По законам жанра, именуемого жизнь, к пятидесяти годам у человека возникает желание заново пережить в воспоминаниях события своей юности и вызвать из памяти своих сверстников такими, какими они были тогда. Если быть честным, то на вопрос, что ты хочешь сказать своими воспоминаниями, могу ответить только одно: просто хочу поведать миру, что мы были (и, слава Богу, продолжаем быть). Я прекрасно понимаю, что, сказав так, сам загоняю себя в угол. Попытка упомянуть всех подобна задаче оживить телефонный справочник. На момент выпуска в нашем классе было 30 человек, и на выпускном вечере мы численно равнялись взводу. Такому множеству людей удобно разместиться в романе страниц на двести, а не в газетной заметке, объём которой на два порядка меньше…
Есть и другая опасность в таких воспоминаниях. Закон природы гласит: каждый помнит разное, хотя бы потому, что занимает в своих воспоминаниях центральное место. Да и вообще человеческая память крайне избирательна. В этом я убедился, когда решил проверить, что помнят о письме министру и М-20 остальные. Подорожный «вспомнил», что нас водили на БЭСМ-6. Про письмо министру не помнит совершенно. Теглев сказал: «Нас водили на «Наири», кажется. Или это было уже в университете? В общем, не знаю! У меня в голове всё перемешалось!» Про письмо он тоже не вспомнил. Я даже стал сомневаться: уж не померещилось ли мне вся эта история? Не приснилась? Не выдумал ли я её в одночасье, пользуясь ложными подсказками слабеющей памяти? В нашем возрасте это вопрос не праздный… Сомнения мои разрешил Саша Соловьёв, с которым мы в десятом классе сидели за одной партой. Письмо мы действительно написали, и он подписался после меня. И до М-20 нас всё-таки довели, этот день он помнит очень хорошо. А единицу на ноль, оказывается, поделила Валя Бобунова…
Мы не были таким дружным классом, как параллельный «А» класс. Нас редко можно было видеть охваченными общим порывом, если только это не был конец урока. Правда, иногда мы дружно прогуливали, а после выпускного вместе совершили паломничество к памятнику Ленина (что тогда было в порядке вещей). Помню, также, как вместе встречали Новый год. Если и был среди нас человек, о котором говорят: «душа класса», — то это, вероятно, Боровик. Через два года мы естественным образом распались, чтобы никогда уже не собираться вместе. Осколки прежних классов в нашей сборной солянке оказались долговечнее: так, Вале Алейниковой удалось собрать на тридцатилетие окончания восьмого класса своих одноклассников из первой школы.
Не помню, были ли у нас в классе отличники, и окончил ли кто-нибудь из нас школу с медалью. А вот победители олимпиад — были. В начале 1968 года на дубненском небосклоне воссияла химическая звезда Славы Лебедева, который на областной олимпиаде по химии занял третье призовое место. Гена Трунин на олимпиаде ОИЯИ занял второе место по математике. По остальным предметам мы, кажется, так и не просияли.
Однажды женщина, шедшая навстречу, пристально посмотрела на меня и сказала: «Саш… Узнал?» Узнал, конечно. Лида Салимгареева…
Лет через десять после окончания школы случайно встретил в автобусе Лену Голованову. Она окончила Физтех и осела с мужем в Жуковском. Тогда они привезли в Дубну на лето дочь, и она ехала «с той стороны», спешила домой. Я немного проводил её. Слышу звонкий детский крик: «Мама!» Бежит чудесная девочка лет трёх. «Золотко моё!» — говорит Лена, наклоняется и подхватывает это чудо природы на руки…
Теперь эта девочка, наверное, сама уже мама; большинство наших девочек уже нянчат внучат и внучек. И дедушки у нас имеются. Например, Теглев — любимый дедушка своей обожаемой внучки Анастасии. Старшая дочь долго держалась, а потом за раз одарила его сразу двумя внучками. Жизнь продолжается…
ДИРЕКТОР
Директором школы № 3 в то время была Александра Алексеевна Нестерина. Энергичная, властная, громогласная. У нас она вела физику и астрономию. На первом же уроке сразила нас вопросом: «Сколько колонн на фасаде ДК «Октябрь»?» Ответы были разные. Наблюдательностью так никто и не блеснул. Оказалось, ни одной: на фасаде ДК шесть полуколонн.
Александра Алексеевна умела поговорить по душам. Не уставала повторять, что верит в нас, хочет, чтобы мы «просияли». Добавляла мечтательно: «А я буду слушать радио...» Иногда она говорила: «Не надо зарывать талант в землю.» Это воодушевляло.
Для тех, кого это не воодушевляло, у неё имелись другие приёмы. Володе Кузнецову, например, она говорила, что верит в его высокое начало, но если он не будет работать и повышать свой уровень дальше, то скатится с четвёрок на тройки, с троек на двойки и в конце концов кончит жизнь под забором. Так, политикой кнута и пряника шло воспитание будущих строителей коммунизма, то есть, нас.
В отношении Володи Кузнецова то разумное, доброе, вечное, что она сеяла, дало неплохие всходы. Учился Володя неровно, но и в крайность не ударялся, как некоторые: сегодня два, а завтра пять! Володя мечтал о карьере авиатора, на руке у него красовалась татуировка «Буду лётчиком», сделанная варварским способом, ибо других способов тогда не знали (и, кажется, не знают до сих пор), а с тыльной стороны ладони — «НЕБО». В лётное училище после школы он не поступил, отработал год на заводе, заматерел, отбарабанил армию, заматерел ещё больше, о небе больше не упоминал и поступил в коммерческий институт. На вечере встречи выпускников он торжественно взял директрису под руку, привёл в наш класс, посадил за первую парту, сам занял место за учительским столом и сказал: «Теперь вы видите, что Боровик не кончит жизнь под забором!»
ЗАВУЧ
Завуч поразил нас не меньше. На большой перемене Мишка Карачун распял на учительском столе Володьку Иваньшина. Иваньшин схватил свободной рукой ножку стула и начал отбиваться. В это время в класс вошёл кряжистый лысоватый мужик, похожий на завхоза. С виду никак не скажешь, что он окончил филологический факультет МГУ. И у него нашлись для нас доходчивые слова. Все мы немножко филологи, сказала однажды Анна Ахматова. Но не все окончили филфак МГУ… После обещания разогнать нас всех к чёртовой матери мы прониклись к этому человеку глубоким уважением. Сейчас такими педагогическими штучками не удивишь, а тогда я ещё не слышал, чтобы в присутствии учеников выражались столь крепко. Евгений Алексеевич вёл литературу в параллельном «А» классе, был у них классным руководителем, а нам, бэшникам несчастным, оставалось только завидовать. А вот прозвище у Евгения Алексеевича было смешное и неожиданное, совершенно к нему не подходящее: Петюнька. Хотя фамилия у него Кудрявцев.
Со звонком пришла наша классная руководительница и не без юмора поинтересовалась, кто тут валялся на учительском столе с дровами в руках.
Школьники в очень редких случаях ценят учителя как личность. В отличие, скажем, от студентов, для незрелого ума школьника личностями являются прежде всего его сверстники и он сам. Петюнька был редким исключением из этого правила. За всех не скажу, но в определённых кругах нашего «Б» класса он ценился именно как личность.
Особенно после случая на новогоднем «Огоньке», когда у Мишки Подорожного обнаружили под пиджаком бутылку ликёра. Ввиду праздника разборка была отсрочена. Все зимние каникулы бутылка пролежала в кабинете завуча, а в начале 3-й четверти Евгений Алексеевич вызвал Подорожного для разъяснительной беседы. Беседа длилась сравнительно недолго, Евгений Алексеевич сумел уложиться в маленькую перемену. Мишка выскочил из кабинета весь красный. Евгений Алексеевич в доверительной форме ему предложил: «А не собраться ли нам хорошей компанией как-нибудь вечерком?».
ЛИРИЧЕСКИЙ ГЕРОЙ
От учителя литературы мне запомнилось определение: «Лирический герой — это сам Поэт и нечто большее». Сашка Соловьёв рассказал случай на уроке литературы. Он отвечал урок. Галина Александровна спрашивает: «А вы какой национальности?». Пока Соловьёв собирался с мыслями, Яцков, сидевший сзади него, быстро спросил: «А какое это имеет значение?». Она ответила: «Никакого».
МАТЕРИАЛЬНАЯ БАЗА КОММУНИЗМА
От учительницы истории у меня в памяти остался её честный ответ на вопрос, реальна ли программа построения коммунизма: «Материальная база у нас, в принципе, неплохая, а вот сознание ещё отстаёт». Впрочем, это было сказано на обществоведении, а обществоведение, как известно, предмет хоть и обязательный, но пустой. На истории было интереснее; я научился выделять узловые моменты излагаемого материала, скелет рассказа.
ХИМИК
От химика каких-то замечательных фраз в памяти не осталось. Урок не выходил за пределы учебника, химик тоже. У нас был свой химик — Слава Лебедев, завоеватель второго или третьего места на областной химической олимпиаде. Иногда Слава задавал химику вопросы, на которые знал ответы, а химик не знал. К чести химика, в затруднительных случаях он никогда не прибегал к известному сержантскому приёму: «Сесть — встать, сесть — встать, урок окончен!»
Однажды, упражняясь на переменке в фехтовании, мы сломали химику указку. Химик пришёл, спросил, кто это сделал. Мы с Яцковым признались. После этого на каждой химии следовали стандартные вопросы в начале урока: «Расторгуев! Указку сделали?» — «Нет.» «Яцков! Указку сделали?» — «Нет!»
Когда давление стало невыносимым, я сделал ему указку.
Выстрогал рубанком, отшлифовал шкуркой. Указка была замечательной длины, около двух метров, у основания — толщиной в руку. После этого химик пришёл с реечкой, а царь-указка какое-то время украшала учительскую. Говорят, что мы были его последним или предпоследним выпуском. После нас он стал преподавать труд. Мы его доконали.
ОДНОКЛАССНИКИ
Итак, нас собрали в сентябре 1966 года в школе № 3 — из разных школ, из разных классов, чтобы на два года мы стали единым организмом. Некоторые из нас действительно подружились за это время. Гена Трунин и Вася Рыбаков, например, которые всюду ходили вместе и прекрасно дополняли друг друга: Гена фонтанировал предложениями, добродетелью Васи была молчаливость характера. Дружили Володя Иваньшин и Миша Карачун, но они, похоже, были друзья с раннего детства. Держались друг друга и Саша Иванов с Колей Соколовым. Их сдружила, скорее, не школа, а тяжёлая атлетика: они вместе с Подорожным занимались в спортивной секции, где поднимали и опускали штангу.
МИШКА ПОДОРОЖНЫЙ
Сосед по парте Мишка Подорожный занимался с отягощениями. В результате у него сильно развились ягодичные мышцы. Фалды его пиджака постоянно были распахнуты, словно приглашая поставить мелом точку. Что мы и делали, пользуясь мишкиным добродушием. Один раз его, уже помеченного, вызвали к доске. Каждый раз, когда он поворачивался к карте, в классе слышался сдержанный смех. Мишка поворачивался к классу и улыбался вместе со всеми. Это вызывало дополнительное оживление. География заметила точку и тоже не могла удержаться от улыбки.
Но один раз я незаметно поставил точку спереди, и Мишка рассердился — гонялся за мной по всей школе. Больше я ему точек не ставил.
Что ещё сказать о Подорожном? Корни украинские, пока на отдыхали и трудились в спортивно-трудовом лагере на Дубне-реке, Миша отдыхал на Украине, родине предков. Деревня, читать нечего, всё лето читал Писемского… Можете себе представить? Окончил потом московский институт инженеров железнодорожного транспорта. Теперь — генеральный директор туристической фирмы, отправляет туристов в Северную Африку, на развалины Карфагена, — туда, в страну вечного солнца, бесконечных пляжей, финиковых пальм, верблюдов и апельсиновых рощ. Что тут можно сказать? Читайте Писемского!
ЯЦКОВ
Одна половина нашего класса занималась английским языком, другая — немецким. На английском я сидел с Серёгой Яцковым Было почему-то ужасно смешно. Мы сидели на первой парте и давились от смеха. Англичанка — Галина Павловна Дорожкина, сама человек с юмором, как и положено англичанам, время от времени выставляла нас за дверь. Поэтому в девятом классе у меня была тройка. Потом Яцков ушёл в школу рабочей молодёжи, и у меня по английскому стало четыре.
С подачи Яцкова я первый раз выпил вина. В классической конфигурации на троих, с Яцковым и Боровиком. Стаканов, конечно, не было, пили прямо из горлышка.
— Настоящее виноградное, — со знанием дела заметил Яцков. Мама у него работала в торговле.
Мне потом рассказывали, что я ходил и задевал девушек. В глазах у меня, между прочим, двоилось. Классический результат! Пришёл домой, сразу лёг спать. Голова закружилась, всё куда-то понеслось… Сердце: бух! бух!
БОРОВИК
Володя Кузнецов, он же Боровик (он же Кузя, он же Цыплёнок, он же Кардинал), — человек общительный с самобытным чувством юмора. После обеда, подражая бате, любил почитать «Колонку комментатора» в «Правде», где ясным и доступным языком излагалось, что происходит в мире и как мы должны к этому относиться. Батей он называл отчима и относился к нему как к родному отцу.
Однажды, уже после школы и институтов, мы вышли на Чёртов круг под аккомпанемент дождя... Пан Яцковский подначивал Боровика. (Паном Яцковским я стал его звать после того, как он по пьянке раскололся, что его исторические корни в польской шляхте... В эпоху Возрождения, дескать, его дальний предок выехал из речи Посполитой в варварскую Россию... На поиски счастья и богатства, надо полагать, да так тут и осел.) Боровик, неожиданно переходя на «вы»:
— Серёжа, вы рассуждаете как извозчик...
Боровика видел последний раз, кажется, двадцать лет назад. После армии он окончил коммерческий институт и засел в кооперативной торговле. А тут призывают на военные сборы. Пришлось срочно оформлять командировку в далёкую Бурятию. (Володя выразился крепче: «сраную»). Поехал с инспекцией. А там люди крутые. Заперли его в комнате, четвёртый этаж, и предложили на выбор: или берёшь две тысячи, или мы тебя выбрасываем из окна… Не знаю, чем дело кончилось. Во всяком случае, Володя стоял передо мной живой, загорелый, весёлый…
Я долго не видел Боровика и не сразу узнал, так он раздался. Лицо лоснилось.
— Ну, что, краснокожий? — поинтересовался я.
Потом я рассказал всё, что слышал про Боровика после того, как он вернулся из армии, Мишке Подорожному. Мишка слушал с огромным удовольствием. Во всяком случае, ржал.
ЖЕНЯ ТУМАНОВ
Женя Туманов, человек с кимрскими корнями, на выходные, случалось, уезжал на танцы к нашим ближайшим соседям. После очередной своей поездки Женя довольно пристрастно уверял, что тамошние девочки симпатичнее дубненских, и взгляд у него при этом становился мечтательным, а улыбка, и без того добрая, — ещё добрее.
КОСТЯ ВОСТОКИН
Костя Востокин украшал наш класс своей фамилией. Географиня, увидев Костину фамилию в журнале, была польщена. Оказывается, эту фамилию носил известный советский географ, востоковед, кстати. А наш Костя выбрал для себя другую стихию: он поступил потом в Ленинградский институт океанографии. С виду он был типичный отличник: тихий, мягкий и, конечно, в очках. Не помню, как на самом деле он учился.
ОДНОКЛАССНИЦЫ
Солнечная Вера Синицына. После школы поступила в Плехановский и стала товароведом. Каждый раз, встречая её, думаю: как странно видеть тебя товароведом, Вера… Галя Еськова. Встретил её в автобусе много лет. Не узнал. Из поздравления Вали Малышевой (к 23 февраля): «И быть нежнее по отношению к девочкам».
ПИСЬМО МИНИСТРУ
В те времена (может быть, и сейчас) в старших классах какое-то число часов отводилось под профориентацию. Каждая школа заполняла эти часы по своему усмотрению, руководствуясь при этом утверждённым ассортиментом, достаточно широким. В одних школах занимались автоделом, в других готовили к профессии каменщика, было довольно много чертёжников и, наконец, были программисты.
Традиции школьного программирования в институтской части города восходят к началу шестидесятых годов. Инициатива исходила от сотрудников ВЦ ОИЯИ. С аналогичным почином выступили инженеры КБ «Радуга», и в качестве полигона для испытаний избрали школу № 3. На этом сходство школ институтской части города и Тридцатки и кончается. Судьбы у школьного программирования институтской части и Тридцатки оказались разными.
В ОИЯИ школьников действительно водили «на машину» и даже отлаживали их двоичные программы, а вот на Левом берегу проблема «режимности» предприятия оказалась непреодолимой. Нет ничего хуже обучения программированию на машине без самой машины. В КБ это хорошо понимали. Пока решался вопрос, часы, отведённые под программирование, заполнялись занятиями высшей математикой. Но к тому времени, когда мы пришли в 3-ю школу, вопрос о допуске на территорию КБ уже решился, и решился отрицательно. Поэтому нашим предшественникам, который успели «проскочить», крупно повезло, а вот нам — нет.
Программирование у нас вели две женщины (одна из них обучала нас методам вычислительной математики) и один мужчина. Они программировали на М-20, и это были их проблемы. Но они оказались людьми добросовестными и честно пытались обучать нас тому же, а это уже была беда для нас для всех. Ибо им приходилось обучать нас программированию, не имея доступа к ЭВМ, хотя бы заочного, то есть, «всухую».
Мы чувствовали себя обманутыми в лучших своих надеждах. Мы-то надеялись приобщиться к высшей математике! Как приобщились наши предшественники. Вкусить её начала. Одно только прилагательное «высшая» уже ставило бы нас на ступеньку выше. Были, также, и прагматические соображения (легче потом будет учиться в вузе), и простая человеческая любознательность, движущая сила общественного прогресса. Мы чувствовали за собой правоту стремительно несущейся вниз лавины.
Не могу сказать, в какой момент созрела мысль обратиться к министру среднего образования СССР. Но этот момент был. Наш замах и сейчас вызывает у меня уважение. Себе я этого в заслугу поставить не могу, потому что в то время даже не подозревал о существовании министра среднего образования, хотя и понимал, что среднее образование не может существовать само по себе и управляется откуда-то из высших и тонких сфер. Идея (как мне казалось, когда я впервые стал вспоминать эту историю) принадлежала Мишке Подорожному и, видимо, была подсказана его замечательным папой, к которому Мишка обращался не иначе, как «Шеф» (и обращается к нему так до сих пор).
Наши требования были умеренными и даже скромными: мы настаивали на том, чтобы вместо бесплодного программирования нас учили высшей математике (что, собственно, сейчас и делается: интегралы и производные давно и прочно вошли в курс школьной математики). Если мы и опережали время, то исключительно благодаря тому, что стояли на плечах гигантов. Я имею в виду, конечно, Мишкиного папу.
Итак, в конце девятого класса мы написали письмо министру, отослали его по адресу и… забыли. Как я уже говорил, инициатором этой затеи был, как мне казалось, Мишка Подорожный. Так мне казалось до тех пор, пока я, много лет спустя, не напомнил Мишке о письме министру. Оказалось, что Мишка вообще о письме не помнит. Но не приснилось же это мне! А вот то, что письмо писал я, это я помню точно. Так же, как и то, что письмо писали у Подорожного, сразу после школы.
Когда письмо было закончено, Мишка сказал: сначала подпишись ты. Я подписался, он сказал: ну вот, теперь по почерку сразу догадаются, кто писал. Добавил: а я распишусь потом. И оставил письмо у себя. Я подумал: ладно…
Оказалось, что память подвела меня. Когда мой мемуар «Как мы написали письмо министру и что из этого вышло» был опубликован в «Вестях Дубны», Сашка Соловьёв сильно покритиковал меня за этот текст. Оказалось, что какие-то важные детали выпали у меня из памяти, а что-то я просто-напросто честно (то есть, без задней мысли) переврал. Он подтвердил, что письмо действительно было. И он сам участвовал в написании письма у Подорожного и подписался, кстати, вторым.
На следующий день, после того как письмо подписали оба класса (Мишка подписался в середине списка, оно было запечатано и отправлено по адресу. Ответ пришёл только на следующий год. Причём, пришёл в гороно, где он был внимательно изучен и направлен для дальнейшего изучения и принятия оргвыводов в нашу школу. Чтобы, так сказать, «разобраться на месте».
По этому поводу Александра Алексеевна провела со мной увещевательную беседу. Программирование нам так и не отменили и элементы высшей математики не ввели. Но после нас программирования в 3-й школе не было. Элементов высшей математики, впрочем, тоже.
Что касается программирования, то один раз нас всё-таки сводили на территорию завода и даже довели до КБ «Радуга», но до М-20 мы, кажется, так и не дошли. Застряли в комнате, забитой до отказа арифмометрами, хотя и электрическими, но не так уж и далеко ушедшими от машин Лейбница (XVII век): четыре арифметических действия над десятичными числами. Своими размерами они немного превышали современные электрические пишущие машинки и немного уступали современному ксероксу средних размеров. Кто-то (Саша Соловьёв потом подсказал, что это была Валя Бобунова) поделил единицу на ноль, и этим дело кончилось.
Что касается самой М-20, которую мы так и не увидели, то её дальнейшая судьба достойна пера Ганса Христиана Андерсена, написавшего много поучительных и трогательных историй о вещах, которые служат людям. Честно отслужив свой срок, М-20 должна была уступить место своим преемницам, машинами нового поколения. Новеньким, быстродействующим, только что с конвейера. Интересно, что со мной будет, думала М-20, готовясь уйти на пенсию. Может быть, меня отдадут в одну из школ в качестве экспоната. И, кто знает, может быть, мне снова приведётся считать? Но ничего этого не случилось. Из неё выпаяли драгметаллы и закопали тут же, на территории ДМЗ. Да и, право слово, на что она ещё могла пригодиться? Ведь после нас программирования в третьей школе не было лет эдак около двадцати, пока партия и правительство, обеспокоенные второй промышленной революцией на Западе, не провозгласили курс на всеобщую компьютеризацию.
НЕМНОГО ХЕМИНГУЭЕВСКИЙ ПОХОД
Анна Дмитриевна Маркова вела у нас математику. В качестве классного руководителя она запомнилась мне как человек либеральный, в меру ироничный и оптимистический. Больше всего она мне запомнилась по походу на Сенежское озеро после 9-го класса.
Наш трёхдневный поход совпал с началом Шестидневной войны 1967 года, когда Израиль вторгся на территории Египта и Сирии: Синайский полуостров, Голанские высоты, временно оккупированные территории — вся эта терминология есть результат той победоносной (для Израиля) войны. Сообщения следовали одно за другим; события развивались столь стремительно, что мы уже начали волноваться, но Анна Дмитриевна нас успокоила, сказав, что это на Ближнем Востоке.
Сначала на катере по Московскому морю добрались до Конаково, оттуда электричкой, потом, кажется, автобус — и вот мы на месте.
Озеро оказалось невзрачным, но вечер у костра был восхитителен. Втихаря от Анны Дмитриевны мы выпивали, уходя от костра в тень, наши девочки стали какими-то необыкновенными, волнующими, таинственными и... ласковыми. Окончательно разошлись по палаткам уже на рассвете. Последнее, что помню в ту ночь, это удары топора: Серёжа Теглев, забравшись на дерево, рубил сук, на котором стоял…
Утром Анна Дмитриевна объявила, что после обеда едем в Клин и там заночуем в музыкальной школе: на следующую ночь обещали заморозки на почве. Среди ребят сложился заговор, наши девочки нас не поддержали. После обеда мы отправились к ближайшей деревне... и, якобы, уснули на склоне холма.
Вернувшись к озеру, мы увидели нашего шефа с завода, который одиноко сидел у костра, трагически заломив бровь. Поначалу он принял педагогическую позу, но быстро понял, что долго в ней он не продержится, и предложил деньги, оставленные на электричку до Клина, израсходовать на вино и хлеб, после чего был признан своим парнем в доску.
Ночка выдалась холодной. Спасал костёр, вино и, откровенно говоря, деревенские девочки, с которыми кто-то из наших познакомился, когда ходил за провиантом в деревню. Деревенских было четверо, столько же вышло и пар, которые постепенно сформировались и по мере формирования незаметно удалялись от костра. Заводской шеф неожиданно для нас тоже вступил в борьбу, но потерпел поражение от Мишки Подорожного и, завернувшись в верблюжье одеяло, стал читать стихи — пока окончательно не продрог.
До Клина мы добрались «зайцами» и там благополучно воссоединились с нашими девочками и классной. А заводского шефа мы больше не видели, в школу он не приходил. Одного раза ему, видимо, было достаточно. Сейчас, через толщу лет, я его понимаю очень хорошо. А может быть, он и не собирался появляться. Просто это было, как говорили тогда, разовое общественное поручение.
СПОРТИВНО-ТРУДОВОЙ ЛАГЕРЬ
Первые лагеря труда и отдыха были организованы в Дубне в начале 60-х годов. Кажется, это было как-то связано с международной конференцией по физике высоких энергий, которая проходила в августе 1964 года в Дубне. Впрочем, не уверен.
Наш палаточный городок располагался за деревней, стоявшей у Дубны-реки, направо от моста, если стоять лицом к Талдому (позже его перенесли на несколько километров ниже по течению к деревне Стариково). Река здесь достаточно глубокая, а течение заметное, поэтому купаться было холоднее, чем, скажем, на море. Но мы, конечно, купались.
Спали мы в огромной палатке, но — на кроватях. На ночь палатку закрывали наглухо, и к утру воздух становился настолько спертым, что один из вожатых, пришедший нас поднимать, как-то сказал: «Можно вешать топор. Не упадёт!» Такая же палатка была у девочек. Кроме того, было несколько палаток обычного размера, в том числе для вожатых, поварихи и начальника лагеря.
Работали шесть дней в неделю, по четыре часа в день. На заре поднимались косари; возвращались, завтракали и шли отсыпаться, а им на смену, позавтракав, шли ворошить и укладывать сено в валки сушильшики.
Девочки у нас были хорошие... во всяком случае, хорошенькие. Один умудренный годами человек сказал: молодые — это и значит красивые. Не могу ничего сказать насчет королевы красоты, но звёзды среди наших девочек. несомненно, были, а остальных мы относили к разряду «симпотных».
Самым умным среди ребят считался Женя Климов. И это при том, что из нас его хорошо знали единицы, точнее, одна единица, и единицей этой был Володя Боровик; остальные видели Климова впервые. Боровик — это не фамилия, а прозвище, фамилия этого человека, которую он носит до сих пор, Кузнецов. и до девятого класса его во дворе и в. школе звали просто Кузя.
Воскресенье в лагере имело особенную прелесть. Безусловно, по вечерам были танцы. Танцевать шейк в походных условиях не слишком сподручно, поэтому на недостаток прижимальных танцев жаловаться не приходилось
Так интересно по выходным в лагере было не всегда, и большинство уезжали на уик-энд домой. Однажды за нами не пришёл автобус, и мы отправились в Дубну пешком. У нас был план: дойти до Дмитровского шоссе, а там уже было совсем недалеко до железнодорожной платформы, где мы планировали сесть на электричку из Москвы. Отмахав добрых десять километров до Дмитровского шоссе, мы почувствовали, что у нас отваливаются ноги. и попросили встречного пастуха, который вёл стадо домой, немного хлеба. Он, добрый человек, отдал нам и хлеб, и колбасу. На этом наши приключения кончились. Мы сели на электричку и благополучно достигли Большой Волги, а у Боровика приключения только начинались. Ещё до Дмитровского шоссе ему удалось поймать попутный трактор. Тракторист обрадовался: «В Дубну? Земля-ак!» После оказанного ему приёма Володя морально не мог попрощаться с любезным трактористом у железнодорожной станции, и разделил с ним путь до самой Дубны. А трактор шёл со скоростью десять километров в час... Поэтому приехал Боровик в Дубну, когда на город спустилась чернильная тьма, и в небе воссияли, во всём своём великолепии, летние звёзды.
Один раз с реки пришёл Вадик Лившиц и сообщил, что на берегу сейчас снимают кино «с картинками». Так в те времена назывались фильмы, в которых мелькала обнажённая натура. Чаще всего это были зарубежные фильмы, и в нашем прокате большую часть «картинок» вырезали. В данном случае имелась ввиду обыкновенная любительская порнушка отечественного производства, но Вадик, человек интеллигентный, выразился более тонко.
Мы решили не откладывать дело в долгий ящик и тут же собрались идти на реку, чтобы увидеть всё своими глазами. Как гласит старая народная пословица, лучше один раз увидеть, чем десять раз услышать. Но Вадик предупредил, что всё не так просто и даже сначала хотел взять с собой кухонный нож, но в последний момент передумал и ограничился тем, чтобы захватил с собой книжку. А может быть, она и до этого у него была, и он хотел читать и смотреть одновременно.
Увы, самое интересное мы пропустили. Модель стояла, завернувшись в полотенце, и отказывалась работать. Парень, снимавший ее на любительскую камеру, так и сказал нам: «Ребята, уйдите, модель отказывается работать». Но мы не уходили. Тогда он навёл на нас объектив и включил камеру. А для убедительности добавил, что приедет с друзьями в Дубну и им будет известно, с кем нужно поговорить конкретно.
Нельзя сказать, что мы дрогнули, но мы отступили. Просто из чувства деликатности. Кроме того, мы не знали, как далеко может зайти этот парень в своих обещаниях. Вместо своего лица Вадик показал ему книгу. Продолжения эта история не имела. Самые настойчивые переплыли речку и засели в кустах. Но кино на этом кончилось: модель оделась, парень завёл мотоцикл, и они уехали от нас навсегда, оставив после себя лёгкое облачко пыли.
ЛЕНИНГРАД-67
Как я уже упоминал выше, питались наше было трёхразовым, но скромным, зато ни завтрак, ни обед, ни ужин не ложились тяжёлым бременем на желудок. Имелась и другая утешительная сторона нашего воздержания в пище: мы завершили свой трудовой месяц с положительным сальдо и получили утешительный приз в виде четырёхдневной поездки в Ленинград, которую нам организовали на заработанные деньги. Автобус был обыкновенный, городской, едва ли он был рассчитан на такие рейсы, но какое это имело значение!
Мы ехали весь день и прихватили немного ночи. Водитель объявил, что мы уже в предместьях Ленинграда и дальше не поедем, пока не рассветёт. А пока можно поспать... кто как может.
Мы дождались рассвета и въехали в город на Неве. Наш видавший виды автобус так же выделялся на фоне Ленинграда, как конь Д'Артаньяна в яблоках, при въезде его горделивого всадника в Париж, на фоне парижских улиц того времени, но наше появление, я подозреваю, в целом осталось незамеченным.
В те времена поездка в Ленинград заменяла советскому человеку поездку за границу. Приятно удивляло такое множество всевозможных закусочных, кафетериев, кафе, доступных по цене ресторанчиков, пельменных, баров, чебуречных. шашлычных, пончиковых, которыми усеян Невский (были ещё «Рюмочная» и «Котлетная»).
Мы разбрелись группами по закусочным, чтобы не создавать очередей. Впрочем, очереди были и без нас, мы оказались на Невском как раз на то время, когда, по О'Генри, «джентльмены выпивают и закусывают». Я дал себе завтрак в одной из забегаловок полуподвального типа, которую хорошо помню до сих пор и которых на Невском проспекте миллион. Я взял банальную яичницу и, быстро прикончив её, собрался уже добрать аппетитные остатки куском хлеба, и тут пожилая дама, сидевшая за столиком напротив меня, сделала замечание: для таких случаев есть вилка, и нужно пользоваться вилкой, а не держать хлеб в руке, как сделал я: «К нам приезжает много иностранцев, они, может быть, и фашисты, но культуру уважают». С тех пор, имея дело с яичницей, я каждый раз мысленно говорю себе: «Не забудь нанизать хлеб на вилку, если хочешь, чтобы тебя считали культурным человеком».
Наше введение в Ленинград: Невский проспект, Эрмитаж, Исакий, Петергоф, парк Победы на Васильевском острове. Из Эрмитажа вышли ошалевшие: пытаться обозреть его картины за несколько часов — это настоящее безумие. В Исаакиевском соборе наблюдали, как маятник Фуко сбивает кубик на гигантском циферблате, лежащим в основании Исаакиевского собора. В Петергофе окунулись в бодрящие воды Финского залива, восхитились его фонтанами и без особого восторга осмотрели сокровища Петродворца.
В парке Победы на Васильевском острове пару раз прыгнули с парашютной вышки. Главное, предупредили нас внизу, не смотреть вниз. Но от искушения всегда трудно удержаться, а после этого удержаться ещё труднее. Честно говоря, хотелось назад. Однако лестница на парашютную вышку — это улица с односторонним движением. Снизу подпирали остальные, ещё неискушённые. Оставалось только сильнее вцепиться в поручни и продолжать подъём.
Первый раз я прыгнул, повинуясь толчку инструктора, и не успел уловить состояние невесомости, в котором находится человек, пока в действие не придёт спасительная сила парашюта. Но неописуемый восторг приземления испытал и хотел тут же побежать наверх и прыгнуть ещё раз. А ведь по понятиям парашютного спорта я едва оторвался от земли...
Однако очередь на вышку была очень большая, и мы решили вернуться сюда позже, в надежде, что очередь рассосётся. Мой совет: никогда так не поступайте. Прыгнули разок, испытали восторг — лезьте наверх немедленно, пока не рассеялась эйфория. Но мы тогда с этим эффектом ещё не были знакомы. Как не хотелось забираться на вышку во второй раз! На этот раз я обошёлся без инструктора и шагнул в пустоту сам, и в первое мгновение у меня словно что-то оборвалось внутри... И снова в положенный момент почувствовал поддержку парашюта у себя над головой, и снова возликовал, но на этот раз бежать на вышку уже не хотелось.
Честно говоря, сейчас я даже не помню, два или три дня мы были в Ленинграде. Во всяком случае, ко второй половине последнего дня культурная программа кончилась, и мы были предоставлены сами себе. Просто разбрелись группками по центру Ленинграда, в основном в окрестностях Невского проспекта, и очень радовались, когда встречали своих. На это время Ленинград был наш. По крайней мере, так мы чувствовали. Володя Михайлов, стильный парень, открыл для себя классные сигареты вьетнамского производства. Познав на себе их ужасающую крепость, Володя охотно угощал вьетнамскими сигаретами всех, кто готов был угоститься сигареткой за чужой счёт. Счастливчик с важным видом делал первую затяжку... и под дружный хохот от второй затяжки отказывался.
Первую ночь провели в одной из ленинградских школ. Спали в спортзале. на матах, среди свисающих с потолка канатов, брусьев, гимнастических коней и прочих спортивных снарядов. Вторую ночь гуляли по ночному городу, добирая впечатлений.
Ночная жизнь Ленинграда меня поразила. Во-первых, я, человек домашний, впервые гулял всю ночь напролёт. Во-вторых, я не видел ни одной драки (хотя, может быть, мне просто не повезло, как говорят, «не нарвался»). Никто не задирался, не спрашивал вызывающе закурить. Я ещё не забыл нравы богом забытой Кинешмы, откуда мы приехали за год до этого, её королей улиц и просто уличных хулиганов. Зачем далеко ходить, можно вспомнить нравы Большой Волги тех лет. А по ночному Ленинграду просто гуляли, было много молодёжи, развлекались, и всё это происходило в атмосфере добродушия и доброжелательности.
На обратном пути бывший начальник лагеря напился и, забыв, где он находится, пытался снять брюки. Вожатые спихнули его с сиденья и усадили на ступеньки перед выходной дверью, где он, маленький человек, вышедший из гоголевской шинели, не приходя в сознание и не снимая брюк, справил, наконец, свою маленькую нужду.
Чтобы скоротать время, любители острых ощущений играли на щелбаны. Самые жёсткие пальцы оказались у Жени Климова. В талдомском интернате, где он учился, видимо, хорошо были поставлены уроки труда, и это был рука слесаря. Вожатый Саша, сам славившийся силой удара, жаловался после игры, что Женя своими пальцами как будто железные гвозди в лоб вколачивает…
В Дубну мы вернулись в первом часу ночи. Дома уже спали, и я забрался через форточку, а потом вернулся на улицу за вещами. Если оставшиеся до нового учебного года три недели и были заполнены какими-то событиями, то память о них оказалась потом совершенно вытеснена предыдущими впечатлениями того далёкого лета 1967 года.
РАСТОРГУЕВСКИЙ ПЕРЕУЛОК
Когда я учился на первом курсе, ко мне в общежитие на Мичуринском проспекте заехал Серёга Яцков. Пили, кажется, ром. В разных уголках Москвы, но одно место я запомнил точно. До сих пор не знаю, где оно находится, но точно помню, как называется. Когда мы ехали в трамвае, водитель объявил:
— Расторгуевский переулок!
По этому случаю мы, конечно, вышли и спустились в полуподвальное помещение ближайшего кафетерия. Долго мы там не задержались — буфетчица сообщила, что всё видит, и посоветовала покинуть помещение.
Остатки рома прикончили на склоне какого-то оврага. Место живописное. Рядом, кажется, был мост. Кажется, железнодорожный. Потом я увидел в газете рисунок, напоминавший это место, вырезал его и сохранил. Кажется, «Черкизовские пруды», или что-то в этом роде.
В метро Яцков попытался пройти следом за мной без пятачка, но неудачно, и я продолжил путь один. В общежитии (комната № 417) развеселил товарищей, наливая себе чай: струя из чайника описывала большие эллипсы, не вписываясь в чересчур узкое пространство стакана. Понравилось не всем: Володька Михайлов, поморщившись, сказал, что не любит пьяного куража. Как я узнал много позже, уже в XXI столетии, и Расторгуевский переулок, и Зоологическая улица, на которой мы жили в 50-х, находятся по разные стороны зоопарка на Баррикадной.
ВИТЯ КАЛИНИН НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЕТ
Витю Калинина несколько лет назад встретил на конаковском пароме. Я ехал собирать малину, он тоже. «Сашка! — кричит. — Тыщу лет тебя не видел!» Чувствуете? Тысячу лет! Не меньше! «Слушай, — с места в карьер, — что происходит? Я ничего не понимаю!» — «Накопление первичного капитала, — говорю. — Сначала разбогатеют банки…» — «Это, — говорит, — я понимаю, ты мне скажи: что с людьми делается!» Рассказал, как чуть не попал в совместное российско-французское предприятие. Он ведь хороший производственник, окончил Бауманское. Владелец фирмы — француз русского происхождения и от русского не отличишь, говорит свободно. «Я его сначала за своего принял; я ему говорю «о'кей», он мне «о'кей», только у него лучше получается; попробовал как он — ничего не выходит!»
Я рассказал Вите об успехах Теглева. Он удивился. Оказывается, они соседи по огороду в товариществе «Семья». Поле как раз напротив Станции космической связи. Картина фантастическая. Конец двадцатого века, люди на фоне параболических антенн лопатой копают картошку. Мало того, корчуют, как в средние века, пни. Пасынки Вселенной!
Как-то раз, году этак в 1990-м разговорились с Женей Тумановым на тему трансцендентальной медитации. В то лето в Дубну приезжали американские медитаторы. Я собирался пройти курс, Женя уже прошёл. «Он меня спрашивает: сколько тебе лет? Я говорю: скоро сорок. А теперь я отвечаю: нет, мне ещё только тридцать девять!»
2001