НА СНИМКЕ: Дмитрий Шостакович и Евгений Евтушенко на сцене зала московской Консерватории. Минута триумфа.
И встал композитор - комок нервов и напряжения - и пошел навстречу овациям и ликующему оркестру...
А с другой стороны размашистым шагом уже шел, нет, мчался, почти вприпрыжку, долговязый поэт...»
Они встали рядом - Шостакович и Евтушенко...
«Два больших художника, разделённых целым поколением, но борющихся за одно общее дело - свободу человеческого духа.
Увидев их вместе, слушатели обезумели, – писал Б. Шварц, – возгласы «Бра-во, Шо-ста-ко-вич! Бра-во, Ев-ту-шен-ко!» раздавались повсюду…» Это было «утоление и благодарность».
А сразу после премьеры Шостакович получил письмо от выдающейся, неповторимой пианистки М. В. Юдиной: «... я могу сказать Спасибо и от покойных Пастернака, Заболоцкого, бесчисленных других друзей, от замученного Мейерхольда, Михоэлса, Карсавина, Мандельштама, от безымянных сотен тысяч «Иванов Денисовичей», всех не счесть, о коих Пастернак сказал – «замученных живьем» – Вы сами всё знаете, все они живут в Вас, мы все сгораем в страницах этой Партитуры, Вы одарили ею нас, своих современников – для грядущих поколений...».
Вот так, высоким слогом о том, что дар этот есть «поэзия правды».
P. S. Тринадцатая симфония была Д. Д. Шостаковичу очень дорога. Ежегодно он отмечал с близкими две творческие даты: 12 мая - день премьеры Первой симфонии, и 20 июля -день завершения Тринадцатой. (По материалам журнала «Аккорд»)
А 18 декабря 1962 года я слушал здесь премьеру необыкновенной симфонии Шостаковича под несчастливо-счастливым номером 13 — может быть, единственной в мире симфонии, на которой люди и плакали, и смеялись. Эта симфония по мановению дирижерской палочки легко превращала консерваторский зал то в Голгофу, то в тюремную камеру, где томится Дрейфус, то в белостокскую улочку, над которой реет белый пух погрома, то в каморку Анны Франк, то в ярмарочный балаган со скоморошьими дудочками, то в мрачные своды, под которыми происходит суд над Галилеем, то в московский магазин с тихо движущимися полупризраками женщин.
Весь консерваторский зал встал, когда на сцену между музыкантами, стучащими смычками по пюпитрам, как-то боком начал протискиваться судорожно сжимающий собственные руки человек с чуть смешным петушиным хохолком, с косо сидящими очками — Шостакович.
Я никогда не видел никого так похожего на собственную судьбу, как он. Она была такой же судорожной, дёргающейся, такой же перекорёженной, как он сам.
Весь его облик воззывал о его беззащитности, и в то же время он был могуч тем, что, не притворяясь могучим, принял на себя бремя защиты тех, кто был еще беззащитней, чем он.
Его Ленинградская симфония была противовоздушной звуковой обороной родного города. Его музыка была тем единственным, что во время войны выдавали не по карточкам.
После войны он оказался слишком нежелательно знаменитым для властей, и тогда после снисходительно-унизительной моральной порки его решили принизить бесцеремонным использованием.
Ему бесконечно навязывали интервью, речи, тосты на официальных банкетах, подписание всяческих коллективных здравиц. Ему время от времени навешивали очередные ордена и лауреатские бляшки, которые давили на его сердце.
Его не засадили за колючую проволоку, но она вдруг ржаво прорастала сквозь щели между клавишами рояля так, что кровоточили кончики пальцев. Когда его насильно послали в Америку, на пресс-конференции он скороговоркой выпаливал благодарности партии, потому что члены его семьи оставались заложниками.
Потом он сам вступил в партию, надеясь, что теперь-то они от него отстанут, не будут лезть в душу так беспардонно, как раньше, и его семья будет в безопасности. Но лезть в душу продолжали. Правда, несколько повежливей, заменив льстивой настырностью прежнее хамство.
Он стал председателем Союза композиторов РСФСР для того, чтобы помогать другим, и помогал, насколько было возможно.
Он пожертвовал свободой внешней во имя тайной внутренней свободы. Но такая тайная свобода у него никак полностью не получалась, как полностью не получилась она и у самого Пушкина. Ему подсовывали стукачей, записывали его телефонные разговоры.
Однажды, выпивая — как всегда, лихорадочно, — он вдруг нервически расхохотался, когда к нему позвонил из Америки композитор Сэм Барбер, а кто-то их явно начал подслушивать и даже, как бы по-дружески предупреждая об этом, кашлянул в трубку.
— Воображаю, как в их Главном Подслушивательном Центре сидит кто-нибудь и переставляет, переключает бесчисленные проводочки, напевая мою песенку: «Родина слышит, Родина знает...»
Есть такая присказка: «Не родись красивой, а родись счастливой». Можно и по-другому: «Уродился гением? – Запасись терпением».
Еще Пастернак заметил в «Охранной грамоте»: «...Одинаковой пошлостью стали давно слова — гений и красавица. А сколько в них общего».
И красивую женщину, и гения все хотят заполучить, если не подкупом, то силой. Со всех сторон протягиваются жадные взгляды, липкие руки. Вся жизнь — сквозь строй этих глаз и рук.
Но в день премьеры Тринадцатой симфонии, после того как в воздухе консерваторского зала зависли нежные колокольчиковые звуки финала, казалось, что этих липких рук больше нет. Аплодисменты, как белоснежные чайки, взлетали из всех рукавов, и гений стоял на сцене над этим бушующим плеском, неуклюже кланяясь...
И вдруг он ступил на самый край сцены и кому-то зааплодировал сам, а вот кому — я не мог сначала понять. Люди в первых рядах обернулись, тоже аплодируя.
Обернулся и я, ища глазами того, кому эти аплодисменты были адресованы. Но меня кто-то тронул за плечо — это был директор консерватории Марк Борисович Векслер, сияющий и одновременно сердитый: «Ну что же вы не идете на сцену?! Это же вас вызывают...»
Хотите, верьте, хотите, нет, но, слушая симфонию, я почти забыл, что слова были мои, — настолько меня захватила мощь оркестра и хора, да и, действительно, главное в этой симфонии — конечно, музыка.
А когда я оказался на сцене рядом с гением и Шостакович взял мою руку в свою — сухую, горячую, — я все ещё не мог осознать, что это реальность...
Но совсем другие — липкие руки были ещё впереди... Собственно говоря, и мой путь на эту консерваторскую сцену лежал сквозь те же липкие руки. (Евтушенко).
Продолжение следует: http://www.proza.ru/2018/06/22/173