Есть у белорусов замечательное слово «вёска». Но его почти не используют в просторечии. В ходу другое слово – «сяло». Тёплое, неуловимо притягательное, словно натопленная печь в холодный зимний день, когда за бревенчатыми стенами и двойными рамами окон трещит мороз.
Мы все родом оттуда, из «одноэтажной» Беларуси, смотрящей на мир сквозь заборчики палисадников – радостного отдохновения хозяек, копающихся после тяжёлой сельской работы среди немудрёных ромашек, простоватых тюльпанов, надменных гладиолусов и аристократично снисходительных пионов. И души наши рождены и согреты в тёплых руках матерей и бабушек. И согреты так, что тепла этого нам хватает на долгие и долгие годы, по которым мы ступаем вечно обнажёнными ступнями, покрывающимися на нашем жизненном пути ранами и шрамами, так как путь этот, к великому сожалению, не бывает гладким и ровным. И только память не даёт нам отчаяться. Память о тихом стучании ходиков на стене, об успокаивающем бормотании старенького радио, передающего вести с полей или русские народные песни, о крынке с молоком, накрытой ломтем чёрного хлеба, о скрипучей половице возле бабушкиного буфета, где всегда имелись леденцы или пряники, о куске обоев, на котором ты впервые испытывал свои способности в рисовании, словно пещерный человек, отражая в незамысловатых рисунках окружающий мир; память о ветках бузины, наполненных тяжестью сладких тёмно-синих ягод, от которых язык окрашивается, как от ученических чернил; память о пыльной дороге, вьющейся среди волнующихся пшеничных полей, на которую ты выбегал в жаркий полдень посмотреть, не возвращается ли из города мама; память о вожделенном дедушкином велосипеде, на котором тот ездил на ферму и на котором ты ловко научился кататься с какой-то акробатической изощрённостью – крутя педали под рамой…
И всё это пронеслось мимо на одном дыхании, словно скорый поезд в далёкие таинственные страны. Пронеслось в лёгких сандалиях по летним тропинкам, давным-давно исчезнувшим под неумолимым напором времени и иных забот.
Память…
Для некоторых людей нет в жизни более драгоценного приобретения, более желанного и лелеемого в глубоких тайниках души, чем память. В памяти хранятся надежды, чаяния, гордость не только одного человека, но и целых родов.
Как любили мы посиделки на деревенских лавочках! Сколько было там смеха! Прислушаешься к говору и смеху у одной такой лавочке, мигом срываешься и несёшься туда в летнем сумраке, обдававшем волнами тёплого и холодного эфира, пронизанного запахами жасмина, коровьих лепёшек, молока и сена. Туда, к людям, к ненавязчивой болтовне, к беспричинной весёлости, к визгу девчонок – бегом по легковесной мучной пыли, которую так приятно ощущать голыми ступнями, по росистой придорожной траве! Туда! Словно ветер, словно незаметная ночная птица, рассекающая бесшумными крыльями густую патоку нагретого за день предвечернего воздуха, заполонённого толкущейся мошкарой, так и норовящей попасть в рот. Туда! К мирному сборищу усталых, но радующихся жизни родных или соседей; радующихся, быть может, незамысловато, иногда грубо, но не знаю никого, кто радовался бы больше и полнее, чем сельчане в минуты, когда корова подоена, свиньи накормлены, куры заперты и есть время до ужина и пахучей постели на сеновале. И хоть кажутся они одинаковыми в подступающем вечернем мраке, но каждый с характером! Со своим выговором! С независимой добротностью в душе, устремлённой к рачительному неустанному домоустройству, к теплу сердечному, которым так славится белорус. Во хмелю ли, в работе ли или в простом семейном быту, скорбя или досадуя на что-то…
Останавливаешься поодаль, вслушиваясь в шамкающий поскрип бабы Мани – хозяйки дома, возле которого стихийно собрались соседи, – рассказывавшей о бесцеремонной крысе, ухитрившейся поточить кружок домашней колбасы, висевший, казалось, на недосягаемой высоте. «От, гадаўка якая! Ты паглядзi, што робiць! Трэба пастку ставiцi. Iнакш справы ня будзе».
Собаки вступили в вечернюю перекличку, захоркали в тёплых свинарниках боровы, довольные сытной кормёжкой, одинокая стреноженная кобылица на росистом луге внесла свой вклад в эти многочисленные вечерние звуки – может, плакалась на одиночество и звала в ночное ладного жеребца из колхозной конюшни; а может, просто радовалась простору, прохладной вкусной траве, кучевым облакам, собравшимся у кромки горизонта, быстро отцветавшего оранжевым закатом – неизвестно, что у лошади на уме.
Именно в такие моменты глубокого чувствования жизнь казалась полётом, радостной песней, ничем не сдерживаемой и не потревоженной циничной уверенностью в том, что всё хорошее – на время, на короткое мгновение, не стоящее внимания. Пусть на время, пусть на миг, но этот миг полного дыхания, свободы и радостных ощущений не променял бы ни на какой другой в мире.