От Воробушка к мистерии Артемиды

Валерия Исмиева
Начну своё отнюдь не детское исследование) со стишка, похожего на частушку:

На окошко села птаха,
Брат закрыл глаза от страха:
Это что за птица?
Он её боится!

Клюв у этой птицы острый,
Встрёпанные перья.
Где же мама? Где же сёстры?
Ну, пропал теперь я!

- Кто тебя, сынок, обидел? -
Засмеялась мама. -
Ты воробышка увидел
За оконной рамой.

Агния Барто

Почему воробьишка так напугал маленького мальчика? Тем, кто любит славянскую мифологию, припомнится, что воробей - птица не последняя. К тому же имеет любовно-брачную символику, олицетворяя жениха в песнях, на воробьях гадали, бросая их в печь....
Но я расскажу о другой линии - литературной и едва ли не более древней.

Вообще-то скромная птица Воробей прославлена многими русскими авторами, в том числе и современными. Например, Наташей Черных в её стихе «Московский воробей».
У Елены Шварц, для которой античная тема была очень важна, в её книге «Кинфия» воробушек превратился в попугая (а почему  попугай всё-таки имел связь с воробушком - позднее) и почил не по воле богов а по воле переменчивого нрава госпожи,  выместившей на нём свою досаду как на олицетворении незадачливого поклонника:

«В клетке кричит попугай —
Разговорился проклятый!
Край наш под мокрым застыл одеялом,
Только там — далеко, в Пиренеях —

На германца идут легионы
В ущельях — как мизинец они,
Что в агонии долго дрожит,
Когда тело уже омертвело.

В Риме никто переменчивей нравом
Меня не рождался —
Нынче куда ни взгляну
Все раздражает меня —

Все верещит попугай
Жалкого жалкий подарок,
Задуши его быстро, рабыня.
Тельце зеленое после в слезах поплывет,
Буду тебя проклинать, но сейчас задуши поскорее.»

Как отмечает один из исследователей поэзии Елены Шварц, «Попугай напоминает Кинфии о том, что терзает ее сердце, и потому она готова повелеть рабыне расправиться с несчастной птицей...» (ДМИТРИЙ ПАНЧЕНКО
«Кинфия» Елены Шварц») http://magazines.russ.ru/nlo/2010/103/pa22.html


К коннотациям, связанным с удушением птицы, мы вернёмся позже), а пока вот одна любопытная линия.

Тем, кто интересовался античным стихосложением, припомнится, несомненно, воробышек Лесбии, своенравной красавицы, которой посвящал свои любовные стихи Катулл и которые, в свою очередь, и вдохновили  Е.Шварц. И не её одну.
«На смерть воробушка» - два знаменитых стихо Катулла – открывают врата для вереницы наших воробушков, которых кормят в текстах русских авторов обычно нежные девичьи ручки ( у Катулла же – любовницы)…
Милый мотив, который привлекал поэтов начиная с пушкинской поры – вплоть до революции (второе стихо Катулла на смерть воробушка перевёл, например, В.Брюсов)… Потом, естественно, воробушка отправили в детскую – с такого-то я и начала этот пост)
Но... странное дело, почему-то три последние строчки текста Катулла из первого стихо решительно исключались при переводах, на что ещё указывал Гаспаров (см. его "Катулл, или иобретатель чувства"), а финал всегда печатался как отдельный отрывок. Хотя у самого-то Катулла и речи не шло о том, чтобы ставить этот кусок отдельно...

Итак,
Вот стихо «Passer, deliciae meae puellae…» (…в переводе Максима Амелина, более точного, чем иные):

Воробей, баловство моей малышки,
с кем играть, прижимать кого ко грудке,
кончик пальца кому совать, укусов
добиваясь болезненных и частых, —
лишь от скуки моей пригожей милым
кем-нибудь позабавиться охота,
чтоб утешить свою печаль, — уверен:
чтоб утишить огонь неугасимый.
Так с тобой, как она, играть я мог бы,
груз томлений душевных облегчая!

А вот и "выпавший" кусок:

Столь приятно мне, сколь малышке шустрой,
бают, яблоко было золотое,
развязавшее пояс наконец-то.

(Ниже привожу второе стихо, которое шло за первым и, собственно, становилось в основном предметом перевода. Его можно и пропустить, ибо тавтологично по сути):

О Венеры и Купидоны, плачьте,
сколько есть, все чувствительные люди!
Воробей ибо мёртв моей малышки,
воробей, баловство моей малышки,
кто дороже ей был зеницы ока,
мёда слаще и кто свою хозяйку
так же знал хорошо, как дочка маму,
кто, колен никогда не покидая,
но порхая вокруг то так, то этак,
ей одной лишь чирикал беспрестанно.
Он спешит по дороге мрачной нынче
в край, откуда никто не воротился.
Будь неладен же, челюстями мрака
Орк снедающий красоту любую,
воробья, столь прекрасного похитив.
О злодейство! о воробей-бедняжка!
Ты причиной, что у моей малышки,
опухая от слёз, краснеют глазки!

Так о чём же всё-таки в трёх последних строчках первого стиха?

Вот тут, как говорится, и начинается самое интересное.

Сюжет, на который Катулл намекает своими золотыми яблоками и «наконец-то развязанным поясом» (т.е. снятием одежд, осуществлением сексуального желания) относится к мифу об Аталанте, красавице-охотнице.

Античная мифология донесла до нас двух Аталант – одну Аркадскую, выброшенную после рождения её отцом, мечтавшим о мальчике и вскормленную медведицей. Она была участницей знаменитой Калидонской охоты, во время которой славные мужчины-герои, после бурной вечеринки, на которой упились в хлам, есть такая версия, промахнулись, а она – нет и убила вепря. Два участника охоты потом отняли у неё добычу, но были убиты Мелеагром. Мелеагр поплатился за это убийство жизнью. Аталанта, быстроногая бегунья, славилась и тем, что принуждала своих женихов состязаться с ней в беге. Пока не нашла достойного мужа (Меланиона).
Вторая Аталанта, беотийка, так же отличалась быстротою в беге, а незадачливых женихов она убивала копьём. Пока, наконец, Афродита не помогла одному из них, Гиппомену: богиня дала ему те самые золотые яблоки, помянутые Катуллом, Гиппомен бросал их набегу, и, подбирая  эти сокровища, в итоге Аталанта отстала. Правда, потом парочка предалась любви в храме Зевса, за что была превращена, якобы, во львов Артемидой и даже, по одной из версий,  запряжённой в её колесницу (интересная параллель с Дургой, разъехжающей на колеснице, запряжённой парочкой львов, тоже весьма вспыльчивого нрава богиней. только  индуитского пантеона).

Итак, внимательного читателя не могут не привлечь часто поминаемые приметы, связанные с самой Артемидой: тут и Медведица (известен культ Артемиды-Бравронии («Медведицы», которая была её вотивным животным и её же териоморфной формой), карающая десница именно Артемиды. хотя что стоило самому Дию испепелить нечестивцев, и красота в сочетании с быстротой в беге и владенье охотничьими и воинскими снастями (лук и стрелы. напомним, атрибуты Артемиды), и суровая, сопряжённая с готовностью к убийству забота о сохранении девства… правда, с последним история крайне двусмысленна: Артемида-Диана (с которой в римский период она стала отождествляться) – олицетворение соблазна и ускользания, манкой женской прелести, не дающейся в руки и влекущей...

Богиня-соблазнительница (в честь которой совершались самые жестокие жертвоприношения - животные сжигались заживо) часто отождествлялась с Луной (Селеной), чей циклический характер убываний-роста не мог же не наводить на мысли о вечном обновлении и свежести… Достаточно посмотреть, как греческие скульпторы изображают Артемиду: она стройна и грациозна, у неё изящные ягодицы и красиво очерченные бёдра, в то время как Афродита сплошь и рядом неуклюжа и вислозада, формы её несравненно более грубы – и не потому вовсе, что Афродита олицетворяет женскую красоту, а Артемида – более юную: по некоторым мифам Артемида и есть мать Эрота (Эроса), а вовсе не Афродита… Но если Артемида олицетворяет соблазн, а не осуществившееся желание, то такой ей быть и положено. Перечитайте первое стихо с его окончанием, вы поймёте, до какой степени сказанное верно.

Судя по некоторым исследованиям мифов, Артемида и Аталанта – одно лицо:  Артемида воплощалась в Аталанту по крайней мере на Калидонской охоте. О такой связи Артемиды и Аталанты писали ещё Кереньи и Грейвс. Говоря о всего-навсего венеридных дарах, Катулл, таким образом, намекает на отнюдь не кроткий нрав своей "малышки",  склонной к жестокой игре и подобной жестокой и таинственной Диане.

Примечательно, что в поэзии столь чутких музыкальных авторов, как например, Борис Пастернак, образы Артемиды и Анталанты претерпевают странные смешения. Вот короткое стихо, мной любимое, из раннего Пастернака:

«Заплети этот ливень...» из цикла «Разрыв» (1918–1922):

«Заплети этот ливень, как волны, холодных локтей // И, как лилий, атласных и властных бессильем ладоней! // Отбывай, ликованье! На волю! Лови их – ведь в бешеной этой лапте – // Голошенье лесов, захлебнувшихся эхом охот в Калидоне. // Где, как лань, обеспамятев, гнал Аталанту к поляне Актей, // Где любили бездонной лазурью, свистевшей в ушах лошадей, // Целовались заливистым лаем погони // И ласкались раскатами рога и треском деревьев, копыт и когтей. // – О, на волю! На волю – как те!».

Имя «Актей» (отсылающее, безусловно, к Актеону, - охотнику, увидевшему Артемиду купающейся и за то обращённого ею в оленя, которого растерзали собственные собаки) поставило, между прочим, в тупик современного исследователя, развивающего на основании этого заблуждения целую ложную цепочку связи лирического героя Пастернака с... Гераклом. Вот что он пишет:
«Но с античной точки зрения строка: «Где, как лань, обеспамятев, гнал Аталанту к поляне Актей» – нонсенс, ибо Актей (Актеон) и Аталанта никогда не встречались друг с другом ни в Калидоне, ни вообще где бы то ни было в греческих мифах[40]. Однако эта путаница не может объясняться случайностью или невежеством – Пастернак хорошо знал античную традицию» и приводит в сноске следующее замечание: «Он учился у профессора А. Грушки (Флейшман 1990, с. 27); в «Охранной грамоте» античному взгляду на жизнь отведено важное место (Раевская-Хьюз 1989); и, наконец, мастерская и квартира отца поэта были полны античного материала. Как хорошо известно (и наглядно показано в воспоминаниях А.Л. Пастернака, отчасти приводимых в примечании 46), вся эпоха рубежа веков была сознательно ориентирована на классику, и семья Пастернаков никак не была исключением.» («ЭКСТАТИЧЕСКИЕ МОТИВЫ ПАСТЕРНАКА В СВЕТЕ ЕГО ЛИЧНОЙ МИФОЛОГИИ (КОМПЛЕКС ИАКОВА/АКТЕОНА/ГЕРАКЛА)» Александра Жолковского (http://www-bcf.usc.edu/~alik/rus/ess/bib78.htm)

Значительно вернее интерпретация французского автора, на которого я уже ссылалась, и читать которого несравненно более приятно, ибо его речь мерцает, как месяц в причёске самой Артемиды-Дианы.

Вот что пишет об Артемиде Пьер Клоссовски, посвятивший исследованию и поэтизации мифа об Актеоне и богине-охотнице своё поэтическое исследование и рассмотревший в нём связь между Артемидой и Аталантой. Говоря о Калидонской охоте: «Поскольку царь пренебрегал культом Артемиды, богиня наслала чудовищного вепря, который разорял весь Калидон…Во время охоты вся компания несёт немалый урон… пока наконец Аталанта – то есть сама богиня – не ранит его смертельно своей стрелой». И далее, после описания смерти Мелеагра, « до безумия влюбившегося в охотницу», : «Это приключение, в котором Артемида в целях наказания использует соблазн, отлично иллюстрирует провокативный характер богини».

Так что и устрашающий воробушек Барто), и Кинфия, умерщвляющая птичку, напоминающую ей о раздражающем ухажёре, и Лесбия, подкармливающая воробушка, которому позволяет, между прочим, не только топтаться у себя на груди, но (в других стихах Катулла) – и на своём лоне – вовсе не безобидный мотив. И Катулл недаром прибегает к намёкам историю с Артемиойе-Аталантой, отзвук которого подхватывает музыкальный слух Б.Пастернака.

Закончить хочу также цитатой из «Купания Дианы» П.Клоссовски:
« … найдётся ли среди все когда-либо имевших место теофаний более озадачивающая, нежели та, при которой божество предлагает себя людям и от них ускользает, прикрываясь чарами ослепительной и смертоносной девы?...не позволяет ли урок стольких знаков прежде чем склониться к определённым практикам, уловить теофанию в её противоречивых атрибутах: девичество и смерть, тьма и свет, целомудрие и соблазн… Направляя непрестанное движение между областями самыми низкими, к которым мы склоны спуститься, и самыми высокими, к которым мы стремимся, лук девы настраивает нас против самого низкого, где она, тем не менее, царит ДОСТИЖИМОЙ, тогда как её полумесяц ведёт нас в подъёме к наивысшему, где она обитает НЕДОСТУПНОЙ… что нам до достоверности Афродиты в сравнении с горечью, в которой оставляет нас погрузившаяся в воду Артемида!»