«В жизни нет сюжетов, в ней всё смешано:
глубокое с мелким, великое с ничтожным,
трагическое со смешным».
А.П.Чехов
Никто и никогда не будет отрицать, что у человека могут быть такие моменты, когда он в корне меняет свою жизнь. Меняет, не потому что он так хочет, а потому что так необходимо. Он ещё ни о чём не подозревает, и даже не замечает наступающие перемены, а они пустили ростки и надвигаются медленно, шаг за шагом, зажимая человека в надобность их решения. Перемены не всегда заметны сразу, и у них, наверное, есть своя точка отсчёта.
Может быть, они берут начало от разлетевшихся во взрослую жизнь детей. Привычный домашний уклад сменяется пустотой дома, где не звенят больше ребячьи голоса. Так необходимое ожидание детей из школы, с улицы, с рыбалки, да и ещё бог знает откуда, становится напрасным. Наступает тишина... И только мелкие перебранки друг с другом будут теперь привычными и иногда полезными. Чем-то же надо занимать эту наступившую тишину. И тогда мы с задумчивым спокойствием начинаем понимать, что неизбежно стареем.
А может быть, точка отсчёта начинается с той минуты, когда ты бросаешь горсть земли вслед покинувшему тебя человеку, прожившему с тобой долгие и не всегда спокойные годы. В радости и, чего греха таить, ссоре. Вы вместе несли приятные и горькие моменты совместной жизни. Может, с этой минуты и начинается тоскливое одиночество. Может, отсюда начинаются те перемены, которые неумолимо надвигаются на человека. Приходит вдруг личная осень, и года твои срываются, как последние листья с уставших деревьев. Быстро и один за другим. И неизбежность наступающей старости не в том, что она подбирается, как сгущающиеся во дворе сумерки. Неизбежность в том, что ты наивно думаешь, считая годы: да мне же всего шестьдесят. А дальше быстро так: семьдесят, восемьдесят... И страшнее всего, что никто не догадывается, какие мысли при этом крутятся в голове, и что человеку видно за этими датами. А там - ожидание заката.
Таисья... Сейчас, наверное, таким именем не называют родители своих дочерей. Старое оно, даже старинное. После смерти мужа прошло больше двадцати лет, а она всё жила в своём добротном доме на три комнаты с кухней, с большой верандой и высоким крыльцом. Наверное, осознавая себя вдовой, она сидела долгими вечерами перед телевизором и пила остывший чай. А на её лицо год от года наползали глубокие морщины.
Летом к ней по очереди, а то и всей кучей, приезжали дети и внуки. И тогда все диваны, кровати, и даже пол со скинутыми на него матрасами принимали на ночлег всю эту многочисленную братию. И всем, почему-то хватало места. Из каждого угла доносилось посапывание, похрапывание, и даже детский плач, и это никому не мешало. Ну и, конечно же, обычные в такой кутерьме бабкины щи или окрошка, пироги с картошкой и капустой, с луком и яйцом, и даже с натёртой на тёрке варёной морковкой. Это летом...
Зимой, долгие дни и ночи тянулись по порядку вместе с оторванными листочками календаря, отсчитывая очередные бабкины годы. Дети навещали её пару раз за зиму, чем она была по её словам довольнёхонькая. Провожая их в воскресенье, Таисья непременно выходила за ворота и ждала, пока машины повернут за поворот. После она семенила на огород и смотрела, как машины переедут по засыпанной дамбе речку и окончательно скроются из вида. И скорее всего, в это время она вытирала ладошками выступавшие на глаза слёзы. Ехать в город к детям она категорически отказывалась.
Со временем дом и подворье приходили в упадок. Покосился подпёртый на одну сторону просторный бревенчатый сарай, где когда-то мычало, хрюкало и кудахтало их с дедом личное хозяйство. Завалился на бок и сверкал дырами рассохшийся от старости дощатый гараж. Там, в старинных деревянных чемоданах, хранилось дедово добро с ключами и гайками, болтами и напильниками, и прочей мелочью. Нужное барахло давно разобралось детьми по домам, а оставшееся постепенно ржавело и валялось за ненадобностью. В просторных сенях покорёжило половицы, крыльцо тоже съехало на бок от старости, словно его разбил неизбежный старческий паралич. Одна только банька хранила пока ещё скромное приличие. Однажды летом сыновья перекрыли старыми досками крышу, и банька пообещала им, что немного потерпит и погреет ещё озябшие бабкины косточки. Покосившиеся заборы каждый год подпирались новыми кольями и прибивались заново.
По приезду весной сыновья старались привести материно хозяйство в благообразный вид. Строить здесь всё заново не было смысла: всем было понятно, что мать доживает до той точки, когда встанет вопрос - определяться к детям. К слову сказать, бабку Таисью последние пять-шесть лет подряд дети увозили на зиму в город, где она жила у всех понемногу до весны. Приехав осенью по первому снегу, как просила мать, сыновья заколачивали окна досками, сливали воду из труб отопления, закрывали на замки сарай, гараж и баньку, загружали необходимые ей вещи и увозили. Заезжая по пути на кладбище, бабка прощалась с мужем и своими родителями и приговаривала:
- Жива-здорова буду, то весной свидимся. А если нет, то дети привезут сюда ногами вперёд. Оставайтесь.
И уезжала... Уезжала она из дома со своей подушкой и одеялом, с одеждой, и так необходимым маленьким свёртком со смертным.
Весной, когда дороги в деревне по мнению бабки просохли, поступал категорический приказ - «до дому», и её везли на лето домой. Три-четыре часа до деревни были для бабки Таисьи утомительными. Кто знает, сколько дум пролетало у неё в голове, когда она возвращалась к родному порогу. Кто знает, о чём она думала, собираясь в город на долгую зиму.
Однажды, по приезду весной из города, открыв замок старым ключом, они с недоумением застыли на пороге: комнаты на второй половине дома стояли с обвалившейся с потолка штукатуркой. Несколько неотапливаемых зим, отсыревшие стены и потолки, и холодная безысходность застывшего брошенного жилья. Закрыв губы рукой, бабка Таисья в замешательстве присела на край дивана и сама у себя спросила:
- Ой... Что же это сделалось-то? И что я с этим делать буду? Измучилась сама, и вас измучила. Вам самим уже по пятьдесят да по шестьдесят с лишним лет, - всхлипнув, она с горечью добавила: - Где же смертушка моя потерялась? Почему за мной не идёт?
Младшенький сын посмотрел на мать и крепко возразил:
- Аксинья, мать твоя, до девяноста двух лет дожила. А тебе всего восемьдесят шесть. Догоняй, давай, маманю свою.
Вскоре бабка Таисья засобиралась в город. Совсем засобиралась. Первые звоночки для трудного решения прогудели пару лет назад. Прожившая всю жизнь в деревне, бабка Таисья знала каждую тропку в местном бору, знала места обильных брусничных полян и дикой лесной малины, знала, где можно набрать опят и белых грибов. В то лето она по привычке пошла одна в лес по малину. Небольшого росточка, слегка полноватая, она бегала по ягодным зарослям до тех пор, пока не обнесло голову жарой. Добрав кое-как трёхлитровое ведёрко, Таисья вышла из кустов и заблудилась. Постояв в раздумье, она пошла прямо, надеясь по заброшенной травяной дороге выйти в село. Плутала бабка по бору долго, около трёх часов, пока не попала на широкую просеку. По ней она вышла на дорожную трассу километрах в пяти от деревни. Шла она тогда вдоль этой трассы и плакала. Плакала от усталости и от того, что ноги её совсем не ходят, и боль в них становится всё шибче. А ещё она плакала от радости, что умудрилась всё-таки выйти из бора и скоро будет дома.
- А то вон Стюра Кондратьева пошла года три назад вот так же в лес, так по сих пор ищут. Пропала, где-то в бору, - приговаривала бабка Таисья, заворачивая на затянутую травой дорогу на краю деревни.
Шла она мимо остатков брошенных домов в полном недоумении: как она могла так заблудиться в бору. А слёзы всё катились и катились из глаз.
Уставшая, бабка заползла непослушными ногами в дом, свалилась на диван и стала звонить младшему, плача и рассказывая о своём горе. Сынок поругался и приказал, чтобы в бор больше не ходила. А если не будет слушаться, то он приедет, и несмотря на протесты увезёт к себе. Дня два после того случая Таисья лежала на диване, вставая только по нужде и перекусить. Отходила потихоньку.
Осенью она вновь придумала сбегать в лес, когда пошли обильные опята.
- А как же? Все возют опяты возами, а я буду лежать на диване. Сбегаю, хоть ребятишкам наберу, да закатаю всем по паре баночек, - ворчала бабка Таисья, подходя к бору. - Далеко не пойду. Схожу до ближнего березничка к болоту, а дале не пойду.
В тот раз она бегала по бору недолго, часа два. Устав от шастанья по заросшему травой березнику, бабка вылезла под сосны и села на попавшийся широкий пень. Перекусывая булочкой и помидором, взятыми на всякий случай, она тревожно соображала, как ей выйти в деревню. Пошла, и опять попала не на ту дорогу. Она попала на другую, что вела на край села. Сделав большой крюк, бабка вышла на ту же травяную дорогу, по которой возвращалась в прошлый раз. Ругнувшись, она обозвала себя старой тетерей и поплелась домой. Про это похождение бабка решила не жаловаться детям, это она им после расскажет.
Следующей весной Таисья ехала в деревню со смутным сомнением. Несмотря на уговоры детей о продаже дома, она решила пожить лето одна, а дальше - как бог даст. В мае, как всегда, посадила огород со всякой мелочью и три ведра картошки: картошку младшенькому сыну, пусть потом выкопает и увезёт на зиму в город. А то, что же она, будет жить у него и есть купленную картошку?.. Нет, она со своей приедет. И пусть сынок не ругается, что посадила. Ведь двигается же она помаленьку, не будет же огородная земля бурьяном зарастать. И помидорчиков приедет, возьмёт, и огурчиков, чеснока с луком, да морковки со свеклой. У остальных есть дачи, а младшенькому всё не покупать. Привыкла Таисья так жить, разделив себя на две половинки. Всю жизнь её натруженные руки делали нужное для детей, всё им отдать была рада.
Вот так и шаркала она в растоптанных меховых тапках по дому, не отрывая пяток от пола. Шаркала и приговаривала:
- Ноженьки не ходют, ежжу имя по дому, как на лыжах.
И однажды её ноженьки не смогли переброситься через высокий порог. Запнувшись за постеленную перед порогом самодельную половицу, Таисья во весь размах вывалилась на веранду, выронив из рук тазик с начищенной картошкой. Кое-как поднявшись, бабка опёрлась о стул и примостилась на краешек старого дивана. Глядя на рассыпанную по полу картошку, она вдруг рассмеялась. Вот тогда к ней впервые и пришла мысль о продаже дома.
- Убьюся, помру, и пока это меня хватятся. Надо хоть соседу наказать, - бабка вылезла на крыльцо и крикнула в соседскую ограду, где сосед за забором колол дрова: - Петька, ты хоть проведай меня, если долго не вылезу. А то вон ступила на порог и выпала в веранду. Чё попало!
- Покараулю, баб Тась, - засмеялся сосед, кивнув бабке.
Хорошие у неё были соседи, добрые. И помогали ей всегда.
Окончательный приговор бабка сделала себе в середине этого же лета. Зачерпнув воды в колодце, она налила ведёрко до половины, неторопливо принесла его к крыльцу и полезла. Забравшись по трём ступенькам вверх, бабка разогнулась на крыльце, пошатнулась, и вместе с ведром полетела вниз. Очнулась она на земле. Лежала Таисья головой в траве, боком на железной скребёлке, что была вкопана у края крыльца. Они всю жизнь чистили обувь от грязи об эту скребёлку. Мокрая от пролитой на себя холодной воды, с ноющей болью под рёбрами, бабка сидела на земле, уставившись на треснувшее пополам пластмассовое ведро. Потрогав стекающую с предплечья кровь из небольшой царапины, Таисья спокойно сказала себе: - Всё.
К вечеру, с замазанными тройным одеколоном синяками - первая бабкина помощь при всех болячках, отлежавшаяся Таисья позвонила дочке. Рассказывая про свою беду, Таисья неторопливо перечисляла, где и что ушибла. Щека синяя, на руке и ноге большие синяки, да на рёбрах синяк и нехорошая ломота. Видать зашибла. Дочка всполошилась и перезвонила братьям. Переговорив между собой, все единодушно решили, что дом надо продавать. Благо, что покупатели давно караулили просторные бабкины хоромы. И бабка Таисья, скрепя сердце и через душевные муки, начала продавать нажитое за долгую жизнь имущество.
Прежде всего Таисья выяснила, что её видавшее виды добро, сделанное в пятидесятых-шестидесятых годах прошлого века, оказывается никому из детей и внуков не нужно. Да как же так?! У неё ведь и зеркало есть хорошее, и тумбочки с облупленными краями могли бы у кого-то постоять. А одеяла ватные, вон какие тёплые, под которыми невозможно было уснуть: своей тяжестью они намертво припечатывали спящего к кровати. А верблюжьи одеяла, что за больше чем полувековое использование скатались так, что были похожи не на одеяла, а на настоящие попоны. А подушки перьевые, большие и тяжёлые, со сбившимся от времени пером. К утру шея от них становилась скрюченной, словно парализованной: пока это расходишься и разомнёшься.
А незамысловатые картины, засиженные мухами и потускневшие от времени. А скрипящие кособокие стулья, обитые старым чёрным плюшем, купленным ещё по молодости в местном сельпо. А вышитые или выбитые на старенькой швейной машинке оконные задергушки. А пожелтевшие выбитые наволочки, бывшие в своё время белыми, что надевались сверху на подушки с непременной красной тряпочкой под выбивку. А ещё ажурная полоска белой ткани с выбитыми же узорами, которая стелилась на край кровати под покрывало. А обшарпанные шкафы и старинные буфеты. А круглый столик на массивной ноге, выточенной на станке с разными загибами на три стороны. И ещё куча постаревшей мелкой утвари.
Теперь, за ненадобностью, бабка продавала нажитое за сто-двести рублей за штуку: пусть людям ещё послужит. Это для того, чтобы не маяться потом, когда дети свалят добро в кучу и сожгут во дворе. Им не надо - а для неё мука.
- Вам меня не понять, - шептала при раздаче добра Таисья, и хорошо, что в своём городе дети её не слышали.
Да. Они её не поймут... Они не поймут, как ноет внутри сердце по родному, построенному своими руками дому, по насиженному за годы жизни месту. Продавала, раздавала, дарила, оставляя для себя одеяло с подушкой и постельное бельё, одежду и обувь, да маленький узелок со смертным.
Вскоре, в назначенный Таисьей день, приехали дети и забрали мать в город навсегда. Приехали рано утром, оставив машины за оградой: в проданный дом им теперь незачем было заезжать. Дом встретил детей пустотой и тишиной. Шаги гулко раздавались по комнатам, пугая обнажённые стены, стоявшие в пятнах тяжёлой, набеленной за долгое время извёстки. Бабка Таисья сидела на перевёрнутом ящике в зале и завтракала манной кашей, спешно сваренной в старой кастрюльке. Кастрюлька без крышки, старенькая эмалированная чашка с почти стёршимся цветком на боку, да захудалая алюминиевая ложка - вот и всё, что осталось для бабки в этом доме. Нет, ещё сумки и мешки с самым необходимым, сиротливо приткнувшиеся у порога. Всё. Продано... Погрузились, и поехали.
Завернув по дороге на кладбище, Таисья при прощании честно оплакала тяжкое её горе на могиле у деда, у мужа своего. Плакала с непременными причитаниями о том, что бросила дом, бросила его, и вдогон попросила не держать обиды. Попросила ждать её, потому что она, когда вытянет ноги, непременно приедет к нему под бок. Хоронила Таисья мужа так, чтобы заранее оставить место для себя. Обещала бабка деду своему, что дети у них хорошие, и они всё равно её сюда привезут.
Вытерев раскрасневшееся лицо клетчатым носовым платком, Таисья велела перевезти её к похороненным на другом краю кладбища тятеньке и маме. Переехали... Поплакав там над родителями, Таисья погоревала перед фотографиями про то, что теперь они останутся сиротинушками. Что ни одна ноженька не зайдёт к ним в оградку. Что ни одна рученька не вырвет траву и не почистит могилки. Что зарастут они бурьяном и никому не будут нужными. Младший сын на такие слова поднял глаза к небу и покачал головой, но мать свою не остановил. Пусть выплачется. Подошла материна осень, и стало неизбежным прощание со всем, что держало их в родном доме.
Бабка Таисья прощалась. Знала она, что не вернётся больше сюда живой. И разве поймут её дети?.. Разве поймут они, откуда и за что появились на её лице никем несчитанные морщины?.. Не из-за них ли, детей, они годами въедались в её тело?.. Разве старость надела их на лицо?.. Разве она скрючила её руки, бывшие когда-то красивыми и молодыми?.. Нет. Это ничем неизмеримая материнская любовь и тоска по детям сжимала её до хруста. Её дети, которым она в своих причитаниях давала возможность ощутить своё сердце. Оно ещё тёплое. А жизнь не оставляет ей выбора.
Легко ли ей было рушить свой улаженный домашний уют?.. Легко ли ей будет доживать оставшиеся годы?.. Вопросов много - а ответы, только она знает. И она никому не расскажет, что творится в её душе. Да, здесь ей хорошо, тепло и уютно в квартире, не надо носить так надоевшие дрова, чтобы истопить печь. А ведь с печкой, когда-то всем было уютно. Бабка Таисья помнит, как приезжая зимой проведать её, дочь садилась к протопленной печи спиной, прямо к нагретым кирпичам, и томила свою ноющую спину, ворочаясь на стуле от жара.
Теперь не надо носить в дом студёную воду из старенького колодца. В воспоминаниях останется только скрип колодезного журавля, когда опускаешь или достаёшь пожелтевшее от времени ведро. И ещё звук падающей воды при подъёме, когда она плещется на кольцо застывшего внизу льда. Не надо топить баньку, чтобы погреть старые косточки, потому что у дочери, где Таисья теперь живёт, просторная для её тела ванна. Купайся - хоть каждый день. Только... Как же потрескивающие в банной печи берёзовые дрова?.. Как же тот ароматный берёзовый запах распаренного веника?.. Любили сыновья похлестаться им на широком просторном полке, когда приезжали в гости. Эх... Если бы не ноженьки. Не хотят они её слушаться.
Некоторое время бабка Таисья могла ещё спускаться с третьего этажа, чтобы прогуляться по прохладным аллейкам под клёнами. Те прогулки её, давно заплутали в остатках уходящего лета и в жёлтой листве осени. К зиме Таисье стало трудно подниматься по лестницам. Оставалось единственное место для её гуляний - балкон. Повязав на голову тёплую шаль, Таисья наряжалась в старую шубейку, надевала на ноги валенки, и шла гулять на балкон.
Нам не дано предугадать, что будет дальше. Возможно, что в голове у неё чередой проносятся важные отрезки времени: что-то она помнит, что-то давно забыла. Она стала жить в тихой и только ей понятной задумчивости. А время неумолимо. Это нам оно может щедро подарить положенный отрезок существования. Может - даст, может - нет. Всё в этом мире относительно. А уж ей-то, оно быстро сокращает сроки её земного бытия. Сколько ещё?.. Два года, четыре месяца, три недели... Жизнь Таисьи зависит теперь не только от суток, и даже не от часов с минутами. Возможно, что она зависит от дня и ночи: проснулась - и слава тебе, господи. Возможно, что её жизнь зависит теперь от секунд: прожила шестьдесят секунд, и они сложились в минуту. Тик-так... Послушайте... Это заканчивается её время.
Переведите старушку через дорогу: возможно, она пошла за последним в её жизни батоном хлеба. Терпеливо ждите, когда она вынет из карманов шубёнки потрёпанный кошелёчек и неторопливо отсчитает положенные за хлеб рубли. Возможно, она достанет свёрнутый туго-натуго носовой платок и, разворачивая его дрожащими пальцами, будет доставать смятые деньги. А вы потерпите. Подождите... Возможно, где-то так же стоит и ваша мать. И пусть она вернётся в свой дом.
И ещё... Проезжая мимо многоэтажек, вы можете нечаянно заметить в окне одинокий силуэт. Возможно, это будет она. Одна... И до конца своих дней ей придётся смотреть на этот мир из окна застеклённого балкона. Сколько она ещё будет стоять?.. Неделю?.. Три дня?.. Сутки?.. А может быть, последние минуты или секунды... Тик-так. Её время заканчивается. А за ней идёт следующее поколение, одиноко застывшее в оконном проёме.