ЗВЕРЬ
- Что с тобой? От тебя по утрам воняет псиной или нет, не псиной… Конским потом что ли.
- Не знаю, что тебе мерещится, иди сам лучше помойся.
Муж недовольный встречным обвинением, замолчал. Но мне стало не по себе, я знала причину запаха.
Мне было страшно даже размышлять об этом. Сами мысли уже делали события более реальными, чем они того заслуживали, но теперь даже этот животный запах пробился в обычную жизнь.
Зима началась со снежного наскока, черная кавалерия – тучи - заполонила небо, секла землю то ледяным дождем, то колючим и жестким снегом. Но, наконец, все измучились в бесплодной борьбе; снег тяжелый и плотный утвердился на земле, разделив враждующие стороны.
Дни стал коротки, солнце подолгу возилось за горизонтом, узкой полосой у земли высвечивая серое небо. Но я уже давно была на ногах и собиралась на работу. Я выщипала себе полностью брови и рисовала по утрам новые, выше, чем росли настоящие; выводила ровные черные дуги, такие, как у моделей с обложек.
А потом я ела белый йогурт, протыкала ложечкой зеленую фольгу на баночке и извлекала слизистое содержимое. Дальше путь на работу, выверенный как движения робота; автобус - передвижной аквариум для серых неподвижных рыб, метро с длинными переходами между станциями переполненных людьми, сбитыми в биомассу.
На работе я думала о том, как успеть забрать дочку из детского сада пораньше. Иначе, если она окажется последней, я буду выслушивать упреки в эгоизме от воспитательницы под слезы ребенка каждый раз думающего, что он забыт навсегда.
Вечером я видела мужа, он мне казался данностью свыше, как отец или мать. Я свыклась с его причудами: игрой на компьютере в танковые сражения и необыкновенным интересам к каким-то мелким фактам второй мировой войны; кто и во что был одет и какой цвет канистр был у вермахта до сорок третьего года. Он спорил с невидимыми соперниками, громко возмущался их наглости и глупости, пытался все это донести мне.
Я не понимала такого интереса к прошлому или, вернее, не понимала отсутствию интереса к настоящему.
Готовила еду, обычно чередуя три гарнира: макароны, картошку и рис.
И весь этот круг выживания связан был только с одним, с тем, что дочь нащупает что-то необыкновенное, яркое, что придаст смысл существования не только мне, ее матери, но и всему роду. Всему роду, который также элементарно выживал глядя на тусклое подмосковное солнце.
А сейчас, пока она мала и хочет, чтобы я разрешила ей есть снег, мне надо продержаться, в этом был смысл, понятный и очевидный для меня. Муж, связанный с танковыми сражениями прошлых эпох, слабо это понимал. Но вместе выживание было легче, это заставляло меня быть расчетливой и осторожной, я берегла его – он зарабатывал какие-никакие деньги.
Обои в нашей комнате начали отваливаться сверху, они устали липнуть к стенам и стали откидываться на свою раскрашенную спину, выставляя желтую клеевую изнанку.
- Сережа, посмотри, что у нас со стенами.
- Да, сначала канистры вермахта были желтыми, как эти обои, как признак опасности. А потом они поняли, что опасность они привлекают именно этим желтым и перекрасили их в зеленый.
Обои были у нас действительно усталого желтого цвета. Наверное, как эти мифические канистры, дались же они ему.
Я ложилась спать, и мне казалось, что сон это - тьма разделяющая один и тот же ряд событий, некий вдох пустоты, чтобы начать опять все сызнова.
… Его присутствие я почувствовала уже давно, он оставлял запах в определенных местах и этот запах был посланием мне. Слишком его было много, резкого и пахучего как сгоревший порох. Я знала точно: это его письма любви – рыжая моча на изгнивших березовых пнях, древесная труха лучший хранитель запаха.
« Кто я?» - Удивительно, но этот вопрос потерял для меня значимость, поток новых чувств оттеснил куда-то это видовое самоопределение. Я мыслила и как человек, и как животное, и это было просто, не вызывала никакого конфликта.
Листва, с первыми ночными заморозками, потеряла летнюю сочность, истончилась, пожелтела и вдруг потянулась неудержимо к земле. Журавли, невидимые, кричали в небе, и здесь, внизу у подножий деревьев, я только слышала их призыв. И для меня это призыв означал то, что он придет вслед за их криком. Он позовет меня - и это беспокоило.
Утренние туманы, такие тяжелые и потные, что солнце долго томилось в их власти, лишь к полудню взбиралось высоко в небо и разгоняло их липкие чары.
И вдруг я услышала, как он позвал меня, уже к вечеру, в поздних сумерках. Долго тревожилась, не показалось ли мне. Усилился ветер, деревья стонали и скрипели, иногда с шумом падали их мертвые тела, может я спутала звук смерти с его призывом к любви?
Это испугало меня, вдруг он решит, что меня нет, потеряет меня в этом огромном ночном лесу. Что тогда - вечные скитания среди путаницы кустов и еловых чащ?
Я ответила ему. Осторожно, тихо. Чтобы проверить его желание.
Его ответ был так исчерпывающе однозначен – могучий выдох огромных легких, словно он выдыхал свою жизнь в подарок мне – искал меня.
Но я услышала, что еще кто откликнулся из глубины леса. Сначала далекий рев показался мне эхом ответа моего любимого, но потом я услышала треск ветвей под тяжелой поступью тела. Я затаилась.
…Будильник вытряхнул меня из сновидения. Какое-то время мне казалось, что этот тяжелый выдох его, сильный как гудок паровоза, сразу опустошающий огромные легкие, висит еще в комнате, маленькой и тесной. Мне не хотелось верить, что я потеряна для него, он не найдет меня здесь, в этих человеческих муравейниках, он зовет меня там в ночном лесу, а я… я здесь. Я заплакала.
- Что ты ревешь? – муж, разыскивая носки, бросил на меня взгляд. – Катьку будить надо.
- Сон страшный приснился.
- Что все умерли?
- Да, умерли.
Я опять выводила на лбу дуги фальшивых бровей, варила кашу для дочери, смотрела на так и не высохшие со вчерашнего дня сапоги, украшенные солевым узором.
Двор, заставлен автомобилями так тесно, что кажется, им надо играть в пятнашки, чтобы выбраться из этой ловушки. Но как-то чувство владения оказывалось выше, чем проблемы связанные с этим; машины плодились, жили и умирали на виду у жильцов, медленно сгнивая на самых видных местах. Я отмечала именно эти умирающие автомобили, с холодным и давно не тревоженным нутром - символ надежд не оправдавших себя. И теперь, громоздкие и не нужные, мешали остальным тем, что еще могли двигаться.
Я бежала, скользила, спешила. Муж отводил дочь в садик, я забирала ее. Днем заполняла бесконечные таблицы; у меня рябило в глазах от ровных колонок цифр, которых я рассаживала, как голубков по клеткам, по графам и ячейкам. Ошибаться было нельзя.
Моя жизнь, расфасованная в маленькие упаковочные «пакетики»: сон, работа, дом, муж, дочь - давала гарантии спокойствия и полного понимания смысла того, что я делаю. И вдруг один из «пакетиков» прорвался – у меня появился навязчивый сон.
Прежде я мало обращала внимания на сны, только совсем тревожные вызывали у меня слезы. Но тут я обратила внимание, что во сне я оказываюсь в одном и том же месте. Это был лес, старые березы погибли по какой-то причине, обломанные у самых макушек их массивные стволы стояли как памятник неизвестной трагедии. Но внизу уже трепетал листвой молодой осинник. Сквозь заросли мелкого ивняка просматривалась небольшая поляна. На лугу был маленький пруд в обрамлении коричневых початков рогоза. Была ранняя осень. Холода еще не расправились с травой, грузная, она осела под собственной тяжестью, а по утрам выглядела седой от инея.
Место моего появления было одним и тем же, но время дня было разным, чаще это были вечерние сумерки. Я только успевала оглядеться, как падала ночь и мне оставалось только слушать. Подолгу оставаясь неподвижной, чтобы не привлечь лишнего внимания, я исследовала звуки, приносимые ветром; легкий шорох падающей листвы, топанье ежа в ельнике, хлопки крыльев невидимой птицы. Однажды заяц крался сквозь ночь, по своим заячьим делам, он замер около меня, будто я была пнем или сухим деревом; долго шевелил ушами, слушал темный лес.
Я очень боялась и поэтому неподвижно простаивала целую ночь напролет. Запахи для меня стали целой книгой, я знала все историю того, что происходило до меня. Следы живых существ долго еще сохраняли живую связь с ними, пахли их жизнью.
В какой-то момент что-то начинало тревожить меня, не в лесу, а где-то внутри меня; я начинала забывать, что я человек, и именно этот страх потери себя будил меня. Я просыпалась и несколько минут не могла понять, что за мир меня окружает…
Еще совсем темно, но огни в квартирах многоэтажек уже светятся золотистым светом, люди собираются на работу, собирают детей в школу, и мне надо идти, но сил встать у меня не было. Многочасовое стояние измучило меня.
Но я пересиливаю себя, умываюсь и боюсь посмотреть в зеркало: мне вдруг пришла в голову мысль, что лицо покрыто шерстью. Но, нет, все в порядке. Глаза мои, зеленые, цвета бутылочного стекла, так когда-то выразился один мой любивший выпить поклонник, были на месте. Меня беспокоило зрение, в лесу оно изменялось, я видела почти круговую панораму, и пропорции предметов были непривычно искажены.
- Бензонасос полетел. Я сегодня своим ходом. Катьку ты отведи.
Я кивнула.
- Что молчишь все время? – недовольно спросил муж.
Попытавшись что-то ответить, я вдруг с ужасом поняла, что не понимаю, как говорить. Могла что-то промычать, но что нужно делать, чтобы произнести слово, я вдруг забыла.
Махнув рукой, сделав вид, что мне некогда, я прошмыгнула в комнату и в одиночестве постаралась произнести простую школьную фразу: «Мама мыла раму». Язык одеревенел, а из горла вываливались какие-то рычащие звуки. Но постепенно, сначала нащупав раскатистое «р», потом мычащее «м», я произнесла заклинание целиком. Речь возвращалась.
На работе, целый день я размышляла о происшедшем. Связь между моим нахождением в лесу и потерей речи улавливалась, но объяснить я это не могла.
Все сотрудницы бухгалтерии ходили курить, это напоминало нервное заболевание, хотя на деле было способом разнообразить уныние офисного однообразия. На улице шел жестокий осенний дождь со снегом. Потоки воды на черном асфальте червивились среди сырого снега.
- А что если мы будем жить при такой погоде вечно, будет ад вечной погоды? – Я сказала это просто так, что бы заполнить пустоту мертвой беседы, обращаясь к своей коллеге по работе; маленькой блондинке с лицом пластиковой куклы. Мы сидели напротив друг друга, и я знала всю ее жизнь до скучных подробностей.
Она боялась выброситься из окна, слышала голос, который приказывает ей, а потому жила на первом этаже и страшилась оставаться в одиночестве. В туалет мы ходил вместе, она оставляла дверь кабинки приоткрытой, а я стояла возле умывальников и должна была обозначать живое присутствие среди холодного белого кафеля.
Врачи прописали ей антидепрессанты, ставшие ей опорой в жизни, и посоветовали сосредотачиваться, только на позитивной стороне бытия. Своей фразой я нарушила ее внутреннее равновесие:
- Не говори мне об этом, я не хочу это знать! Какой ад! Зачем это вообще, никакого ада нет! – Её лицо младенчески сморщилось. Она так затянулась сигаретой, что закашлялась.
- Прости, прости. Это так… просто шутка.
Ася, так ее звали, постаралась перевести разговор, на единственное, что ее волновало, на свою семью, на сына первоклассника, заботы о котором поглощали все ее свободное от работы сознание.
- Петенька мой… я соседке плачу, деньги приплачиваю. Чтобы она смотрела, чтобы он чего не сделал. Вдруг убьется. Она вот смотрит.
- Да, ладно, выросли все, не убились.
- Я вот что думаю, когда он вырастет…девочки… как ему…ну это… в кармашек что ли класть?
Я догадалась, что речь идет о его безопасности и гигиене, но ее предусмотрительность простиралась столь далеко в будущее, что рассмешила меня.
- Смеешься! А это все важно!
Она отвернулась, и мне осталось только рассматривать ее выбеленные волосы…
… Стоило мне заснуть, как я опять оказалась в кустах у опушки леса. Лес в преддверии ночи отяжелел, насупился, потемнел. Упавшее за горизонт солнце вызолотило небо, выбросило прощальный флаг.
Я опять замерла: ожидала событий, стараясь никак не выдавать своего присутствия.
Он искал меня, чувствовал меня. Трудно сказать, как я это поняла, и как он это понял, но моя близость слишком возбуждала его, он не мог выйти сразу ко мне и плутал кругами. Я слышала треск ломаемых ветвей, глухой утробный стон, так он выражал свое нетерпение. Мне было страшно, я вообще не представляла его облика, и чувствовала его скорее как сгусток энергии, волнующий и яркий.
Кусты ломались все ближе, я уже чувствовала его запах, резкий и неотразимый. Казалось, что он применяет какую-то магию и не дает мне пошевелиться. Мне остается, только ждать и боятся. Но именно моя беспомощность перед ним возбуждала, делала абсолютной жертвой. Он брал на себя все зло мира, всю мужскую подлость, неверность и непостоянство, мне оставалось быть непорочной. Его насилие было его волей.
Хотелось его увидеть, но он все не решался приблизиться, то подбирался, то удалялся. Его круженье и неспешность успокаивала. Это был какой-то ритуал, ритуал которому много миллионов лет – непонятный, но очень чувственный.
И вдруг я услышала совсем рядом рык еще одного самца – короткий и тяжелый, он прорвался из ближайших кустов. Они сходились. Меня охватило возбуждение. Я была их призом и целью…
… На работе я не только заполняю таблицы, еще сканирую накладные, проверяю соответствие печатей названию фирм и это очень однообразное занятие. Но я люблю порядок, мне кажется, что единственное, что удерживает мир от распада, - это распорядок и дисциплина. Вообще только однообразные события, простые, как кирпичи дают миру прочность, все остальное приносит хаос. Поэтому, как бы мне ни было скучно, я знаю, что приношу в мир упорядоченность и гармонию соответствий. За два года работы я не сделала ни одной ошибки.
Ася передо мной грызет шоколад, ей врачи прописали этот источник серотонина, так она борется с дурными предчувствиями.
- Тебе снятся сны? – Спросила я ее.
- Нет, никогда. Зачем они нужны?
-Не знаю, ну раз снятся, значит, они кому-то нужны.
-Я бы не хотела их видеть. Мало ли что там может произойти.
Действительно, подумала я, там можно сразу оказаться на небоскребе у среза крыши и таблетки в шоколаде тебе не помогут. Но пугать ее не стала.
Да, но теперь я ждала сновидения с нетерпением. Хотя страх оставался, но очарование происходящим было сильнее. Время сна отличалось от нашего времени, оно то уплотнялось, то нелепо растягивалось. Постепенно жизнь в сновидении все больше завоевывала мое сознание.
Муж приходил утомленный, изношенный, я жалела его. Рассыпая проклятия на нерадивых пользователей, а он работал системным администратором, все пытался превратить их в безупречные механизмы, которые сами все знают и не требуют никого вмешательства с его стороны. Добиться от них такого уровня было нельзя, и поэтому он бесконечно возмущался человеческой глупостью.
- Тупые, понимаешь, тупые! Ты нажми эскейпт и все пойдет! Нет, давай названивать – у меня ничего не работает – подойди, посмотри! Казалось, что своими мелкими проблемами люди отвлекают его от чего-то необыкновенно важного, что стоит ему собрать воедино свои мысли как найдется какой-нибудь дурак с ничтожнейшим вопросом. И теперь, вместо того чтобы думать о главном, он, чтобы успокоиться, вынужден играть в «Танки».
- Сереж, да не заводись ты, не исправишь ты их. Вон Катька вместо котят начала рисовать твои танки. – Я положила перед ним листы дочкиных рисунков, где была папа был гигантом, а танки, как маленькие щенята под ногами. Мой расчет был на то, что его тронет изменение дочкиных интересов в отцовскую сторону, но оказалось напрасно, уничижительное смещение масштабов в сторону человека, только больше разозлило.
- Танк больше человека, что за дурь, объясни ей это!
- Вот ты и объясняй!
- Я уже устал все всем объяснять!
Мне стали обидны все эти обобщения, я выскочила из кухни.
Я сидела в комнате и смотрела на протертый у кровати ламинат, его истраченность выдавала наши передвижения по комнате; телевизор, стол с черным прямоугольным проемом спящего монитора, та же кровать, со странным плетеным узором на покрывале.
Я только сейчас заметила, что узор подвижен, казалось невидимый ветер шевелит его переплетения. Откуда пришло это поветрие, я сразу догадалась, это примирило меня и с мужем и со всем происходящим; напомнило мне о тайне, тайне, которая преображает реальность.
Ветер шевелил узор неравномерно, он то усиливался, превращая рисунок в рябь, то ослабевал совсем, прячась в самой гуще орнамента, и едва подавал признаки присутствия. Я заметила, что мое внимание продавливает в рисунке пространство, увеличивает глубину в том месте, куда направлен мой взгляд. Там на острие моего зрения видна бездна, бездна повторяющихся узоров, которые только создают иллюзию движения, но на самом деле они неотличимо однообразны. Меня охватила такая тоска, такая неразрешимость, невозможность выпутаться из этих повторений – я заплакала.
В себя меня привела дочка:
- Мама, ветер играет с покрывалом! – Она схватила его за край и встряхнула, материал всколыхнулся волной, и рисунок на нем отвердел. Я так и не поняла: дочка тоже видела это или же имела в виду простое волнение ткани.
- Что ты уставилась на кровать! – Раздраженно заметил муж. – Я плохо убрал ее, чем ты недовольна?
- Нет, все хорошо, ты молодец. Что-то со мной не так…
- Я заметил.
..И вдруг я сразу в лесу, смена реальностей совсем незаметна. Светлячки - они передвигаются в падшей листве, выстраивают ковш Большой Медведицы. Одно насекомое, мерцая едва различимым светом, движется к положению Полярной звезды. Постепенно на плоскости возникает карта звездного неба, тусклое отражение тех светил, что сверкают у меня над головой. Завораживающие зрелище.
События развиваются быстро. Трещат ветви. Я знаю, что он рядом. Рядом и тот, второй, что вышел из глубины леса. Мне важна их сила, но не важны их личности, я никого и не знаю, это привлеченные мною тени.
Но кто я, что за приманка для этих существ, которых еще ни разу не видела?
Сильный удар, сухой неприятный звук удара кость об кость. Ломаются кусты. Слышно хрипенье и тяжелое дыхание больших животных.
Причина их состязания - я, откуда во мне это уверенность, не понятно. И у меня не было сомнений, что остаться должен только один из них.
Звуки их драки казались пением любви. Их грозный призыв был необыкновенно нежным и главное - направленным лично ко мне, будто я была единственной целью их существования. Их трепета и ярости. А кем была я? Неподвижной тенью в мраке осеннего леса или кем-то еще…. Я не знала. Но я знала и другое; они искали меня и бились за меня, все остальное как-то перестало волновать меня.
Трескучие удары, словно сражаются скелеты, - и один из моих невидимых воздыхателей, ломая кусты, исчезает в темном лесу. Самое интересное я даже не знаю, какой из них оставил поле сражения, оба для меня невидимы и неизвестны. Но мне все равно, оставшийся однозначно именно тот самый – желанный герой.
Те минуты, что он шел ко мне после того как расправился с соперником мне показались вечностью. Напряженное ожидание неизвестности парализовало меня, я и так-то была не особенно подвижна, но теперь не могла даже посмотреть в его сторону.
Он замер за моей спиной, и я подхватила ритм его тяжелого дыхания, его огромных легких. Мы вместе забирали у леса холодный сырой воздух, согревали его и выбрасывали прочь, как отработанный паровозный пар. Я заметила, что постепенно стало тепло, лес согревался под нашим дыханием.
Светлячки под ногами начали строить никогда невиданный мною Южный Крест. Мелкие птицы в окрестных кустах встрепенулись и попытались запеть весенние песни. Начали лопаться почки на березах и терпкий, тяжелый запах молодого листа стал стекать вниз, к земле.
Он так очаровал меня своим напором, влечением ко мне – неизвестным и непонятным, что я задышала с ним в такт, вместе мы меняли мир вокруг. Эта была странная страсть, необъяснимая, но от этого не менее сильная; просто животное шевелилось за моей спиной. Все, более ничего. Но мне ничего большего в эту минуту и не было нужно.
Вдруг он навалился мне на спину, тяжесть его тела окончательно обездвижила меня. Мне стало понятно, что мне не уйти от своей судьбы, что он ее выбрал для меня, и мне не нужно принимать никаких решений. Он вносит в меня жизнь, и это настолько определенно и необратимо, что в эти короткие минуты я могу сосредоточиться только на этом – на поступательном движении жизни, которую я принимаю.
- Что ты хрипишь как животное? – Муж растолкал меня среди ночи.
Мне стало так страшно от перехода чувств от напряжения… до полного опустошения, потери связанности переживаний. Показалось, что я утратила целостность личности, просто треснула как лопнувшее от мороза дерево!
- Страшный сон.
- Не похоже.
Эти видения приобретали все больший смысл в моей жизни, точнее не смысл, а чувственную ценность – смысла я не знала ни там, ни там; ни в походах на работу, ни в ночных стояниях в лесу. Но ощущения были разные: там очень острое восприятие жизни – тут вялое течение однообразных впечатлений.
Покой был потерян. Исчезло чувство однозначности, кто я. Животные для меня стали ближе. И не с точки зрения покровительственной жалости, а иначе, как вполне мне понятное бытие. Чувственно ясное и определенное, хотя словами я ничего не могла рассказать.
Меня восхищали с движения бегущей собаки, ее умение повернуться назад сохраняя движение вперед.
Опять мороз, но снег посыпанный солью около подземных переходов, раскис, как замазка, я представила как болят лапы собак разъедаемые реагентами.
Я опять слышала от своей коллеги о необходимости позитивного настроя. Смотрела, как она, однообразным механическим движением через равные промежутки времени, отправляет в рот кусочки шоколада. Она поглощала хорошее настроение, запрессованное в эти темные плитки. Такое простое переваривание жизни вперемежку с шоколадом даже вызвало у меня зависть.
- Ты, знаешь. А мой муж, когда у него мама умерла. Взял и кошку засунул в морозилку.
- Чего?
- Да. У нас две кошки. Они орать начали. Ну, ты поняла. Он одну о стенку ударил, а вторую засунул в холодильник.
Я представила смерть от удушья в ледяном и темном морозильнике.
- Он тоже таблетки сейчас пьет?
- Нет! – Она засмеялось беспечным смехом ребенка, словно зазвенел маленький колокольчик. – Он водку пьет.
Поток документов; я перебираю накладные, сверяю названия фирм с печатями, они должны совпадать, удостоверяю бумажную реальность с настоящей. Сделки, по которым прошел товар, неизвестные мне кладовщики ставят подписи, удостоверяют, что все происшедшее в мире вещей верно – печать, подпись. И я подтверждаю – верно – ошибки нет. Я фиксирую некую часть реальности, являюсь гарантом его устойчивости и твердости.
Но я поймала себя на мысли, что непрерывно думаю о нем, о его зове, что мы не существуем в едином пространстве. Как я дам ему знать, что думаю о нем?! Как мне наладить связь между мной сидящей в офисе и перебирающей бумаги, и им беспокойно рыщущем в лесу.
Тем не менее, его зов прорвался ко мне. Настиг меня в супермаркете около дома. Я выбирала апельсины из огромной коробки. Интересно, что я не знала принципа отбора, просто повторяла за всеми; вращала эти оранжевые фрукты. Покупателей в магазине толпилось много, все они были сосредоточены, видимо соотносили в уме доходы с покупками.
И тут я услышала глухой гул, сначала я подумала, что где-то у них в подсобке, что-то обрушилось, но потом поняла, что это не так. Звук был слишком протяженным, оставалось предположить, что где-то бьет фонтан, но, если вслушаться, он имел живую модуляцию; переливался, вдруг слабел, неожиданно напрягался до надрыва и стона.
Невольно оглядевшись, я опять посмотрела на покупателей, не слышат ли они этого звука? Нет, люди все также поглощены покупками.
Наконец я догадалась, что это он ищет меня по лесу, ищет и не может найти и теперь зовет меня, и призыв этот пробился ко мне сюда, в мир обычных событий.
Стало страшно от того что мир моей реальности вдруг пропитался сновидениями. А сны содержали так много непонятного, страшного и совершенно непредсказуемого, что будет с моей жизнью, если я позволю снам растворить реальность?
Я вновь с надеждой оглядела покупателей, они показались мне опорой, залогом единства мира, общим взглядом на главные ценности; твердость предметов вокруг, очевидность разделения мира на живое и неживое. Люди молча и сосредоточено выбирали продукты. Я находилась один на один со стоном, доносившимся ко мне из сновидения.
Казалось рёв этот, хлещет и гонит меня кнутом, как корову испуганную и растерянную. Я не знала, как я попадаю в его мир на краю поляны, совсем не представляла, как мне отозваться на его призыв.
Все произошло случайно. Я ехала в метро, и уже подошла к эскалатору, к живой восходящей лестнице. Зима, люди несут на плечах тяжелую одежду, шарфы в виде шерстяных удавок охватывают их шеи. По странной прихоти все пассажиры поднимаются только по одному эскалатору, идущему вверх, еще один рядом, несет наверх только пустоту. Это было странно: почему люди избегали один из подъемов, я не знала, мало того, это выглядело даже забавно – все толпятся у одного, полностью игнорируя второй. Я решила нарушить таинственный порядок принятия решений человеческой массы и ступила на пустую лестницу. Казалось, ничего не изменилось, никто не пошел за мой, но к моменту подъема, уже делая шаг на гранитный пол, оказалось, что я шагнула на край той самой поляны.
...Ночь, я в самой гуще ивовых кустов, так мне кажется безопасней, бесшумно ко мне не подойти. Но он рядом, я чувствую его запах. Интересно, что я редко вижу его, просто чувствую и слышу его близость.
Листья покинули деревья почти совсем, улеглись влажным, как губка покровом. Сквозь голые ветви осторожно поглядывали звезды.
Я знала, что мы уже давно вместе, хотя это давно всего лишь – листва еще опадает и осыпалась совсем, сколько на это нужно времени? Немного. Но чувственно время казалось плотнее человеческого.
Он уводит меня дальше и дальше, выбирая старые дороги, где колея, полная воды, чуть поблескивает в просветлевшем небе, указывая путь. На старой зарастающей вырубке мы легли на рассвете в ожидании восхода солнца. Сильно похолодало, трава вокруг засахарилась и отяжелела.
И вдруг:
- А-а, гоп, гоп! – Далекий, но сильный человеческий крик. И сразу множество голосов подхватили его. В этом таинственном лесу я никогда не слышала человеческой речи, всегда наоборот, в городе я слышала звуки отсюда.
Сначала казалось, что кричащие люди пройдут стороной, но потом стало ясно, что целый горизонт криков движется сюда откуда-то с севера, от только что истлевшей в небе Полярной звезды.
Он смешно развернул уши в сторону звуков, ноздри его затрепетали.
Вдруг он резко вскочил, качнувшись огромным телом, с переливом от желтой глины до цвета темной сосновой коры на гриве. Рога его, тяжелые и ветвистые, короной украшали голову.
Я встала рядом, ожидая его решений. Он не шевелился, глядя в сторону криков, я даже успела немного успокоиться, мне показалось, что его промедление - это признак того, что опасность минует нас.
Неожиданно он развернулся одним прыжком и рванулся прочь от надвигающегося ужаса. Выбора нет, мне остается только держаться за ним. Мы понеслись, прыгая через поваленные деревья, разрывая грудью сгущения мелких елок.
Мы уходили от криков людей так быстро, что, казалось, у них нет даже тени возможности догнать нас. И тут я все поняла. Человеческая память проснулась во мне. Хотя я ничего не смыслила в охоте, но сейчас страх смерти расшевелил мою память.
Бежать надо было не от криков, а на них. Потому что там, в тяжелом молчании темного леса и притаилась настоящая смерть. Там стояли стрелки. Сколько осталось до них? Может, они уже подняли свои ружья? Казалось, что впереди выросла стена ужаса. Теперь я не могла даже шагнуть в ее сторону.
Он заметил, что я остановилась и замер тоже. Я посмотрела в сторону криков, давая понять, что идти надо на них. Надрывные выкрики перекатывались по лесу, лишенному листьев, шарахались из стороны в сторону. Это тоже пугало. Надо было принимать какое-то решение, иначе цепь страха сзади раздавит нас о стену ужаса впереди. Сердце билось с птичьей тревожностью.
Испуг вернул меня к людям, я ступила с эскалатора на скользкий от талого снега пол. Огромные дубовые двери метро были украшены литыми гербами ушедшей навсегда страны, тяжелые как крепостные ворота, они неохотно выпустили меня в городскую жизнь.
Ночь. Свет фонарей стекал на грязный, разъеденный солью снег, ручейки жирными желтыми змейками отражений сползали по мокрому асфальту.
Люди шли мне навстречу, бежали от меня. Их было так много, но они словно не видели друг друга, только чутьем избегали столкновений. Я стала бояться людей, крики их доносились из того леса, злое пугающее улюлюканье.
То, что я считала за реальность, вдруг стала разъедаться как этот грязный снег под ногами, эти два мира сблизились чрезмерно. Он остался там, а я здесь… и там происходило что-то решительно важное. Я определенно сходила с ума.
…Крики людей, или загонщиков – как они там называются – теперь были мои ориентиром. Я поняла, что они только пугают, но настоящая смерть стоит в молчании, в прямо противоположной стороне.
Я надеялась, что он поймет мой замысел и последует за мной. Сминая грудью кустарник, я бросилась прочь, назад, на голосящих загонщиков.
Вдруг я увидела человека, темный силуэт. Он заметил мое движение и попытался отпугнуть, развернуть меня назад, кинулся опрометчиво наперерез, но не рискнул встать на пути, шарахнулся прочь. Я проскочила за линию крикливых людей. Услышала их стенания уже за спиной.
И тут, скупой на собственные звуки подмороженный осенний лес, лопнул, раскололся от грохота выстрелов. Они рвали его тишину со звериной яростью, казалось там, далеко за спиной, идет бой.
Он не пошел за мной, я не знала почему, я вообще мало что о нем знала, кроме того что он звал и искал меня.
Эхо выстрелов осело вниз, замолкли загонщики, стало так тихо, словно мир родился заново и теперь он будет иным, новым, и ничего в нем не будет страшного и необратимого.
Слабый ветер чуть коснулся макушек деревьев, посыпался иней, редкий и очень легкий, земля слабо притягивала его к себе, и он подолгу задерживался в воздухе, снежинки порхали как мотыльки.
Я стояла и смотрела назад, в сторону выстрелов…
Я стояла и смотрела назад, через плечо… на поток машин, сильных и уверенных в себе механизмов, на их лощеные бока и блестящие бампера, в них было что-то звериное и притягательное. Вокруг опять сновали люди.