Почти, ну, почти совсем проснувшись, я привычно быстрым шагом пролетаю через коридор, вкручиваюсь в кухню (ах, уж эта Нюша, ушла так не вовремя! И не просто ушла, а переехала в какой-то пригород, сказав на прощанье, сияя тугими щёчками-яблочками:
– Вы меня извините, если что не так. Хозяин у меня теперь появился. Дом у него свой, и велел перебираться, мол, не брать же на хозяйство чужого человека, сами справимся!).
Молча выслушала, молча кивнула, отпустила с Богом. Чужое горе – чужая ночка…
И уехала Нюша, и больше я её не видела и не слышала. Видимо, и позвонить ей некогда, да и незачем: чужое горе… Оно тяготит, отталкивает, зачем оно, чужое-то, красным наливным щёчкам-яблочкам?
А ты чего хотела?
Многие исчезли, как сквозь землю провалились.
Привычно включаю свет – за окном ночь, тихий спящий город и, видимо, потепление, потому что в квартире тепло, как летом. И вздрагиваю, вспомнив лето и сказочно красивую осень, так страшно оборвавшуюся на полувздохе: не стало Сержа.
И застывает рука с джезвой над чистой пустой плитой, и я вижу рядом с ней на стене свою тень, такую чужую-женственную, нет, это не я, нет…
Кофе?
Какой кофе?
Зачем?
Я врываюсь в спальню. Темно. Лампадка погасла.
– Вот, оно что! Просто к утру масло кончилось, надо заправить.
И тихо привычно шепчу свою "мантру": "Святый Боже, Святый Крепкий…"
И руки берут салфетку, протирают старую, как мир лампадку, масло на крестовинке – видимо, только что погасла…
"Святый Боже…!"
Вот, теперь порядок. Произношу родные имена, и почему-то возвращаюсь на кухню, где на пустой плите чего-то ждёт от меня новенький пузатый некрасивый чайник со свистком – это в нём главное, старый-то сожгла…
Нет, главное, что удалось купить его по московской цене – у нас они на тысячу рублей дороже.
Свистит тихо, но теперь я прислушиваюсь, а Джессика на этот свисток почему-то вообще не реагирует.
Да, сгорел старый-то…
Тень на стене.
И лампочки во всех светильниках сгорели, да так, что припаялись – не заменить – китайское, непрочное.
Пришлось покупать новые, отыскав в глубинах интернета самые дешевые. Не до красоты.
И дверцы холодильника вдруг отломились – одна за другой, и…
Что? Кофе?...
Нет-нет, сейчас я возьму лаванду, приготовлю тебе ванну…
Рука – словно бы не моя, тонкая, почти детская, – когда она успела так измениться? – тянется в глубину корзины, но привычных пакетов нет.
Что-то роняю – неважно что, главное, не стекло, и собака не порежется.
Мой бокал – из наших двух парных – разбился сам по себе на третий день, и пришлось выбросить любимую зелёную змейку, оставив одну – твою, "золотую".
Одну из пары…
Наконец нащупываю пакет, вытягиваю его из глубины и чувствую, за долю секунды понимаю, что он пуст…
Но я все-таки вытягиваю его, не веря, заглядываю в коробку, где когда-то была лаванда. Пусто.
Медленно-медленно откладываю её на столик, вынимаю всё, что сложено в корзине. И у самого дна нахожу, наконец, упаковки с тем, что ищу. Их тут на год хватило бы…
Кофе?
Возвращаюсь на кухню к пустой плите с пузатым чайником. Плита тоже "не наша", тоже пришлось менять – запах газа, аварийка:
– Этой плитой больше пользоваться нельзя, срочно меняйте!
– А вы сможете подключить на металлическую трубу вместо этой дикой резинки? Сколько домов уже взорвалось из-за этих дурацких резинок! Мы же не Европа, мы готовим на плитах! Сделайте, как было в Советском Союзе, – прочно. И чтобы не взрывалось.
– Не положено!
Сказали, как отрезали. И ушли.
Сменила. А потом пошли-полетели квитанции.
Платить, платить, платить. Своя квартира? И что? Длиннущие списки мелким шрифтом на обороте. И всем им я должна.
Платить… И всё в разных местах, до которых ещё надо добраться. А травматолог сказал, что ни по лестницам, ни по улицам – отлежаться, раз уж вас, Ланских всех до 1936 года не перестреляли.
Не перестреляли!
Да, подумала я. Из-за таких как ты, меня и не пустили в Артек. И как это вы сохраняетесь?
А он бегал вокруг меня и пророчил – про боль, про обязательный паралич…
Я повернулась и ушла.
Крикнул вдогонку:
– Кетонал! И ничего из реклам, ничего! Натираться! У Вас ничего не сломано.
Последнее я и без него знала.
Мне бы пару дней полежать. Пару дней. Я устала. Я не могу есть, и теряю силы.
Платить…
Как ты успевал всё это один?
Я даже не знала об этом. Я плыла по жизни в прозрачном и прочном, как небо, коконе счастья, не зная о нём. Только удивлялась иногда:
– Чего это люди на меня смотрят?
– Красивая женщина, вот и смотрят, – спокойно говорил ты.
– Ха-ха! Всё шутишь!
А люди, наверное, видели этот шар счастья и хотели рассмотреть, что за букашка там спрятана?
Люди видели.
Теперь я это точно знаю. Потому, что вчера неожиданно позвонила из Вильнюса Эляна. Ей 87 лет. Сколько мы не виделись? С 1989 года.
– Твоему счастью кто-то позавидовал! – говорит Эляна. – Я тебе сейчас скажу, а ты запоминай. Сделай то и то… Это народное литовское, но тебе поможет, а я молюсь за тебя, слышишь? И за Серёжу, и за Антошку. Ты должна сделать, как я сказала.
И резко положила трубку. Обычно мы долго прощаемся…
Эляне 87. Я очень люблю её. И её внука Шарунаса, который теперь уже взрослый, и покойного его деда Антанаса.
Теперь между нами граница…
Я сижу на корточках, уткнувшись лбом в край дивана. Горит лампадка. Тикают ходики. Январская ночь над Санкт Петербургом.
Краем глаза замечаю какое-то движение в коридоре. От порога, у которого я присела, отлетает огромная белая бабочка. Неспешно. Присаживается на книгу. И замирает.
Огромная белая.
Беру твой фотик. Нажимаю.
Не улетает. На обложке книги словно вечный след отчеканился белым силуэтом.
Горит лампадка. Тикают маленькие китайские ходики. Они почему-то не сломались. Ночь. Тишина. Волчий час.
Санкт-Петербург
2017