11.2.2. Небо сталкера
Лизка дотопала до трубы. Сдвинула скамейку с миской, отыскала педаль, нажала, потекла вода, ледяная, даже через две перчатки — резиновую и меховую — студила руки, не разволандаешься, но лисья сперма смылась быстро.
Отряхивая перчатки, обернулась, отец и лис вели оживленную беседу, генерал выбрасывал пальцы, Пух кивал или мотал головой, ничего не слышно, на нее ноль внимания, даже обидно.
Огляделась.
Под ногами сквозняк кружил снежинки. Настоящие снежинки.
Из-за контейнера лился солнечный свет. Самый настоящий, но тускловатый солнечный свет.
«Что за день такой? — подумала Лизка. — Вроде не сплю!
Лис. Самый настоящий, долгожданный, да еще и говорящий лис.
Снег. Самый настоящий снег. Какие красивые снежинки, не то, что в школе, куда сталкеры по просьбе учителя приносили снег в банке, пока несли, он подтаивал, а к концу урока превращался в мутную воду с темным осадком, но не прекращал фонить, его нельзя было трогать, им нельзя было любоваться или играть… “Снег — яд! Снег — враг!” — вбивали в головы детей.
Солнечный свет. Я никогда не видела солнечного света. Никогда. Даже большинство сталкеров, родившихся после апокалипсиса, не видели солнечного света, старались не увидеть, солнца боялись пуще мутантов и огня. “Солнце — враг! Солнце может выжечь глаза!”
И вот снег и солнце в паре шагов от меня…»
Любопытство и жажда приключений заиграли в укрытой трусами части тела, даже намедни огребённые шомпола не сдержали ее порыва. Ох, недаром брошенная отцом в узком гагарском кругу фраза «Где у пчелки жальце, там у Лизки шильце» расползлась по станции и прилипла к ней как банный лист.
Лизка тихонько на мягких лапках заскользила вдоль контейнера прикрывающего проход в «сердце» вольера. Задержалась у лаза. Никто не смотрит. Шмыг. И она внутри.
Это был настоящий лабиринт, образованный контейнерами, штабелями и просто горками подгнивших досок, камней, тряпок и шкур. Где-то в углах валялись обглоданные кости. Почти всюду был крысиный помет, а в самых козырных местах лисьи кучки. Наверно, запашок стоял тот еще…
Из-под ног порскнули стайкой крысы и скрылись в выломку в стенке одного из контейнеров. Лизка не боялась грызунов, не одну тысячу их собратьев она подстрелила и слопала в компании товарок по казарме, но эти были крупнее и зубастее.
«Интересно, а химзу они могут прокусить?» — обеспокоилась Лизка и решила быть поосторожнее.
Вправо-влево, вправо-влево…
«Чем дальше в лес, тем толще партизаны!» — подумала Лизка.
Чем глубже она забиралась, тем холоднее становилось, толще был слой снега, сильнее ветер, но ярче свет! То, что плотнее и темнее становились накрученные отцом на стекла ее противогаза фильтры-хамелеоны, она не замечала.
Шаг. Еще. Контейнер. Еще…
Транс.
Она даже не заметила, как дошла до конца. Просто, огибая последний металлический ящик, она выскочила на площадку перед выездом из туннеля, ноги разъехались на льду, сковавшем огромную лужу, перекрывающую туннель, а перед глазами засеял светло-серый прямоугольник, образованный стенками и потолком съезда с ТТК, понизу его ограничивал нехилый сугроб, за которым тянулась ровная снежная целина, а над ней царила бесящаяся метель. Снежинки отплясывали что-то яростное ирландское или казачье. Уже в десятке метров не было видно ни зги.
Лизка забарахталась, размахивая руками и суча ногами, ища равновесие на льду. Устояв на ногах, она замерла, очарованная увиденной красотой.
Сама собой в голове зазвучала любимая песня:
Куда бы лихая судьба ни носила,
Но в сердце немолчно поют голоса
О долгой дороге, о снежной России
Высоким прозрачным чужим небесам.
Растрепанной гривой колышутся травы,
И карта, как сотни залатанных дыр.
Не бренною силой, а бранною славой
Потрепанный, но непорочный мундир.
Только сейчас до нее дошел смысл слов.
Наверно, именно так становятся русскими. Так познают Россию.
Все нормальные люди… Все нормальные звери… Все вменяемые живые существа бегут прочь от этой снежной пустыни, от мороза, от бури, от ветра, от пурги…
И только чокнутые русские (ну, может еще скандинавы), срывая одежду, лезут обтираться снегом, распаривают свои тела в бане и выбегают нагишом, чтобы поваляться в снегу!!!
Чья кровь сейчас вдарила ей в голову? Русичей? Викингов? Ирландских каперов? Но она еле сдержалась, чтобы не сорвать с себя химзу и не нырнуть в сугроб.
Пусть манит вербовщик завидною долей,
Что толку в бессмысленных лживых речах.
Мне вера защитой, покуда погоны,
Как божие длани, лежат на плечах.
Тернистой тропой или стежкой пологой
Всё дальше, всё явственней день ото дня —
Куда б ни идти этой дальней дорогой,
Но это — единственный путь для меня.
Вспомнился предпоследний вечер у Лёвы и Фени… Стылый длинный темный подвал, казарменная вонь…
«Нет! Не там мое место, не там я окончу свой жизненный путь, догнивая на пенсии, а здесь! Здесь мой путь! Вот моя дорога — снежная целина меж руинами Москвы! — тряхнула головой, закусила удила. — Здесь! Здесь, то есть на поверхности, на руках боевых товарищей от вражеских ранений я умру! А последним моим желанием будет сорвать ненавистный намордник и вдохнуть полной грудью вольный морозный воздух поверхности!..»
Да! Это была ее дорога!
Дорога, которую проторил ее отец.
Дорога, которой ходят его, а теперь и ее друзья.
Путь Гагар — тропа к Солнцу, через ад, через бурю, через тернии земные и небесные.
Заря наколдует малиновый отблеск,
Кресты над церквями блеснут впереди.
От страха спасет офицерская доблесть,
От пули — святой образок на груди,
От грусти — напев о любви и разлуке,
И станет легко и печально до слез.
Я вижу во сне ваши нежные руки
И тонкие ветви московских берез.
Лизка положила левую ладонь на грудь, надеясь прощупать сквозь перчатки, химзу, куртку, жилет, подхимзушник, свитер и тельник покоящийся на груди гагарский крест, который ей надел отец Авраам в подполье Донского монастыря в день Крещения, и образок матери, полученный той по наследству, хранивший ее предков с наполеоновских времен. Странно, но рука, не осязав освященный металл, а лишь заняв место над ним, ощутила мистическое тепло.
Осенила себя крестом.
Никогда она не видела берез, но помнила, как отец целовал руки ее мамы, тонкие почти прозрачные, нежные, но ловкие и сильные…
Подкатило к горлу, защипало глаза…
Только здесь и сейчас она ощутила себя Гагарой.
Не в день присяги, целуя металл церемониального клинка и вылавливая губами в потоке выпиваемого обжигающего гагарыча корнетские звездочки, а здесь и сейчас ее сердце дало Клятву верности хранителям Воробьевых гор.
Лизка стояла как вкопанная, любуясь снежной круговертью. «Шильце» раскалилось, руки-ноги засвербели, так ей захотелось ринуться в снег, перемахнуть сугроб, повалиться на белую рыхлую перину, покататься по снежку, поелозить-покувыркаться, короче детство в жопе заиграло, еще бы секунда и…
«Лизка! Лизка! Ты где? Хозяин зовет! Он злится. Быстро назад! — взорвался в ее голове Севкин окрик, сгенерированный Пухом. — Бегом сюда!»
«Вот плут рыжий! — подумала Лизка. — Догадался или пронюхал, что у меня рефлекс на Севкины команды? Сто пудов отец приказал звать Лиску, ан нет, хитрюга под Севку косит!»
Не удержалась. Вскарабкалась на сугроб. Посопела, балансирую на гребне…
Но чувство долга пересилило. Спрыгнула назад на лед, не в силах оторвать взгляд от снега начала пятиться назад, так и шла, пока не уперлась спиной в контейнер, который обогнула. Снова мелкими шажками спиной вперед до следующей стенки…
Нагромождение металла скрыло светлый прямоугольник.
Только сейчас Лизка пришла в себя, закрутилась, определяя свое место и дальнейший путь, но…
Обступила непроглядная тьма.
«Я что ослепла? Солнце выжгло глаза?! — по спине побежал холодок, потерла стекла. — Черт!!!»
Взяла себя в руки, нащупала фонарь, вытащила, зажгла, увеличила мощность до максимума, опустила руку вниз, присела…
«Следы! Мои следы на полу! Уф! — попустило. — Значит, зрение просело, но что-то вижу! Пойдем по следам».
Запетляла по лабиринту…
* * *
Сколько Пух ни старался, ему не удавалось, подключаясь к Лизкиным органам чувств, считать что-то вменяемое, после прямоугольника, залитого дневным светом, картинка стала стремной.
«Испуг. Пол. Следы. Дрожащий свет, — лис замандражировал. — Ослепла? Поранилась?»
Пхото уже извелся.
Пух прядал ушами, принюхивался. Он не любил, когда Хозяин барабанил пальцами — тихая ярость — жди беды, сам же не замечал, что дерет когтями край поддона.
И вот между контейнерами мелькнул луч фонаря. Через минуту из-за угла показалась фигурка в серой химзе. Лис и человек выдохнули разом.
Пхото, решив отыграться по полной, свесился с поддона и команду отдал в сторону, его голос отразился от стенки, дополнительно дезориентирую горе-стажерку:
— Лиска, ко мне!
Ох! И не понравился Лизке слишком прохладно-генеральский тон отца. Шрамы от шомполов аж полыхнули. Со зрением проблем не убавилось, да еще и фонарь выключила для конспирации. Осталось идти на голос. Промахнулась и, если бы Пух не тявкнул, то она точнехонько бы приложилась лбом о стену туннеля.
— Ослепла? — рыкнул справа сзади отец. — На голос иди!
Повернулась. Подошла, но не вплотную.
— Корнет! Кто разрешил покинуть группу? Кто разрешил выйти из поля зрения старшего группы? Думала вечерком с лисенком поиграть? Тридцать часов хозработ!
— Есть тридцать часов хозработ!
— Забыла инструкцию сталкера-стажера? По возвращении перепишешь ее триста раз от руки, за каждую помарку и некаллиграфический почерк по десять раз будешь переписывать запоротую страницу.
— Есть переписывать!
— За каким х… — Пхото оборвал выражение, лезущее с языка, — … тебя в лабиринт понесло, чучундра рыжая?
— Па! Я ж одним глазочком!!! — взмолилась Лизка.
— Если бы… Если бы одним глазочком, то наказание было бы в три раза меньше! — Лизка повесила нос, шмыгнула. Отец поостыл. — Башку подключить проблема? Что должен делать сталкер, проникая на неизвестную территорию, не зная, что увидит? Что нужно делать, переходя из темноты на свет и назад?
— Зажмурить один глаз на тридцать секунд? Рукой закрыть? — стажерка поднесла ладонь к очкам противогаза. И тут она нащупала металлические конструкции, прикрученные поверх стекол и светофильтров. — Шторки опустить надо было…
— О! Дотумкала-таки! — прошипел отец. — А чуть пораньше не?
Лизка совсем голову повесила.
— Самое противное то, что знаешь, а думать не хочешь! Зажмурится она! Ладошкой прикроется! Глаза лишние?! Иногда излучение и сталь прошивает, а не только веко! А руку не пойми чем занимать нормально? Баба! Не хочешь думать как сталкер, дома сиди! Убирайся! Готовь! Стирай! Тки! Крестиком вышивай!
— Папа! — Лизка была готова расплакаться, завыть, заскулить — спалиться в шаге от мечты…
— Сюда иди! — дочь приблизилась на подгибающихся ногах. — Наклонись!
«Песец!» — пронеслось в Лизкиной голове, зажмурилась…
Но ничего не случилось. Отец начал ковыряться с ее противогазом. Скрутил шторки, фильтры. Вытащил из кармана запасные, прикрутил их на место засвеченных, поверх навернул шторки.
— Глаза открой! Видишь? — дочь обрадовано кивнула. — Придем домой, будешь промывать глаза тщательно и часто! А по жопе от матери получишь.
— Па… А давай, мы ей не скажем… А?
— А давай, без «давай»! Ты себе проблем нажила, мне тоже на орешки отсыплется. От мамы ничего не утаишь… — «Знала бы ты, что там надыбала на всю свою смазливую мордаху?» — подумал Пхото, скрытно хмыкая. — Потом только она в офтальмологии разбирается.
У Лизки подгибались ноги. Ей жутко захотелось поплакаться, уткнувшись в лиса. И она потихоньку начала пристраивать попку на поддон рядышком с пушистым.
— Кудой? — рыкнул отец. — Уходим!
— Пух!!! — тявкнул лис и сник. Прижал уши, повесил нос и хвост, выгнув спину, захныкал, поскуливая. — «Уже?»
— Ты чего скис? С нами идешь!
«Это куда?» — подпрыгнул Пух и замер, навострив уши, распахивая глаза и пасть.
— Совсем службу забыл?! Куда пойдешь с хозяином?
«Куда Хозяин скажет!» — Пух преданно уставился в глаза генерала и радостно завилял хвостом.
— Чё стоим?! — Пхото зыркнул на замешкавшуюся дочь. — Автомат бери! И мой прихвати с сумкой.
Лизка обернулась мигом. Но отец продолжал сидеть, болтая больной ногой, массируя колено. Нацепил сумку, встал, опираясь на палку, подхватил автомат, зашаркал к выходу. Лис и дочь засеменили следом.