и всегда делавшими всё, чтобы нам у них было хорошо. Их квартира содержалась в идеальном порядке: сияли натёртые паркетные полы, нигде не было ни соринки, ни пылинки. Но я, едва успев придти в себя после приезда в Москву, очень быстро начинал скучать, желая немедленного продолжения путешествия на самолёте или поезде. Жаль, что не умел я тогда, в силу своего малого возраста, как следует ценить домашний уют и душевный комфорт от общения с замечательными людьми...

          Квартира располагалась невысоко - кажется, на втором этаже (по-моему, сам дом как раз и был двухэтажным). Тем не менее, из её окон довольно далеко видны были десятки крыш таких же домов.
 
          Я тогда хоть и был мал, но уже успел привыкнуть к таким благам цивилизации, как современные, только что построенные, типовые «коробки». Пусть квартиры там были с невысокими потолками - зато в каждой из них была ванна. Ничего, что она обычно стояла в одном помещении с унитазом - зато все водопроводные трубы там были новенькими, ещё почти не тронутыми ржавчиной...

          Ну а в старинном московском доме меня тогда расстраивала каждая мелочь, свидетельствовавшая о его возрасте. Например - массивные (наверное, ещё ручной ковки) шпингалеты на окнах. В то же время, их сверкающие никелем собратья - такие, как на моём милом Севере - казались мне образцом технического совершенства, хотя это была всего лишь примитивная штамповка ...

          Несколько теплее было моё отношение к раритетному радиоприёмнику и столь же старому телевизору, стоявшему рядом с ним на комоде.
По этому радиоприёмнику я регулярно слушал выпуски «Лесной газеты» Виталия Бианки, а однажды познакомился с симфонической сказкой Сергея Прокофьева «Петя и волк», немало позабавившей меня.

          Телевизор «КВН» с крохотным экраном, расположенным позади большой пузатой линзы с водой, работал очень даже неплохо, заставляя меня мириться с его преклонным возрастом.
 
          В общем, вкус старой Москвы я начал понимать лишь много-много лет спустя: тогда, когда её последние островки стали стремительно исчезать. Но в детстве меня повергало в тоску всё, что с ней было связано или что мне о ней напоминало (включая добрую и лиричную песню «Московские улочки»).

          Наш катерок был впервые торжественно спущен на воду лишь через несколько дней в одном из фонтанов Евпатории (на морскую волну он рассчитан, естественно, не был). Я никак не мог с ним наиграться - и неудивительно, что вскоре катерок пришлось нести в один из филиалов евпаторийской «Рембыттехники». Отец, получивший мою игрушку из ремонта, с восхищением пересказал мне слова мастера, сумевшего вернуть её в строй: «Для детей - ничего не беру!» Я эти слова запомнил, но тогда не понял: как же так - «не беру» - если всё-таки взял и отремонтировал? Смысл слов мастера стал мне понятен, когда я чуть-чуть подрос: у этого человека было правило не брать с клиентов денег за ремонт детских игрушек!
 
          Вскоре мы вернулись на Север, в Ягельную. Так катерок, родившийся на Балтике, попал из Крыма в Заполярье. Не каждому настоящему катеру дано совершать такие далёкие путешествия! Итак, теперь он успешно осваивал уже северные воды. Я старался беречь полюбившуюся мне игрушку, но...

          Первым не выдержал электродвигатель. Понятно, почему: в его нарядный прозрачный желтоватый корпус много раз попадала вода. Затем лишился всех лопастей уже неработающий гребной винт, а потом последовательно исчезли руль и все детали с палубы. Катер превратился в несамоходную баржу. Когда мы с друзьями разворачивали в нашей ванной самые настоящие морские баталии, этой барже всегда отводилась одна и та же роль - красиво и драматично тонуть.
 
          Впрочем, это длилось не очень долго. Осваивая электропаяльник, я с его помощью успешно заглушил все отверстия в корпусе катерка, через которые он во время наших «морских боёв» медленно, но верно принимал воду. А овладевая малярным ремеслом, я покрасил корпус своего кораблика по той же схеме, по которой красят стальные корпуса подводных лодок: на зачищенный до блеска металл положил свинцовый сурик, а поверх него - светло-зелёную краску, которая осталась дома от ремонта кухни (полагавшейся лодке шаровой краски у меня тогда не нашлось). Теперь уже не стыдно было выносить мой катерок на улицу.

          Для лучшей остойчивости я поместил в его корпус балласт - отслужившую своё плоскую батарейку от карманного фонарика (точно от такой же раньше работал электродвигатель катерка). Благодаря этому, мой кораблик приобрёл не только остойчивость, но и хорошую инерцию. Надо было придать рукой катерку достаточное ускорение - и он безо всякого мотора легко проходил по воде несколько метров (что примечательно - с такой скоростью, которая изначально, видимо, у него даже и не предполагалась). Таким образом, мой кораблик получил вторую жизнь.

          Наилучшим местом для его пусков оказалась мелкая, но широкая лужа, появлявшаяся каждый год после таяния льда и снега под горкой, с которой мы так любили кататься зимой. Инерции катерка хватало на то, чтобы он, победно рассекая воду, вылетал на противоположный берег метрах в пяти-семи от места пуска. Каждый его пробег был кратковременным, но впечатляющим. Катерок разводил довольно высокую для своих размеров волну, а за кормой у него возникал вихревой кильватерный след, как у настоящего корабля. Во время пусков выяснилось, что катерок способен прекрасно глиссировать - и я тут же стал торжественно именовать его глиссером.
 
          Я с таким упоением пускал свой глиссер и с таким восторгом обегал лужу, чтобы вновь пустить его, что, естественно, привлёк к себе внимание сверстников. Они присоединились к моей забаве. Теперь уже не надо было бегать вокруг лужи - мы стояли на противоположных берегах и по очереди пускали кораблик туда и обратно.
Потом появились старшеклассники, ростом и телосложением напоминавшие скорее взрослых мужиков, чем школьников, и начали наблюдать за нами. То ли им стало завидно, что какой-то мелкоте так весело, то ли сыграл свою роль охотничий инстинкт - но эти ребята решили превратить нашу игру в свою собственную. Они начали, не обращая внимания на наши просьбы и протесты, с молодецкой удалью швырять в мой катерок камни размером с небольшую картошку, которых вокруг валялось предостаточно. Каждое попадание вызвало радостные вопли наших непрошеных товарищей по игре и ещё сильнее подогревало их азарт.

          От ударов камней на корпусе катерка появились вмятины, а кое-где даже разошлись сделанные на совесть швы. Спасая своего боевого товарища из-под «обстрела», я получил довольно чувствительное попадание в ногу и оказался обрызганным водой из лужи с ног до головы. Помню, как стыдно было мне тогда возвращаться в таком виде домой на глазах у всех...

          А потом отца послали в Ленинград - на учёбу, на целый год. Случилось так, что в Ягельную, в свою школу, в свой класс я так больше и не вернулся.
 
          Мне удалось захватить в Ленинград свой катерок - точнее, то, во что он превратился. Я старательно пытался рихтовать вмятины на нём и заделывать разошедшиеся швы - но опыта не хватило, получилось ещё хуже, чем было. С большой досадой отнёс я свой кораблик во двор дома, под арку, где стояли круглые мусорные контейнеры, вывозимые каждый день машинами «Спецтранса». Катерок, созданный в Ленинграде, совершил круиз, продолжавшийся несколько лет, и вернулся обратно в свой город. Теперь уже навсегда.
 
          Несколько лет тому назад, приехав в Москву, я решил побывать в Третьем Павловском переулке. Я знал, что никто там меня не ждёт - давно уже нет в живых ни Николая Павловича, ни Анастасии Константиновны, ни тёти Ляли.  Мне просто захотелось поклониться знакомым местам.
 
          Картина, которую я увидел, была вполне ожидаемой. От старого уголка «Москвы-купецкой» осталась лишь несколько домов (которым, видимо, уготована та же судьба, что и их снесённым соседям). Пытаясь сориентироваться, я несколько раз прошёл туда и обратно по коротенькому переулку - и понял, что громадное современное здание с высокими стеклянными окнами стоит, видимо, на том самом месте, где когда-то жили Грибановы.

          Банальная истина - ничто не вечно... А память всё равно бережно хранит воспоминания и о детстве, и о прекрасных людях, с которыми однажды свела меня жизнь.