Предвкушение праздника радует больше, чем сам праздник. А ожидание конца каникул огорчает больше, чем конец каникул.
Всего через один день – в школу. Два друга Митька и Костька решили все же оставить огорчения на завтра – на последний день лета. А сегодня у них было запланировано огромное количество разных дел. Только вот, как всегда, все шло не по плану, а так, как всегда… С утра они успели поругаться, маленько подраться, помириться. И вот теперь разгорался новый спор – спор о способностях их учителей.
Митька состроил гримасу, склонил белобрысую голову набок, поклонился, развел руки в стороны и, изображая раболепство и покорность, пропищал:
– Ко-остинька, моге-ет…?
Затем резко выпрямился, сердито сунул кусок мела в карман, тиранул кулаком у себя под носом, нарисовав жирное белое меловое пятно до самого уха, и продолжил уже громко и грозно:
– Вот перед маленькими, как Сережка, и умничай. А мне неча мозги парить! Прохерссор! Рыдионыч сроду самолетов-то не видал! Маресьев…
– Я те, барану, ишшо раз грю: Николай Рыдионыч на войне был? – и Костька, приподняв картуз, постучал кусочком мела себе по лбу, призывая этим жестом Митькину голову к соображанию.
– Ну, был…
– Ног там лишилси?
– Ну, да…
– Кого ишшо умней знаш, аль нет?
– Ну… нет, никого.
– Ну, ежли он самый умный и без ног, то че? Как Маресьев не мог бы на самолете летать!?
– Ну, мог бы, наверное… - неуверенно протянул Митька.
– Ну вот и замолчь! – рявкнул Костька и сердито сплюнул.
Митька уважительно посмотрел на Костьку и примирительно, дрогнувшим голосом, спросил:
– Костинька, а Николай Иваныч, если надо будет, смогет?
– Нет. Большой больно. Летчики – они маненьки должны быть. А то в ероплан не влезут. Вот.
Митька одобрительно окинул себя взглядом. Костька, заметив это, добавил со смешком:
– И не жирны, как ты. Самолет надорветси тя подымать!
– Я?! Ты че…?!
Сморщенный от негодования, запудренный мелом Митькин носик совсем спрятался в пухлых розовых щеках. Он закусил губу, и еще раз смачно вытерев под носом свирепо сжатым круглым кулачком, ринулся в атаку. Костька высморкался, натянул поглубже картуз, опустил пониже голову, сгорбив и без того сутуловатую спину, и, съежившись, приготовился к бою…
***
Вот и последний день лета и каникул – день скорби и горя. Друзья, обнявшись, ходят по спортивной площадке между школой и церковью, превращенной в колхозный склад зерна.
– Последний но-нешни-ий денечи-и-ик, – заунывно заводит Митька любимую бабушкину песню, – гуляю с ва-ами я друзья-я.
– А завтри ра-ано, чуть свиточи-ик… – подхватывает Костька и театрально протягивает руки в сторону школы.
Но согласие в товарищах никогда не бывало долгим. Митька потрогал распухшую после вчерашнего скандала губу и с удовлетворением посмотрел на распухший Костькин нос, потом перевел взгляд на исписанные мелом церковные стены. От самой земли и выше, насколько позволял мальчишеский рост, церковь была испещрена странными словами: «Корыс» и «Набарыш». Мальчишки трудились над этими шифровками со вчерашнего дня – в перерывах между примирениями.
Вдруг Митька сделал неприятное открытие: слово «Корыс» – Сырок наоборот, которым обзывал его Костька – повторялось гораздо чаще, так как слово это короче, чем «Набарыш» – Ширабан наоборот. Митька приуныл. Настроение его, и без того омраченное окончанием каникул, совсем испортилось. А тут еще Костька, внимательно посмотрев на Митькину губу, ехидненько пропищал:
– Поля Ропсын, блин.
Митька, сдерживаясь из последних сил, чтобы не пустить в ход кулаки, стал, приплясывая пискляво петь:
– Вот она-а и заигра-ала, ширабан мой ши-ираба-ан!
Но Костька тоже знал, как побольнее зацепить Митьку. Он невозмутимо поправил картузик на голове и тоненьким, дрожащим голоском пропищал:
– Сыро-о-о-ок.
Этот пренебрежительно-ласкательный тон всегда доводил Митьку до бешенства. И все пошло как всегда…
В это время директор школы проводил последнее перед учебным годом совещание. В учительскую вбежала взволнованная техничка Зина:
– Николай Иваныч, незнай, с ума схожу, аль че! Мел вчарась утром по всем классам разнесла, в обед зашла, гляжу, а его нивдухах! Ну, думаю, никак забыла, видно. Так нонче с утра опять разнесла. А топерича опять нету ни че…
– Посмотрите-ка по-хозяйски, в чем дело, – обратился директор к Виктору Илларионовичу – трудовику и физкультурнику в одном лице – самому продвинутому в житейски-хозяйских и сыскных делах.
Виктор Илларионович вышел вслед за озадаченной Зиной и через несколько минут вернулся с маленьким кусочком мела в руках. Обведя серьезным, озадаченным взглядом притихших учителей, он поднял над головой мел и таинственно изрек:
– Теракт! Теракт, Николай Иванович. Мела в школе больше нет. Это срыв всего учебного процесса.
– Да брось ты с ума сходить, Витя, – привстала со своего места Анна Петровна, – я вон видела: ребятишки едят его.
– Весь?! Анна Петровна, как же можно? – и обращаясь уже к завучу, трудовик протянул в его сторону огрызок мела, – Николай Родионович, школьников-то ведь нет еще…, вы же всю неделю в школе были…
Завуч понимающе усмехнулся и со свойственной ему иронией ответил:
– Ну, не знаю, не знаю. Я мел как то не очень. У меня жена прекрасно готовит.
– Нет, товарищи, шутки шутками, но ситуация, действительно серьезная,– сказал раздраженно директор. Он встал во весь свой огромный рост и, подойдя к окну, глянул на церковь. Всегда прищуренные его глаза вдруг округлились, челюсть стала опускаться, а по лицу побежали красные пятна.
Успев поругаться, подраться и помириться, друзья вальяжно развалились на траве: руки – под голову, ноги – на фундамент церкви, вокруг разбросаны остатки школьного мелового запаса на всю первую четверть. Разговорились. Стали увлеченно рассуждать, кому из учителей нужно было, по их мнению, присвоить звание Героя Советского Союза.
– Николай Рыдионычу – точно дать! Он знашь как воевал! – с жаром выкрикнул Митька и поднял вверх кулаки.
– А Николай Иванычу? – подхватил Костька, – он нам в классе рассказывал, как раненый в грудь был. Стою, грит, в санбати, а духтора у меня из груди осколки вынают… Вот.
– Чай, на тубаретку вставали, – задумчиво протянул Митька.
– Хто? Зачем?
– Ну, духтора-то. Как они ему до груди-то доставали, коли он большой такой?
– Эт-то что за безобразие! – прогремело сверху.
Для всей деревенской детворы страшнее этого голоса на свете ничего не было. Мальчишки, не чувствуя под собой ног, вскочили и вытянулись по стойке смирно. Над ними возвышалась огромная фигура директора, а рядом кругленькая, вдвое меньше, – трудовика.
– Я жду! – гремел, будто с самого неба, директорский бас.
– Николай Иванович, факт преступления налицо! – прищурившись, довольно произнес трудовик.
Митька первым пришел в себя и, быстренько сообразив, перевел стрелки на Костьку: указал рукой на исписанные стены церкви, потом на Костькин, весь в мелу, пиджачок и пролепетал заикаясь:
– В-вот…
– Что «вот»?! Дуракбалдаженихосел! – выпалил Илларионович свою привычную скороговорку.
– Марш по домам! Родителей сейчас же в школу! – уже помягче, но все равно грозно, сказал директор. Митька шмыгнул носиком, смахнул слезу, посмотрел на Костьку. Тот, застыв на месте, уставился на директора широко открытыми глазами и, потеряв дар речи, то шевелил губами, то судорожно потирал свой распухший нос, то откусывал от огрызка мела, громко хрумкая.
– Николай Иваныч, папка заволнуетси…– проныл жалобно Митька.
Трудовик рассмеялся:
– Николай Иванович, вы видели? А школу без мела оставить, это как?!
Директор попытался скрыть улыбку и, стараясь говорить построже, негромко произнес:
– Ладно, марш к Зине за ведрами, тряпками. Вода вот, – показал рукой на озеро рядом со школой, которое все называли «Хлыново болото». – Все смыть! Доложите потом, я в учительской.
Он еще раз посмотрел на исписанные стены церкви, покачал головой, улыбнулся и бросил, уходя, трудовику:
– Виктор Илларионович, проследите.
Илларионович внимательно оглядел испачканных мелом от волос до ботинок мальчишек и сказал сквозь смех:
– Ну, как мельники… Только Хлыново болото пощадите, не тратьте воду так, как мел.
***
Счастливые мальчишки выходили из школы. Митька довольно посмотрел на мокрые стены церкви, потом на свои мокрые в белых разводах штаны:
– Кость, а мельники – это кто мел делает?
– Енто хто его жрет…, как ты, – отчеканил каждое слово Костька.
– Ну да? Вот ты-то его и жрал! – рассмеялся Митька.
– А ты: «Папка заволну-уетси…»
– Да ладно. Оба хороши. Давай обтрясу уж, – сказал Митька примирительно и стал стучать Костьку по спине, поднимая белое меловое облако. Костька, вдруг вспомнив, вернулся к прерванному разговору про героев:
– Да, Лырионычу тоже Героя надо дать!
– А ему-то за че? Он в войну-то ишшо маненький был, на войне-то не был. Кость?
– Да за тя, балбеса! Да и за меня… Я шас Зине вёдры вёртал, дык слыхал, как он за нас в учительской заступалси. Баил, что в район нони сам съездит… за мелом. Вот.
– Кость, а айда к нам! Мамка с утра вареники лепила!
И друзья, положив друг другу руки на плечи, поскакали, выкрикивая в такт прыжкам любимую ругачку любимого учителя:
– Дурак-Балда-Жених-Осел!
А меловые разводы на церковных стенах еще много лет напоминали об этом теракте.