«Обликас моралес» власть имущих в царской России.
Часть вторая. Великий князь Николай Михайлович.
(Продолжение. Предыдущая глава:http://www.proza.ru/2017/02/13/540)
Великий князь Николай Михайлович родился 14 апреля 1859 года в Царском Селе. Его отцом был Великий князь Михаил Николаевич (1832-1909) младший сын Императора Николая I, генерал-фельдмаршал, наместник на Кавказе и председатель Государственного совета, положивший начало ветви Романовых, именуемой «Михайловичами».
Мать Великая княгиня Ольга Федоровна (1839-1891) до принятия православия звалась Цецилией Августой, и была до замужества принцессой и маркграфиней Баденской.
В великосветских кругах Ольга Федоровна имела репутацию женщины, не воздержанной на язык. Император Александр III как-то сказал о ней: «Ольгу Федоровну все признают умною женщиной. В чем же выражается этот ум? Сплетничает и читает пустейшие романы, а никаким серьезным делом заниматься не хочет».
Знаменитый царский государственный деятель и любимец Александра III Сергей Юльевич Витте довольно зло отзывался об Ольге Федоровне: «Красивая, умная, с волею, она обладала прескверным характером, имела постоянных фаворитов и была самой хитрой и бессердечной. Она совершенно держала мужа в своих руках.
Молва говорила, будто действительный отец ее был некий банкир-еврей, барон Haber.
Император Александр III иногда называл ее в интимном кружке "тетушка Haber"».
Великий князь Николай Михайлович считался одним из богатейших людей Российской империи. В его владении находились Ново-Михайловский дворец в Санкт-Петербурге, имение Михайловское в Петербургской губернии, имения в Екатеринославской, Херсонской и Таврической губерниях, имение Боржоми в Грузии, и, совместно с братьями - имением Вардане в Черноморской губернии (совокупно Николай Михайлович был владельцем около 150 тыс. десятин земли).
Кавказские земли достались во владение великого князя Николая Михайловича от его батюшки, великого князя Михаила Николаевича.
А вот о том, как они достались батюшке, в своих воспоминаниях рассказывает генерал М.В. Грулев.
В 1888 году он закончил Николаевскую академию Генерального штаба.
«По окончании академии требуется отбыть лагерный сбор для практического ознакомления со службой Генерального штаба.
Следуя совету Драгомирова, что офицеру Генерального штаба надо непременно попрактиковаться в гористых местах, я попросил, чтобы меня командировали на Кавказ. Собралась нас компания в шесть человек (Артамонов, Пржевальский, Маевский, Стремоухов, Федотов и я) одного выпуска, которые и были прикомандированы к штабу Кавказского военного округа.
На Кавказ ожидался в это лето (1888 г.) приезд Александра III, и в окружном штабе, как и во всех других учреждениях, шла тревожно-суетливая работа…
Высшие власти, по случаю приезда царя, распорядились просто: политическим неблагонадежным было сказано: или пожалуйте в Метехский замок (тюрьму), или вон с Кавказа на все время пребывания Александра III.
И все же, Александр III не избег большой неприятности.
Один грузинский князь, из бывших владельцев земель в Боржомском ущелье, находившийся в свите Александра III, во время переезда через Воронцовскии мост, на Куре, остановил государя, выложил ему резко и без прикрас, как его дядя, великий князь Михаил Николаевич, ограбил его и многих его сородичей и... тут же прыгнул в Куру, которая унесла его быстрым течением.
Подкладка этой истории заключается в следующем. После турецкой войны 1878 года получился большой сумбур по землевладению во вновь присоединенной территории Батумской области. На бумаге, указами, грузинам предоставлено было пользоваться земельными участками, на которых они жили; а на деле – иногда не без вымогательств – чиновники требовали от них представления документов, которых у них не было и быть не могло, потому что вместо документов землей владеют там по обычному праву, т. е. собственность выражается тем, что отец и дед жили и работали на этой земле.
Вот, великий князь Михаил Николаевич, в бытность наместником, также прибег к такому способу, как и все чиновники, т. е. считал земли казенными, если у живущих на этих участках грузин не было надлежащих документов. Такой взгляд оказался притом очень выгодным для Михаила Николаевича. Во время проезда Александра II на Кавказе, по окончании турецкой войны, Михаил Николаевич повез своего царственного брата как бы на охоту, в Боржомское ущелье, где именно были такие земли, облюбованные наместником; и там, мимоходом, попросил царя подарить ему кусок «втуне лежащей», «никому не принадлежащей земли» из вновь присоединенной от Турции территории.
Александр II, конечно, не мог отказать победителю Турции в этой безделице. А затем наместник уже собственными правами округлял и округлял этот кусок на счет соседних грузин, у которых не было документов на право владения.
Все это успел прокричать в лицо Александру III один из ограбленных и бросился в Куру».
(Грулев М. В. "Записки генерала-еврея". М.: Кучково поле; Гиперборея, 2007)
Не правда ли, замечательная история?! Она хорошо иллюстрирует реальный уровень «законности и правопорядка» и «незыблемости частной собственности» в либеральную эпоху правления Александра II (которую сегодня так любят нынче на все лады расхваливать «демократические» публицисты).
Александр Второй, развлекаясь на Кавказе охотой, «мимоходом» дарит своему «царственному брату» земли, испокон веку принадлежавшие местным князьям, а тот, затем, «уже собственными правами округлял и округлял этот кусок на счет соседних грузин», поплевывая на все их права и обычаи.
И отчего-то никто из ограбленных, этим незамысловатым способом, «царственными братьями» грузинских князей не пошел «искать правду» в царский «независимый суд», видимо прекрасно понимая, чем эта попытка найти правду-матку в «независимом суде» кончится.
Кстати говоря, сыну Александра II, Александру Третьему в этой истории здорово повезло: ведь горячий грузинский князь, ограбленный батюшкой «царя-Миротворца», только лишь проорал ему свои оскорбления, да и сиганул в Куру, не дожидаясь монаршей милости и справедливости.
А ведь другой ограбленный князь мог бы попытаться отплатить царю не только гневным словом, но и действием, а уже после этого прыгать с моста в бурные воды Куры, кончая жизнь самоубийством…
Раз уж зашла речь об Александре Втором и его правлении, то следует рассказать один малоизвестный эпизод, связанный с его фаворитом (в хорошем смысле этого слова) генерал-адьютантом, графом М.Т. Лорис-Меликовым.
Он очень любим нашей либеральной общественностью за то, что при императоре Александре Втором, занимая пост министра внутренних дел, с диктаторскими полномочиями, проводил либеральную внутриполитическую линию, получившую название «мягкой диктатуры», и даже планировал создание представительного органа власти в России.
Лорис-Меликов блестяще проявил себя во время русско-турецкой войны 1877-78 годов. На кавказском фронте войска под его командованием, 6 ноября 1877 года штурмом взяли турецкую крепость Карс, за что он был награжден орденом св. Владимира 1-й степени с мечами.
После взрыва в Зимнем дворце, 5 февраля 1880 года, Лорис-Меликов был вызван в Петербург «для обсуждения вопроса о мерах для борьбы с революционным движением». 14 февраля 1880 года он был назначен Главным начальником Верховной распорядительной комиссии, которая была наделена обширными полномочиями; с 3 марта — временным начальником III Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии.
В его биографии отмечается: «В конце лета 1880 года Лорис-Меликов возбудил вопрос о прекращении деятельности Верховной распорядительной комиссии, которая и была закрыта 6 августа того же года; в тот же день он был назначен министром внутренних дел.
К началу 1881 года Лорис-Меликов подготовил план привлечения общественности к законотворчеству путём созыва представительного органа с законосовещательными полномочиями. Эта т. н. Конституция Лорис-Меликова была представлена им императору в конце января 1881 года и была предварительно одобрена последним за несколько дней до гибели».
Очень интересные воспоминания о Лорис-Меликове и его деятельности, по существу, в роли второго лица империи, оставила графиня М.Э. Кляйнмихель в своих мемуарах «Из потонувшего мира».
Вот, что она говорит о назначении Лорис-Меликова:
«…было несколько покушений на жизнь императора Александра II: на закате дней своих влюбившийся, подвергавшийся покушениям на него, он встречал в своей семье недружелюбное отношение к себе, бывшее следствием его тайного брака. Нервы его были натянуты до крайности, и он думал: "Как бы нашелся кто-нибудь, кто взял бы на себя охрану моей личности, чтобы я мог немного отдохнуть", и его усталый взор остановился вдруг на Лорис-Меликове, который после воскресного парада в манеже беседовал с окружавшими его генералами.
Император его подозвал и сказал ему приблизительно следующее:
"Я крайне устал. Ты пользуешься повсюду успехом. Спаси меня. Я передам тебе свою власть. Вели приготовить для тебя широчайшие полномочия, я их еще сегодня же подпишу. Возьми все в свои руки". Лорис-Меликов был назначен, неофициально, диктатором для пресечения все чаще повторяющихся покушений на жизнь Александра II.
У Лорис-Меликова, в бытность его в Царицыне, был управляющий канцелярии некий Скальковский - сын профессора и брат известного журналиста. Это был идеалист, полный свободолюбивых идей, энтузиаст. Кроме того, Лорис-Меликов был даже в хороших отношениях с Мечниковым, подобно почти всем тогдашним прокурорам, поборником гуманитарных наук.
Связь с этими двумя вышеназванными лицами сильно повлияла на ориентацию Лорис-Меликова, которая, благодаря его уступчивости, в иных условиях могла бы принять совершенно другое направление.
Было выпущено трогательное воззвание к общественной совести. Тогда было в ходу выражение "диктатура сердца". Одно из первых мероприятий, проведенных в жизнь по совету Абазы (хотя оно впоследствии приписывалось Лорис-Меликову), было уничтожение налога на соль - отзвук Французской революции. Все газеты праздновали это мероприятие как одну из величайших реформ того века».
Итак, Лорис-Меликов (или его советники) оказались очень неплохими «пиарщиками» (говоря сегодняшним слэнгом) и постарались завоевать симпатии «общества» путем принятия популярных законов и использования модной либеральной фразеологии.
Это им удалось.
А вот с обеспечением безопасности императора (для чего его, собственно говоря и назначили фактическим диктатором), Лорис-Меликов, как известно, не справился совсем.
Да и с собственным либерализмом НА ПРАКТИКЕ, а не на словах, у его тоже далеко не все было «гладко».
Графиня М.Э. Кляйнмихель так вспоминала об этом, полузабытом ныне, деле:
«Он ранее жил в Зимнем дворце, затем для него был нанят дворец Карамзина, в котором на него было произведено покушение студентом-нигилистом, и Лорис-Меликов, расхваленный во всех газетах как либеральнейшая личность, как враг всякого насилия, подготовляющий широкую конституцию, защитник прав человеческих, этот Лорис-Меликов без суда и следствия распорядился о повешении в 24 часа покушавшегося на его жизнь.
Палач был тогда болен, и казнь хотели отсрочить, но Лорис-Меликов сказал:
"Зачем, нечего долго искать, мои кавказцы с удовольствием исполнят это дело".
Так просто смотрел он на вещи.
В тот же день был найден каторжник, взявший на себя роль палача, и казнь была совершена. На следующий день газеты всех направлений славили "диктатуру сердца".
Вот тебе и весь его хваленый «либерализм», когда оказались затронуты жизнь и личные интересы!
Про это покушение у нас, почему-то, почти вспоминают, а история с ним очень интересна и поучительна.
Покушавшийся на Лорис-Меликова, Ипполит Осипович Млодецкий родился в семье мелкого еврейского торговца в Слуцке. Он зарабатывал домашним учительством, был письмоводителем.
В августе 1879 г., за полгода до покушения, он крестился. Виленский генерал-губернатор сообщал в Санкт-Петербург:
«Ипполит Млодецкий приготовлялся в виленском духовном братстве к восприятию святого крещения, крещён и вскоре отправился в Петербург…
В январе 1880 года он был выслан в Слуцк, как не имеющий права на проживание в столицах. Нелегально вернулся в Петербург. Предложил свои услуги «Народной воле», но ответа не получил. Решил совершить террористический акт, остановившись на убийстве графа М. Т. Лорис-Меликова.
20 ноября 1880 года пытался на улице застрелить М. Лорис-Меликова, но неудачно.
В дневниках Александры Викторовны Богданович «Три последних самодержца» (изданных в 1912 году) есть описание деталей этого покушения:
«…Сегодня в третьем часу дня Лорис возвращался домой, когда дурно одетый человек, на вид лет 30, поджидавший его на углу Почтамтской и Б. Морской, выскочив из своей засады, выстрелил в него в упор в правый бок.
Шинель спасла графа, пуля скользнула по шинели, разорвав её в трех местах, а также и мундир. Но, слава богу, Лорис остался невредим. Преступника тотчас схватили. Оказался еврей перекрещенный, но находящийся под надзором полиции.
Лорис, когда почувствовал дуло пистолета, размахнулся на убийцу, что, верно, и спасло его. Граф сказал: «Меня пуля не берет, а этот паршивец думал убить меня…».
Тут, как видим, Лорис-Меликов показал образцовую выдержку и храбрость, достойные русского офицера: почувствовав, что ему в бок уперлось дуло пистолета, он резко развернулся, чтобы ударить покушавшегося, и это спасло ему жизнь: положение корпуса изменилось, и пуля прошла по касательной, лишь скользнула изорвав шинель и мундир графа.
Словом, Лорис-Меликов тут действовал, прямо как герой известной песни:
«Однажды смерть-старуха
Пришла к нему с клюкой,
Её ударил в ухо,
Он рыцарской рукой!»
Покушавшийся был схвачен на месте и изрядно удивил всех своей смелостью, стойкостью и крепостью духа перед лицом неизбежной мучительной смерти.
А.В. Богданович записала в своем дневнике 22 февраля 1880 года:
«Сегодня этого злодея, имя его Ипполит Млодецкий, казнили. Вчера привезли из Москвы палача, который и надел на него петлю. Много приходило народу рассказывать впечатления во время казни. Преступник себя держал очень нахально, смеялся на все стороны, особенно недружелюбно глядел на военных, смело шел на смерть; эта смелость у них -- un parti pris (Упрямство (франц.).), хотят этим выказать свою правоту.
Батьянов, который его допрашивал, рассказывал, что он, хотя и имел вид животного, далеко не глупый человек, фанатик до мозга костей, что он произвел на него вид, что, если будут его и пытать, он ничего не скажет. Батьянов пришел к тому убеждению, что они дают эти поручения лицам, выдержавшим особого рода испытания, готовым на все. Дерзость его во время суда заставила его вывести из залы, и его ввели только тогда, когда пришло время прочесть приговор. Дюфферин (английский посол), поздравляя Лориса со счастливым исходом, прибавил, что это первая пуля, которая прошла сзади графа, все другие он встречал грудью вперед».
Есть и другие свидетельства очевидцев: «На суде Млодецкий причислил себя к народовольцам: «Я социалист, разделяю вполне их убеждения, но знакомых моих и друзей не назову».
Поднявшись на эшафот, Млодецкий крикнул в толпу: «Я умираю за вас!».
(Энгельмейер А. К. Казнь Млодецкого // Голос минувшего. — М., 1917. — № 7-8.)
Как видим, самообладания и умения стойко держать себя перед лицом смерти, Млодецкому было не занимать…
Отметим, что толпа народа валом валила на Семеновский плац, чтобы поглазеть на казнь.
Лучшие места у эшафота продавались и перепродавались за большие деньги.
Петербургская газета «Голос», 23 февраля 1880 года писала: «…сотни скамеек, табуреток, ящиков, бочек и лестниц образовали своего рода каре вокруг войска… За места платили от 50 к. до 10 руб.; места даже перекупались…
Лицо этого человека с рыжеватой бородкой и такими же усами было худо и желто. Оно было искажено. Несколько раз казалось, что его передергивала улыбка… Лицо его было покрыто страшною бледностью и резко выделялось своею одутловатостью из-под чёрной одежды; блестящие глаза его беспокойно блуждали в пространстве. Густые черные брови, нисходившие к носу, придавали ему весьма мрачный и злобный вид, который иногда неприятно смягчался легкой насмешливою и стиснутою улыбкою правой половины некрасиво очерченного рта…».
Посмотреть на казнь Млодецкого пришел даже сам Ф.М. Достоевский.
Великий князь Константин Константинович 26 февраля записывает в своем дневнике: «…Достоевский ходил смотреть казнь Млодецкого, мне это не понравилось, мне было бы отвратительно сделаться свидетелем такого бесчеловечного дела; но он объяснил мне, что его занимало всё, что касается человека, все положения его жизни, радости и муки. Наконец, может быть, ему хотелось повидать, как везут на казнь преступника и мысленно вторично пережить собственные впечатления…»
Есть и еще одно свидетельство о посещении Достоевским этой казни:
«…Пришел Достоевский. Говорит, что на казни Млодецкого народ глумился и кричал. Большой эффект произвело то, что Млодецкий поцеловал крест.
Со всех сторон стали говорить: „Поцеловал! Крест поцеловал!“…» (Смирнова-Сазонова С. И. Из дневника. Воспоминания о Ф. М. Достоевском.)
Как видим оба участника этого покушения: и Лорис-Меликов, и Млодецкий перед лицом смерти вели себя с исключительным мужеством и хладнокровием.
Но вот после покушения, как мы уже и говорили, Лорис-Меликов показал себя не с самой лучшей стороны.
«Я встречала Лорис-Меликова каждый вторник у г-жи Нелидовой, у которой собирались в то время все сильные мира сего: граф Адлерберг с женой, Мельхиор де Вогюе с женой, кавказский генерал-губернатор князь Дондуков, военный министр Милютин, посланник в Берлине Убриль, начальник штаба лейб-гвардии князь Имеретинский, министр финансов Абаза и другие. Частым гостем там был также и граф Нигри. Играли в вист до часу ночи, а затем все приглашались к изысканному ужину.
Генерал Анненков, брат хозяйки дома, увеселял мужское общество свободными анекдотами. Одними делалась там карьера, другие там же видели закат своей счастливой звезды.
Чем выше росло положение Лорис-Меликова, тем меньше становилась его личность.
Он был интимным другом и покорным слугою княгини Юрьевской, расчищал пути к ее коронованию, поощрял ее планы, также как и планы великой интриганки, столь использованной княгиней Юрьевской и Александром II, М. Шебеко.
Лорис-Меликов совершенно погряз в мелких придворных сплетнях и интригах…
Что касается его государственных дел, то он стал очень уступчивым в руках Милютина и Абазы, преподнесших государю весьма либеральный проект конституции, который Александр II утвердил и подписал, так как его доверие к Лорис-Меликову было до того безгранично, что он соглашался со всем тем, что от него исходило…
После обручения Александра II все члены императорского дома получили от него извещение о его бракосочетании с княжной Екатериной Долгоруковой с объяснением причин, по каким он так поспешно, не дождавшись конца траурного года, решился на этот шаг. Его побудили к этому частые покушения на его жизнь. В этом же извещении он выражал свою волю - представить свою супругу великим княгиням…
Месяц спустя император был убит; если бы он остался жив - княгиня Юрьевская была бы коронована.
Проект коронации был разработан Лорис-Меликовым».
Завершая разговор о том времени, надо подчеркнуть, что поведение «царя Освободителя», длительное время, при живой жене, открыто сожительствовавшего с княгиней Долгоруковой, родившей ему четверых (!!!) детей и проживавшей в Зимнем дворце, неподалеку от законной жены, было предосудительно с точки зрения православной веры, а также вызывало недоумение и осуждение во всех слоях «благородного общества», на что, впрочем, царь не обращал ни малейшего внимания.
После этого отступления, получившегося довольно обширным, вернемся к продолжению рассказа о великом князе Николае Михайловиче.
Это был известный русский историк, внук Императора Николая I, получивший в либеральных кругах прозвище «Филипп Эгалите русской революции», возглавивший накануне Февральской революции 1917 года «великокняжескую фронду».
Но об этом речь пойдет чуть позднее, а сначала остановимся на его службе в рядах русской императорской армии.
По существовавшей традиции, Великий князь уже в день своего рождения был назначен шефом 3-й Гвардейской и Гренадерской Артиллерийских бригад, зачислен в лейб-гвардии Конно-гренадерский полк и лейб-гвардии 2-ю легкую батарею. Предполагалось, что его жизнь будет посвящена военной службе.
Характерно что уже в возрасте ШЕСТИ ЛЕТ он имел 5 высших орденов Российской империи, получив их просто так, в честь своего появления на свет:
Орден Святого Андрея Первозванного (1859);
Орден Святого Александра Невского (1859);
Орден Святой Анны 1-й ст. (1859);
Орден Белого орла (11.06.1865);
Орден Святого Станислава 1-й ст. (11.06.1865);
Современные псевдомонархические сочинители любят, порой, пафосно заявить: «При царях ордена просто так не давали, только за большие заслуги ими награждали!».
На самом деле, массовая раздача орденов в честь тезоименитства императора, или других каких-то праздников, было обычным делом. Многие царские генералы умудрялись получить по несколько орденов, не принимая участия ни в какой войне.
В 1875 году Николай Михайлович получил чин подпоручика, а в звании штабс-капитана он воевал на Кавказском театре Русско-турецкой войны 1877-78 гг., удостоившись ордена святого Георгия 4-й степени за проявленную храбрость в сражении с турками на Аладжинских высотах (Западная Армения). После окончания войны, Великий князь продолжил службу в лейб-гвардии Гренадерском полку, затем, после окончания Николаевской академии Генерального штаба, 10 лет служил в Кавалергардском полку, некоторое время командовал 16 гренадерским Мингрельским полком, а затем ; Кавказской гренадерской дивизией.
Любой человек, (в том числе и имеющие «голубую кровь» великие князья) проявляет реальные качества своей личности (как положительные, так и отрицательные) не только в разговорах и политических декларациях, (где он может заявлять себя каким угодно либералом и демократом), но, главным образом в своих ПОСТУПКАХ, в поведении, отношении к другим людям, (особенно подчиненным и зависимым от него), требовательности к себе, любимому, и соблюдении общепринятых норм морали, нравственности и чести.
Давайте посмотрим, как в этих вопросах, в глазах сослуживцев, выглядел «Филипп Эгалите русской революции»
О некоторых страницах службы великого князя Николая Михайловича в качестве командира Кавказской дивизии в своих мемуарах вспоминал генерал М.В. Грулев:
«Начальником кавказской гренадерской дивизии был тогда великий князь Николай Михайлович, известный своей историей в кавалергардском полку, где за интриги частного характера во время командования эскадроном офицеры полка отказались подавать ему руку.
Обыкновенных офицеров в таких случаях удаляют со службы, а великого князя «сослали» на Кавказ и вместо кавалерийского эскадрона дали в командование гренадерскую дивизию».
Мне не удалось точно установить, что за «интриги частного характера» во время его командования эскадроном, привели к тому, что офицеры полка отказались подавать руку великому князю Николаю Михайловичу (!!!)
В исторической литературе есть упоминание о некой истории с вызовом на дуэль со стороны молодого офицера, какого-то оскорбившего его великого князя (имя которого обычно не называют), от которого великий князь позорно уклонился.
Может быть, эта история имеет касательство к в.к. Николаю Михайловичу, а может быть и нет.
Во всяком случае, подобный бойкот командиру эскадрона со стороны офицеров его же полка был огромнейшим скандалом, и любого другого офицера тут же удалили бы со службы.
А Николая Михайловича «наказали», назначив, с огромным повышением в должности, командиром «первой по значению во "всей нашей доблестной армии" (как писал ему в поздравительном адресе, его батюшка в.к. Михаил Николаевич) Кавказской гренадерской дивизии.
М.В. Грулев, в свое время, проходил службу в этой дивизии, будучи еще полковником, в должности командира батальона. Он оставил интересные воспоминания о том, как представлялся своему начальнику дивизии:
«По прибытии моем в Тифлис мне сказали, что я обязан представиться начальнику дивизии, хотя, строго говоря, это не было обязательным по воинским уставам и нигде это не практиковалось; но здесь, сказали, это обязательно. Такова была великокняжеская традиция.
Впервые приходилось мне представляться – знакомиться, если хотите – с особами императорской фамилии.
Преисполненный подобающего торжественного настроения я облачился в парадную форму и явился к великому князю.
К моему крайнему удивлению великий князь принял меня в нижнем белье – буквально в ночной рубахе и кальсонах – усадил меня в хозяйское кресло, за письменный стол в своем кабинете; а сам, полуголый, с открытой мохнатой грудью, с толстой крученой папиросой в руках, с трудом взгромоздившись, почему-то, с ногами по-турецки в другое кресло, стал меня спрашивать-расспрашивать и сам же отвечать про академию, про главный штаб, военного министра; и про всех он отзывался почему-то очень зло, ругательски, выжидая иногда какие-нибудь реплики с моей стороны.
Но я слушал в полном недоумении. Что сие значит? Великий князь, и – такой революционер, фрондирующий так цинично, так открыто, притом – перед чужим офицером другого округа, которого видит впервые.
Битых два часа длилась эта оригинальная аудиенция. Я воздерживался от всяких реплик и суждений. После я узнал, что у великого князя это была обычная провокационная манера: если собеседник пытался тоже критиковать и ругать, в тон ему же, то он тут же обрывал; дескать, мне можно, а тебе нельзя».
Не правда ли, очень «оригинальная» манера была у великого князя Николая Михайловича: принимать представления своих новоназначеных офицеров в… кальсонах и ночной рубашке, сидя по-турецки в кресле, «с голой мохнатой грудью»?!
(За долгие годы службы в рядах Советской Армии (где тоже порой всякие «чудеса» случались) мне никогда не доводилось слышать ни о чем подобном.
Везде и всегда командиры частей старались принимать новых офицеров в официальной обстановке и будучи одетыми по форме, и уж точно никому бы не пришло в голову принимать полковника, своего подчиненного, находясь перед ним в одних кальсонах!
Правда и великих князей у нас тоже не служило…)
О том, какие «пикантные» нравы имелись в этой гренадерской дивизии, вспоминает все тот же генерал М.В. Грулев:
«На первых же порах моего командования батальоном я наткнулся в одной роте на пикантное происшествие, имевшее вполне couleur locale{*}; в этой роте обнаружилось, что взводный унтер-офицер из туземцев, одержимый неестественным пороком, насиловал молодых солдат своего взвода.
({*} Местный характер (франц.))
Ротный командир доложил мне это на словах, не желая, почему-то, подавать официального рапорта, и уверял меня, что такие грехи и раньше случались в полку. Мне же, не привыкшему к таким обычным кавказским нравам, событие это казалось выдающимся по своей преступности.
Произведя лично расследование и убедившись во всем, я сам подал рапорт по начальству, требуя предания суду этого унтера.
Дальнейший ход этого дела меня еще больше огорошил, чем самый факт обращения взвода солдат в гарем для своего командира.
Приезжает в Белый Ключ великий князь на обычный инспекторский смотр. После смотра получаю служебную записку, что его высочество просит меня пожаловать по делам службы. В присутствии командира полка, полковника Суликовского, завязывается такой разговор:
– Зачем вы, полковник, подали рапорт об этой истории с унтер-офицером? Неудобно, знаете, поднимать бучу, скандалить полк, когда мы готовимся к празднику 200-летнего юбилея.
Возьмите назад ваш рапорт. Вам, пожалуй, такие истории кажутся необычайными; а мы здесь к этому привыкли.
Знаете ли, что в минувшем году у меня в дивизии не взводный унтер, а командир полка (Тифлисского), полковник Попов, попался в таком грехе: он насиловал вестовых и ординарцев, которых посылали к нему по ежедневному наряду. Я-то готов был простить ему эти шалости, – уж очень командир был бравый.
Но история эта получила огласку на весь Кавказ, так что я должен был представить его к увольнению со службы.
Но знаете что мне Куропаткин сказал, когда я был в Петербурге?
– Напрасно, говорит, лишаете себя хорошего командира полка; не весть какая важность это баловство, в котором он попался. В Туркестане, в период завоевания края, многие грешили этим делом – держали «мальчиков». Что поделаешь, коли нет женщин. А воевать ведь надо. А «без женщины мужчина, – что без паров машина».
Конечно, все дело с унтер-офицером кончилось ничем. Я ограничился тем, что перевел его в другую роту».
Тут потребуется небольшой комментарий.
Взводный унтер-офицер в царской армии по существу был командиром взвода (офицеров тогда на этой должности не держали), т.е. в пехотной роте он командовал примерно 50 солдатами. Для тогдашнего солдата это был очень большой начальник (отделениями обычно командовали ефрейторы). Поэтому «туземный взводный унтер-офицер» имел довольно большой выбор солдат для своего «гарема».
Как ни печально, но, похоже, что подобные явления были в порядке вещей во многих частях царской армии.
Напомню знаменитый афоризм Козьмы Пруткова на данную тему:
«Кто не брезгает солдатской задницей,
Тому и фланговый служит племянницей»,
который был снабжен следующим примечанием его «командира полка»:
«Во-первых, плохая рифма. Во-вторых, страшный разврат, заключающий в себе идею двоякого греха. На это употребляются не фланговые, а барабанщики».
А ведь среди коллектива авторов «Козьмы» был штабс-капитан Александр Аммосов, прекрасно знавший армейские реалии, которые и были использованы при написании бессмертных афоризмов К. Пруткова.
Едва ли это было просто не основанной ни на чем шуткой.
Да и реакция великого князя Николая Михайловича на педерастию среди его воинства тоже очень показательна: раз уж он спокойно рассказывает, что целый командир подчиненного ему полка «попался» на изнасилованиях «вестовых и ординарцев, которых посылали к нему по ежедневному (!!!) наряду», значит более «мелкие» «шалости» аналогичного порядка и вовсе вообще мало кого удивляли.
Честно говоря, я был лучшего мнения и о генерале Куропаткине, который, будучи в то время военным министром (!) тоже вступился за полковника-насильника-педераста…
А ведь все они были православными христианами, а эта строгая вера не предполагает либерализма в отношении таких поклонников содомитского греха.
Куда при этом смотрели полковые священники и дивизионные благочинные – и вовсе загадка.
Продолжим рассмотрение воспоминаний генерала М.В. Грулева о великом князе Николае Михайловиче, в бытность оного начальником Кавказской гренадерской дивизии:
«Все внимание полка, т. е. его командного состава, было поглощено предстоящим празднованием 200-летнего юбилея…
Приготовления к празднику в Грузинском полку – как наверное и в остальных 21 полку, праздновавших в этом году 200-летний юбилей – начались задолго, лет за 7, за 8 до самого юбилея: с этого времени начали уже делать вычеты из офицерского жалованья. Ко времени юбилея эти вычеты образовали уже почтенную сумму, которая составляла все-таки значительно меньшую часть той суммы, которую предстояло заимствовать из хозяйственных сумм полка.
Не запомнил я, к сожалению, точных цифр, но не ошибусь, если скажу, что юбилейное празднование обошлось полку не меньше, чем в 150-200 тысяч рублей прямых расходов; одно издание истории полка с гравюрами, заготовлявшимися в Лейпциге, обошлось в 35 тысяч рублей; реставрация полкового собрания стоила 10 000 рублей, при даровом солдатском труде; многочисленные делегации и гости, съехавшиеся к празднику, в течение 3-5 дней и ночей ели, пили и пьянствовали за счет полка.
В течение недели приходили обозы со всевозможными продуктами: сотни пудов мяса, окороков, битой птицы; десять пудов зернистой икры. У меня не сохранилась, к сожалению, точная запись всех продуктов и вин, съеденных и выпитых за эти дни; но количество было так поразительно, что оно тогда же, непосредственно после праздника, показалось мне легендарным; но подтвердилось вполне после проверки в хозяйственной части полка.
И этот преступный разгул, эти узаконенные жратва и пьянство происходили в такое время, когда в России во многих местах крестьяне, наши кормильцы, пухли с голоду от недорода.
Я всегда усердно, и не всегда напрасно, боролся против этого зла, укоренившегося в нашем военном быту под видом священных традиций, а в сущности – только в силу наклонности к разгульной жизни, в особенности, если возможно придать этому вид традиционного священнодействия. В 1898 г., когда во многих местах свирепствовал голод, я в редактируемой мною газете обратился с воззванием к войсковым частям: отказаться от узаконенного пьянства по случаю праздников, обратить ассигнованные суммы на пользу голодающих, ограничить войсковые праздники молебном, парадом и улучшенной пищей для солдат. Многие части откликнулись на мой призыв; и я был безмерно счастлив за каждую сотню рублей, которая направлена была голодающим.
Здесь, в Белом Ключе, о таком радикальном повороте нечего было и думать.
Одну, впрочем, уступку «грузинцы» решили сделать в этот праздник, как дань скромности, приписав это тоже традиции: не пить шампанского, а ограничиться исключительно кахетинским вином.
Дело в том, что в былое командование полком князя Барятинского шло, однажды, гомерическое пьянство в полку, и когда все допились до последней бутылки шампанского, то господа офицеры во главе с командиром полка решили устроить этой бутылке торжественные похороны. При церемониальном шествии, с музыкой, после придуманного обряда, похоронили эту бутылку шампанского недалеко от полковой церкви; и на будущее время решили в полку... пить только кахетинское, которое всегда под рукой.
Ко времени юбилея князь Барятинский, в это время занимавший должность губернатора Дагестанской области, надо полагать, поумнел и потрезвел.
На приглашение от полка приехать на праздник он ответил так: «Нет, не поеду. Чего там у вас не видел – как вы 9 лет копили и собираетесь пропить это в три дня? Это пьянство ничего не прибавит к славе Грузинского полка...»…
Не стану описывать пьяные дни юбилея; тем более, что и сам я, грешный человек, провел эти дни в хмельном угаре, после трех дней и трех ночей завершившемся, в обществе командира полка и других начальствующих лиц, каким-то пьяным финалом... на полковом кладбище, в 3-4 часа ночи».
Тут надо бы подчеркнуть тот факт, что генерал М.В. Грулев упоминает о страшном голоде, который «свирепствовал в то время в России: « во многих местах крестьяне, наши кормильцы, пухли с голоду от недорода…. В 1898 г., когда во многих местах свирепствовал голод…».
Стараниями современных либеральных почитателей «России, которую мы потеряли», многие «дорогие россияне» и вправду поверили, что никакого «голода» при царе-батюшке в России не было и это явление появилось только «при проклятых большевиках».
Как видим, современники пишут о «свирепствовавшем в России голоде», как об обыденном и всем хорошо известном явлении.
Очень показательная история случилась на проводах великого князя Николая Михайловича из полка, в котором тогда служил М.В. Грулев:
«…полагаю уместным рассказать здесь назидательные проводы великого князя Николая Михайловича. На четвертый день беспрерывного юбилейного пьянства назначен был, наконец, отъезд великого князя. Около двух часов дня построен был весь полк, в парадной форме, двумя шпалерами, от квартиры командира полка, где временно жил великий князь, через все урочище.
Когда полк выстроился, пошел, к несчастью, проливной дождь. Стоит полк, как в строю; беспощадно мокнем. А офицеры все в новых юбилейных мундирах; солдаты в первосрочной одежде. Давно прошел час, назначенный для отъезда великого князя. Дождь ливмя льет... С нас текут ручьи... Ни от командира полка, ни от великого князя – никаких распоряжений; точно забыли они, что уже долгий час, как весь полк стоит под проливным дождем...
Как старший, я несколько раз посылал полкового адъютанта доложить, напомнить.
Но полковой адъютант возвращался ни с чем, говоря: «там идет пьянство; командир полка (к несчастью был форменный алкоголик) и великий князь притворялись, что не слышат, что я им докладываю...» А дождь, точно назло, льет все сильнее. Промокли все до костей: новые мундиры испорчены навсегда.
Наконец, потеряв всякое терпение, офицеры обратились ко мне с просьбой, чтобы я лично пошел напомнить.
Едва ли я вошел в комнату, как великий князь с осовелыми глазами ехидно воскликнул: «А, – вот и генеральный штаб выпьет с нами», – отлично зная, что я зашел не для выпивки. На все мои настойчивые напоминания великий князь лукаво уклонялся от выслушивания, и когда я хотел уходить, приказывал обождать: «сейчас идем»... – и все же тянул и тянул нарочно.
С трудом я вырвался из этой пьяной компании.
А полк все стоит. Мокнет и мокнет. Не уходит.
Ну-ка, господа вольные; да и военные, за компанию! Разгадайте эту загадку дисциплины. Ведь не на боевой позиции стоял полк, не перед лицом неприятеля – даже не фронт это и не строй, а мирные шпалеры, без ружей; выстроены для проводов; стоит под проливным дождем – стоит бессрочно; провожаемое начальство пьяно и пьянствует.
Что же, полку уходить в казармы до нового распоряжения? Так, ко мне, как к старшему, приставали офицеры. Нет! Мы не должны были уходить, и не ушли. Такова была дисциплина в нашей армии. Битых два часа прождали мы, пока великий князь вышел, сел в экипаж и, проезжая между шпалерами, гаркал полупьяным голосом: «Спасибо, грузинцы!»...
Я пытался впоследствии разгадать эту загадку; старался найти в несвоевременном варварском пьянстве, почти на виду целого полка, какой-нибудь скрытый воспитательный прием, в видах внедрения воинской дисциплины. Военная история знает подобные примеры. Но, кажется, тут никаких воспитательных уроков не было. А было просто великокняжеское пьяное самодурство.
Ведь чего только не позволяли себе эти безответственные самодуры на ответственных постах!
Вот, кстати, другой факт с тем же великим князем Николаем Михайловичем. Во время нашего лагерного сбора под Тифлисом мне пришлось, однажды, состоять при нем, когда он назначен был старшим посредником во время двухстороннего маневра. Выехав на маневр, великий князь с самого начала уже недоволен был этим назначением, потому что ему в этот день надо было удрать на охоту.
Едва только начался маневр, как великий князь обратился к находившемуся при нас штаб-горнисту: «А ты умеешь играть "отбой"? Ну-ка, попробуй!» Солдат понял, что спрашивают в шутку, потому что и ему видно было, что маневр только начинается. После настойчивого приказания «попробовать», горнист повернулся в тыл и тихо, под сурдинку, показал как играют «отбой».
– Нет! Ты повернись в поле, к войскам, да играй во всю, как следует...
Маневр был сорван в самом начале, и великий князь умчался на охоту.
И это, говорят, был лучший из великих князей – ученый, историограф, с порядочной долей гражданского мужества, когда впоследствии он написал свое знаменитое письмо Николаю II, в критическую минуту старого режима.
Я не говорю про командира полка, полковника Суликовского; это был слабохарактерный алкоголик, полное ничтожество, находившийся всецело под влиянием своей жены, простейшей австрийской немки, едва говорившей по-русски. Во время лагерного сбора под Тифлисом, когда Суликовский очутился вне надзора своей немки, он запил вовсю и дошел до пьяного пляса с солдатами своего полка, на средине полка. Его тогда быстро уволили со службы».
И про все это пишет не какой-нибудь «революционный сочинитель-агитатор», а генерал царской армии, сам, кстати, человек довольно- таки либеральных взглядов.
Но скотские (а по другому и не скажешь) манеры поведения этого «Филиппа Эгалите русской революции», видимо, оскорбили его до самой глубины души.
В 1903 году великий князь Николай Михайлович «отчисляется от дивизии», в чине генерал-лейтенанта полученного им в 1901 году. Тогда же последовало назначение Николая Михайловича «генерал-адъютантом к Его Императорскому Величеству».
Последним военным чином стало для Николая Михайловича звание генерала от инфантерии по гвардейской пехоте, пожалованное Николаем Вторым будущему «Филиппа Эгалите русской революции» в 1913 году и вовсе неизвестно за какие заслуги.
Скорее всего, это звание было пожаловано ему в честь празднования 300-летия Дома Романовых.
В годы Первой мировой войны Николай Михайлович «состоял при Ставке». По собственному желанию он был зачислен в распоряжение генерала Н.И. Иванова, которого сам выбрал как «лучшего из худших».
В письме к Государю, Великий князь писал: «Ввиду того, что за 10 лет я окончательно отстал от фронта, то мог бы принести пользу только в качестве человека, состоящего по особым поручениям».
Просьба эта была Императором удовлетворена, ; во время войны Николай Михайлович, имея высокое воинское звание и опыт командования пехотной дивизией, лишь «исполнял личные поручения Государя», и никаких ответственных постов не занимал.
На партикулярном поприще дела его были получше.
Еще в конце XIX века он увлекся изучением русской истории, также сумев прославиться на этом поприще, получив широкую известность как автор ряда исторических трудов, посвященных эпохе Императора Александра I и Наполеоновских войн. По инициативе Николая Михайловича и под его руководством велась большая работа по публикации исторических источников и составлению справочников-некрополей.
Однако, как отмечал известный монархист В.М. Пуришкевич, как историк Великий князь казался ему тогда «крайне несимпатичным», так как в своих исторических трудах выставлял своих царственных дедов и прадедов «в крайне неприглядном виде».
С личной жизнью великого князя тоже далеко не все было благополучно.
Великий князь никогда не был женат, что породило в обществе слухи о его «нетрадиционной сексуальной ориентации», или, как принято было тогда выражаться, педерастии.
Правда это или вымысел, сказать трудно, но если верить писательнице Н.Н. Берберовой, Николай Михайлович водился «с молодыми людьми, которых предпочитал молодым женщинам, относясь к последним более чем холодно», а «одним из его любовников был великий князь Дмитрий Павлович» (!!!)
Как тут не вспомнить знаменитое изречение бравого солдата Швейка: «Эти знатные баре в большинстве случаев педерасты!»
О личных качествах Николая Михайловича очень резко отзывался известный государственный деятель А.А. Половцов, записавший в своем дневнике: «...Николай Михайлович по обыкновению взволнованный и преисполненный сплетен и всякого рода осуждений. ...Зная его как интригана и вообще не внушающего доверия человека, я всячески стараюсь молчанием отделаться от него. (...) Николай ; умный, злословливый и ничем серьезным не занимающийся (...) По обыкновению говорит много, зло, преувеличенно».
Нина Берберова утверждала, что великий князь Николай Михайлович был членом масонской ложи.
А вскоре он заслужил в светских кругах знаковое прозвище «Филипп Эгалите», данное ему в честь принца крови и родственника короля Людовика XVI, который, несмотря на свою принадлежность к Бурбонам и несметное богатство, отличался оппозиционностью, был великим мастером масонской ложи и во время Великой французской революции примкнул к революционерам.
Накануне Февральской революции в.к. Николай Михайлович превратился в наиболее радикального критика Царской семьи из числа великих князей, став фактическим лидером «великокняжеской фронды». При этом великий князь прекрасно осознавал угрозу, нависшую над монархией.
Еще в 1914 году он писал:
«...Для меня ясно, что во всех странах произойдут громадные перевороты; мне мнится конец многих монархий и триумф всемирного социализма, который должен взять верх, ибо всегда высказывался против войны. У нас на Руси не обойдется без крупных волнений и беспорядков...»
В результате, Николай Михайлович оказался на стороне думской либеральной оппозиции.
Находясь в переписке с вдовствующей Императрицей Марией Федоровной, Николай Михайлович на протяжении 1916 года регулярно писал ей о «пагубном влиянии» царицы Александры Федоровны, на Николая Второго, указывая, что «образ мыслей А.Ф. принял угрожающий оборот не только для повседневных интересов нашей родины, но и для интересов Ники и всей династии».
Не менее негативно он относился и к кадровым назначениям Царя, требуя от Императрицы-матери «открыть глаза Ники».
В аристократическом яхт-клубе Николай Михайлович открыто позволял себе критику Императора и Императрицы, довольно резко высказывался о способностях правительства и командования Русской армии.
О том, что представляло из себя «высшее общество», этого, совершенно забытого ныне, Яхт-клуба, где активно «либеральствовал» Николай Михайлович, вспоминала графиня М.Э. Кляйнмихель:
«Яхт-клуб - какое волшебное слово! Сколько людей, проходивших по Морской, бросали завистливые взгляды на эту святыню, на этот предмет их заветных желаний. Вспоминаю я и поныне, как члены Яхт-клуба сидели у окна и с важным видом превосходства и сознания собственного достоинства часами наблюдали за движением на Морской…
Постоянное присутствие в клубе великих князей, в особенности всесильного Николая Николаевича, и общение с ними остальных членов послужило поводом для частого посещения многими министрами и другими влиятельными лицами этих собраний, и нередко случалось, что там начинали карьеру, создавали себе имена и, наоборот, свергали нежелательных лице их высоких постов…
В России было два рода близких к его величеству людей: одни, выдвинутые счастливым случаем, другие - члены Яхт-клуба, особые существа, которые всего достигли.
Оттуда именно в течение многих лет выбирались кандидаты на высокий административный или дипломатический пост, а также начальники гвардейских дивизий и корпусов. За членами Яхт-клуба ухаживали, заискивали, так как они могли легко оказать протекцию». (М.Э Кляйнмихель «Из потонувшего мира»).
1 ноября 1916 года Николай Михайлович направил Николаю Второму письмо, в котором заявлял, что если бы ему «удалось устранить это постоянное вторгательство во все дела темных сил, сразу началось бы возрождение России и вернулось бы утраченное тобою доверие громадного большинства твоих подданных...
Когда время настанет, а оно уже не за горами, ты сам, с высоты престола можешь даровать желанную ответственность министров перед тобою и законодательными учреждениями...» - писал Николай Михайлович государю императору.
Среди других корреспондентов великого князя были думцы В.В. Шульгин и Н.Н. Львов, члены Прогрессивного бока.
Николай Михайлович был в курсе состава намечавшегося либеральной оппозицией «ответственного министерства», оказывая этой идее посильное содействие.
Встречался великий князь и с В.М. Пуришкевичем, которому накануне убийства Г.Е. Распутина рассказывал о «темных силах» и «кознях» Императрицы, после чего правый депутат, по его собственным словам, «несколько минут, под впечатлением прослушанного, сидел, как загипнотизированный» и пришел в себя лишь после того, как Николай Михайлович предложил ему сигару. (О подробностях этого убийства речь пойдет в следующей главе)
Об отношении Великого князя к убийству Распутина, А.Н. Бенуа запишет в своем дневнике: «Очень, говорят, наслаждается всей историей Вел. Князь Николай Михайлович, который, по некоторым сведениям, является настоящим подстрекателем». Характеризуя действия убийц, Николай Михайлович в своем дневнике отмечал:
«безусловно, они невропаты, какие-то эстеты, и все, что они совершили, хотя очистили воздух, полумера, так как надо обязательно покончить и с Александрой Федоровной, и с Протопоповым.
...У меня снова мелькают замыслы убийств, не вполне еще определенные, но логически необходимые, иначе может быть еще хуже, чем было...
С Протопоповым еще возможно поладить, но каким образом обезвредить Александру Федоровну? Задача почти невыполнимая.
Между тем, время идет, а с их отъездом и Пуришкевича я других исполнителей не вижу и не знаю. Но, ей-ей, я не из породы эстетов и, еще менее, убийц, надо выбраться на чистый воздух. Скорее бы на охоту в леса, а здесь, живя в этом возбуждении, я натворю и наговорю глупости».
Как видим, в отношении императрицы Александры Федоровны у этого великого князя были самые жестокие намерения. Слова «обезвредить» и упоминание убийц Распутина в этой связи, говорят сами за себя…
Сочувствие убийцам Распутина, а также участие князя в «великокняжеской фронде» не остались без внимания императора Николая Второго.
«До меня со всех сторон доходят сведения, говорилось в письме царя, что Николай Михайлович в яхт-клубе позволяет себе говорить неподобающие вещи. Передайте ему, чтобы он прекратил эти разговоры, а в противном случае я приму соответствующие меры».
Крайне возмущена поведением Николая Михайловича была и сама императрица Александра Федоровна, расценивавшая его речи и призывы, едва ли не как государственную измену. Она удивлялась, почему Царь не припугнет своего родственника ссылкой в Сибирь, и возмущенно писала супругу о том, что Николай Михайлович дурно отзывается о ней в яхт-клубе и при этом «прячется за спиной» Императрицы Марии Федоровны, что есть «мерзость и предательство».
Заключая, что Николай Михайлович является «воплощением всего злого», «что все преданные люди ненавидят его», Александра Федоровна передавала супругу отзыв о Великом князе, данный Распутиным:
«Человек он ничтожный».
Вспомнив слухи о еврейском происхождении матери Николая Михайловича, Александра Федоровна в сердцах восклицала: «Скверный он человек, внук еврея!»
Начальник канцелярии Министерства Императорского Двора генерал А.А. Мосолов так писал о Николае Михайловиче: «Довольно красивый и очень умный, он был прожженным интриганом...
Он всегда всех критиковал, но сам никогда ничего не делал. (...) Когда Царь уехал на фронт, Николай Михайлович остался в Петрограде. В клубе, где он всегда был в центре внимания, его язвительные высказывания, ниспровергавшие все, что можно, наносили большой вред самодержавию. Критика, исходящая из высших сфер, заражала своим ядом всех и разрушала моральный авторитет Государя. Императрица ненавидела его до глубины души. Именно Николай Михайлович стал инициатором написания коллективного послания царю (сразу же после убийства Распутина), которое окончательно рассорило Царя и его родственников».
В конце концов, терпение Николая Второго закончилось, и в последний день 1916 года Николай Михайлович получил приказание выехать на два месяца в свое имение Грушевку Херсонской губернии.
Откликаясь на царское повеление, Николай Михайлович писал: «Александра Федоровна торжествует, но надолго ли, стерва, удержит власть? А он (царь), что это за человек, он мне противен, а я его все-таки люблю, так как он души не дурной, сын своего отца и матери; может быть, люблю по рикошету, но что за подлая душонка!»
Вот такие «благородные» оценки давал великий князь Николай Михайлович своим родственникам и «помазанникам Божьим»: «стерва», «подлая душонка». Далеко не каждый революционер тогда был способен на такое.
Столичное «общество» выражало опальному князю сочувствие. «В высших кругах захлебывались рассказами о высылке В. Кн. Николая Михайловича, вспоминал жандармский генерал А.И. Спиридович. ...Некоторые, зная В. Князя, только как болтуна, находили высылку слишком строгой мерой и обвиняли за нее, конечно, Царицу».
По дороге из Петрограда великий князь Николай Михайлович встретил двух депутатов государственной Думы – В.В. Шульгина, русского монархиста и националиста, который впоследствии будет принимать отречение у Николая Второго, и М.И. Терещенко, это был крупный промышленник, а в будущем член Временного правительства «свободной России».
Вот, что записал Николай Михайлович в дневнике после встречи с этими персонажами:
«Шульгин ; вот он бы пригодился, но, конечно, не для убийства, а для переворота! Другой, тоже цельный тип, Терещенко, молодой, богатейший, но глубокий патриот, верит в будущее, верит твердо, уверен, что через месяц все лопнет, что я вернусь из ссылки раньше времени. Дай-то Бог! Его устами да мед пить. Какая злоба у этих двух людей, к ней, к нему, и они это вовсе не скрывают, и оба в один голос говорят о возможности цареубийства. Не эстеты, не дегенераты, а люди».
Надежды Великого князя вскоре отчасти оправдались.
Из своей курьезной ссылки он вернулся в Петроград во время Февральской революции.
Николай Михайлович приветствовал её и признал власть Временного правительства.
Он несколько раз встречался с А.Ф. Керенским, обсуждая с ним вопрос об отказе всех Великих князей на престолонаследие и о передаче их удельных владений в пользу государства.
Он не стеснялся публично осуждать политику и личность Государя, чем вызвал гнев Великого князя Георгия Михайловича, писавшего в одном из частных писем, что «к ужасу своему» он прочел слова своего старшего брата в одной из газет, охарактеризованные им как «низкая и недостойная гадость», как месть «лежачему».
Генерал П.Н. Врангель вспоминал: «В ряде газет появились "интервью" Великих князей Кирилла Владимировича и Николая Михайловича, где они самым недостойным образом порочили отрекшегося Царя. Без возмущения нельзя было читать эти интервью».
Французский посол М. Палеолог оставил следующее свидетельство, относящееся к мартовским дням 1917 года: «После полудня, проезжая по Миллионной, я замечаю Великого князя Николая Михайловича. Одетый в цивильный костюм, похожий с виду на старого чиновника, он бродит вокруг своего дворца. Он открыто перешел на сторону Революции и сыплет оптимистическими заявлениями. Я его достаточно знаю, чтобы не сомневаться в его искренности, когда он утверждает, что отныне падение самодержавия обеспечивает спасение и величие России; но я сомневаюсь, чтобы он долго сохранял свои иллюзии, и желаю ему, чтобы он не потерял их, как потерял свои иллюзии Филипп-Эгалитэ».
Когда М. Палеолог, встретился с Великим князем чуть позднее, в мае 1917 года, он записал в своем дневнике: «Как далек он от великолепного оптимизма, который он проявлял в начале нового режима! Он не скрывает от меня своей тоски и печали...
В то время как он проводит меня через салоны в вестибюль, в голосе его слышится волнение. (...)
- Не могу же я забыть, что я висельник!»
А вот что увидел «Филипп Эгалитэ русской революции» накануне Октябрьского переворота:
«Анархия полная, и никто не может сказать, когда будет положен конец подобному положению вещей. "Большевизм" все больше и больше захватывает провинцию, и некоторые уезды в ряде губерний полностью опустошены крестьянами и дезертирами... Жгут и громят все, никого не щадя. Временное правительство не в силах обуздать этот народный шквал...» - писал он в начале октября 1917-го одному из своих корреспондентов.
После прихода к власти большевиков Николай Михайлович, как и остальные представители Дома Романовых, подвергся преследованию. В марте 1918 года он вместе с братом Георгием Михайловичем и кузеном Дмитрием Константиновичем был выслан в Вологду.
1 июля 1918 г. находившийся в ссылке Великий князь был арестован, а 21 июля перевезен в Петроград и помещен в Дом предварительного заключения. Сидевший вместе с Великим князем последний военный министр Временного правительства А.И. Верховский, вспоминал: «Библиотекой заведовал бывший Великий князь Николай Михайлович, упрекавший меня за то, что я арестовал в Крыму Николая Николаевича и бывшую Императрицу Марию Федоровну. Николай Михайлович смеялся надо мною:
"Вы нас арестовывали в апреле, а теперь сидите вместе с нами. Во-первых, вам поделом, а во-вторых, учитесь истории…В революционной борьбе нет середины. Если вы не идете с последовательными революционерами, то, как видите, вы оказываетесь за одной решеткой с нами».
В своем умозаключении, о том что «в революционной борьбе нет середины», великий князь Николай Михайлович оказался полностью прав:
9 января 1919 года Николай Михайлович как член «императорской своры» был приговорен Президиумом ВЧК к смертной казни.
Приговор был приведен в исполнение 24 января 1919 года. Вместе с Николаем Михайловичем и его братом Георгием, на территории Монетного двора Петропавловской крепости были расстреляны и его двоюродные братья ; Великие князья Павел Александрович и Дмитрий Константинович.
Продолжение:http://www.proza.ru/2017/03/16/815