Беседа десятая. Над вымыслом слезами обольюсь

Юрий Радзиковицкий
Беседа десятая
«Над вымыслом слезами обольюсь»
               
                - Я говорю серьёзно. Роман умер.
                Умер, подобно алхимии. Я понял
                это ещё до войны, И знаете, что я
                тогда сделал? Сжёг все романы,
                которые нашёл в своей библиотеке. 
                Диккенса. Сервантеса. Достоевского
                Флобера. Великих и малых... С тех пор
                я здоров и счастлив. Зачем продираться
                сквозь сотни страниц вымысла в поисках
                мелких доморощенных истин?
                - Ради удовольствия?
                - Удовольствия!  - передразнил он. -
                Слова нужны, чтобы говорить правду.
                Отражать факты, а не фантазии
                Д. Фаулз. «Волхв».

Мы продолжаем с тобой  знакомиться с авторскими проявлениями, но, как ты, надеюсь, помнишь, только с теми, что посвящены некоторым особенностям  художественной литературы.  И я поступлю  несколько неожиданно. Я предложу тебе прочитать одну мою сказку. «Ну, вот, - скажешь ты. – А это ещё зачем? Какое отношение имеет сказка к тем серьёзным вопросам, которыми мы до этого занимались?»  В ответ тебе я мог бы привести следующие строки из письма А. Пушкина своему брату Льву, написанного в  середине ноября 1824 года.
   Знаешь ли, мои занятия? До обеда пишу записки, обедаю поздно; после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки — и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма!
 Но вряд ли это стоит делать.  Пускай это будет просто моё учебное задание. Скажем такое: прочти предложенный текст и  постарайся найти в нём слово и близкие ему по значению  другие слова, которые, на твой взгляд, указывают на одну очень важную особенность художественной прозы, как-то романов, повестей и  рассказов.
                Жадное зеркало
         В одном доме тихо жило-было большое овальное зеркало. Жить для него -  означало висеть на стене в коридоре. Вернее, висела рама, в которую зеркало было вправлено. Рама была тяжёлая и украшена затейливой зеленоватой мозаикой.
   Основным  занятием зеркала  было отражение всего, что оказывалось перед ним. Например, лиц, которые, вглядываясь в себя, пытались тут же внести необходимые изменения в свою внешность и уходили, довольные увиденным отражением. Часто подбегала девочка с двумя косичками на худеньких плечиках. Она строила в зеркало гримасы и убегала, показав напоследок язык неизвестно кому.
   Но постоянно в зеркале отражалась старая потемневшая картина, писаная маслом. На этой картине, висевшей на противоположной стене, было изображение древнего загадочного, почти сказочного замка, затерянного в заоблачных высотах закарпатских гор. Казалось, что ещё чуть-чуть, и какой-то запоздалый путник  постучится в дубовые двери, обитые железом, и зажгутся огни в тёмных окнах мрачного замка, звякнут запоры и засовы,…и начнётся страшная история про одинокого странника и приведение, ждущее здесь свою случайную жертву.
   Зеркало сочинило много таких жутких историй. Но никому их не рассказывало. Не дело зеркалу рассказывать истории, даже если они и захватывающе интересны. Его дело отражать! И зеркало любило этим заниматься. Но суть в том, что всё, что оно могло отражать,  были  только несколько знакомых лиц, физиономию дурашливой девочки и этот замок с его ужасами, придуманными самим зеркалом. И всё! Больше ничего!
   Правда, в нём иногда, но очень редко, случайно отражались какие-то кусочки неба, дома, деревья. Эти изображения долетали до него из далёкого окна только в солнечную и ясную погоду, и если были раздвинуты узорчатые занавески. Но благодаря такой редкой возможности, зеркало  узнало, что существует огромный мир, красивый и интересный. И ему всегда хотелось оказаться в этом мире и отразить его весь в себе, чтобы и люди, и эта озорная девчушка, вглядываясь в зеркало, одновременно со своим отражением видели этот неповторимый мир и были зачарованы им.
   Об этом она часто говорила с маленьким зеркальцем, что лежало в замшевой сумочке, которую иногда забывали на полке под тяжёлой рамой зеркала. И та неоднократно подтверждала, что этот мир велик и разнообразен. Ведь маленькое зеркальце часто брали с собой  и открывали в самых разных местах, чтобы навести порядок на своём лице. И тогда в нём отражались корзины цветов в киосках и озорные зайчата в зоопарке, загородные  особняки и морской залив, зелень лесов и зигзаги тропинок на лугах, зубчатые вершины гор и затейливые облака на лазоревом небе рано утром, на зорьке.
   Однажды, во время одного из таких занятных разговоров, маленькое зеркальце из замшевой сумки сказало, что оно узнало, как можно помочь овальной собеседнице увидеть этот огромный мир и отразить его. Оказалось, что ей случайно стало известно, что капельки воды, высыхая, превращаются в лёгкий пар и уносятся ветром далеко-далеко, где они потом выпадают дождём в реку, озеро и море.
- Тебя же моют тёплой водой,- продолжала собеседница. - Хотят, чтобы ты было чистым. И ты долго после мытья бываешь влажным, пока капельки воды не исчезнут, не улетят. Раз так, тебе, овальной моей подружке, надо улететь вместе с этими капельками-путешественницами и с ними же выпасть потом в реку, озеро или море. И попав туда, ты сможешь отразить весь большой мир.
 Овальное зеркало часто потом  задумывалось над этим заманчивым советом:
- А может быть, мне, действительно, улететь с маленькими каплями воды и встретиться с этим загадочным  и бесконечным миром, - размышляло оно
   И наступил тот миг, когда зеркало решилось и однажды улетело далеко-далеко, выпав потом с дождём везде, где могло: в реки, в озёра, пруды, ручейки, моря и океаны, и даже в многочисленные лужи, большие и маленькие, на улицах и площадях, на бесконечных дорогах  и причудливых тропинках.
   И с тех пор все реки и озёра, моря и океаны, и даже лужи стали отражать всё, что оказывалось вблизи или над ними. Раньше такое  отражение  было невозможно, а теперь, благодаря овальному зеркалу, покинувшему свою красивую раму-клетку, стало возможным. Оно теперь жадно отражает весь этот прекрасный и удивительный мир. И остановиться не может! Такое оно жадное до этого мира, огромного и чарующего.
  А что стало с тяжёлой рамой, что висела в коридоре? В ней нет теперь зеркала, но есть изображение того загадочного замка, что было на картине на противоположной стене. А на месте картины там висит портрет маленькой девочки с косичками на плечах, всё ещё показывающей язык всем, кто проходит мимо.
   И ещё. Не мойте своё зеркало тёплой водой. Иначе вы обнаружите, что у вас нет зеркала, а есть изображение загадочного замка. А ваше зеркало уже начало жадно отражать огромный и прекрасный мир. Вы всё же хотите его найти? Оно вам дорого? Ищите тогда его в реке, в озере, в море, в луже, что рядом с вашим домом. И не ходите по лужам: вы обязательно разобьёте те удивительные изображения, что творит овальное зеркало. Берегите лужи, и вы спасёте  этот изумительный мир, что так любовно отражён в них.
   
Тебе, видно, знакомо широко употребляемое с недавних пор слово «реал». То тут,  то там мы подчас слышим: «Встретимся в реале. Реал омрачает своей серостью».  И если тебе скажут: «Встретимся в реале», - то  ты сразу поймёшь, о чём идёт речь: надо встретиться где-то в окружающей действительности: у друзей, в парке, в тренажёрном зале, а не в виртуальной реальности: в инете, в чате, на форуме…
 То, что существуют реальная и виртуальная действительности, тебе, конечно, известно давно, с тех пор, как ты стал играть в компьютерные игры, погружаюсь в увлекательный мир,  очень многим похожий на настоящий, реальный,  мир.  А вот сможешь ли ты ответить на вопрос: «А сколько существует реальных миров? И если ту реальность, что окружает тебя, назвать реальностью номер один, то  существуют ли реальности два, три?»
  И вот здесь нужен ответ на тот вопрос, что я задал тебе перед прочтением  моей сказки. Не знаю, сколько ты нашёл близких по значению слов, но у меня нашлось их пятнадцать. И все они связаны значением «отражать», то есть что-то удваивать. Было одна ваза с цветами, а отразилась она в зеркале: и стало ваз с цветами две, совершенно одинаковых в своей красоте.  В зеркале появилась вторая реальность, копирующая первую. Тут вспоминается  очень удивительное стихотворение Б. Пастернака, великого русского поэта двадцатого века. В нём он описывает, как чарующе происходит отражение, удвоение реальности,  в трюмо, большом напольном зеркале.

В трюмо испаряется чашка какао,
Качается тюль, и — прямой
Дорожкою в сад, в бурелом и хаос
К качелям бежит трюмо.

Там сосны враскачку воздух саднят
Смолой; там по маете
Очки по траве растерял палисадник,
Там книгу читает Тень.

И к заднему плану, во мрак, за калитку
В степь, в запах сонных лекарств
Струится дорожкой, в сучках и в улитках
Мерцающий жаркий кварц.

Огромный сад тормошится в зале
В трюмо — и не бьёт стекла!

И здесь мы приходим к очень важному  для нас тобой выводу о том, что свойством зеркала отражать реальность обладает и художественная литература. Она на страницах своих произведений  тоже создаёт вторую реальность, в которой читатели узнают ту реальную, живую, действительность, которая их окружает сейчас, или была ранее, до них, или возникнет когда-либо после них, в будущем. Вот как об этом  чётко сказал В. Белинский, великий русский литературный критик: «Общество находит в литературе свою действительную жизнь».
Однако отражение первой действительности и создание при этом второй реальности происходит весьма своеобразно и не просто, как это делает зеркало. Здесь действуют определённые законы и принципы. И если  мы хотим с тобой достичь успеха в понимающем чтении авторского проявления из романа  Вс. Иванова с очень неожиданным названием, то нам нужно обязательно понять некоторые из них.  А название удивительно тем, что состоит  из одной только буквы. И это буква у! Роман так и называется «У».
Как ты понимаешь, можно найти много определений, объясняющих, что такое художественная литература. Но если выбрать из них только те, что   связаны общим   свойством - отражать действительность, то получится своеобразный перечень.  Скажем, такой.
- Литература – это правда, обёрнутая в ложь. (С. Кинг)
- Литература - это способ … преображать … мир. (Е. Радов)
-  Литература -  это зеркало природы.
-  Литература -  это сокращённая вселенная. (М. Салтыков-Щедрин)
- Литература – это иллюзия реальности.
- Литература –  это образ мира, в слове явленном. (Б. Пастернак)
- Литература –  это созданная вселенная, выплывающая из сознания её   создателя. (И. Гарин)
 - Литература –  это параллельная реальность (Е. Радов)
 - Литература –  это художественная реальность.
- Литература  -  это вымышленный мир.
- Литература – это вымысел, выявляющий правду. (Р. Алеев)
- Литература – это искусство отражения сокровищ культуры нации.
 В указанном перечне определений настораживают прежде всего те, которые вторую реальность, созданную литературой в результате отражения действительной жизни, называют недостоверной, лживой.  Что означает: читатель имеет дело с обманом и вымыслом. Ведь на это и указывает  со всей определённость персонаж романа «Волхв», чьи слова приведены в эпиграфе к данной главе. При этом необходимо вспомнить, что художественная литература на английском языке называется fiction literature, где слово  fiction  обозначает вымысел, фикция. Следовательно, в дословном переводе  с английского художественная литература означает лживая литература. Надеюсь, что здесь, мой юный читатель, ты воскликнешь в некотором недоумении: «Хватит морочить мне голову! Что это ещё за литература очковтирательства! Если такая и есть, то она выходит из-под пера или бездарных писателей,  или писателей, вынашивающих злой умысел: одурачить читателя». И ты будешь прав. Невозможно обвинить  известных всему миру писателей в таком крайне  неблаговидном пороке, как ложь. Но нет дыма без огня. Доля истины в таких претензиях к литературе  есть. Давай несколько проясним эту проблему. Начнём с того, что я предложу тебе прочесть первые строки романа М. Лермонтова «Герой нашего времени».
Я ехал на перекладных из Тифлиса. Вся поклажа моей тележки состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был набит путевыми записками о Грузии. Большая часть из них, к счастию для вас, потеряна, а чемодан с остальными вещами, к счастью для меня, остался цел.
    Уж солнце начинало прятаться за снеговой хребет, когда я въехал в Койшаурскую долину. Осетин-извозчик неутомимо погонял лошадей, чтоб успеть до ночи взобраться на Койшаурскую гору, и во все горло распевал песни. Славное место эта долина! Со всех сторон горы неприступные, красноватые скалы, обвешанные зелёным плющом и увенчанные купами чинар, жёлтые обрывы, исчерченные промоинами, а там высоко-высоко золотая бахрома снегов, а внизу Арагва, обнявшись с другой безыменной речкой, шумно вырывающейся из чёрного, полного мглою ущелья, тянется серебряною нитью и сверкает, как змея своею чешуею.

  Наивно полагать, что тот, кто рассказывает нам о прелестях Койшаурской долины, есть сам автор, М. Лермонтов. Нет, в таком случае мы легко впадём в обман. Восторгается горными красотами не он, а герой-рассказчик, который время от времени будет появляться на страницах этого романа. Обман? Да, но какую достоверность он придаёт повествованию!  Подобная ситуация иногда приводит просто к  случаям в  оценке нравственных качеств творцов художественных произведений. У раннего  Маяковского, любопытного поэта первых десятилетий двадцатого века, есть стихотворение, в котором встречается такая строка:
                Я люблю смотреть, как умирают дети.
Сколько обвинений и упрёков высказано было поэту из-за этих строк. Вывод Ю. Карабчиевского, современного поэта и публициста: « Маяковский … был верен себе в служении злу», - не самый оскорбительный из них. Но то, что декларировал поэтический герой стихотворения, совсем не означало, что так думал и автор этого произведения. И ещё один курьёз такого же плана. Совсем недавно популярный автор детективных бестселлеров Б. Акунин в своём интернет-блоке опубликовал следующее своё любопытное размышление:

-  В школе меня, помню, мутило от «Оды к вольности». Нам ее читали в усечённом виде, пропуская строфы про «преступную секиру», казнившую бедного ЛюдовИка. И получалось, что это поэт говорит от своего собственного имени: «Твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу». Я был мальчик с живым воображением и сразу начинал представлять, как Пушкин – с бакенбардами, в крылатке – стоит и потирает ладоши, глядя, как революционеры убивают маленьких царевичей и царевен.
И  далее Акунин продолжил перечень  исторических злодейских убийств венценосных младенцев и отроков, как мы уже знаем, начав с великого поэта. В хорошенькую компанию под пером маститого прозаика попал Александр Сергеевич. И приходится очень сожалеть, что не нашлось  толкового учителя, который объяснил бы  «мальчику с живым воображением», что такое лирический герой стихотворения и как не попасть в столь нежелательный обман, приводящий  к весьма искажённому представлению о личности  классика русской поэзии.
   Но это, скажешь ты, скорее самообман читателя и вины писателя здесь никакой нет. Согласен, вины нет, но некая провокация со стороны авторов всё же существует, что не отрицает, конечно, твой вывод. 
 И всё же «над вымыслом слезами обольюсь». В чём же вымысел? Он в принятии ряда  условностей, того, что отличает художественную реальность  от живой. Что это за условности? Для начала прочти строки  из трактата Никола Буало, знаменитого французского поэта и критика. Из  трактата под названием «Поэтическое искусство», который был написан в 1674 году, более трёхсот лет
тому назад.

За Пиренеями рифмач, не зная лени,
Вгоняет тридцать лет в короткий день на сцене,
В начале юношей выходит к нам герой,
А под конец, глядишь, — он старец с бородой.
Но забывать нельзя, поэты, о рассудке:
Одно событие, вместившееся в сутки,
В едином месте пусть на сцене протечёт;
Лишь в этом случае оно нас увлечёт. 

Литература возникла очень давно. И в первое время она проходила школу правильного отражения действительности. Для этого ей предлагались разные законы и принципы.  В своём трактате Никола Буало сформулировал правило трёх единств, которому очень долгое время следовали многие авторы. Что за единства? Как ясно из предложенного отрывка, это были единство действия, единство места и единство времени. Писателям для достижения полноты изображения ставились следующие условия. Всё, что происходило в произведении, должно совершиться за двадцать четыре часа и произойти только в одном месте. При этом должна быть только одна сюжетная линия, связанная только с главным персонажем. Ярким примером такого чёткого следования этим условиям является комедия А. Грибоедова «Горе от ума», написанная в первой трети девятнадцатого века: всё действие пьесы проходит в доме московского барина Фамусова, все конфликты разрешаются за двадцать четыре часа от радостного утреннего возгласа главного героя: «Чуть свет уж на ногах! и я у ваших ног!» до его  горьких и пронзительных стенаний, произнесённых тоже утром, но уже следующего дня:
Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок!
Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,
Где оскорбленному есть чувству уголок...
Карету мне, карету!

 И, конечно, центральным персонажем во всех эпизодах этой пьесы является  Александр Чацкий, молодой бунтарь и безнадёжно влюблённый.
  За последующие века литература благополучно избавилась от подобных регламентаций, что действительно делали  её действительность весьма непохожей на повседневную жизнь того времени, которое она описывала, если не сказать большего. Но многие условности, конечно, существуют, и все они возникает там, где нарушается принцип правдоподобия. И это неправдоподобие не есть обман, а есть некая уступка, которая позволяет втиснуть огромный пласт жизни в ограниченное пространство книги. И это прежде всего касается вынужденной дискретности, разорванности, художественного текста, которой нет в едином потоке жизни, перетекающего из одного времени в другое, из одного пространства  в другое. При этом движение во времени в художественном тексте возможно в любом направлении, что совершенно исключено в реальной жизни.
Это сущностные условности. Но они выступают в различных условных формах создания художественной реальности. И таких условных форм литература накопила очень много. Наиболее продуктивные это такие,  как реалистические, натуралистические, сказочные, мифологические, притчевые, комические, философские, концептуальные и модернистские разного толка. Степень деформации первой реальности в некоторых из них весьма значительна, но это во многих случаях никак не снижает уровень их актуальности в трактовке основных проблем человечества. И в этом плане очень полезно вспомнить рассуждения В. Асмуса, видного российского литературоведа,  об органичной связи литературного произведения и читателя в формировании этих условностей.

 Первое условие, которое необходимо для того, чтобы чтение протекало как чтение именно художественного произведения, состоит в особой установке ума читателя, действующей во все время чтения. В силу этой установки читатель относится к читаемому или к «видимому» посредством чтения не как к сплошному вымыслу или небылице, а как к своеобразной действительности. Второе условие чтения вещи как вещи художественной может показаться противоположным первому. Чтобы читать произведение как произведение искусства, читатель должен во все время чтения сознавать, что показанный автором посредством искусства кусок жизни не есть все же непосредственная жизнь, а только ее образ
 И к этому можно  ещё добавить, что живая жизнь не живёт в условных формах художественности, но именно они помогают решать писателю сложнейшие задачи воссоздания достоверных картин человеческого бытия.
 Дальнейшая наша с тобой работа поможет более прояснить проблему неправды и условности в литературе. А для этого я предлагаю сейчас прочесть авторское проявление из уже упомянутого романа Вс. Иванова «У» и ответить на вопрос: «Какой условленностью обеспокоен автор в этом отрывке?» из своего  однобуквенного романа.

    Войдя в скверик, где под вкрадчивым светом фонаря осенняя зелень – в пол-листвы – тщательно старалась казаться молодой и доблестной, я подумал, что сейчас, пожалуй, часа три утра. Впрочем, не всё ли равно вам, любимый мой читатель, сколько прошло или сколько есть времени? Закрыто вам или ведомо, что по времяисчислению нашего житья-сказанья от начала его прошло, кажется, четыре дня, а в предыдущей главе вы узнали, что делегация вместе с профессором Ч., направившаяся на съезд криминологов в Берлин, уже успела вернуться, уже успели выздороветь ювелиры бр. Юрьевы, и уже сняли М. Н. Синицына.
Знаю, дабы не обижать автора, вы, глядя на сие недоразумение вполглаза, благожелательно решили, что съезд или не состоялся, или продолжался четверть дня, что ювелиры никогда и не были больны, а М. Н. Синицын снят был уже задолго до романа, и только на бумажке об его снятии не хватало подписи известного лица. Сожалея, должен сознаться: съезд тянулся шесть дней, обсуждение снимать или не снимать М. Н. Синицына – пять, выздоровление ювелиров… словом, со дня начала романа прошло три декады. Три декады! Надеюсь, вам понятно теперь мое раздражение против доктора, который в течение трех декад обещал ежедневно выехать – и не выезжал. Отчасти этим раздражением, отчасти и желанием наибольшей связности объясняется то, что в четыре дня я вкатил события трех декад, в чем сейчас и раскаиваюсь глубоко, идя тяжёлой бичевой тропой, волоча на лямке «посуду» объяснений – и все-таки оставив читателя в полпитья, не утолив его пытливости. Хотелось мне также не лишить вас дневного освещенья, ибо все события, – если быть откровенным, – в доме № 42 происходили глубокой ночью; необходимо запомнить, что и электричество там горело каким-то особенным, засевающим душевную суматоху, светом. Далее. Мы спали преимущественно днём, – и впредь до конца романа будем просыпаться никак не ранее 12 часов дня. И напоследок сознаюсь, события последующих глав, то есть второй части нашего житья-сказанья, происходят в течение пяти дней, тогда как беспокойство наше о связности настоятельно побуждает нас растянуть их до месяца, то есть проделать как раз обратное тому, что мы натворили в первой части. Дело в том, что событий и приключений – самых удивительных за эти пять дней выросло уйма. Их возможно сделать достоверными только тогда, когда мы расставим их среди длинных промежутков времени – так, примерно, стояли уездные города в царской России, ибо кто бы смог поверить – если б их поставить все рядом, – что может существовать такая чудовищная по неправдоподобию жизнь. Или – пример ближе: мемуары. Представьте, что человек втискивает все происшествия своей автобиографии в один день. Мучайся, хлопочи, бейся – и все-таки читатель вправе сказать: неудачно, беспутно! Вернемся, однако, с полпути к истине, обратно. Подлинно утверждаю я, что всё время, хоть я и рискую остаться в душевных потемках, маюсь я жаждой правдоподобия. Всячески стараюсь быть детальнее; с отвращением, временами, принуждаю себя к плоскому и уродливому бытовизму, дабы заставить вас поверить, что все так и происходило, но и сам плохо верю своей удаче. Полезно опять-таки поговорить о времени. Поймите, любимые мои, никак невозможно, – хотя б это и было б наиубедительнейше, протянуть события пяти дней на год: и героев нет, частью разъехались сами, частью их разъехали, и… забавно и приятно наблюдать, как течёт время, грациозно, но и строго смеясь над романистом!… и уже вместо деревянно-колонного № 42 возвышается восьмиэтажная громада с универмагом, прачечной, газоубежищем и прочим; недавно я проходил мимо него – где узнать переулок! – и подумалось мне: а не бросить ли к чертям собачьим весь роман, не ограничиться ли отрывками и не выкроить ли из них какой-нибудь драматургической безделки…

   Нет, не бросил. Дописал. И в истории русской литературы появился  необыкновенный роман,  с некоторыми  особенностями  которого я сейчас тебя познакомлю.
   Роман, отрывок из которого ты только что прочитал, предваряют  очень любопытные три эпиграфа.
«…через Я показать можно приятность, увеселение, нежность и склонность; через О, У, Ы – страшные и сильные вещи, гнев, зависть, боязнь и печаль».
(Михайло Ломоносов. «Риторика». 172 СПб. 1748 г.)

«…У!уу!у! – кричал он на разные интонации.  Он начал кричать «не хочу» и так продолжал кричать на букву «у»
                (Л. Толстой. «Смерть Ивана Ильича»)

«…Х, у… – знаки индивидуума».
(П. А. Флоренский.. «Столп и утверждение истины.
Глава «Простейшие формулы логистики». ПГЛ. 1914 г.)

   Как видно из этих эпиграфов, Вс. Иванов придавал большое значение  смыслам,
 заложенным в отдельные буквы русского алфавита. На это обращают внимание и отдельные персонажи его романа, что хорошо иллюстрируется следующей  репликой одного из них.
-– Видали ль вы Черпанова? Отведайте его! Выдающийся. Уже сочетание букв в его имени указывает на игру каких то особенных обстоятельств.
 Что само по себе и неудивительно, так как во время написания романа, на рубеже двадцатых и тридцатых годов прошлого века, среди интеллигенции российского общества были популярны всякого рода эзотерические учения. Учения, целью которых является открытие в природе вещей тех тайных, мистических, смыслов, что невозможно открыть инструментами научного знания и опыта. Вот как пишет о скрытом значении букв Елена Блаватская,  видный теоретик  эзотеризма.

Каждая буква имеет своё оккультное значение и своё разумное основание; каждая есть причина и следствие предыдущей причины, и комбинация их очень часто производит наисильнейшее магическое воздействие. Знак, число, буква являются физическим отображением определенных космических сил и они, произнесенные или написанные, вызывают эти силы к проявлению на материальном плане.

Исходя из приведённых эпиграфов, можно предположить, что роман всем своим содержанием собирается ответить на такие вопросы:
- О  каких страшных вещах собирается сообщать автор в этом своём произведении?
-  Чего автору так не хочется,  если он начинает с «У»?
-  О судьбе какого индивидуума собирается он писать?
     Интересно бы спросить при этом самого Всеволода Иванова, знал ли он, что буква  У в гадательной практике  является ещё и символом вульгарной ошибки. Даже если он и не знал, то это нам  никак не помешает задать ещё один вопрос
- О чьей  и какой вульгарной ошибке в итоге призван  сообщить этот роман?
   Видно, ответы были  не теми, которые могла бы ожидать официальная пропаганда советской власти тех лет, так  как роман был напечатан лишь более чем через полвека после его написания, в 1988 году.
    Так о чём этот московский роман, как его сам называл автор. Конечно, о Москве. Она ему она дорога и мила. Вот одно из  таких описаний.

Москва, она еще среднего роста, но она упирается уже в тысячелетнее величие, уже многие будущие века она омеблировала советскими скамьями и воздвигла трибуналы. Москва! Иной уже нет, иная есть, иная будет. Москва! Видеть ее, поздороваться, пожать ей руку, прежде чем ее расхлябанность и рыхлость, ее пыльность улиц зальется асфальтом, – уже поздно.
И далее.
Люблю Страстную, памятник поэту, которого наивный скульптор превратил в великана, люблю, пройдя, взглянуть на решетку Музея Революции…
И строка, заканчивающая роман.
Мы шли вечерней Москвой… Она была пленительна.
Однако, Москва только место, где разворачиваются события, суть которых связана не столько со столицей советского государства, а сколько с общими тенденциями, столь характерными для такого исторического феномена, как Советский Союз. Уродливость, абсурдность, фантасмогоричность повседневной жизни – это весьма неполный перечень того, что рассматривает писатель сквозь алмаз своего мастерства. И эти же характеристики являются яркими приметами  содержания и форм условности романа. Сатирическая, гротесковая и фантастическая формы являются основными  для него.   Текст романа  полон всевозможных обманов,  всякими недоразумениями, смешными и нелепыми,  какими-то мистификациями и фантастическим слухами. Один из таких  превратился даже в  сюжетную линию романа. Именно он заставил его героев носиться по Москве в поисках короны для  императора  Америки, заказанной московским ювелирам, и  у которых она чудным образом пропала. Да и роман начинается абсурдными комментариями к отдельным,  несуществующим на самом деле, фактам. Но за внешней абсурдностью, нет, да нет, в них вдруг проявляется острая неприязнь автора к идущей в его стране первой пятилетки социалистического строительства. Прочти следующее незначительное примечание.   
К стр 15 й. – Из «Пролога» аристофановских «Всадников»:
Демосфен: Ах, нет, не надо брюквы еврипидовской. Как нам уйти, придумай, от хозяина.
Никий: Так говори: «дерём» – слоги подряд связав.
Демосфен: Ну вот, сказал: «дерём».
Никий: Теперь прибавь еще «У» перед «де» и «рём»!
Демосфен: «У».
Никий: Так, ори теперь «Дерём», а после «у» – скороговоркою.
Демосфен: Дерём, у де рём, у де рём!
Никий: Ага, ну, что?

 Ох, лукавит милейший Всеволод Иванов.  Ведь этот диалог возник после вопросов двух афинских рабов, живущих в древнегреческом государстве: «Как спастись? И что делать?». И возникли эти вопросы после того, как они признались  в тяготах своей жизни.

Иаттатай! Ах, горе мне! Иаттатай!
Пусть пафлагонца, эту язву новую,
С его лукавством сгубят всемогущие!
С тех пор как в дом ворвался он, прохода нет
Нам, домочадцам, от битья и ругани.

И образованные  современники, прочитай это примечание, сразу бы уяснили, что за «язва новая» вот чуть более десяти лет пришла в их дом, в Россию.  И понятно им было горе тех рабов, которым и убежать  невозможно. Ведь как у афинских подневольных,  так и  у жителей  социалистической теперь России  не было  никакой возможности убежать от этой жестокой власти.

Никий: Ага, ну что? Понравилось?
Демосфен: Конечно, только вот боюсь за шкуру.
Никий: Почему же?
Демосфен: Да у поротых линяет шкура, знаешь?
Оба озабоченно молчат.
Никий: Уж не лучше ль нам  в беде такой с мольбою к алтарю припасть?

 Многие жители Москвы тоже хотели припасть к алтарям православной церкви.  Но вот  на какой факт указывает автор в начале романа.

Наверное, помните этот год: ломали храм Христа Спасителя. Это для
обывателя было, пожалуй, пострашнее, чем октябрьский переворот.

  И какое слово автор употребляет. Переворот. Не Великая Октябрьская революция, не всемирно-историческое событие.  А преступное насилие  и  беззаконие.  И почему разрушение храма было для обывателя страшнее революции? Да потому, что это обкрадывало его душу, отнимало последнее пристанище свободы. Правда, для немногих остался один островок свободы. Об этом автор делает такую запись.

И смех – смех человека над побеждённой материей – не есть ли главное счастье и заслуга человека, и книги.

 И этой смеховой стихией Вс. Иванов воспользовался    сполна. И он по праву стоит в одном ряду с такими великими пересмешниками той эпохи,  как Булгаков и Олеша,  Ильф и Петров, и, конечно, Платонов.
Сюжетная линия романа незамысловата. Основной персонаж, Леон Черпанов, приезжает в Москву с Урала, выполняя поставленную перед ним властью задачу., привезти рабочую силу. Набором рабочих на Урал  с великим энтузиазмом, ставя упор на перевоспитание. В своих делах он руководствуется такими своими установками.

Эти силы или отбросы созданы революцией. Надеются ли они на реставрацию? Вряд ли. Верят ли они в возможность бесклассового общества? Конечно. И отсюда у них трепет и всяческие содрогания. Они знают, что до бесклассового общества доживут, а вот пустят ли их туда?.. И неужели же мы, при нашей нехватке рабочей силы, при нашем умении перевоспитывать, не воспользуемся ими?

  Ещё одно действующее лицо, доктор  Андрейшин, романтик и мечтатель, разрабатывает и пытается внедрять в жизнь абсурдные теории перевоспитания людей, нужных для новой жизни.  Мошенник и авантюрист,  Савелий создаёт коммуну в доме номер сорок два  для воров и спекулянтов, тоже проповедует идеи изменения человека.  Крушение всех этих идей в романе как бы отвечает на главный политический вопрос того времени.  Сумеет ли советская власть в кратчайший срок  перевоспитать то население, что ей досталось от дореволюционной России? Ответ в романе дан со всей определенность: сомнительно.
 И вся абсурдность  перипетий романа усугубляется не меньшей абсурдностью описываемых в нём бытовых подробностей. Вот ты, юный мой читатель, можешь представить себя вот в такой кухне.

Общая кухня!… Да не такая кухня, где копошится жалкое барахлишко двух   трёх семейств, а кухня, подобная той, которую я увидал: где ревело пятнадцать или двадцать домохозяек, неслось рыканье полсотни примусов; где гудело бесчисленное количество кастрюль; где в одном углу стирали бельё, рядом мыли ребенка и тут же на керосинке варили ему манную кашу; где в другом вы имеете шаловливый запашок свинины, приправленной свежим лучком, морковкой и украшенной салатом. Вы прерываете наблюдения и спрашиваете: кто получает такой пленительный завтрак? И сразу высокое окошко кидает золотой свет 56 пробы на того, который вчера просовывал в дверь к нам лицо своё, похожее на почтовый ящик, обмазанный картофельным пюре. Он возвышается подобно устою моста, присмотритесь: какие у него плутовские глаза, имеющие в то же время обаятельность минеральных вод.

И заметь, что для автора нормой является «кухня на два-три семейства».
Так что мы с тобой не удивимся, что в  авторском проявлении из этого романа  мы будем иметь дело ещё с одним абсурдом. Данное обстоятельство, при этом надо заметить, только в реальной жизни является абсурдом, а в литературе  - это художественная условность. И вот как автор её формулирует, пытаясь преодолеть разницу между первой и второй реальностью

Желанием наибольшей связности объясняется то, что в четыре дня я вкатил события трёх декад.

 То есть то, что в живой жизни происходило тридцать дней, в романе было описано в течение четырёх. И отвечая на мой вопрос, поставленный перед текстом этого авторского проявления, ты, конечно, ответил правильно: «В этом отрывке речь  идёт речь о такой художественной условности, как время».
  Во второй части своего  авторского проявления писатель оправдывает такое сокращение времени и разрыв его единого потока только желанием достичь большей достоверности и убедительности. Хотя он и признаётся, что как человеку, а не писателю, ему  всё же нравится  цельное время.

… Забавно и приятно наблюдать, как течёт время, грациозно, но и строго смеясь над романистом!