«Гулящая», - бросает в спину ветер подслушанные разговоры.
«Гулящая», - шуршит палая листва у дворовой скамейки.
«Гулящая», - отбивают каблучки прохожих.
Взбитые волосы, отбеленные перекисью, прикрытые блестящей газовой косыночкой, плащ как у Бриджит Бардо, спина прямая, носочки врозь и будто по веревочке – балетная походка. Легко, кружащим листиком, мимо мамаш с укутанными детьми, мимо старух, спешащих на рынок, мимо остановок, телефонных будок, проходных, школ и детских садов.
«Раз-два-три, раз-два-три», - пропел мелодию вальса трамвай.
«Гав-гав-гав», - подлаял кудлатый пес, вылезший из-под покосившегося забора.
- Оля, пельмешки прими, привезли. Вкусные, мы пробовали с девчонками.
Раз-два, совочек ловко подхватывает белые шарики. Кульки, весы, гири, а в голове – тарелка с дымящимися пельменями, залитыми сметаной и слегка присыпанные зеленым лучком. Не зря же баночки на подоконнике круглый год. И Минас, Минька, уплетающий за обе щеки.
Руки стынут, заусенцы от оберточной бумаги.
- Сколько вам? Не толпитесь, всем хватит, у нас еще пять коробок.
- Олюшка, мне там целенькие выбери, - старуха Кудасова с четвертого этажа. Это ее шипением-шепотом напитался родной дворик пятиэтажки, это с ее презрительных губ слетела и зажила кружащейся тенью «гулящая».
- Как всем, так и вам, - металлический совок зашуршал о картонное дно, выгребая застывшие льдинки.
- Так уж по-соседски, - бормотала Кудасова, подставляя грязную авоську.
- Что от нее и ждать, одно слово – гулящая, - завздыхала очередь.
Ольга поранилась о край бумаги, алые капли растекались по картону.
- Тань, подмени, перевяжу, - перекричала гул торгового зала.
В подсобке темно, еле нашла бинт и зеленку.
За что они так, что я им плохого сделала? Что они знают обо мне? О Минасе? Скоро тридцать, вечера с больной мамой, подруги с детишками и мужьями возятся, даже в кино одна. На улице пристают, предлагают выпить, а дальше? Липкие руки, запах перегара и виновато-презрительный взгляд? Ну уж нет, лучше одной. И тут Минас, Минька, по-кавказски мягко: «Ты моя жЬЭнЬщинка, никому не отдам, не бойся, дЭвочка. Большой дЭвочка не должен бояться». Кульки с конфетами и арахисом. Она никогда не ела столько арахиса, Минька торгует им на рынке. Черные кудри, губы-карамельки. Только эти губы да руки властные, сильные, ничего больше. Почему гулящая?
Зима напрашивается первым морозцем. Двор шумит, скрипит тележками – капуста. Двери сараев распахнуты настежь, как склады перед ревизией. Минас подкатил на собственной машине прямо к подъезду, взбежал с мешками на пятый этаж: «Принимайте, хозяюшки». Пока мама охала и вздыхала, доставая тугие кочаны, прижал Ольгу, зарылся в мягкие волосы, окатил мандаринно-табачным духом и умчался.
Чеканят по первому снегу новые сапоги-чулки. Пальто, подшитое по самое колено, белоснежная паутинка на взбитых волосах.
«А снег идет, а снег идет. И все вокруг чего-то ждет…»
Все случилось в доме какого-то приятеля, куда ее привез Минас. На пыльных ковровых подушках, пропахших какими-то специями и сладковатым запахом гниющих фруктов.
«ДЭвочка, дЭвочка?» - задохнулся от удивления Минас.
Тогда же Ольга узнала о жене и сыне.
- Понимаешь, она больна, мы не живем, ну ты понимаешь, - Минас отворачивал жгучие глаза, разглядывая какой-то хлам в углу.
- Понимаю, - послушно вторило женское эхо.
Минас стал возить ее в этот дом без хозяина каждую неделю. Потом, у ее подъезда, доставал с заднего сиденья приготовленный кулек с гостинцами. Ольга молча брала и выбегала из душного нутра машины чужого мужа.
В середине декабря Минас неожиданно появился в магазине в самый разгар рабочего дня.
- Татос заболел, в больницу надо, а Майя лежит, плоха совсем.
- Я сейчас, - тихо промолвила Ольга и пошла отпрашиваться.
В коридоре детской поликлиники многолюдно. Пахло хлоркой, какими-то лекарствами и … молоком. Слабый плач, перекошенные тревогой лица мамаш. Татос тихо сидел на краю кушетки, болтал ножками и не поднимал глаз на незнакомую тетю.
- Пошли, - Ольга решительно потянула мальчика за руку.
В кабинете легко дал себя раздеть, старательно открывал рот и терпел холодный градусник.
- Вот, - женщина протянула рецепт отцу, ожидавшему их в машине.
- Поехали, - Минас решительно усадил любовницу и повез домой.
- Жена Майя, - представил тщедушную женщину, закутанную в какие-то темные тряпки, с черным платком, повязанным по веки.
- Оля, - осеклась, заметив круглый животик хозяйки, гордо выпирающий из бесформенной одежды, - я пойду, мне пора.
«А снег идет, а снег идет…»
Есть что-то в мире, кроме снега? Белое полотно, на котором я никогда не нарисую Минаса. Слезы или растаявшие снежинки? Резкая боль, метнувшаяся от ноги к темени. Забеленная лавочка, до которой так мучительно было идти. И как теперь? Каждый шаг финальной вспышкой.
- Девушка, девушка, вам плохо? – Мир отворился, выпустив сочувственно склонившегося мужчину.
- Идти не могу, похоже, перелом.
- Сейчас, сейчас, я поймаю машину.
Старалась держаться до последнего, а на больничном крыльце вдруг обмякла, повисла на плече незнакомца. Он подхватил на руки, занес в белый коридор, прошептав: «Меня Славой зовут, а вас?»
Удивительные штуки – костыли, без сноровки шагу не ступить. Слава терпеливо ждал в коридоре.
- Ну как?
- Терпимо, - поморщилась Ольга.
- Жаль, а я хотел вас пригласить на танцы, скоро новый год. Придется подождать следующего.
«А снег идет, а снег идет. И все мерцает и плывет…»
На костылях можно даже гулять, если осилить лестницу, почти половину пути Ольгу проносит на руках Слава. В снежки интересно играть, сидя на лавочке.
Если замереть, то можно услышать шепот кружащихся снежинок: «невеста-невеста».
«Мой самый главный человек,
Взгляни со мной на этот снег…»