Глухие звуки ударов раскатывались из-под сводов чёрного потолка. Настолько чёрного, что казалось его и нет вовсе, что там нет ничего. Дыра в пустоту. Что нет даже самого понятия «там».
Удары бухали словно биение громадного сердца. Они раскатывались и гасли, заворачиваясь в самих себя, как член в крайнюю плоть. И путались ощущения, это вселенная бьёт себя огромным членом, или пространство пульсирует в такт самому себе.
Посреди каменного зала стоял железный рельс в виде креста. На нём приклеенная паучьей слизью за руки и ноги голая женщина. Молодая, с длинными, отливающими медью, волосами; растрёпанными, спадающими на плечи и белую грудь. На белой-белой коже женщины ещё краснели следы рук, что тащили её сюда, связывали и приклеивали.
Через весь белый живот до лобка тянулся розовый порез от удара прута или плети. Её рот был заткнут кляпом, а глаза, как бокалы с чёрным вином, наполнены ужасом. Но это был не страх неизвестного, женщина что-то знала, чувствовала, от того её тело дрожало будто слабая рябь на поверхности реки.
От каждого удара, от пульсация невидимого члена или сердца, или того, что билось под чёрным потолком, она вздрагивала. Ручьи пота стекали с её лица, капали с подбородка, катились по белой груди и большим розовым соскам, из-под распростёртых рук и между ног.
И так продолжалось бесконечно долго, до тех пор, пока в дальнем углу зала не вздрогнула железная дверь. В помещение заплыли двое. Как угри над песчаным дном, извиваясь телами, не касаясь скрипучего деревянного пола змеиными ногами, они приблизились к женщине. Один высокий, лысый, как шест с круглым набалдашником в лазурной переливающейся рубахе из осколков стекла. Второй мелкий, почти карлик, с уродливым серым лицом и огромным птичьем носом, с широким розовым воротником на шее.
Они молча подошли к распятой. Длинный поднял кисть и засунул женщине три пальца между ног. Пошарудил несколько секунд. Вытащил мокрые костистые, как палки, пальцы, и понюхал. Улыбка дёрнулась на его кожаном лице.
- Ведьма ссытся? – подал голос карлик. Он вытащил длинный, заострённый язык и облизал свои треснутые, песчаные губы.
- Нет, - ответил длинный, - пока нет.
- Господин, позвольте мне? – карлик умоляюще извернулся, задрал голову и так вытащил язык, что тот влез в его приплюснутую ноздрю.
- Нет, Клюк, - прошипел длинный, - я сказал нет.
И он сдавил своей высушенной, но крепкой ладонью грудь Ведьмы. Она застонала от боли. И когда он отпустил её, вокруг соска, на покрасневшей груди остался белый след, который на глазах отливался бордовым.
Длинный сделал шаг назад и встряхнул рукой, словно пытаясь стряхнуть скверну.
- Можешь называть меня Смотритель, - сказал он, - хотя какое, по сути, это имеет значение?
Клюк вертелся вокруг женщины, раздувая ноздри, пытась сожрать все её запахи.
- Значит, ты заявляешь, что прибыла… откуда там?
- Из двадцать первого века, - поддакнул Клюк.
- Да-да, из двадцать первого века. – Смотритель стал вышагивать вокруг рельса с распятой ведьмой. Но доски пола оставались неподвижными, он будто плавал над ними.
- И что там в этом двадцать первом? – он злобно усмехнулся, и замер, ожидая ответа.
Женщина сквозь кляп попыталась что-то промычать.
- Она говорит, шаверма, - вякнул Клюк, уже совсем тыкаясь носом в бёдра ведьмы, в её лобок с рыжим островком мокрых волос.
- Да-да, я слышу, - кивнул Смотиртель.- шаверма. Это такая закуска, когда замаринованную ****ину режут на куски и заворачивают в муку, густо приправляя хачёвской спермой.
- Я-я, - промямлил Клюк. Он был занят ароматами ведьмы – рулетек из ****ины, Господин.
- Так что ещё? – спросил Смотритель, заглядывая в глаза ведьмы.
Она дёрнулась, снова промычала..
Кляп был вовсе и не кляпом. Это была мёртвая крыса, которой забили рот ведьмы, и крепкой леской обмотали вокруг головы.
- Суиц сеть?
- Суиц сеть, - перебил Клюк своим высоким скрипучим, как у подростка голосом. – Это когда одна ****ина одевается в цифры, жрёт цифры, блюёт цифрами. Потом цифрами пишет другому. И потом они ебут друг друга цифрами. А потом, подыхают.
- Не потом, а сначала, - поправил Смотиртель.- Впрочем… - Он устало закинул свою набалдашную голову назад, - всё это цифровые условности.
- Именно-именно, - пропищал Клюк сквозь набитый рот, он почти полностью носом погрузился в вагину Ведьмы. Ему пришлось сильно извернуть свою шарнирную голову. Он громко втягивал запах ведьмы, раздувая ноздри. Женщина дрожала, это ещё больше распыляло карлика. Он пыхтел и хрюкал, пуская пузыри из собственных слюн и выделений Ведьмы.
- Двадцать первый век, - произнёс смотритель, с интересом разглядывая, как вгрызается в распухшую вагину женщины его короткий помощник, как исчезает в ней его огромный нос. – Какое число.
- Двадцать один – очко, - пробубнил Клюк. И тут же с силой воткнул свой палец в анус Ведьмы. Она вскрикнула, насколько позволял крысиный кляп.
- Это же в двадцать первом веке, треть Европы погибла от Бубонной чумы? – пробормотал Смотритель.
Его угольные, глубоко посаженные в ямках сухого черепа, глаза обратились в сторону круглого, конусовидного отверстия в стене, похожего толи на окно, толи на каменный сфинктер. За ним в противовес чёрному потолку, пустота белела. Пустота, а не свет. Эта белизна никак не проникала во внутрь. Жёлтый и красные свет струился из-под щелей деревянного пола и каменных углов.
- Нет, Господин, - вытащил свой нос из влагалища ведьмы Клюк, - вы ошиблись, это было в четырнадцатом веке. А первая крупная пандемия и вовсе в шестом. В двадцать первом их основной метод – самоубийство.
- Каждого мгновения не упомнишь, - улыбнулся Смотритель.
- Потому что, Господин, вы думаете о мгновениях с высока!
- Заткнись!
Клюк пискляво захихикал и с размаху ударил ладонью по лобку Ведьмы. Она дёрнулась и повела бёдрами.
Смотритель приблизился к женщине, наклонил голову и пристально посмотрел ей в глаза. В них не было больше слёз. Она перестала дрожать и смотрела широко-открытым взглядом. От стен, из углов повеяло тёплым ветерком, прелым и влажным, как от теплотрассы. Бухнуло члено-сердце под чёрным сводом. Зацокали челюсти карлика. Это Клюк слизывал кровь из ануса Ведьмы.
Смотритель погладил крысу во рту женщины.
- Какая ты смешная девочка, - сказал он.
В его руки появился гвоздь, огромный, ржаво-чёрный, как волосы Ведьмы, как её глаза.
Он прислонил его к ведьминой белой груди, вдавил и стал рвать её кожу.
Брызнула кровь. Как манна, как сахар, как самый сладкий амфитамин. Клюк бросился к её животу, распахнул пасть, пытаясь поймать каждую каплю жизни, стекающую с груди женщины, как пьяные любовники вырываясь под летний дождь, ловят его ртом, пытаются раствориться в его шуме и теплоте.
Смотритель резал её грудь сначала медленно, потом сильнее, протыкая соски и обрывая вены.
Из чёрно-ржавого он превратился в алый, а потом и вовсе пожелтел и побелел от жара. Белая кожа шипела и пузырилась под его остриём.
Гвоздь в серой руке Смотрителя опускался всё ниже, оставляя рваную борозду на животе Ведьмы.
Карлик разразился счастливым смехом и с размаху вонзил кулак в её влагалище. Погружая руку по локоть. Ожила крыса-кляп, вгрызаясь в язык пленницы. Ведьма стала захлёбываться кровью.
Рука Смотрителя из серой стали сдавила её ягодицу, сжимая всё сильнее и сильнее. Так, будто это и не плоть вовсе, а сливочный пирог. И он брызнул из-под длинных стальных пальцев.
Карлик проталкивал руку всё глубже и глубже, вертел ею по кругу, будто разрабатывая себе поудобнее проход. Треснули натянутые большие губы. И счастливый Клюк наклонился, что бы слизать с них и собственного предплечья кровь и мутную слизь, что так обильно выделяло влагалище.
Члено-сердце стучало в набат, содрогая зал, наполняя пепельным торжеством рецепторы всего живого и мёртвого, что танцевало, рождалось и умирало здесь.
Я сидел у стены напротив, если так можно сказать о моём положении. Я был привязан к стене, но если быть точнее, прибит каждой клеткой кожи, мышц и костей. Всё, включая печень, почки и сердце. Всё, включая мозг и жидкость вокруг него. И только член мой был не привязан. И, наливаясь кровью, начинал стучаться в разные стороны, как неволяшка, как обдолбанный транквилизаторами боец.
И только им я мог чувствовать дыхание Ведьмы, её желание и страх.
Пепельное торжество разодрало моё горло. Но я мог только смотреть, и чувствовать только членом.
Смотритель рвал Ведьму на куски. Карлик оказался вовсе и не карликом, а просто недоразвитым алигофреничным подростком, который громко и резко смеялся, напоминая плачь новорожденного. И когда он начал сдвигать свой широкий розовый воротник, я понял, что это и не воротник вовсе, что это крайняя плоть. Он сдвинул её вниз. Его лицо надулось и покраснело.
Смотритель порвал паучью слизь, связывающую ноги пленницы. Раздвинул и закинул её бёдра вверх, разевая рваную, мокрую дыру между ног.
И как опытный прыгун в воду, Клюк прижимая, уменьшившиеся коротенькие ручонки к голове, нырнул в неё…
Крыса выгрызла себе проход, погружаясь в глотку, освобождая рот. Ведьма взывала. Её стон заглушил даже удары моего члена.
И я не мог оторвать своих глаз. Я должен был смотреть. Ведь я сам это придумал. И я сам приковал себя каждой клеткой души к этим стенам.
Постепенно, или резко, или мгновенно, или спустя вечность, стоны распятой суки превратились в шум белых волн за каменным сфинктером.
Ведьма увеличилась в размерах. Ещё бы, ведь Клюк полностью скрылся в её чреве.
Смотритель заговорил медленно и занудно. Так занудно, что я хотел бы вывернуться и откусить себе кусок из височной доли, отвечающей за слух.
- Ты ищешь путь времени, - (Смотритель обращался к ведьме, но смотрел в окно), - пытаешься вернуться в счастливое прошлое. Ты пришла сюда, что бы узнать как, никогда не задаваясь «куда?». И это так странно. Но он милосерден… - теперь Смотритель глядел в раздутый, рваный живот женщины, через сквозные порезы которого виднелось, как елозится пульсирует бордовый от напряжения Член Клюк. – И потому ты получишь больше.
Вибрации внутри Ведьмы усилились. Клюк стал дёргаться всё сильнее и сильнее, увеличиваясь в размерах. Теперь женщина не кричала, она пела шумом волн. Её тело стало светлеть, разрываться светом. Разрастаться, наполняя собой весь зал. И когда я практически ослеп, и не было уже Смотрителя, Клюка, самой Ведьмы, стука моего члена. Когда не осталось ничего кроме этого света, он будто порвал пузырь зала и брызнул сквозь окно жгучим, оживляющим лучом, указывая путь и побеждая море времени.
Кажется, тогда я и заплакал.