Плагиат

ПРОЛОГ

   Я хорошо помню тот концерт. В Большом зале Петербургской филармонии есть уникальная особенность - места прямо над сценой. Я всегда сижу только там - мне нравится быть ближе к солисту, видеть отчётливо его лицо и руки, видеть публику почти так, как он её видит. И вот, однажды мне довелось стать свидетелем первого выступления на большой сцене молодого Вити Челестинского. Ему тогда было двадцать. О нём много говорили в музыкальных кругах - юный вундеркинд, чуть ли не с детского сада поражавший всех музыкальным дарованием. Однако всё это было на уровне слухов, никто не слышал его игру. А о том, что он сам сочиняет музыку, мы вовсе не знали.
   В тот день я впервые видел его вживую. Высокий, очень худой, с длинными руками, большими кистями и тонкими пальцами на них. Маленькая голова с густыми, иссиня-чёрными, мелком бесом завивающимися волосами. Узко вытянутое лицо с большим носом, выдававшим в нём еврейское происхождение. Очень бледная, женственно тонкая кожа с румянцем на щеках от волнения. Большие, проникновенные синие глаза и ямочка на остром подбородке. Редкие, едва намеченные бакенбарды - скорее недобритые, чем намеренно выращенные. Фрак и бабочка придавали ему вид аристократа. Он двигался столь изящно, будто пришёл на бал, и был столь красив, что женщины в зале обомлели, когда он вышел на сцену.
   Виктор исполнил пьесу собственного сочинения, которая называлась Тренодия. Длилась она минут семь и имела трёхчастную форму. Неблагодарное это дело - описывать музыку словами, однако попробую. Открывала Тренодию мрачная и зловещая си-минорная тема смерти - пока ещё тихая, слегка ироничная, будто смерть подстерегала, пряталась в засаде, готовила коварное наступление и заранее насмехалась над будущей жертвой. Затем шла удивительно вдохновенная, упоительная тема любви в Ми мажоре, по красоте мелодизма сопоставимая с лирическими темами Чайковского. Она выражала любовь такой силы, какую не всякому посчастливилось пережить. Я закрыл глаза, слушая её - и буквально физически ощутил полёт. Интонации её будто вынимали из слушателя душу, и душа, словно птица, парила над залом.
   Однако тема обрывалась на полуслове, в самом неожиданном месте. На пороге кульминации в эту дивную музыку вторгалась смерть - возвращалась исходная тема, на этот раз дикая, бушующая, безжалостно сметающая всё на своём пути, будто сминающая тему любви, интонации которой уносились в демоническом вихре и расщеплялись на отдельные ноты. В последние секунды пьесы автор напрочь забывал о форме, гармонии, тональности, тематизме - он весь предавался неистовому крику от терзающей его боли, душераздирающему воплю отчаяния. Тренодия завершалась громогласным си-минорным аккордом. Челестинский впечатал его в клавиатуру с такой оглушительной силой, что было странно, как у рояля не лопнули струны и не надломились ножки.
   Весь зал слушал его пьесу, затаив дыхание. Когда Виктор закончил, пот стекал с него ручьём, а глаза были полны слёз. Зал устроил ему овацию, которая длилась дольше, чем сама пьеса. Было очевидно и несомненно, что в этой музыке он выразил нечто личное, искреннее, глубоко интимное. Он действительно пережил трагедию, которая дала ему небывалый заряд вдохновения. И он снова переживал её прямо на наших глазах и заставил пережить её слушателей - заставил полторы тысячи человек лететь вместе с ним и рыдать вместе с ним над невозможностью вернуть это чувство полёта, оплакивать вместе с ним его загадочную потерю.
   Тот концерт произвёл сенсацию. Уже на следующий день на Виктора градом посыпались приглашения - выступать со своими сочинениями по всему земному шару, записывать их на диски, давать интервью, участвовать в телешоу, писать музыку к кинофильмам. На какое-то время он стал самым узнаваемым человеком в Петербурге и не мог выйти на улицу, чтобы его не окружили толпы поклонников, желающих взять автограф. Темы из его Тренодии разошлись на цитаты, их едва ли не ежедневно можно было услышать по радио и телевидению, они звучали в фильмах, их даже напевали в транспорте. Каждый более-менее известный пианист считал своим долгом сыграть эту пьесу - но никто не мог превзойти в этом автора. В течение года после премьеры Тренодии Челестинский объездил с ней весь мир и на одной этой семиминутной пьеске нажил целое состояние.
   Но в том-то и дело, что на ней одной - ибо с тех самых пор он не написал ничего сколько-нибудь стоящего. Ранняя слава, как это часто бывает, не пошла ему на пользу. Он утопал в роскоши, крутил один за другим романы с красивыми актрисами и сочинял всё более низкопробную музыку для всё более низкопробных фильмов. Он ушёл из Петербургской консерватории, так и не закончив её - и во всём, что он написал после этого, ощущался не признаваемый им недостаток профессионализма. Популярность его быстро сошла на нет. Музыка становилась всё хуже. Ходили слухи, будто он совершил плагиат, присвоив себе симфонию более талантливого друга. Лет через пять после той достопамятной премьеры ещё частенько звучали отовсюду темы из Тренодии, но едва ли кто-то мог вспомнить имя её автора или узнать его в лицо. Его пьеса зажила своей жизнью, а про него все забыли.
   И вот, прошло двадцать лет после того концерта. Челестинского уже не было в живых. Я снова сидел на своём месте над сценой и слушал очередной композиторский конкурс. Конферансье назвал малоизвестное тогда имя - Иван Шабунин. Когда Иван вышел на сцену - я обомлел. Он был поразительно похож на Виктора. Мало кто помнил его лицо - но я помнил отлично. И этот юноша был его точной копией. Я словно перенёсся на двадцать лет назад - в тот самый день, когда Виктор впервые вышел на сцену. Те же длинные руки и тонкие пальцы, те же едва намеченные бакенбарды и ямочка на подбородке, тот же девичий румянец на щеках, столь же изящная походка, такой же фрак и такая же бабочка. А главное - пьеса, которую он собирался исполнить, тоже называлась Тренодией.
   Когда он начал играть - удивление разошлось по всему залу. Все узнали в музыке Ивана темы из Тренодии Виктора. Я же слышал не только темы - я слышал сочинение Виктора целиком и полностью. Это было не просто «на темы Челестинского», не просто похоже на Челестинского - это была та самая музыка, от начала до конца, от первой до последней ноты. Это был стопроцентный плагиат (не аллюзия, не цитата, а плагиат!), и я сидел в полном недоумении, не зная, что и думать. Это было чересчур очевидно, и едва ли автор надеялся, что сможет это скрыть. Так зачем же он это делает? Почему он пошёл на это? Как на это решился? И как допустили это организаторы конкурса? Столь нагло и неприкрыто выдавать столь известное произведение за своё на глазах у полутора тысяч слушателей - это ни в какие ворота не лезет. На что он надеется? Я ожидал, что публика начнёт выть и свистеть, даже не дав ему закончить. Однако мало кто обладал столь хорошей музыкальной памятью, чтобы оценить степень сходства. Как и достаточно хорошей памятью на лица, чтобы оценить сходство Ивана с Виктором.
   Но вдруг, в том самом месте, где пьеса Челестинского завершалась, на том самом ломающем рояль си-минорном аккорде, где, казалось бы, всё уже кончено, не осталось ни малейшей надежды, некуда дальше идти и незачем больше жить - Шабунин замер, остановился, задумался, несколько раз повторил этот аккорд всё тише и тише, всё спокойнее и спокойнее, дошёл до предельно медленного темпа и едва слышного пианиссимо, будто стоял на месте и размышлял, спрашивал сам себя: а может, всё-таки ещё не конец? Может, всё-таки ещё есть надежда? Наконец он модулировал в другую тональность, и музыка продолжилась. В ней будто появился другой человек, который смотрел на ситуацию со стороны. Или даже тот же, но спустя много лет, с высоты жизненного опыта взирающий на трагедию, пережитую в юности. Шабунину тоже было двадцать, как тогда Виктору - но в музыке его слышна была мудрость зрелого человека, философская глубина, собственный стиль, уже столь тщательно проработанный и вполне сформированный, столь характерный и узнаваемый, но при этом столь органично сплетённый со стилем Виктора.
   Иван осмыслил Тренодию Челестинского как начало сонатной формы - и по-своему завершил её. Тема смерти оказалась в ней главной партией, тема любви - побочной, неистовый крик отчаяния - началом разработки, которую Иван продолжил и привёл к ещё более мощной кульминации в репризе, хотя, казалось бы, мощнее некуда. Его пьеса втрое превосходила пьесу Виктора, она длилась дольше двадцати минут и парадоксальным образом приводила к победе любви над смертью, хотя у Виктора в подобный исход едва ли можно было поверить. Тема смерти в репризе звучала грозно, маршировала тяжёлой поступью в низком регистре, словно похоронная процессия - но тема любви одолевала её и, будучи столь нежной и мечтательной у Виктора, у Ивана становилась ликующей и торжественной.
   К концу её Шабунин всё больше растягивал каждую интонацию, каждую ноту сопровождал всё более сложными пассажами, всё более густой фактурой, так что публика диву давалась, как можно исполнить такое всего на одном рояле и всего лишь двумя руками. Казалось, весь диапазон инструмента звучит у него в одновременности. Знаменитые белые колонны Большого зала сотрясались от грохота. На всю клавиатуру разлил Иван си-мажорное трезвучие, дольше минуты дал ему дозвучать - и оно будто потекло дальше за пределы клавиатуры и разлетелось по всему залу, резонировало со стенами и люстрами, наполнило собой воздух и обдало публику, словно порыв ветра.
   После этого слушатели какое-то время не могли опомниться, прийти в себя и осмыслить услышанное. Не знали, как реагировать на это. Секунд десять в зале царила полная тишина - ни малейшего шороха, ни малейшего скрипа. Иван сидел за роялем, отвернувшись в сторону и закрыв глаза. Он не был в поту и слезах, как когда-то Виктор - он был на удивление спокоен. Даже румянец сошёл с его тонких щёк. Наконец публика взорвалась овациями и минут десять аплодировала ему стоя. А он стоял перед ней с очень странным выражением лица - будто всё это не нужно ему, уже успело ему надоесть, он сделал то, что должен был, и теперь хотел лишь, чтобы мы скорее закончили хлопать и отпустили его домой.
   То, что двадцать лет назад представлялось шедевром - оказалось лишь стартовой площадкой для подлинного шедевра. Тренодия Виктора подарила ему лишь недолговечную популярность - Тренодия Ивана навеки вписала его имя в историю музыки. Пьеса Челестинского была лишь поразительно красивой, чувственной, дёргающей за душу музыкой - пьеса Шабунина сразу же стала классикой, по масштабу гениальности сопоставимой с концертами Рахманинова. И даже если он ничего больше не напишет - он навеки останется на страницах учебников и его будут изучать студенты консерваторий. Стилистика, им нащупанная, оказала влияние на всех формировавшихся тогда музыкантов, дала старт целой композиторской школе и оставила неизгладимый след в развитии русской музыки. Иван совершил настоящий прорыв, что казалось немыслимым в эпоху упадка академической музыки.
   Каким бы великим музыковедом вы ни были - если вы не слышали Тренодию Виктора, вы ни за что не нашли бы то место, где кончается его музыка и начинается музыка Ивана. Получилась цельная и неделимая композиция, и у слушателя создалось устойчивое впечатление, будто так было изначально задумано. При этом стиль Ивана отчётливо выделялся и отличался от стиля Виктора. Одно столь плавно перетекало в другое, будто то были два состояния души одного и того же человека. В искусстве нет ничего запретного, есть только уместное и неуместное. Иван Шабунин убедительно доказал всему миру, что даже плагиат может быть метко выбранным художественным средством. Но ведь сам он пошёл на плагиат явно не для того, чтобы что-то кому-то доказывать. Почему же он принял столь необычное творческое решение? Что означал тот плагиат? И для чего он понадобился Шабунину?


I

   В последние годы Виктор Челестинский только и делал, что прожигал жизнь, бесцельно растрачивая остатки своего состояния. Его давно уже не узнавали на улице, давно не поступали ему заказы. Ещё в молодости он приобрёл огромный дом в Репино на берегу Финского залива и теперь жил там совсем один на три этажа. Родители его давно умерли, женой и детьми он так и не обзавёлся. Целыми днями выпивал он с дружками из мира попсы, часто менял женщин, знал наперечёт всех питерских «ночных бабочек» и по ночам на бешеной скорости гонял с ними по городу в своём шикарном кабриолете. Уже лет пять как он не написал ни единой ноты и ни разу не сел за рояль. Виктор не знал, куда девать себя от скуки, и заполнял всё своё время непрерывным кутежом, ибо больше нечем было заглушить звенящую внутреннюю пустоту, отдававшую эхом, словно бездонный колодец.
   Было около трёх часов дня, но Виктор ещё спал - это было для него нормой. Его разбудил звонок в домофон. Поначалу Виктор проигнорировал звонок, накрыл голову подушкой и попробовал снова уснуть. Но кто-то настойчиво продолжал звонить, стоя у ворот. Виктор подошёл к монитору наружного наблюдения. Спросонья он не сразу разглядел лицо незнакомца, тем более учитывая качество изображения.
   - Кто Вы? - спросил он незваного гостя.
   - Виктор, здравствуйте! Меня зовут Иван Шабунин.
   - Мы знакомы?
   - Нет, но мне очень нужно поговорить с Вами.
   - Вы журналист?
   - Виктор, у меня есть основания полагать, что мы с Вами - единокровные братья.
   Тут Виктор наконец протёр глаза и пристально вгляделся с лицо загадочного посетителя. Из монитора на него смотрело его собственное лицо - только менее искажённое временем и потрёпанное жизнью.
   - Зайдите, - сказал Виктор, нажав кнопку, открывающую ворота.
   Хозяин накинул халат и спустился навстречу гостю, ещё не осознавая до конца, проснулся ли он или продолжает спать. Они впервые встретились на тропинке, ведущей от ворот ко входу в дом. Увидев Ивана вживую, Виктор остолбенел окончательно - он словно глядел на себя в зеркало, только помолодев лет на двадцать. В голове его завертелись противоречивые мысли, перебивая одна другую. Не исключено ведь, что это какой-то трюк, обман, мошенничество. Ведь у каждого известного человека есть двойники, которые зарабатывают на этом сходстве, для чего иногда усиливают его с помощью грима или даже пластической хирургии. Но возможно ли фальсифицировать такое сходство - не только черт лица вплоть до мельчайшей родинки, но также и голоса, и мимики, и походки?
   - Виктор, - робко обратился к нему незнакомец, сам смущаясь того впечатления, какое производил на него. - Я знаю, Вас это шокирует, это прозвучит странно, и Вы можете не поверить мне. Но есть ряд документов, которые привели меня к однозначному выводу, что наше с Вами поразительное внешнее сходство не случайно. Думаю, я сын Вашего отца, хотя сам он едва ли знал о моём существовании.
   Виктор не знал, что ответить. Жестом пригласил он Ивана в дом. Они сели за стол в гостиной, и Иван показал Виктору те самые документы.
   - Вам, должно быть, знакома фамилия Шабунин?
   Виктор напряг память.
   - Да, я помню. Мой отец когда-то общался с неким Шабуниным. Очень давно.
   Иван показал Виктору совместную фотографию «некоего Шабунина» и Челестинского-старшего.
   - Да, это он, - подтвердил Виктор. - Мне знакомо его лицо. Он бывал у нас в гостях несколько раз.
   - Михаил Ильич Шабунин - человек, которого я всю жизнь считал своим отцом. Вас я только несколько раз видел по телевизору. Слышал от других, что мы похожи - но мне казалось это случайностью. Однажды я спросил у отца об этом - и он ответил, что есть некая тайна моего происхождения, которую я узнаю в своё время.
   - И это время настало?
   - Нет, он так и не рассказал мне ничего. А неделю назад он скончался. Погиб в автомобильной аварии. Но после его смерти я вскрыл ящик его стола, куда он мне настрого запрещал когда-либо влезать. Там я нашёл эти фотографии, а ещё вот эту справку.
   Иван показал Виктору старое, пожелтевшее от времени заключение врача. Там было сказано, что Михаил Ильич Шабунин не может и никогда не сможет иметь детей.
   - Посмотрите на дату. Документ выдан тридцать лет назад, задолго до моего рождения. Мой мнимый отец не мог об этом не знать.
   - А Ваш настоящий отец был известен своей страстью к женщинам. Думаете, Михаил Ильич простил жене измену и вырастил Вас как своего?
   - Возможно, всё это было спланировано. Они хотели иметь детей, но не могли. Тогда ещё не было таких технологий, какие есть теперь. По крайней мере, они не были столь широко распространены в нашей стране.
   - Они могли взять ребёнка из детского дома.
   - В детском доме ребёнок совсем чужой, неизвестно кем рождённый. А я был хоть наполовину своим, да и на другую половину - сыном человека, которого они знали и уважали.
   - А что же Ваша матушка? Вы говорили с ней?
   - Мне не довелось её знать. Роды были очень тяжёлые. Она умерла на следующий день после моего рождения. Отец растил меня, как родного, и мне в голову не приходило, что я могу быть не его сыном. Для меня это шок гораздо больше, чем для Вас. Однако сомнений нет. Наше сходство могло бы быть случайным, чего только не бывает в природе - но с этими документами совпадение полностью исключено.
   - И похоже, мы оба с Вами одни во всём свете, - сказал Виктор, тяжело вздохнув. - У меня, как и Вас - никого нет.
   - Потому я и решился прийти сюда. Поверьте, мне ничего от Вас не нужно. Просто Вы для меня, похоже, единственный родной человек. Смерть отца, пусть даже и мнимого, обескуражила меня. Я остался совсем один и до смерти испугался этого. Я вдруг оказался предоставлен сам себе, будучи совсем к этому не готов.
   - Я живу так уже давно. Я жил так, когда мои родители ещё были живы.
   - У Вас есть деньги.
   - Ваш отец был беден?
   - Он был учителем биологии в сельской школе. Мы жили в деревенском доме в Липово. Красивое местечко на другом берегу залива, на отдалённой окраине Ленинградской области. Отец вёл хозяйство, я же абсолютно не приспособлен к жизни.
   - Это у нас семейное, - улыбнулся Виктор и протянул руку Ивану. - Рад знакомству с тобой, брат. Думаю, нам пора переходить на «ты».


II

   С каждым днём Иван всё чаще приезжал к Виктору и проводил у него всё больше времени, а потом и вовсе переехал в его особняк. Поначалу отношения их были насколько возможно тёплые. Братья были неразлучны, всё их время и силы уходили на общение друг с другом, узнавание друг друга, открывание новых и новых точек пересечения. Чувство эйфории вызывало у обоих обнаружение каждого очередного сходства. А они продолжали и продолжали обнаруживаться по мере углубления Ивана и Виктора в характеры друг друга. И ни одно сколько-нибудь существенное различие не оттеняло эту совершеннейшую идентичность. Взгляды и мнения, голос и интонации, стиль общения и обороты речи, почерк и характерные жесты, привычки и вкусовые пристрастия - всё, что определяет собою личность, совпадало вплоть до мельчайших черт. Это было одновременно страшно и любопытно, поражало своей неправдоподобностью, словно чья-то неудачная шутка, но в то же время открывало неведомые пока обоим перспективы.
   Встреча «с самим собой» возродила Виктора, воскресила его. Иван был словно его реинкарнацией. Виктор не мог воспринимать его как другого человека, это был он сам, тот самый Виктор, который был двадцать лет назад, ещё до Тренодии. Он словно смотрел на себя в зеркало и видел со стороны, как какое-то другое существо проживает заново его жизнь. Его не покидало мистическое чувство, будто Высшие Силы, веру в которые он давно утратил, всё-таки существуют и таким образом посылают ему сигнал. Вот только для кого предназначен этот сигнал? Должен ли Виктор изменить что-то в своей собственной жизни, вернуться туда, откуда столь успешно начал? Или же это бесполезно, всё давно потеряно, жизнь его уже безнадёжно загублена - и теперь он должен лишь предостеречь Ивана от тех ошибок, что завели его самого в тупик, чтобы младший брат смог достойно прожить за старшего его жизнь?
   Разумеется, больше всего братьев интересовала музыкальная сторона их деятельности. Тем более что для обоих музыка была всем, полностью заполняла собою жизнь. Поразительные совпадения не отпускали и здесь - совпадали их музыкальные вкусы, стиль сочинения и манера исполнения, даже нотный почерк у них был настолько схож, что самый могучий эксперт-графолог едва ли нашёл бы разницу - такие же мелкие в форме виноградинок нотки и улетающие вправо штили. С одной стороны, Виктор заметно опережал Ивана в техническом мастерстве и опытности. Но с другой, за последние годы он растерял значительную долю своего профессионализма, и теперь братья были почти на равных.
   Уже на следующий день после знакомства с Иваном Виктор прогнал дружков-собутыльников, которые в очередной раз завалились к нему с девочками и выпивкой. У него просто не было на это времени. Он весь был поглощён братом и их главным общим интересом - музыкой. В нём снова проснулся вкус к музыке и вкус к жизни. Просматривая ещё явно незрелые, юношеские сочинения Ивана, распознавая в них движения его души, Виктор узнавал в них свои - и они воскресали в нём. Он перестал чувствовать накопившуюся за годы тяжесть собственного тела, которое, словно кандалы, тянуло душу к земле. Ему снова было двадцать, и последние годы казались теперь страшным сном, от которого он наконец-то очнулся.
   В юности Виктора более всего привлекал Шопен. Его ранние опусы представляли собой неприкрытое подражание польскому гению, чего Виктор ничуть не стеснялся, не только осознавая, но даже подчёркивая это и наплевав на то, что думали об этом другие. Надо ли говорить, что и в этом младший брат был копией старшего. Исследуя сочинения Ивана, Виктор деликатно критиковал их, давая советы по их улучшению. Иван ценил его советы, ибо они всегда попадали в самую точку. Здесь Виктора не смог бы обойти ни один консерваторский профессор, ибо он как никто понимал музыку Ивана, знал её изнутри и потому использовал самый лучший и даже единственно верный метод - судил каждую пьесу по её собственным внутренним законам, которые никто не мог бы постичь лучше него.
   В то же время, вдохновляясь музыкой новоявленного брата и своей работой над этой музыкой, пропуская через себя все тончайшие чувства, вложенные Иваном в свои творения, Виктор и сам начал тянуться к сочинительству. Эта угасшая было тяга пробудилась в нём с новой силой, и в голове снова заиграли дивные звуки - и совсем новые, и те, что уже играли когда-то, но так и не дошли до партитурных листов. В доме Челестинского стоял Bechstein цвета слоновой кости - не кабинетный, но большой концертный рояль первоклассного качества. Ближайшие соседи жили достаточно далеко, чтобы Виктор мог играть на нём днём и ночью, никому не мешая. Однажды Иван заметил на пюпитре рояля тетрадь со свежими набросками. Несмотря на развитие технологий, оба брата продолжали записывать свои музыкальные фантазии карандашом на бумаге.
   - Что это? - спросил Иван. - Ты решил вернуться к сочинительству?
   - Да, у меня когда-то был замысел симфонии, который я так и не смог реализовать.
   - Получается?
   - Пока идёт тяжело. В голове слышу всё довольно отчётливо, но не достаёт профессионализма, знания гармонии и инструментовки, чтобы грамотно записать. Приходится воскрешать былые навыки на ходу.
   - Попробуй наиграть на рояле, я поймаю твою мысль и помогу тебе.
   - Нет, Иван. Сколько бы времени это ни отняло, я должен сделать это сам.
   И на какое-то время Виктор погрузился в творчество, потихоньку отдаляясь от брата, уделяя ему всё меньше внимания. Иван нисколько не обижался и старался не мешать брату. Он был рад и горд тем, что, благодаря его появлению, Виктор возвращается к нормальной жизни.


III

   Но, как ни парадоксально, то сходство, что так сблизило братьев - оно же и отдалило их друг от друга. Ведь схожи они были и в отрицательных чертах ровно столь же, сколь в положительных. А столкнуться со своими собственными недостатками всегда более неприятно, чем с чужими. Недостатки Виктора и Ивана были весьма обычные, свойственные многим творческим личностям - излишне ранимы и чувствительны, до неприличия самолюбивы и тщеславны, чересчур болезненно реагировали на критику и зачастую переоценивали себя. Первый месяц всё для них было в новинку. Узнавая друг друга, они только поражались и недоумевали. Но стоило привыкнуть ко всему этому, как они сами начали понимать, сколь взрывоопасно нахождение под одной крышей двух таких индивидуумов. И обнажилась вдруг горькая правда - ни один из них не способен ужиться прежде всего с самим собой.
   Как только Виктор освобождал место за роялем, его занимал Иван. Он тоже решил написать симфонию. Их партитуры - одним карандашом и одним почерком - соседствовали на пюпитре, тесня друг друга и перепутываясь страницами. Для выполнения поставленной задачи обоим не хватало элементарной техники. У Ивана её никогда и не было, у Виктора было когда-то чуть больше, но он давно всё пропил. Однако творцы, как известно, пишут не тогда, когда могут писать, а тогда, когда не могут не писать. Их обоих вдохновила их чудесная, судьбоносная встреча. И, повинуясь вдохновению, они не могли не писать, даже понимая, что писать не могут. А повинуясь характеру, не могли не соревноваться между собой, временами подтрунивая над соперником и раздражая его воспалённое самолюбие колкими замечаниями.
   - Ты взял на себя непосильную задачу, - говорил Виктор. - Ты ещё слишком юн, чтобы писать симфонии.
   - А ты уже слишком стар, - отвечал Иван. - Ты давно утратил былые навыки, как и былой талант.
   - У меня за плечами консерватория и двадцать лет опыта - а у тебя только сельская школа и сельское училище.
   - Консерваторию ты не закончил. И двадцать лет не накапливал опыт, а только терял его.
   - Ты забываешь главное: у меня было имя, была слава, были деньги. Этот дом, этот рояль, этот кабриолет заработаны моим композиторским и исполнительским трудом. В твоём возрасте я был завален предложениями, выступал с концертами по всему миру, меня каждый день можно было увидеть по телевизору. А кто знает фамилию Шабунин? Кто слышал твою музыку? Кто хоть раз ей аплодировал?
   - Нет, это ты забываешь главное. Вся твоя слава держится на одной маленькой пьеске. И я как раз в том возрасте, когда ты написал её, когда ты был способен так писать. У меня есть то, что важнее мастерства и признания - у меня свежие, не пропитанные алкоголем мозги.
   И они продолжали писать каждый своё. Один не обсуждал работу другого, но всё равно заглядывал исподтишка в лежавшую рядом партитуру. Место за роялем порой отвоёвывалось чуть ли не физической силой. Всячески стараясь избежать сходства, они приходили к нему окольными путями и всё равно упирались в него носом. Стараясь опередить друг друга по времени, тут же теряли в качестве, что было куда обиднее. Братья вдохновляли и подстёгивали друг друга своей музыкой, но ни один не хотел это признать. Порой один снисходительно предлагал другому помощь, но всегда получал отказ, даже когда помощь очевидно могла бы способствовать качеству. Каждый чувствовал, что за этим роялем решается что-то важное для него, но это важное почему-то концентрировалось для каждого лишь в его собственном самолюбии, которого он не мог уступить ни единой горсти. Гораздо более, нежели борьбой талантов, это было борьбой самолюбий. И ни один не понимал, что из-за этого прежде всего страдает музыка.
   Когда один сочинял, другой старался уйти. Однажды Виктор, прогуливаясь по Репино, встретил старого друга - ведущего телепередачи о джазе. В давние времена Челестинский не раз бывал гостем этой программы, беседовал с ведущим и играл джазовые импровизации. Друзья отправились в ресторан, немного выпили, разболтались, и Виктор признался, что пытается восстановить былую форму и вернуться на сцену. В ответ он получил приглашение на запись очередного выпуска. Ивану он ничего не сказал об этом, решил сделать брату сюрприз. Через несколько дней программа вышла в эфир, и Виктор предложил Ивану вместе её посмотреть. Иван с интересом слушал беседу с ведущим, но стоило Виктору сесть за рояль и начать играть, как Иван стал мрачнее тучи. В своей джазовой импровизации Виктор использовал тему из симфонии брата.
   - Как это понимать? - спросил Иван, демонстративно выключив телевизор посреди композиции.
   - Чем ты недоволен? - удивился Виктор. - Я ожидал благодарности.
   - Ты смеёшься? За что я должен благодарить тебя? Ты украл мою тему!
   - Благодаря мне твоя музыка впервые прозвучала на публике. Эту передачу смотрят миллионы. И они услышали созданную тобой мелодию намного раньше, чем ты добился бы этого без моей помощи.
   - Возможно, я согласился бы на это, но не кажется ли тебе, что ты обязан был спросить у меня разрешение? Похоже, плагиат для тебя - нормальная практика.
   - Ты на что намекаешь?
   - Именно на то, о чём ты подумал. Я слышал ту историю про симфонию твоего друга, которую ты присвоил себе.
   Тут Виктор разозлился не на шутку. Он вскочил с места и забегал по комнате.
   - Замолчи! Ты не знаешь, о чём говоришь. Он был фантастически одарён, но совершенно не умел подать себя, сделать себе имя. Он стеснялся собственной музыки, никому её не показывал, боялся выходить с ней на сцену. В наши дни, когда раскрутка значит больше таланта, он так и остался бы в тени и все его шедевры умерли бы вместе с ним.
   - Выходит, ты оказал ему услугу тем, что украл его музыку?
   - Тебе знакомо понятие «подготовленное восприятие»? Ты даёшь человеку послушать неизвестную ему музыку и говоришь, что это Бетховен. Или даёшь ему послушать ту же самую музыку и говоришь, что это сочинил твой однокурсник. Реакция на ту же музыку у того же самого человека будет разной, иногда противоположной - в зависимости от того, как ты её представишь.
   - И ты решил поставить над партитурой своё имя, чтобы подготовить зрителя?
   - Моё имя было всем известно, мне доверяли, от меня ждали лучшего. Если бы все заранее знали, что ту симфонию написал никому не известный студент - никто бы в ней ничего не понял, потому что не старался бы понять, потому что не ждал бы, что она стоит того, чтобы в ней разобраться. Позже я объявил бы всем, кто настоящий автор.
   - Однако он не так уж стеснителен, если судился с тобой.
   - Я не ожидал от него такого удара. Он не понял, что я пошёл на это ради него. Он даже не стал меня слушать.
   - Думаю, он тоже не ожидал от тебя такого удара. Тебе не приходило в голову сперва обсудить с ним это?
   - Он не дал бы мне разрешения. А позже благодарил бы меня. Но он предпочёл сделать себе имя за счёт суда над Челестинским.
   - Почему же он проиграл этот суд?
   - Не смог доказать. И заметь, с тех самых пор о нём никто ничего не слышал.
   Виктор успокоился и снова сел.
   - Давай закончим этот разговор, - сказал он. - Я считаю, что поступил правильно.
   - А я считаю, что ты берёшь чужое, потому что не достаёт своего. Хоть и придумываешь для этого красивые оправдания. Все эти выдумки - не более чем попытки привлечь к себе внимание, которое не удаётся больше привлечь своей собственной музыкой.
   - И это говорит мне человек, который сам своей музыкой не привлёк внимание ни одного человека. Вместо того чтоб болтать и осуждать других - сядь за рояль и покажи, на что ты способен.
   Братья больше не возвращались к этой теме и делали вид, будто ничего не случилось. Но в их отношениях прорезалась первая и довольно глубокая трещина, которая очень легко и очень скоро могла превратиться в пропасть.


IV

   У Виктора была девушка - Лариса. Если можно назвать девушкой женщину его возраста. Однако выглядела она шикарно. Едва ли ей можно было дать больше двадцати пяти. У неё были на это деньги. С Виктором она поддерживала довольно странные отношения. Странные для нас, но вполне обычные для людей их круга. Они так часто расставались и снова сходились, что иной раз казалось, эти два полярных состояния у них каким-то образом совмещены. Уже лет двадцать, чуть ли не со школьной скамьи у них то и дело возникала любовь до гроба, они обещали друг другу вечно быть вместе и нарожать десяток детей, подавали заявления в ЗАГС - но до свадьбы дело так и не доходило, ибо через месяц они снова изменяли друг другу, ссорились, били посуду и расходились навеки, чтобы ещё через месяц снова сойтись.
   Лара была неудавшейся актрисой. В ней не ослабевала надежда когда-нибудь стать звездой, а временами просыпалось чувство, будто она уже ею стала. Она не понимала, что для звезды ей недоставало таланта, недоставало красоты, да и время было давно упущено. Она была завистлива до ужаса и могла часами напролёт перетирать косточки юным красоткам, которые обошли её на пути к славе, с её точки зрения совсем того не заслуживая. Снималась она не меньше и не реже любой звезды, правда лишь в мельчайших эпизодических ролях, оставаясь никем не узнанной, но всё же скрывая лицо за большими солнечными очками и широкополой шляпой - «чтобы не набрасывались поклонники». Однако разъезжать по миру ей доводилось часто и подолгу, а хранить верность дольше одного дня и для неё, и для Виктора было не легче, чем писать симфонии.
   И всё же было между ними нечто общее, что неотвратимо влекло их друг к другу. И они снова вымаливали друг у друга прощение за измены, снова начинали жить вместе в его роскошном особняке, снова клялись друг другу в вечной любви и верности, подавали заявление в ЗАГС и придумывали имена будущим детям. И всякий раз оба искренне верили, что на этот раз всё всерьёз и по-настоящему. Но вот, она улетала на очередные съёмки, чтобы за весь фильм появиться в одном единственном кадре в роли официантки, при этом искренне полагая, что это её звёздный час и вот теперь-то её наконец заметят. А Виктор снова обещал терпеливо ждать её, и тоже искренне - но уже на следующий день заводил роман с очередной юной красоткой, что обошла Ларису красотой и талантом. А Лариса - с очередным продюсером, который мог способствовать её карьере. И оба каким-то образом всё узнавали, будто следили друг за другом с помощью частных детективов.
   В то время Иван и Виктор уже завершили свои симфонии, но оставались недовольны ими и продолжали вносить бесконечные правки, штудируя учебники гармонии и инструментовки и пытаясь угнаться за вечно ускользающим совершенством. Они были ещё более напряжены и сосредоточены, чем во время сочинения самой музыки, ибо провал становился для каждого всё очевиднее, но всё невозможнее и больнее казалось признаться в этом другому. Иван должен был доказать сам себе, что он уже чего-то стоит, а Виктор - что он ещё чего-то стоит. Для Ивана было важно получить подтверждение тому, что он не просто тень старшего брата, но и сам может писать не хуже. Виктор же отказывался признавать, что Иван пришёл ему на смену, а ему самому пора на свалку.
   Когда Лариса пришла, Виктор где-то гулял, а Иван сидел за роялем и дописывал очередные штришки в свою партитуру, где почти не оставалось пустого места. Лариса смотрела на него несколько минут, но он был настолько сконцентрирован, что не замечал этого. Наконец он заметил пронизывающий его взгляд незнакомой женщины и вздрогнул от неожиданности.
   - Мне говорили, что ты похож на него, - сказала она. - Но мне казалось, это преувеличенные слухи. Знаешь, я ведь помню его в молодости.
   - А Вы, наверное, Лариса?
   - Даже голос такой же. И улыбка. Поразительно! Как это возможно?
   - Мы дети одного отца.
   - Я помню его отца. Не удивлюсь, если у вас с Виктором ещё с десяток братьев и сестёр, о которых вы не знаете.
   - Виктор пошёл прогуляться, он скоро вернётся.
   - Зачем мне Виктор, я хотела познакомиться с тобой. И прошу: обращайся ко мне на «ты».
   В тот вечер Лариса снова переселилась в особняк Виктора и скрасила их мужскую компанию. Как всегда привезла с собой два грузовика вещей, большинство из которых никогда не носила, и даже в таком большом доме стало заметно теснее. Как всегда попросила у Виктора прощения за всю боль, что когда-либо причинила ему, и заснула с ним вместе в его комнате. Как всегда наутро они порхали, словно пташки, клялись друг другу в вечной любви и верности и обсуждали возможность свадьбы. На какое-то время Виктор забыл о своей симфонии, место за роялем всецело принадлежало Ивану, а Виктор проводил всё время с Ларой, уже не будучи таким хмурым и серьёзным.
   Однако в какой-то момент Виктор почувствовал, что Лара всё меньше интересуется им и всё больше - Иваном. Всё преснее и скучнее она выглядела вдвоём с Виктором и всё чаще находила поводы провести время втроём. Всё теплее и нежнее улыбалась младшему брату и всё реже и холоднее - старшему. Всё сильнее боялся Виктор оставлять её с Иваном наедине и всё острее ощущал, что Лара ждёт не дождётся его ухода, что она здесь ради Ивана, а он сам - третий лишний, который только мешает, от которого надо скорее избавиться. Однажды ночью Виктор почувствовал, что Лара проверяет, насколько крепко он спит. Притворившись спящим, он внимательно прислушался и услышал, как она встаёт и выходит из комнаты. Он тихонько поднялся и босиком, на цыпочках подкрался к двери. Осторожно приоткрыл её и увидел, как Лара заходит в комнату Ивана.
   - Ты спишь с Иваном? - прямолинейно спросил он наутро.
   - Почему бы и нет, - спокойно ответила Лариса. - Разве ты всегда хранил мне верность?
   - Ты с ума сошла? Он же мой брат!
   - И что с того? Мне-то он не брат.
   - Ты же в матери ему годишься!
   - В этом же вся прелесть, Витенька! Он точно как ты - но молодой! С ним я чувствую себя такой же юной, какой была тогда - когда ты был в его возрасте, и я тоже, и мы с тобой были вместе! Я будто вернулась на двадцать лет назад и снова переживаю те дни, когда мы с тобой были в самом расцвете!
   - Я столько раз прощал тебе измены и снова прощу, с кем угодно - но только не с ним!
   Тем временем Иван спускался из своей комнаты вниз. Он не слышал их разговор, но по их взглядам на него понял:
   - Ты всё знаешь?
   Виктор встал и подошёл к нему с таким видом, будто вот-вот ударит.
   - Ты живёшь в моём доме, на мои деньги, ездишь на моей машине, играешь на моём рояле. Всё, что ты имеешь - ты имеешь только благодаря мне. Без меня ты был нищим деревенским мальчишкой. Не стыдно тебе красть ещё и мою женщину?
   - Ты ведь и сам когда-то украл её. Помнишь? Она сказала мне, что ты увёл её у друга. Очередное подтверждение тому, что красть для тебя - нормальная практика.
   С тех пор Иван и Лариса уже не пытались скрыть свои отношения. Они жили вместе в доме Виктора, ничуть не смущаясь этим. А хозяин дома демонстративно их игнорировал, бродил мимо и занимался своими делами, будто не видел их. Он снова начал встречаться с дружками, проводить ночи в загуле и посещать девушек сомнительного поведения. Иван и Лариса жили словно в параллельной реальности, которая никак не пересекалась с реальностью Виктора. День за днём Челестинский умудрялся глядеть сквозь них, ни разу не заглянув им в глаза и не сказав ни слова, будто они были призраками. Со стороны он был похож на слепоглухого, который не подозревает, что в его доме ещё кто-то живёт. Ивану нелегко было это выносить, хоть он и не подавал вида. Ему было бы куда легче, если бы Виктор злился и ревновал, дрался и бил посуду, а всего лучше - просто выгнал бы их обоих из дому.
   В конце концов Лариса улетела на очередные съёмки. На этот раз она клялась в вечной преданности Ивану, обещала вернуться и выйти за него замуж, навсегда уехать от Виктора, зажить своей жизнью в своём доме и нарожать детей. Иван не слишком в это верил и не особо мечтал её снова увидеть. Он был вполне готов к тому, что уже завтра она изменит ему с очередным продюсером. Хотя в глубине души он нисколько не жалел о чудесно проведённом с ней времени, теперь он предпочёл бы вычеркнуть сей прискорбный эпизод из истории отношений с братом, выдать свою влюблённость за минутное помешательство и помириться с Виктором. Но Виктор продолжал игнорировать Ивана и глядеть сквозь него, будто ничто не изменилось. А Иван в силу своего самолюбия ни за что не решился бы сделать первый шаг к примирению. Не хватало лишь одного - последнего и самого мощного удара, чтобы трещина между ними стала пропастью.

 
V

   Доверить секрет Ларисе - всё равно что сообщить о нём в интервью на Первом канале. Вскоре после её короткого, но столь судьбоносного визита к Виктору весь музыкальный мир знал о том, что у него объявился брат, фантастически на него похожий, и что Виктор пишет симфонию. Большинство людей были прежде всего заинтригованы первым. Но нашёлся и тот, для кого важнее оказалось второе. Это был один из крупнейших дирижёров современности - Александр Францевич Дешанель, обрусевший француз, много лет проучившийся и проработавший в России.
   Челестинский и Дешанель учились на одном курсе в Петербургской консерватории и были в своё время неразлучными друзьями. Несмотря ни на что Дешанель почему-то продолжал любить Виктора и мечтать о его возвращении в десятку лучших композиторов современности. Он спал и видел, как Виктор снова играет и сочиняет так же хорошо, как двадцать лет назад. Он готов был в любой момент и с большой охотой исполнить новый шедевр старого друга со своим оркестром - одним из лучших оркестров мира. А Виктор отказывался понимать, какая это честь для него и до какой степени недостоин он этой чести.
   Прознав о симфонии, Дешанель был на седьмом небе. Только лишь выдалась свободная минутка, он тут же примчался к Виктору. Иван, для которого Дешанель был объектом преклонения, слегка опешил от столь неожиданного визита столь знатного гостя.
   - Виктор, правда ли это, что ты написал симфонию? - спросил дирижёр с едва заметным французским акцентом.
   - Пытался, - скромно ответил Виктор.
   - Так позволь же нам исполнить её! - воскликнул маэстро. - Через месяц у нас фестиваль в Большом зале филармонии. Будет много новой музыки, и для твоей симфонии непременно найдётся место. Организаторы - мои друзья, они не откажут мне.
   - Не ожидал так скоро услышать её. Твоё исполнение - всегда гарантия качества.
   - Значит, по рукам?
   - Позволь мне слегка отредактировать партитуру. Заезжай ко мне завтра вечером, всё будет готово.
   Иван не знал, что и думать. Он одновременно радовался за брата и завидовал ему, не желая себе в этом признаться. Исполнение Дешанеля могло многократно компенсировать слабину самой композиции. Огрехи инструментовки Дешанель запросто мог подправить сам прямо по ходу репетиций. Виктора ждал успех, триумфальное возвращение на сцену. На радостях он даже забыл обо всех конфликтах с братом и снова вёл себя с ним так, будто не было ни Ларисы, ни джазовой импровизации. С ярым энтузиазмом бросился он редактировать партитуру. А Иван понимал, что ему до такого успеха, как до Луны. Никто не станет так возиться с его симфонией, даже если она объективно лучше. Виктор забыл, что без Ивана не было бы никакого триумфального возвращения, не сказал ни слова благодарности. А Дешанель даже не обратил внимания на Ивана, будто его не было в комнате во время беседы с Виктором.
   Когда вечером следующего дня маэстро заехал за партитурой, Виктора не было. И у Ивана мигом созрело решение.
   - Он ненадолго вышел, но просил передать Вам партитуру, если Вы придёте в его отсутствие, - сказал Шабунин - и вместо симфонии Челестинского протянул Дешанелю свою.
   Партитуру Виктора Иван спрятал в доме и сказал ему, что она у Дешанеля. Все, кроме Ивана, были уверены, что Дешанель со своим оркестром разбирает симфонию Виктора. Кто мог бы раскрыть подлог? Схожий стиль, одинаковый почерк. И разве кто-нибудь знал, что Иван тоже пишет симфонию? Разве кого-нибудь это волновало? Ходили слухи, что Шабунин мошенник и сделал пластическую операцию, чтобы войти в доверие к Виктору и завладеть его имуществом. Или что Челестинский - гей, а Шабунин - его любовник, и таким образом Виктор воплощает мечту всякого нарцисса - жить в браке с самим собой. Или что Виктор, Иван и Лариса живут шведской семьёй. Или что Иван на самом деле сын Виктора и Ларисы. Какую только чушь не производили умы интеллигентных музыкантов. И лишь одно их нисколько не занимало: как связан с музыкой Иван Шабунин? Играет ли он? Сочиняет ли?
   Иван всего лишь реализовал давний замысел Виктора - «подготовленное восприятие». Пусть прочувствует на собственной шкуре, каково это - когда подобное делают без твоего на то разрешения. Он узнает обо всём лишь во время концерта, но дело сделано и ничего уже не изменишь - музыка Ивана звучит на большой сцене в первоклассном исполнении для полутора тысяч должным образом подготовленной публики. Виктор ещё найдёт свой путь к слушателю, перед ним открыты все двери - но для Ивана это, быть может, единственный шанс столь громко заявить о себе миру. Чтобы мир наконец перестал нести всякую ахинею о его родственных и любовных связях - а заговорил о его музыке.
   Однако всё вышло не так, как предполагалось. Через несколько дней после передачи партитуры Дешанель снова приехал к Виктору. На этот раз он застал дома обоих братьев. Александр Францевич был явно расстроен. Он положил на стол перед Иваном и Виктором партитуру, которую передал ему Иван, всё ещё искренне полагая, что это симфония Виктора.
   - Мне очень больно говорить тебе это, - обратился он к Челестинскому. - Прошу, не обижайся на меня и постарайся понять. Здесь, безусловно, есть зерно, которое можно развить, над которым можно поработать, чтобы довести его до ума. Я очень рад, что ты пытаешься вернуться к композиторству, и верю, что ты можешь сделать из этого шедевр. Но в том виде, в каком это есть сейчас - это не может быть исполнено. Прости, но это никуда не годится.
   Виктор взглянул на партитуру и тут же всё понял. Иван закрыл голову руками. Он ожидал чего угодно, но только не такого позора.
   - Пошёл вон, - на удивление тихо и спокойно шепнул ему Виктор.
   Иван молча встал, достал из шкафа спрятанную партитуру Виктора и бросил на стол, после чего накинул куртку и уехал к себе в Липово, не надеясь когда-либо вернуться.


VI

   Однако неделю спустя Иван неожиданно получил звонок от Виктора.
   - Брат, приезжай ко мне. Забудь обо всём. Я должен срочно тебе что-то показать.
   Иван приехал. Виктор показал ему старую нотную тетрадку с карандашными записями. Мельком взглянув на ноты с хорошо знакомыми улетающими вправо штилями и мысленно проиграв их в голове, Иван сразу же понял, что это за музыка.
   - Это рукопись! - сказал Виктор. - Первоначальная рукопись той самой пьесы!
   - И что же удивительного в том, что у тебя хранится рукопись Тренодии? - не понял Иван.
   - В том-то и дело, что я не хранил её! Я давно утратил эту рукопись. Я передал её отцу той девушки, что стала причиной создания пьесы. Когда Тренодия снискала столь громкую славу, я пытался найти его - но не смог. Восстановил рукопись по памяти, но не надеялся никогда увидеть оригинал. А теперь - вот почитай.
   Виктор протянул Ивану письмо, подписанное некоей Мариной Латышевой.
   - Кто она? Ты её знаешь?
   - В том-то и дело, что нет. И она не знает, как эти ноты попали к ней. Читай.
   Иван прочёл:

   «Здравствуйте, Виктор Аркадьевич!
   Данную рукопись, прилагаемую к письму, я случайно обнаружила в ящике стола своего отца. Не имею ни малейшего представления, как она могла там оказаться. И не решаюсь спросить об этом папу. Его вечно запертый ящик всегда притягивал моё любопытство. Во время ремонта нашей квартиры в задней стенке возникла небольшая трещина, о которой отец пока не догадывается. Ваша рукопись торчала прямо оттуда, и я не смогла удержаться. Папа очень разозлится, если узнает. Но я сочла нужным отправить рукопись Вам, ибо только Вам она должна принадлежать.
   Не могу даже смутно догадываться, как эти ноты могли попасть к моему отцу, ибо не припомню никаких контактов нашей семьи с Вашей. Я немного понимаю ноты и сразу узнала Вашу знаменитую пьесу, хотя она не подписана. Судя по исправлениям, это первоначальная рукопись. Мне бы очень хотелось, чтобы Вы сыграли её. Я буду следить за Вашим концертным репертуаром, и если Вы решитесь исполнить Вашу Тренодию в концерте - непременно подойду к Вам за кулисами после Вашего выступления! Буду ждать с нетерпением! Всегда восхищалась Вашим талантом!
   Марина Латышева»

   Ивана сразу же заинтриговала личность этой загадочной девушки. И прежде всего - до боли знакомым вечно запертым ящиком папиного стола. Однако Виктор предпочёл завести разговор ещё более интригующий.
   - Иван, я должен рассказать тебе кое-что.
   Иван понял, что Виктор сейчас поведает ему историю создания Тренодии. Эта история, конечно, интересовала его, как интересовала весь мир. Но Челестинский до сих пор никому об этом не рассказывал, даже Ларисе. Для него это было слишком интимно.
   - Мой отец был известным кардиологом, - начал Виктор. - У нас дома часто гостили учёные мужи. Тогда же заезжал и твой мнимый отец. А однажды приехал некий профессор Лоскутов. Разговор шёл о детях - отец хвастался гостю, какой у него гениальный сын (то есть я), а Лоскутов, в свою очередь, поведал, какая у него растёт красивая дочь, как раз ровесница мне. Почтенные отцы решили, что нас с Таней непременно нужно познакомить, ибо мы должны обязательно друг другу понравиться. Правда, это был скорее жест вежливости. Это я понял сразу же, как только мы впервые приехали к Лоскутовым. Отцы тут же затеяли научный спор, матери о чём-то шушукались между собой - и, как мне казалось тогда, никто и не замечал, как мы с Таней смотрим друг на друга.
   В тот вечер за столом мы с ней не произнесли ни слова. Но весь мир для меня словно перешёл в иное измерение, потонул в тумане, и реальным осталось лишь одно - её глаза. И ничего другого не было вокруг. И всё остальное вдруг перестало иметь значение. Поразительно, как много можно сказать друг другу одними лишь взглядами, без слов. Это было какое-то космическое взаимопонимание, какого у меня не было более никогда и ни с кем ни до того, ни после. То, что я испытал, впервые увидев её - мне сейчас кажется сказкой. Я уже и сам не верю, что со мной было такое. Даже не верю опять, что такое возможно, как не верил до того, как встретил её. Уже и не помню, что было со мной до той встречи - жизнь словно переломилась и началась заново, обрела какой-то новый, доселе неведомый мне смысл. И смысл этот заключался в её глазах.
   Ничего особенного не было в ней на первый взгляд. Обыкновенная, неприметная девушка, мне подмышку ростом. Лохматая и в чём-то даже смешная. Её мать была чистокровной еврейкой, как и мой отец, но в белобрысой Тане не было совершенно ничего семитского, скорее наоборот - холодная северная красота. В тот момент мне казалось, что более прекрасной девушки я в жизни не видел. Это маленькое и трогательное, какое-то совершенно воздушное, неземное, ангельское существо притягивало меня с такой непреодолимой силой, что мне хотелось прямо сейчас забыть о наших спорящих учёных отцах и сплетничающих матерях, забыть обо всех правилах приличия, перелететь через стол и сжать её в своих объятиях!
   Мы не только не сказали ни слова в тот вечер, но наши родители даже не упомянули о нас, будто нас и не было. Всю ночь после этого я не мог уснуть. И весь следующий день мог думать только о ней. Словно амнезия стёрла мою память до вчерашнего светского визита и оставила лишь фантастический манящий взгляд её небольших, но таких выразительных ясно-голубых глаз. Тебе это покажется странным, но при всей моей решительности, дерзости, упёртости, порой даже немного наглости - я не знал, как подступиться к ней! Она казалась недосягаемой, хотя глаза её несомненно выражали взаимный интерес. Я не мог ухаживать за ней, как за обычной девушкой. Нужно было нечто особое, из ряда вон выходящий жест, чтобы выразить всю полноту и глубину чувства, что постигло меня и буквально перевернуло моё сознание.
   Прошёл ещё день, а Таня Лоскутова так и не покидала моих мыслей. Рассудок неустанно твердил, что это невозможно, что мне показалось, что я совсем не знаю её, что это пройдёт. Но вечером мой отец, сам того не ведая, дал сигнал к действию.
   - Я уезжаю сегодня в Москву, на научную конференцию. Лоскутовы меня пригласили.
   - Он там будет с семьёй? - спросил я.
   - С женой, - ответил отец. - Танечка останется с кроликами.
   Боже мой, кролики! Я и не заметил тогда, что у них дома живут кролики! Причём штук десять. Да и теперь мне было на них плевать. Я узнал, что Таня остаётся дома одна. Нашёл в папином ежедневнике номер Лоскутовых и позвонил им.
   - Алё? - послышался в трубке голос Тани.
   Я впервые услышал её нежный, звонкий, немного детский голосок. Внутри у меня всё трепетало настолько, что я не мог дышать. Я покрылся потом, и трубка задрожала у меня в руке.
   - Алё? - более настойчиво повторила она, а я не знал, что сказать, не мог вымолвить ни слова.
   И вдруг я услышал нечто такое, что развязало мне руки.
   - Виктор?
   Каким-то неведомым мне способом она догадалась, что это я. И меня словно чем-то тяжёлым огрело по голове: «Дурак! Ну что же ты молчишь!»
   - Таня? - заговорил я не своим голосом, не понимая, откуда во мне взялось столько смелости. - Если ты свободна сейчас, я хотел бы пригласить тебя со мной поужинать, - произнёс я медленно, но решительно, почему-то с полной уверенностью, что она согласится.
   И она согласилась. В тот вечер - наш первый вечер вдвоём - я просадил в ресторане почти все карманные деньги, которые дал мне отец на месяц. И вовсе не потому, что хотел произвести на девушку неизгладимое впечатление. Просто мне было искренне наплевать, что будет завтра. В тот вечер мы жили только настоящей минутой. И каждая минута созерцания и узнавания друг друга была для нас единственной - первой и последней. Мне не всё в ней нравилось, не всё было понятно, не всё прекрасно - но всё было мне родным, таким тёплым и нежным, что я утопал в этой теплоте и нежности и не мог оторваться. Она не была совершенством, не была сногсшибательной красавицей - но она была единственной, кому я готов был простить любое несовершенство, ибо совершенным был наш союз. Я не видел Таню немыслимо долго, но до сих пор помню каждое слово, каждый жест, каждый взгляд. И сейчас, с этой рукописью в руках, мне снова кажется, что всё было вчера.
   Не припомню точно момент, когда мой отец узнал о нашей связи. В его отношении ко мне появилась какая-то особо трогательная забота, какой я раньше не замечал. Теперь я понимаю, что он готовился жалеть меня, заранее зная, что меня вскоре ждёт. Он хранил врачебную тайну.
   - Я вижу, ты очень любишь эту девушку - дочку Лоскутова? - задал он мне как-то неожиданный вопрос.
   - Да, отец, - ответил я просто и прямо, как есть. - Да, я очень люблю её.
   - Это прекрасно, сын, - сказал папа то, что я меньше всего ожидал от него услышать. - Вот, возьми, сделай Танечке хороший подарок.
   Он протянул мне конверт с довольно крупной суммой. Такой суммы он никогда мне не доверял. Мне было решительно непонятно, что сподвигло отца на такой странный поступок. Это было совсем на него не похоже. Только потом я понял: отец хотел сделать всё возможное, чтобы максимально скрасить тот трагически короткий отрезок времени, что был отведён нам с Таней. Думаю, это был его самый мудрый шаг в отношениях со мной. Я не жалею ни об одной минуте, ни об одной секунде, проведённой с Таней. Я рад, что не знал о её болезни до конца. И рад, что она не знала. Если бы я мог выбирать - я предпочёл бы не знать. Потому что не смерть её так сильно повлияла на меня - а жизнь.
   Мы были вместе всего только месяц, хотя кажется, будто прожили целую отдельную жизнь. В тот вечер мы ужинали в дорогом ресторане - в «Ленинградской трапезе», что возле Благовещенского моста. Она плохо выглядела. Пила таблетки, которые прописал ей мой отец. Если бы я тогда додумался поискать информацию об этом лекарстве - уже тогда понял бы, насколько всё серьёзно. Но мне даже не хватило ума предположить, что с «несерьёзным» никто не стал бы обращаться к врачу такого уровня, как Аркадий Челестинский. Я был ослеплён любовью. Помню, как держал её руку под столом. До сих пор иногда закрываю глаза и ощущаю эту руку в своей руке. Помню пианиста, который играл тогда на рояле. Помню музыку, которую он играл - в своей Тренодии я лёгким намёком ввёл короткий мотив оттуда. Помню всё, что мы ели, и какое пили вино.
   Около полуночи мы поднялись наверх и сняли номер в гостинице в том же здании. Никогда не забуду эту цифру - номер 323. Я помню его вплоть до мельчайшей царапины на стене. После нескольких таблеток Тане вроде бы стало легче, но она всё равно была вяловатая. И без того бледная кожа её была совсем белой, а глаза - пустые и полусонные. Я всегда был совой и мог спать до обеда, а Таня, во сколько бы ни легла, просыпалась часов в девять, максимум в десять утра и будила меня. Но тем утром меня разбудил шум в коридоре - наши соседи уже сдавали свои номера. Было около полудня - с минуты на минуту к нам должна была заглянуть уборщица. Едва продрав глаза, я сразу же задался вопросом: почему Таня до сих пор спит? И пристально вгляделся в её лицо.
   И тут я весь будто окаменел. Замер без движения, не мог ни моргнуть, ни вздохнуть, ни шевельнуться. Застыл, словно статуя, и только ледяные мурашки бегали по всему телу. Передо мной лежал её бездыханный труп. Она не двигалась, не дышала, была совсем синей. По всей видимости, уже часа три я лежал рядом с мёртвым телом любимой девушки. Слёзы наполнили мои глаза и полились ручьём. Я с трудом задышал, словно в приступе астмы. Изнутри меня насквозь пронзила паника, но снаружи тело было словно парализовано. Я стиснул зубы от боли так сильно, что чуть не сломал себе челюсть. На лице её царили мир и покой, словно то был ангел. Я окунулся лицом в её лохматые волосы, которые ещё источали дивный аромат, сводивший меня с ума. Ощутил холодную синюю кожу, под которой больше не бегала в жилах кровь. Услышал, как открылась дверь и вошла уборщица. Повернулся к ней и закричал:
   - Пожалуйста, вызовите скорую! Скажите, что умерла девушка!
   Шок, в который ввергла меня смерть Тани, не давал мне окончательно выйти из состояния сна, в котором я пребывал за секунду до обнаружения тела. Несколько дней после этого я ходил словно в прострации. Даже не слышал, когда ко мне обращались по имени. Жил будто на автопилоте, продолжая всем своим разумением лежать на той постели рядом с её телом и не терять призрачную надежду, что всё это лишь дурацкий сон и она сейчас оживёт. Её молодость, очарование, хрупкость, гладкость её кожи никак не могли увязаться в моём сознании с неподвижностью мёртвого тела. Я продолжал мысленно вглядываться в труп, и моё воображение волей-неволей дорисовывало ему движение, которого просто не могло не быть!
   В каком-то неосознанном порыве, сам не понимая толком, что делаю, я сел в тот же день за рояль и начал писать Тренодию. Весь этот и следующий день я работал над ней непрерывно - не ел, не спал, не реагировал ни на какие внешние раздражители (включая попытки родителей привести меня в чувства). Я не думал, что пишу что-то хорошее или, наоборот, полную ерунду, не думал о форме и гармонии, не думал об исполнительской сложности и дальнейшей концертной судьбе этого опуса - я просто выливал на нотную бумагу, как умел, всё то неприятие случившегося (иначе не могу назвать это чувство), которое не мог никуда не вылить, потому что оно копилось во мне и буквально сжигало меня изнутри.
   На её похороны я пришёл с готовой рукописью. Передал её Лоскутову - и с тех пор ничего не слышал ни о нём, ни о рукописи, пока не получил сегодня это письмо. И вновь, как и после твоего появления, меня не покидает мистическое чувство вмешательства Высших Сил. В твоём лице я встретился с самим собой в те годы. А в этом конверте ко мне словно вернулась частичка Тани. И те события вновь стали для меня осязаемой реальностью. И я помню их лучше, нежели сам предполагал. Она будто говорит со мной с того света, протягивает ко мне руки и тянет куда-то. Не представляю, как эта рукопись могла попасть к какому-то Латышеву. Но я должен это выяснить. Я должен встретиться с этой девушкой. А для этого мне необходимо снова сыграть эту пьесу. Мне не нужны полчаса концертного времени и грандиозный оркестр великого Дешанеля. Мне нужно всего семь минут за роялем. Я должен, во что бы то ни стало должен сыграть её!


VII

   До концерта оставалось всего две недели. За такой срок подготовиться к исполнению столь сложной пьесы после пяти лет без занятий - это было близко к невозможному. Требовался адски кропотливый труд. И Виктор не жалел себя, почти круглые сутки не вставая из-за рояля. Вновь играл гаммы и арпеджио, элементарные этюды и упражнения, восстанавливая по крупицам былую технику. Ему не нужна была рукопись - он до сих пор помнил наизусть каждую ноту, ибо каждая нота истекла слезой из его глаз на бумагу. Психологическая сторона исполнения не предвещала трудностей, проблема была лишь с физиологической стороной. Нужно было внятно сыграть все эти маленькие слезинки, не упустив ни одну и поставив каждую на своё место - а для этого требовалась редкая даже среди известных пианистов беглость пальцев.
   Когда Виктор писал эту пьесу - он не думал об исполнительской сложности. Теперь она стала для него почти неподъёмной. Душой он по-прежнему мог вернуться в то состояние и заново пережить его - но руки его изменились. Он не сдавался и продолжал играть с короткими перерывами на еду и сон. У Ивана болела голова от бесконечной долбёжки по клавишам. Он терпел и не мешал брату, понимая, что тому сейчас намного труднее. За две недели они не произнесли ни слова, будто снова поссорились. И, как в первые дни после отъезда Ларисы, Иван бродил по дому, словно призрак, не издавая ни звука и ничем не напоминая о своём существовании.
   Однако всякий музыкант знает, что чересчур усердные занятия порой могут оказаться вреднее, нежели недостаточно усердные, ибо таят в себе одну характерную опасность. За два дня до концерта Виктор почувствовал боль в кисти правой руки. Сразу сообразив, к чему идёт дело, он намазал кисть разогревающей мазью, обернул шерстяной повязкой и дал руке несколько часов отдыха. Но у него не было возможности отдыхать до концерта, предстояло ещё много работы. К тому же, он был настолько взвинчен, что просто не мог сидеть без дела и ждать. Он снова начал играть, и до конца дня боль не давала о себе знать.
   Но на следующий день всё стало гораздо хуже. Проснувшись утром накануне выступления, Виктор ощущал боль уже от любого движения рукой. Он пытался играть, но рука отказывалась слушаться, будто кто-то воткнул по иголке в каждое сухожилие и при любом шевелении иголки вонзались глубже. Виктора постигло то, что по-научному называется «туннельный синдром» или «писчий спазм», а на языке музыкантов - «переигранная рука».
   - Ты не сможешь играть. Позволь мне попробовать, - предложил Иван. - Я смогу это исполнить. Вот увидишь: у меня получится не хуже, чем у тебя.
   - Ты не понимаешь, - ответил Виктор. - Я должен сыграть это сам. Я обязан. Я не могу отказаться.
   - Но как ты будешь играть с такой болью?
   - Это всего лишь боль. Сам по себе этот спазм никак не ограничивает движение руки. Нужно лишь игнорировать боль. Или чем-нибудь заглушить её.
   И он стал делать то, что в таких случаях настрого запрещается делать музыкантам - он начал пачками глотать обезболивающие. Из-за них его одолевала сонливость и вялость. Он не мог есть из-за тошноты. Появились мешки под глазами, и глаза сузились до едва заметных щёлок. Они слезились, и клавиши перед ними расплывались. Он стал похож на наркомана, которого мучает ломка. Болевые ощущения оставались, но были намного слабее - и Виктор снова мог кое-как заниматься. Он рисковал навсегда утратить способность играть, а то и вовсе двигать рукой - довести болезнь до той стадии, когда она лечится лишь операбельным путём. Но для него это был вопрос жизни и смерти. Иван перестал понимать брата, ему стало казаться помешательством это слепое упорство. Почему для Виктора так важно сыграть эту пьесу самому и именно завтра, именно в этом концерте?
   И вот, вечером следующего дня, проглотив ударную дозу таблеток, Виктор Челестинский вновь, впервые за долгие годы, вышел на сцену Большого зала Санкт-Петербургской филармонии - того самого зала с белыми колоннами, где двадцать лет назад, ещё не оправившись от потрясения из-за смерти любимой девушки, он впервые сыграл эту пьесу, в которой выразил всю свою боль и которая тут же его прославила. Теперь его терзала боль физическая, которая была не так страшна, как душевная - но играть мешала гораздо больше. Зал был полон - весть о том, что Челестинский снова сыграет ту самую легендарную Тренодию на той же сцене, что и в день премьеры, произвела эффект разорвавшейся бомбы. Все, кому посчастливилось быть на той премьере, мечтали о повторении. Все, кто слышал о ней от других, мечтали испытать это сами.
   Виктор вышел на сцену последним номером, после трёх часов современной музыки с антрактом. Десяток других композиторов, чьи сочинения сегодня звучали, молились на Челестинского за столь эффективную рекламу. Грандиозный оркестр великого Дешанеля в очередной раз отработал на славу и освободил сцену для одинокого пианиста. В зале было на редкость тихо. Полторы тысячи человек сидели и не шевелились, словно нарисованные. Виктор начал играть, и поначалу боль заглушило чувство эйфории - от того, что он наконец достиг цели, к которой с таким трудом, таким риском и такими лишениями шёл последние две недели; от того, что публика его так внимательно слушает и вошла с ним в столь интимный контакт; от того, что Тренодия ещё лучше, нежели двадцать лет назад, отскакивает от его постаревших пальцев.
   Однако там, где тема любви прерывается темой смерти и начинаются самые трудноисполнимые пассажи, Виктор снова почувствовал боль. И, несмотря на количество принятых лекарств, какого хватило бы для самоубийства, боль усиливалась с каждой нотой. Будто кто-то внутри схватил его за сухожилие и всё сильнее его сжимал, всё сильнее за него дёргал. Казалось, боль уже не только в руке - она растекалась по всему телу до кончиков пальцев ног, пульсировала в висках с каждым ударом сердца. Виктор сжал зубы и зажмурил глаза, клавиши стали скользкими от пота, ручьём стекавшего с его лба - но он продолжал играть, превозмогая боль, с трудом дыша и едва слышно постанывая. Руки сами играли знакомые ноты, а их автор весь сосредоточился на борьбе с болью.
   До конца пьесы оставалось всего несколько самых трудных, самых громких, самых насыщенных звуком тактов. Виктор приоткрыл глаза и впервые сквозь слёзы посмотрел в зал. Тут он увидел то, что сразило его сильнее боли - в первом ряду сидела Татьяна Лоскутова! Это была она - та самая, что покинула его двадцать лет назад. Она ничуть не постарела за двадцать лет, была столь же юна и прекрасна, сколь и в день своей смерти. Она глядела на него встревоженно, видя его состояние. Глядела не отрываясь, со слезами на глазах и прикрытым руками ртом. Он узнал бы её из миллиона, и не было никаких сомнений, что это она - настоящая, живая и по-прежнему столь любимая!
   Виктор почувствовал, что сходит с ума. Он утратил контроль над своими руками, как и над всем своим телом. Его рассудок вдруг показался ему чем-то материальным, каким-то отдельным организмом, который живёт своей жизнью и в любой момент может повернуться и уйти. Он замер, словно пытаясь удержать его. Застыл в оцепенении, сквозь слёзы продолжая глядеть на Таню, которая тоже застыла. Он потерял счёт времени и уже сам не понимал, как долго сидит без движения за роялем. Забыл о том, что находится на сцене и играет Тренодию. Люди в зале не поняли всего этого. Они не знали, что ему больно. Не знали, что он видит умершую возлюбленную. Не знали, что он сходит с ума. Не знали, что оставалось лишь несколько тактов. Люди в зале увидели, как он вдруг перестал играть, прервался на полуслове и будто окаменел. А потом соскользнул со стула и рухнул на пол, лишившись сознания.

 
VIII

   В первые дни после концерта на Виктора пролилось столько грязи, сколько не проливалось за всю жизнь. После столь позорного провала все вдруг так живо заинтересовались его персоной, будто интерес к нему никогда и не угасал. Людям всегда было любопытнее чьё-либо падение, нежели чей-либо успех. Ему припомнили вдруг все поездки по Питеру в компании представительниц древнейшей профессии, все гулянки и пьянки, в которых он участвовал за последние годы и которые раньше почему-то никого не тревожили. Вся культурная пресса вдруг ополчилась на него и громила на чём свет стоит, вспоминая все его неудачи и изобретая новые. Писали, что он окончательно спился и погряз в разврате, из-за чего больше не может играть. Досталось и организаторам концерта, которые посмели допустить такое неслыханное безобразие.
   Передозировка обезболивающими препаратами вкупе с чрезмерным психоэмоциональным напряжением - таков был диагноз врачей. Однако пресса, всегда знающая больше них, пришла к выводу, что это лишь эвфемизм для несведущей публики и на самом деле Челестинский вышел на сцену под действием наркотиков. Просочились слухи и о некоей Тане, которую тот якобы видел в зале, хотя она давно умерла. По дороге в больницу он повторял в бреду её имя, и журналисты без помощи медиков заключили, что у него были наркотические галлюцинации. Потянув за эту же ниточку, докрутили и до истории создания Тренодии, смакуя вымышленные подробности за неимением реальных. При этом никто, как ни странно, не упомянул, что Виктор перенёс операцию на руке и едва ли когда-нибудь сможет играть.
   Иван всячески старался уберечь брата от потока нечистот, стекающих со страниц бумажных и интернет-изданий. Но, раз за разом посещая его в больнице, обнаруживал, что Виктор каким-то образом в курсе последних измышлений представителей второй древнейшей профессии, хоть и отказывался общаться с кем-либо, кроме брата и медперсонала. Днями напролёт он лежал и смотрел в одну точку глазами обречённого, лишённого последней надежды человека. Операция не помогла, и необходима была повторная, которая наконец избавит от спазма, но окончательно лишит шанса на возобновление карьеры пианиста.
   - Это не помешает тебе сочинять, - успокаивал его Иван. - Для тебя это главное, ведь ты прежде всего композитор. А на весь этот журнальный мусор не обращай внимания, он смоется первым же ливнем.
   - Даже врачи не верят, что я видел её, - произнёс Виктор в ответ, продолжая глядеть в пустоту. - Они тоже считают, что это галлюцинации.
   - Виктор, опомнись. Ты не мог её видеть. Она умерла много лет назад.
   - Да, верно. И знаешь что? Я теперь понимаю, что тоже умер тогда вместе с ней.
   - Что ты такое говоришь?
   - Нет-нет, я знаю. Теперь я точно знаю, к чему всё это. Все эти сигналы от Высших Сил. Она зовёт меня к себе, Иван. Она хочет, чтобы мы наконец снова были вместе. И я хочу.
   - Виктор, перестань. Приди в себя наконец!
   - Хватит, не нужно меня успокаивать. Со мной всё уже кончено. А ты живи дальше вместо меня, не повторяй моих ошибок и проживи мою жизнь достойно.
   - Позволь, я проживу свою жизнь, Виктор. А ты - свою. Мне тревожно за тебя, брат. Всё это можно пережить. Забудь и возвращайся в нормальное состояние!
   После визита к Виктору Иван зашёл к его лечащему врачу.
   - У него серьёзная интоксикация, - сказал доктор. - Он до сих пор под действием сильных препаратов. У него ещё могут быть галлюцинации, возможно лёгкое помутнение рассудка. Мы уже замечали за ним суицидальные наклонности и наблюдаем за этим. С ним уже говорил психолог. Не беспокойтесь, скоро всё пройдёт.
   Иван поехал домой. Слова врача не сильно его успокоили, но что он мог сделать, кроме как ждать и надеяться? Он не знал, что говорил с братом в последний раз. Не знал, что через минуту после его отъезда к Виктору приехал нотариус. А ещё через минуту после отъезда нотариуса зашла медсестра, чтобы сделать укол - но пациента в палате не обнаружила. Он забрался на крышу десятиэтажного здания больницы и спрыгнул вниз.


IX

   Как выяснилось, Виктор завещал всё своё имущество - дом, машину, рояль и остатки денег на счетах - Ивану Шабунину, которого официально признал своим родным братом. Собственно говоря, в этом не было ничего удивительного. Кому же ещё? Если бы существовали формальные доказательства их родства - завещание вовсе бы не понадобилось, ибо Иван был единственным живым родственником, а значит - единственным наследником. К тому же, наследство было вовсе не столь велико, сколь рисовало воображение газетчиков и завистников. Денег оставалось совсем немного, и вскоре Ивану предстояло задуматься о средствах к существованию.
   Однако же это всё, что у него теперь было. И едва ли остатки денег, которых хватит от силы на год, опустевший дом, огромность которого лишь подчёркивала его пустоту, машина, которую Иван не умел водить, и рояль, на котором он не умел играть так блестяще, как Виктор - едва ли всё это могло сколько-нибудь компенсировать тот прискорбный факт, что он снова остался один во всём свете, снова потерял единственного родного человека. И пусть отношения их не всегда были исключительно хороши, он с радостью отдал бы всё это и вернулся в свою полуразвалившуюся лачугу в Липово, если бы это могло вернуть Виктора.
   Но журналисты не понимали этого, и теперь на Ивана полилось ещё больше грязи, чем лилось некогда на его покойного брата. Оказалось, что всё случившееся было коварным планом гениального мошенника Шабунина с целью заполучить грандиозное наследство Челестинского. Внешнее сходство было достигнуто пластической операцией, и никаких других доказательств родства не имеется. Но для Виктора, чей рассудок давно пошатнулся на почве разврата и пьянства, этого оказалось достаточно. Шабунин вошёл к нему в доверие и подсадил его на наркотики, чтобы окончательно подчинить себе его волю. Ведь недаром же Иван приезжал к больницу к своему так называемому брату в день его гибели. Теперь Виктор вдруг оказался всенародным любимцем, которым не переставала восхищаться публика. И он стал жертвой гнусного предательства со стороны человека, которого считал своим братом.
   Тут же, забыв обо всех своих съёмках, примчалась Лариса. Завещание Виктора она пыталась оспорить в суде, опираясь на данные медиков о помутнении его рассудка и галлюцинациях в день подписания документа. И хотя для неё, в отличие от Ивана, наследство было копеечным, она утверждала, что всё должно непременно достаться ей, ибо она фактически являлась женой Челестинского на протяжении долгих лет. Пресса единодушно встала на её сторону, узрев в ней единственный шанс на торжество справедливости и наказание злодея Шабунина. На этой почве вновь поднялись дискуссии о том, не пора ли нам последовать примеру развитых стран и приравнять гражданский брак к официальному в вопросах наследования и раздела имущества.
   Однако по действующему законодательству Лариса не считалась женой Виктора и не могла претендовать на его наследство. А помутнение рассудка, по заключению психолога, было не столь велико, чтобы на этом основании оспаривать его предсмертную волю. Всё осталось как было. Иван по-прежнему бродил в одиночестве по огромному дому, который казался ему спасительным островком посреди вражеского мира. Он почти не выходил на улицу, заказывая продукты на дом. Казалось, снаружи, за пределами островка, у него нет не только родственников, но даже сколько-нибудь близких друзей. Казалось, все до единого ненавидят его и винят в смерти Виктора. И теперь он успокаивал себя теми же словами, какими тщетно пытался успокоить Виктора: «весь этот мусор смоется первым же ливнем».
   И действительно, любопытство прессы, не подпитываемое новыми фактами, быстро сошло на нет. Появились другие жертвы, и Шабунина все забыли, как забыли когда-то Виктора. Но от этого он только острее ощутил свою никчёмность и бесполезность. Острее, чем при жизни Виктора, он почувствовал себя его тенью. Он смотрел на себя в зеркало - и видел Виктора. Пытался играть - и получалось слабое подражание манере брата. Пробовал сочинять - и не мог нащупать собственный стиль, отойти хоть на шаг от стиля Виктора. Во всём, что он делал, он повторял Челестинского. С той лишь разницей, что Челестинский во всём его обошёл. И обошёл в том возрасте, в каком теперь был Иван.
   Вновь и вновь проигрывая Тренодию Виктора на его роскошном белом рояле, Иван понимал, как далеко ему до этого уровня. Это правда, что за всю жизнь Виктор не написал ничего лучше этой короткой пьесы. Это правда, что вся его популярность держалась на ней одной. Однако он смог создать хотя бы одно сочинение такого уровня, а Иван ещё не создал ни одного и едва ли когда-нибудь сможет. Для него это была недосягаемая планка, непокоримая вершина, и он не знал даже, с какой стороны к ней подступиться, то и дело упираясь в тупик, обнаруживая предел собственных возможностей, барьер, через который он никак не мог перепрыгнуть, каким бы низким тот ни казался.
   Иван понимал и то, что этим грандиозным прорывом Виктор был всецело обязан Тане. Его любовь к ней и её смерть вдохновили его на сочинение сей гениальной пьесы. Но то было совпадение обстоятельств, которое едва ли когда-нибудь могло повториться. А между тем, единственный смысл своей жизни Иван видел в сочинении музыки. И всё, что ему было нужно для совершения аналогичного прорыва - это невыносимое страдание, нестерпимая боль, из ряда вон выходящее потрясение. Вот простой и, похоже, единственный рецепт гениальности. Он был готов к этому, но не мог сам себе это устроить. Лишь судьба могла подкинуть похожий случай.
   Но можно ли быть уверенным, что подобное непременно произойдёт? Можно ли ставить жизнь в зависимость от слепого фатума, ставить все карты на нечто неведомое и абстрактное, чего может никогда не случиться? Как же трудно жить после Виктора, понимая, что не можешь прожить, как он, но не можешь и по-другому! Если бы Иван мог повернуть время вспять и вернуться в день гибели своего мнимого отца - он предпочёл бы никогда не вскрывать тот ящик и не знать, что Михаил Ильич не был ему отцом; не знать, что где-то у него есть брат, никогда не ездить к нему, никогда не встречаться с ним - чтобы теперь это знание не давило на него, не сковывало его индивидуальность, не лишало его собственного лица.
   Но случилось то, что случилось. Он впал в зависимость от Виктора и во всём неизбежно сравнивал себя с ним. Он потерял сам себя, видел в себе лишь бледную копию брата. Прямо здесь, у него под пальцами, на этих восьмидесяти восьми клавишах таились искомые им звуки. Они были так близко, но он не мог разглядеть их, будто глаза его были завязаны. Он часами сидел перед чистым нотным листом и панически боялся его, словно то была бездонная яма, способная его поглотить. Тишина, царившая в доме, давила на психику страшнее любого шума. Стены сжимались, будто хотели раздавить. Огромный дом начинал казаться тюрьмой, и Иван уже не рад был, что не отдал его Ларисе. Поиски самого себя всё больше походили на поиски чёрной кошки в тёмной комнате без уверенности, что она там есть.
   Однажды вечером к Ивану заехал Александр Францевич Дешанель. Он готовил концерт памяти Виктора в Большом зале филармонии. В первом отделении должна была прозвучать Симфония, которую Дешанель порядочно причесал и уже начал разучивать со своим оркестром. А во втором отделении ожидался ряд фортепианных миниатюр, самую известную из которых, разумеется, приберегли на закуску. Дешанель попросил Ивана передать ему рукопись Тренодии. Её должен был исполнить один из лучших современных пианистов, и Дешанель пожелал, чтобы тот играл по рукописи, вкладывая в этот жест особый смысл.
   - Не лучше ли будет, если сыграю я? - неожиданно предложил Шабунин.
   - Иван Михайлович, - ответил маэстро, - я уважаю Ваш порыв, очевидно продиктованный любовью к брату - но ведь мы совсем ничего не знаем о Ваших способностях.
   - Так позвольте же мне Вам их продемонстрировать.
   Иван сел за рояль и наизусть проиграл Тренодию, которую уже знал на зубок. Едва ли кто-то мог сыграть её лучше Виктора, будь он хоть семи пядей во лбу - однако Дешанелю хватило музыкальности и душевной тонкости, чтобы уловить эмоциональные оттенки, которые Иван, за счёт особенно близкого знакомства с историей пьесы, передавал лучше, нежели мог передать кто-либо из живущих.
   - Полагаю, Вы правы, - заключил Александр Францевич. - Будет лучше, если Тренодию исполните именно Вы. Вам ещё нужно поработать над технической стороной. Но думаю, Вы и сами это понимаете. И времени на это достаточно. Только ради Бога: не переусердствуйте!
   И Иван начал усиленно заниматься, как некогда Виктор, но в пределах разумной меры. У него появилось дело, он весь погрузился в работу, что помогло ему на время забыть о своих тягостных думах. Тренодия Виктора наконец должна была прозвучать до конца на той самой сцене, где была давеча трагически прервана - и для Ивана, и для Дешанеля это было делом принципа, данью памяти человеку, которого они любили и уважали, как никто другой и несмотря ни на что.

 
X

   Трудно сказать, почему на концерт памяти Челестинского пришло так мало народу. Может быть, люди вдоволь насытились скандалами вокруг его имени. Может быть, не представляли себе его музыку без него самого. А может быть, просто не хотели вспоминать случившееся. Как бы то ни было, зал был полупустой и реагировал слабо, хотя все музыканты, начиная с Дешанеля и кончая Шабуниным, сделали свою работу безупречно. Организаторы, как всегда уверенные в успехе, ожидавшие аншлага и оваций, были потрясены. Но исполнителей это не сильно расстроило. Концерт состоялся, и они отыграли на славу - это главное, ибо они считали это своим долгом перед Виктором.
   Для Ивана же тот концерт оказался более судьбоносным, нежели он мог предполагать. После его блестящего выступления к нему подошла за кулисами девушка - маленькая, тоненькая, очень милая и улыбчивая, с ямочками на пухлых щёчках, яркими веснушками и пышной копной золотистых кудряшек, лохматая и в чём-то даже смешная, с какой-то холодной северной красотой.
   - Здравствуйте, Иван! Я Марина Латышева. Это я прислала то письмо с рукописью.
   - Рад познакомиться, Марина. Очень ждал встречи с Вами.
   - Я обещала подойти к Виктору после его выступления… Вы так на него похожи!
   - Мы с ним надеялись, что Вы поможете нам выяснить, как эта рукопись попала к Вам.
   - А я надеялась, что Вы мне в этом поможете.
   - Оставьте Ваш телефон. Я подумаю, каким образом мы могли бы это выяснить. Совместными усилиями, думаю, мы найдём ответ.
   - Ещё я сделала для себя копию той рукописи и хотела попросить Виктора Аркадьевича на ней расписаться. Может быть, Вы распишетесь за него?
   - Не думаю, что имею на это право. Но если Вы просите…
   Иван дал первый в своей жизни автограф. Марина вдруг помрачнела.
   - Знаете, я чувствую себя виноватой в его гибели. Если бы я не прислала то письмо…
   - Перестаньте. Никто не мог знать, что так получится.
   - Вы меня успокоили. Я боялась, что Вы вините меня.
   - А я боялся, что Вы вините меня.
   - Это уж точно нет. Я не верю во все эти россказни, что Вы мошенник и всё подстроили.
   - Спасибо, мне приятно это слышать.
   - Буду ждать Вашего звонка. Для меня нет более интригующей загадки, чем история этой рукописи.
   - Я обязательно расскажу Вам её в более подходящей обстановке. Полагаю, Вы имеете право знать.
   Иван ехал домой, по дороге пытаясь осмыслить внезапно нахлынувший на него поток чувств. Весь мир для него словно перешёл в иное измерение, потонул в тумане, и реальным осталось лишь одно - её глаза. И ничего другого не было вокруг. И всё остальное вдруг перестало иметь значение. Это казалось ему сказкой, но он не помнил уже, что было с ним до встречи с Мариной, забыл, что только что выступал на сцене Большого зала филармонии с труднейшей для исполнения пьесой - жизнь словно переломилась и началась заново, обрела какой-то новый, доселе неведомый ему смысл. И смысл этот заключался в её глазах. Ничего особенного не было в ней на первый взгляд, но Ивану казалось, что более прекрасной девушки он в жизни не видел. Это маленькое и трогательное, какое-то совершенно воздушное, неземное, ангельское существо притягивало его с непреодолимой силой.
   В ту ночь он не мог уснуть. И весь следующий день не мог думать ни о ком и ни о чём, кроме неё. Словно амнезия стёрла его память до вчерашнего концерта и оставила лишь фантастический манящий взгляд её небольших, но таких выразительных ясно-голубых глаз. Они столь недвусмысленно говорили о взаимности его интереса, но рассудок не уставал твердить, что это невозможно, что ему показалось, что он совсем не знает её, что это пройдёт. Иван не отличался робостью с девушками, но не мог ухаживать за ней, как за любой другой. Нужно было нечто особое, из ряда вон выходящий жест, чтобы выразить всю полноту и глубину чувства, что постигло его и буквально перевернуло его сознание.
   Наконец он набрался смелости и позвонил ей.
   - Алё? - послышался в трубке её нежный, звонкий, немного детский голосок.
   Внутри у Ивана всё трепетало настолько, что он не мог дышать. Он покрылся потом, и трубка задрожала у него в руке.
   - Алё? - более настойчиво повторила она, а он не знал, что сказать, не мог вымолвить ни слова.
   И вдруг он услышал нечто такое, что развязало ему руки.
   - Иван?
   Каким-то непонятным образом она догадалась, что это он. И словно чем-то тяжёлым огрело по голове: «Дурак! Ну что же ты молчишь!»
   - Марина? - произнёс он не своим голосом, не понимая, откуда в нём взялось столько смелости. - Если ты свободна сейчас, я хотел бы пригласить тебя со мной поужинать, - произнёс он медленно, но решительно, почему-то с полной уверенностью, что она согласится.
   И она согласилась. И это внезапное «ты» казалось обоим естественным и само собой разумеющимся.
   - Ты обещал рассказать мне историю Тренодии, - напомнила Марина за ужином.
   - Виктор очень любил одну девушку. Звали её Таня Лоскутова. Тебе знакомо это имя?
   - Нет, никогда не слышала.
   - Они встречались около месяца. А потом… В общем, у неё был врождённый порок сердца. Она не знала об этом, и он не знал. Однажды утром он проснулся с ней рядом, а она…
   - Боже, какой кошмар! - воскликнула впечатлительная Марина.
   - После этого он написал Тренодию. Всего за несколько дней. Пришёл на похороны с готовой рукописью и передал Таниному отцу.
   - И что же дальше?
   - А дальше Виктор пытался найти его, но не смог. Рукопись бесследно исчезла, и Виктор ничего не знал о ней, пока ты не прислала ему письмо.
   - К сожалению, нам это ничего не даёт.
   - Есть лишь один способ выяснить: спросить у твоего отца.
   - Мне бы очень этого не хотелось. Он расстроится, если узнает, что я залезла в тот ящик.
   - В таком случае, нам придётся смириться с тем, что мы никогда ничего не узнаем.
   Но Марина не готова была мириться. Когда она поняла, что другого выхода нет, решено было на следующее утро поехать вместе к её родителям.
   Жили они далеко, в Шлиссельбурге. Иван и Марина больше часа ехали на автобусе. Марина предупредила об их визите, но её родители почему-то странно на него посмотрели. Они словно увидели привидение.
   - Здравствуйте! - поприветствовал их гость. - Иван Шабунин.
   - Юрий Антонович, - в свою очередь представился отец. - Моя супруга - Галина Матвеевна. Проходите, присаживайтесь.
   Они были довольно старыми. Трудно было поверить, что у них столь юная дочь. Они походили скорее на её дедушку с бабушкой. Квартира их была маленькая и скромная. Все расселись. Ивана продолжал смущать загадочный, неотрывный взгляд на него хозяев - будто к ним явился чекист, чтобы вести их на расстрел.
   - Папа, нам очень нужно поговорить с тобой, - начала Марина. - Для начала я должна перед тобой извиниться. После ремонта в твоём ящике сзади образовалась щель. И я увидела там рукопись. Она торчала наружу, и я не могла удержаться. Пожалуйста, не злись на меня.
   - Что ты, ничего страшного! - ответил Юрий Антонович, продолжая пристально глядеть на Ивана, будто с его приходом всё потеряло значение.
   - Поверь, я больше не лазила в тот ящик и ничего не брала. Но та рукопись… Когда я поняла, что это за музыка, я решила отправить её Виктору Челестинскому, и в результате…
   - Юрий Антонович, - перебил её Иван. - Мы пришли сюда, потому что нам очень важно знать: как эта рукопись попала к Вам?
   - Так Вы ничего не знаете? - произнёс Латышев так, будто от этого зависела его жизнь. - Понимаете ли, я… Как бы Вам сказать… Я и сам не помню, откуда взял эту рукопись.
   - Но ведь как-то она попала к Вам?
   - Да, попала, конечно, но… я… знаете… - Латышев словно придумывал на ходу. - Я нашёл эти ноты. Да. Я нашёл их случайно в портфеле, который кто-то выбросил.
   - Вы видите, мы небогато живём, - впервые заговорила Галина Матвеевна каким-то надрывным, испуганным голосом. - Особенно тогда, двадцать лет назад, когда Мариша только родилась.
   - Да, я нашёл в мусоре тот портфель. Он был хороший и совсем не старый. Я решил взять его, потому что мне нужен был новый портфель, а денег не было. И я… в общем…
   - Там и были те ноты, - снова помогла мужу Галина Матвеевна. - Наверное, тот портфель выбросил кто-то, у кого они были раньше.
   - То есть Лоскутов, - сказал Иван. - Очень странно, что он их выбросил.
   - Даже обидно, - добавила Марина, - что так банально всё объясняется.
   - Решил избавиться от того, что напоминало о смерти дочери, - предположил Иван.
   А хозяева так и глядели на него выпученными глазами.
   На обратной дороге он спросил Марину:
   - Ты заметила, как они на меня смотрели?
   - Не обращай внимания. Они у меня всегда были скрытные. Не привыкли к гостям. Из дома почти не выходят, ни с кем не общаются.
   - И всё же странно, что Лоскутов выкинул рукопись. По-моему, твои родители что-то скрывают.
   - Ну конечно! Они участвуют в международном заговоре! - засмеялась Марина.
   Иван и сам об этом не слишком думал. Он был настолько окрылён любовью, что ничего больше не хотел замечать. Ему было искренне наплевать, что будет завтра. Они жили только настоящей минутой. И каждая минута созерцания и узнавания друг друга была единственной - первой и последней. Ему не всё нравилось в ней, не всё было понятно, не всё прекрасно - но всё было ему родным, таким тёплым и нежным, что он утопал в этой теплоте и нежности и не мог оторваться. Она не была совершенством, не была сногсшибательной красавицей - но она была единственной, кому он готов был простить любое несовершенство, ибо совершенным был их союз…

 
XI

   На следующий день Марина сдавала экзамен. Иван был дома один и услышал звонок в домофон. Заглянул в монитор и не поверил глазам - это был Юрий Антонович Латышев.
   - Здравствуйте! - поприветствовал он нежданного гостя. - Какими судьбами?
   - Здравствуй, Иван. У тебя найдётся для меня минутка?
   - Разумеется, проходите.
   Они зашли в дом и сели в гостиной. Столь долгая дорога, очевидно, далась ему нелегко в его преклонные годы. Он тяжело дышал. Отдышавшись, в изумлении огляделся по сторонам.
   - Давненько я не видал такой роскоши, - признался гость.
   - Это дом Виктора. Моего здесь ничего нет.
   - Ты любишь её? - неожиданно прямо спросил Юрий Антонович.
   - Да, я очень люблю Вашу дочь, - столь же прямо ответил Иван.
   - И она тебя любит.
   Ивану радостно было слышать это, ибо они с Мариной ещё не сказали этого друг другу вслух, хотя для обоих это было вполне очевидно. Но далее последовал вопрос куда более загадочный:
   - Ты действительно ничего не знаешь?
   - О чём Вы? - не понял Иван. - И почему Вы так странно смотрели на меня, когда я пришёл? - добавил он, раз уж зашёл такой разговор.
   Латышев тяжело вздохнул. Глаза его наполнились слезами.
   - Я решил, что ты должен знать. Я не думал, что так всё получится.
   - Юрий Антонович, Вы пугаете меня. Скажите, наконец, в чём дело?
   - Иван, моя фамилия - вовсе не Латышев. Моя настоящая фамилия - Лоскутов.
   Иван раскрыл рот от удивления. Всё мигом сошлось в его голове.
   - Значит, Таня была Вашей дочерью? - догадался он. - А Марина - её сестра?
   - Нет, всё не так просто, - ответил Лоскутов-Латышев, вновь пошатнув в мозгу Ивана стройную картину происходящего.
   - Ну тогда я совсем ничего не понимаю.
   - Да, это сложно понять.
   - Ну так объясните же наконец!
   Юрий Антонович закашлялся, и слёзы хлынули у него из глаз. Он достал из кармана носовой платок.
   - Прости, мне так трудно сказать тебе это.
   - Но Вам придётся это сказать, - настаивал Иван.
   - Да, придётся… Иван, ты вовсе не брат Виктора. Ты - его генетический клон.
   - Что за бред? - не поверил Шабунин, но почувствовал, как мурашки пробежали по всему телу.
   - А Марина, - продолжал Юрий Антонович, - она генетический клон моей дочери - Тани.
   Иван попытался что-то сказать, но словно кто-то схватил за горло.
   - Марина сказала, что приведёт с собой друга по имени Иван. Я не думал, что это ты. Когда ты пришёл - я подумал, что ты всё знаешь.
   - А когда поняли, что не знаю?
   Тут Юрий Антонович склонился к Ивану, словно собирался умолять его о чём-то, готовый едва ли не встать перед ним на колени.
   - Я очень прошу тебя, Иван: не говори ничего Марине. И никому не говори. По крайней мере до конца.
   - До какого конца? - не понял Иван.
   Лоскутов снова откинулся на спинку дивана.
   - Я расскажу тебе всё по порядку. Мы сделали это вместе - я и Михаил Ильич Шабунин. Мы с ним были друзьями с университетских лет. Учились на одном курсе, а потом вместе поступили на работу в Институт генетики. Сначала простыми лаборантами. Потом примерно в одно время защитили кандидатскую, докторскую, стали профессорами, а позже и академиками. Тема исследований у нас была общая - клонирование человека. Мы оба мечтали произвести практический опыт. Но они всегда были и остаются под запретом. Тема эта вообще считается не очень этичной. Подходят к ней всегда осторожно. Исследуют чисто теоретически - в той мере, в какой это может помочь медицине.
   В то же время клонирование человека давно перестало быть фантастикой - это было возможно ещё в девяностые. «Овечку Долли» клонировали в девяносто шестом. Но опыты по клонированию людей с самого начала были запрещены международным законом, действующим по сей день. Однако я был бы удивлён, если бы такие опыты не проводились подпольно. До нас с Михаилом даже доходили неподтверждённые слухи. Трудность подобных операций заключалась в том, что они требовали немалых средств и сложной техники, которая вся была наперечёт. Но находились спонсоры, которые финансировали такие проекты, исходя из каких-то своих интересов.
   В отличие от Михаила, я всегда был предельно осторожен с законом. Свои мечты о практических опытах я держал при себе и делился ими разве что с Шабуниным, который их полностью разделял. Но сам он был гораздо более дерзким и напористым. Был атеистом и считал религиозными предрассудками все те морально-этические принципы, на которых основывался международный запрет на клонирование разумных существ. Считал, что запрет этот тормозит развитие науки, будучи бессмысленным потаканием общественному сознанию, которое всегда было злейшим врагом прогресса.
   Шабунин вынашивал собственную безумную идею, которой был по-настоящему одержим: он мечтал осуществить опыт по клонированию одарённого человека, чтобы доказать, что современная наука может гроздьями выращивать гениев и тем самым преобразить мир. Он расспрашивал многих талантливых людей того времени, согласны ли они, чтобы на основе их ДНК был искусственно выращен их генетический клон. Разумеется, никто не согласился. Шабунин отчаялся. Мне казалось, он перегибает палку. Однако тайно от всех я поддерживал его, был для него единственным другом - единственным, кому он мог доверять.
   Позже я узнал о болезни Тани. Никого на свете не любил я так, как свою единственную дочь. Всю свою жизнь я посвятил заботе о моей красавице и умнице, которой шёл тогда двадцатый год. Однажды я начал замечать, что Танюша выглядит бледной и больной. Она была из тех, кто будет терпеть и молчать, но никогда не пожалуется на проблемы со здоровьем. Мне нелегко было вытянуть из неё признание в том, что у неё периодически побаливает сердце. И она долго сопротивлялась, когда я настаивал на походе к врачу.
   Но потом ей стало значительно хуже, и мне удалось уговорить её сходить к кардиологу. Этим кардиологом был Аркадий Генрихович Челестинский - отец Виктора. Так мы и познакомились. Его диагноз оказался гораздо страшнее, чем я мог ожидать. Он предсказал Танечке неминуемую кончину в ближайшие месяцы. Таня по-прежнему ничего не знала. А я уже мысленно прощался с ней. Ничего нельзя было сделать. При всём колоссальном уровне своего развития медицина оставалась бессильна перед её болезнью. Можно было лишь дать ей таблетки, чтобы она не мучилась. Она принимала их, сама не зная, что принимает. Боль ушла - и она снова радовалась жизни.
   Вскоре она познакомилась с Виктором, у них начался роман - и это особенно сблизило нас с Аркадием Генриховичем. Я просил его ничего не говорить сыну - дать им насладиться этими первыми и последними днями счастья. Я видел, как велика их любовь - и просил его максимально скрасить для них эти дни. Аркадий Генрихович понимал, что будет с Виктором после смерти Тани, и старался аккуратно приготовить его. Это стало нашей общей бедой.
   А тем временем, мой разум крупного учёного, научившегося воссоздавать человека из клетки ДНК, никак не мог смириться с тем, что моя единственная, столь горячо любимая дочь скоро будет отнята у меня - а я ничего не способен с этим поделать! Я отказывался верить, что какая-то сердечная болезнь может быть сильнее науки, в которой я достиг таких высот. Это просто не укладывалось в моей голове. Я не мог спокойно сидеть и ждать её смерти. Я должен был что-то сделать.
   И тогда мне пришла в голову мысль клонировать Таню. И эта мысль мне самому казалась безумной. Клонирование человека давно уже стало для меня чем-то естественным, хоть я и не делал этого ни разу на практике. Но когда дело касалось моей родной дочери - всё естественное начинало звучать совсем по-иному. Я всё же не был таким законченным атеистом, как Миша, и некая капля религиозного сознания во мне протестовала против этого. Кроме того, я понимал, что клон Тани - это будет уже не Таня, а другой человек. Я понимал, что Таню я этим всё равно не спасу. И это меня останавливало.
   Но не только это. Было и ещё кое-что. Клон Тани родился бы с таким же врождённым пороком сердца - и точно так же умер бы в молодости. Ведь эта болезнь была спрятана где-то в самом её генетическом коде. На то она и наука, чтобы решать подобные дилеммы. И именно это было главной темой наших с Шабуниным исследований - как очистить генокод при клонировании? Как произвести этот опыт, чтобы у клона не было в ДНК повреждений, которые были у оригинала?
   И тогда я начал ставить у себя дома эксперименты на кроликах. Я находил особей с врождённым пороком сердца - примерно таким же, какой был у Тани - и пытался клонировать их таким образом, чтобы клоны рождались здоровыми. Таня не понимала сути этих экспериментов и искренне полагала, что в клетках просто-напросто естественным путём рождаются новые кролики. Она полюбила этих милых зверьков и каждый раз плакала, когда они умирали. А умирали они все очень скоро и неожиданно. Я произвёл тогда два десятка опытов по клонированию. И все сорок кроликов умерли ещё до Тани.
   Было и ещё одно препятствие на моём пути. У меня было всё, что могло понадобиться для осуществления опыта, кроме одного - денег. А денег нужно было довольно много. И я не представлял, откуда мне их взять. И тут появляется Шабунин со своей безумной идеей:
   - Мы можем помочь друг другу, Юра. Я нашёл деньги, которые нужны тебе. У тебя же есть лаборатория, которая нужна мне. Ты хочешь клонировать свою дочь - чтобы подарить ей вторую жизнь. Я хочу клонировать гения - чтобы получить живое доказательство своей теории. Пришло время нам наконец сделать это - прекратить пустое теоретизирование и осуществить практический опыт!
   - О каком гении ты говоришь? - спросил я.
   - О Викторе, - ответил он. - Я давно положил глаз на сына Челестинского. Он чрезвычайно одарён! Ещё молод - а я не хотел слишком большой разницы в возрасте. Когда он прославится (а я не сомневаюсь, что он прославится!) - их уже будет двое. К тому же, они с Таней встречаются, и нам удобно будет одновременно взять образцы у обоих!
   Я боялся его одержимости, его безумных глаз и сумасшедших идей. Но в то же время понимал: то, что он предлагает - единственный выход из всех наших дилемм, единственный способ для меня не потерять дочь, а заодно воплотить в жизнь все наши теории, чтобы наконец состояться в науке. Я пригласил Виктора и Таню ко мне домой - якобы для того, чтобы мы с женой познакомились с женихом дочери. Но на самом деле я ждал лишь одного: что они выпьют чай и уйдут, оставив на стеклянных стаканах чёткие образцы своих ДНК.
   Тем же вечером мы произвели одновременно оба эксперимента. На основе ДНК Виктора и Тани мы сконструировали две искусственных клетки, которые должны были быть выращены в телах двух суррогатных матерей. Для Марины такой матерью стала родная мать Тани - моя супруга Галина Матвеевна. Она просто ещё раз выносила ту же самую дочь, которую двадцать лет назад уже родила. Тебя же выносила Майя Витальевна Шабунина. Роды у неё были слишком тяжёлые, и наутро она скончалась. Галя кормила грудью вас обоих, потому что тебя кормить было больше некому. Благо, у неё было достаточно молока. Через месяц с небольшим мы с Мишей решили спрятать детей и разорвать всякие контакты с внешним миром до вашего совершеннолетия. Всё, что было дальше - тебе известно.
   Осталась лишь одна важная деталь, о которой ты должен знать. Пожалуй, самая неприятная для нас обоих. Врождённый порок сердца Тани мне так и не удалось одолеть. Опыты с кроликами провалились. Я рассчитывал, что когда Марина вырастет - медицина достаточно продвинется, чтобы победить болезнь. Я показывал её лучшим кардиологам, когда она была ещё маленькой - но порок не обнаружился, и я надеялся, что не обнаружится никогда.
   Но недавно всё началось заново. Развитие болезни у Марины протекает аналогично. Я знаю, что буду гореть за это в аду. Я заслужил это. На мне вина, которую искупить невозможно. Я никогда не прощу себе этого. Теперь я понимаю, как мы заблуждались. Понимаю, что мы натворили. Но уже слишком поздно. Ничего уже не поделаешь. И ты должен знать, что Марина умрёт. Неизбежно. Неотвратимо. И очень скоро. Ей остаются считанные часы.


XII

   Марина успешно сдала экзамен, хотя снова болело сердце. Выпила очередную таблетку, и стало легче. Тут ей позвонил Иван.
   - Сдала? - спросил он возлюбленную.
   - На «отлично»! - похвасталась она.
   - Поздравляю! И предлагаю отпраздновать! Поужинаешь со мной? - предложил Иван.
   - С удовольствием! - радостно согласилась Марина.
   Они были вместе всего два дня, хотя кажется, будто прожили целую отдельную жизнь. В тот вечер они ужинали в дорогом ресторане - в «Ленинградской трапезе», что возле Благовещенского моста. Она плохо выглядела. Пила таблетки. Он держал её руку под столом. До конца жизни он будет закрывать глаза и ощущать эту руку в своей руке. Он запомнил пианиста, который играл на рояле. Запомнил музыку, которую он играл, чтобы в своей Тренодии лёгким намёком ввести короткий мотив оттуда. Они ели всё то же, что Виктор и Таня в тот вечер. Пили то же вино. Около полуночи поднялись наверх и сняли номер в гостинице в том же здании - номер 323. Иван запомнил его вплоть до мельчайшей царапины на стене. После нескольких таблеток Марине вроде бы стало легче, но она всё равно была вяловатая. И без того бледная кожа её была совсем белой, а глаза - пустые и полусонные…
   Конечно, душа его разрывалась на части, а мозги лопались от внутреннего напряжения. Конечно, услышанное только что от профессора Лоскутова давило ему на психику так, что хотелось орать на весь Петербург до разрыва связок. Конечно, рассудок словно отделился от него и превратился в крошечное насекомое, грозящее заползти за подкладку пиджака и навеки там затеряться. Однако мускул не дрогнул на его лице. Ни одним жестом, ни одной интонацией, ни одним взглядом не выдавал он того, что творилось внутри.
   Иван понимал теперь, что имел в виду Виктор, когда сказал, что вместе с Таней умер тогда он сам. Виктор не пережил смерть Тани и сломался. После этого вся жизнь его непрерывно катилась под откос. После прихода Ивана он сделал отчаянную попытку начать жизнь заново - но лишь окончательно убедился, что давно уже мёртв. И оставалось лишь умереть физически, дабы не заражать больше воздух продуктами своего гниения.
   Профессор Лоскутов, сам того не ведая, дал Ивану ключ к разгадке его основной дилеммы: как выйти из замкнутого круга постоянной зависимости от Виктора и похожести на него во всём? Решение оказалось парадоксальным: чтобы выйти из него - нужно было войти в него ещё глубже. Вместо того, чтобы с самого начала искать другой путь, дабы не идти по пути Виктора - нужно было пройти весь путь Виктора до этой узловой точки и лишь потом свернуть в сторону. Иными словами, открытая ему наконец тайна его происхождения и была ключом к его индивидуальности, к его неповторимому стилю, который он так долго и мучительно искал за пределами стиля Виктора - пока сама жизнь только что не навела его на мысль, что искать его надо внутри стиля Виктора.
   Каждый композитор выражает в музыке свою уникальную неповторимую сущность. Но ведь сущность Ивана сводилась к тому, что он - это Виктор. Их изначальные сущности идентичны. Если можно так выразиться, Иван и сам является плагиатом Виктора. И если такова его судьба - быть первым в мире композитором-клоном - музыка его неизбежно должна быть клонированной, как он сам. Он проживает заново жизнь человека, имея возможность не повторять его ошибок. Музыка же всегда отражает проявления жизни и проявления души автора. Как ещё, не прибегая к плагиату, отразить изначальную идентичность Ивана и Виктора, из которой Иван впоследствии должен выйти?
   Тренодия Виктора была квинтэссенцией жизни Виктора, которая оборвалась, едва начавшись - и Виктор, сам того не ведая, заложил это в форме своей композиции. Ивану же, дабы создать квинтэссенцию своей жизни, оставалось лишь в точности повторить то, что уже было сделано Виктором - и продолжить его творение, дав новое развитие и новый исход. Виктор, пережив смерть Тани, сломался и выразил в своей Тренодии свой внутренний перелом. Теперь Иван был вынужден пережить точно такую же травму. И, дабы не повторить дальнейшую судьбу Виктора после этой травмы, Ивану оставалось лишь собрать в себе все силы самообладания, которые в нём были, чтобы продержаться эти последние часы и не сломаться. Это была его обязанность по отношению к искусству. Это был единственный возможный способ доказать самому себе и всему миру, что существование его осмысленно, даже при том, что он - продукт интеллектуального труда двух сумасшедших учёных. Доказать, что, каким бы путём он ни появился на свет - это было не зря. И он - не просто результат эксперимента, подопытный кролик, созданный руками генетиков, а в первую очередь - человек, который сам способен творить.
   Иван вынужден был смириться со своей похожестью на Виктора и не пытаться выбраться из неё, ибо это бесполезно - он никуда уже не денется от того факта, что является клоном Виктора. Но вместо того, чтобы плакать по поводу этого факта - можно было играть с ним, иронизировать по поводу него, лепить из него свой стиль и складывать на его основе свою творческую индивидуальность - и именно так и только так можно было его победить. Был лишь один способ вырваться из трагичности этой ситуации: нужно было почувствовать себя выше неё, глядеть на неё свысока, насмехаться над ней.
   Отключив телефоны, они полностью разорвали связь с внешним миром. И этот последний вечер, эту последнюю ночь посвятили только друг другу. Они наслаждались каждой секундой своей любви. И чем сильнее он привязывался к ней - тем больнее ему было понимать, что через считанные минуты он её потеряет. И он ещё больше старался привязаться к ней, чтобы было ещё сладостнее - но при этом ещё больнее. А какой-то второй Иван, который смотрел на первого со стороны, преобразовывал все его чувства в творческую энергию. Ситуация, породившая аналогичное сочинение Виктора - теперь готова была сослужить такую же службу его клону. Ситуация, которая Виктору была дана судьбой - Иваном конструировалась заведомо. Он нарочно создавал её вокруг себя, стараясь сделать максимально похожей на то, что рассказывал Виктор - чтобы получить от неё максимум творческого вдохновения и написать шедевр.
   Кому-то может показаться в высшей степени циничным пользоваться смертью любимой девушки для каких-то художественных целей. Не представляю, как отнеслась бы к этому Марина, если б узнала. Но ведь Иван ничего не мог поделать с тем, что этой ночью её не станет. Это сверхъестественное знание будущего казалось плодом больного воображения шарлатана-экстрасенса. Но это было горькой правдой. Конечно, невозможно передать словами ту боль, которую причиняла эта правда Ивану. Но он мог бы жить с этой болью, терпеть, страдать - но предпочёл выразить её в музыке и тем самым сделать достоянием искусства. Он мог занять слабую и пассивную позицию несчастного страдальца - но выбрал сильную и активную позицию творца, который может сотворить шедевр из чего угодно, даже из того, что кажется святым и неприкосновенным. А ведь именно из самого святого и неприкосновенного создаются величайшие на свете шедевры.
   Каждое её касание, каждый взгляд, каждый жест, каждый изгиб, каждая клеточка её дивного тела имели для него двойной смысл: приносили одновременно сладостное счастье и невыносимую боль от осознания того, что совсем скоро он всего этого больше не увидит. А какой-то другой Иван, который смотрел на первого со стороны, переводил всю эту противоречивость на язык музыки. А первый, словно мазохист, всё больше мучил себя, чтобы подкинуть второму побольше материала. Но только так - через терпение, через мастерство управления этой болью и этим страхом - он мог ощутить осмысленность не только своего существования, но и короткой жизни Марины. И тех безумных, не укладывающихся в голове, не поддающихся человеческому разумению перипетий судьбы, невольными жертвами которых им обоим пришлось стать.
   Вырваться из замкнутого круга подчинения сложившимся обстоятельствам можно было лишь через мучительно-трудные, невыносимо болезненные попытки контролировать эти обстоятельства и быть выше них. Казалось бы, это невозможно, это выше человеческих сил. Но Иван нашёл в себе силы. Он смог противостоять даже такой испепеляющей боли и такому удушающему страху, сделав из них музыкальный стиль. Только так он оказывался выше обстоятельств, в кои был загнан против своей воли и не по своей вине. Только так становился самостоятельной личностью, будучи клоном другой личности. Он не мог покончить с собой - это уже сделал Виктор. И повторять за ним - значило снова и снова утверждать свою ущербность, безличность, искусственность. А вот будучи Виктором, при этом не быть им; переживая то, что он пережил, не сломаться - это было поистине трудно.
   Михаил Шабунин и Юрий Лоскутов взяли на себя функции Господа Бога, создав двух новых людей. Они пытались победить смерть - но как всякий, претендующий на место Творца, получили в результате ещё больше смерти. Однако если бы они не сделали этого - ни Ивана, ни Марины не существовало бы вовсе! И глядя на наш мир - нередко хочется выть на Луну о несправедливости его устройства и проклинать Бога за то, что Он создал мир ужасным и позволяет ему таковым оставаться. Но если бы Бог не создал этот мир - нас бы не было вовсе. И некому было бы выть на Луну. Не было бы страдания - но не было бы и счастья. И теперь, вместо того чтобы выть на Луну о страданиях и смерти, что постигли его, Иван предпочёл поставить эти страдания и эту смерть на службу искусству. Потому он напрягал все свои силы, насколько мог, демонстрировал чудеса самообладания - ради того, чтобы ощутить себя человеком, а не клоном; личностью, а не продуктом научного опыта.
   Марина наслаждалась жизнью, наслаждалась Иваном, наслаждалась счастьем, что дарила ей любовь - и даже не подозревала, что смерть может омрачить это счастье. Она продолжала радоваться каждой минуте, словно то были последние минуты её жизни - но ей не приходило в голову, что они действительно последние. Иван не хотел, чтобы она делила с ним его скорбь. От этого ему было ещё больнее - от того, что он одинок в этой скорби и никто не способен её с ним разделить. Но Иван предпочёл сделать её последние часы незабываемо счастливыми, чтобы на том свете она не жалела о прожитой жизни, пусть даже такой короткой. Так было лучше для неё. Так было легче ему самому.
   А взамен он брал на себя одного всю горечь в качестве материала для новой композиции. Это был парадоксальный замкнутый круг, который он создал сам, чтобы не сломаться. И этой парадоксальностью и противоречивостью полна его музыка. Именно на них держится его уникальный и неповторимый стиль, который, казалось бы, начался с полного копирования стиля Виктора - но в итоге, оставив позади сей беспрецедентный художественный приём, ушёл значительно дальше и глубже. Уйти дальше Виктора можно было лишь одним способом - пережив ещё большую трагедию, но не сломавшись. И никакое другое выразительное средство не могло передать это с большей убедительностью, чем плагиат, который выразительным средством впервые сделал Шабунин.
   Виктор говорил, что ни о чём не жалеет. И если бы довелось ему пережить всё заново - ничего бы не изменил. Потому что не смерть Тани так повлияла на него - а жизнь. Правда, Виктор говорил и ещё кое-что: он предпочёл бы не знать, что она умирает, если бы мог выбирать. Иван же нашёл особый смысл и в своём знании, которое избрал для него профессор Лоскутов. И даже эту ситуацию смог обратить таким образом, чтобы потом смело заявлять, что ни о чём не жалеет и ничего не хотел бы менять. Может ли быть добро от смерти молодой красивой девушки? Разумеется, нет. Но иной раз из трагической ситуации можно в конечном итоге извлечь столько добра, чтобы оно в совокупности своей перекрыло по значимости трагизм исходного события.
   Нет большего героизма, чем преодолеть самого себя. А Шабунин преодолел - и теперь весь мир наслаждается его музыкой, очищаясь через неё от своих страданий и черпая бездну счастья. И потому глубокий и вечный смысл обрели и само его существование, и вся бесконечность его страданий, и короткая жизнь его утраченной возлюбленной. Так добро через музыку победило зло. Любовь победила смерть. Счастье обретения победило горечь утраты. Искусство победило науку…
   Марина спала тихо, почти не шевелясь. Она мирно лежала на спине, а непослушные локоны были беспорядочно разбросаны вокруг. Иван лежал рядом и неотрывно смотрел на свою возлюбленную. Он словно потерял контакт с собственным телом - не замечал собственное дыхание, не чувствовал, как затекают конечности от долгого лежания в одной позе. Следующие несколько часов он пролежал без движения, глядя на Марину. Он ждал. Ждал, когда придёт смерть. Он хотел увидеть её. Хотел ухватить точный момент, когда это произойдёт.
   Иногда ему казалось, что это уже случилось. Ведь Марина лежала без движения, как и он, и дышала почти беззвучно. Но он боялся прикоснуться к ней, чтобы убедиться в этом - и продолжал просто лежать и смотреть. Он сам не знал, чего больше хочет - чтобы всё скорее закончилось или чтобы жизнь теплилась в ней ещё хотя бы несколько секунд. И вот - он снова замечал, что приподнимается её грудь, слышал лёгкое сопение - и понимал, что время ещё не пришло.
   Так было раз пять. И каждый раз Иван подозревал, что Марина уже мертва. Каждый раз боялся проверить и не шевелился. Каждый раз видел, что она ещё дышит - и сам не понимал, чувствует ли от этого облегчение или досаду. Он хотел увидеть её последний вздох. Ждал, что смерть как-то по-особенному проявит себя - выражением её лица или движением, вздохом или стоном, который укажет ему, что всё кончено. Но она продолжала лежать, не шевелясь. Если бы кто-то увидел эту пару со стороны - подумал бы, что это застывшие скульптуры. С бледного лица девушки не сходила тень нежной и мирной улыбки, а молодой человек словно любовался на это лицо и не мог оторваться.
   Было уже совсем светло, когда Иван поймал себя на мысли, что лежащая рядом красавица уже слишком давно не подаёт признаков жизни. Шабунин по-прежнему не мог заставить себя протянуть руку, чтобы пощупать её пульс, или припасть ухом к её губам, чтобы услышать дыхание и ощутить струйку тёплого воздуха. Он не мог двинуться ни одним мускулом, словно парализованный. Надежда ещё оставалась. Снаружи уже начиналась суета, шаги, голоса, открывание и закрывание дверей. Ивану казалось, что всё это просто заглушает сопение Марины. Он ждал, что и в этом случае, как и пять раз до того, девушка всё же начнёт дышать.
   Но постепенно надежда на это угасала. И к полудню, когда нужно было сдавать номер, Иван был уже абсолютно уверен, что перед ним бездыханное тело. Он продолжал лежать в той же позе. Из глаз его ручьём текли слёзы - но он не переставал глядеть на неё сквозь эти слёзы. Молил Бога, чтобы выводы его оказались ошибочными - и Марина вдруг открыла глаза. Он и сам уже давно перестал верить в такую возможность - но до сих пор не мог заставить себя прикоснуться к Марине и убедиться, что её больше нет. В конце концов, он уже не видел смысла убеждаться, когда всё и так было ясно - и просто цеплялся за последние секунды, когда ещё мог любоваться на это нежное, юное, гладкое, бледное и такое любимое лицо. Пока тление ещё не коснулось его.
   Уборщица открыла номер - и словно пробудила Ивана ото сна. Он вышел из состояния прострации и произнёс будто заученный текст:
   - Пожалуйста, вызовите скорую! Скажите, что умерла девушка!
   Следующие несколько часов Иван почти ничего не помнил, словно был мертвецки пьян. Он сам не осознавал, как доехал до дома. Не помнил, как сел за рояль, взял карандаш и написал величайший шедевр последних десятилетий. Именно это состояние он и хотел испытать. Именно этого он и добивался. Именно к этому и были направлены все его последние действия. Именно это было его конечной целью.
   Когда он очнулся и посмотрел на часы - было около пяти вечера. Ему показалось, что он не спал вовсе. Но очень скоро он понял, что на дворе уже следующий день. Он проспал больше суток. Причём в уличной одежде, сидя за роялем и положив голову на готовую рукопись. На нотной бумаге были смазанные следы его слёз.
   Оставался последний штрих - нужно было приехать на похороны Марины и передать Лоскутову готовую рукопись. Как и Виктор, Иван помнил каждую ноту, ибо каждая нота была им выстрадана. Но когда он приехал на место - оказалось, что рукопись передавать уже некому, ибо хоронили сразу троих. Юрий Антонович и Галина Матвеевна не смогли снова проститься с той же самой дочерью, причём по своей же вине. Они не выдержали этого и отравились крысиным ядом.
   Иван стоял и смотрел, как навеки уходит под землю юная и прелестная девушка, которую он безумно любил. А вместе с ней - последние люди, знавшие тайну его происхождения. Он вновь оставался один во всём свете - наедине с этой тайной, наедине со своими чувствами. В его руках были ноты, в которых он гениально всё это выразил. Но об этом никто не знал, ибо никто ещё не слышал эту дивную музыку. Очень скоро её услышит весь мир.


конец

май 2009 - май 2010
редакция - январь 2017
quod scripsi, scripsi
© Ю.К-ов



КАК СОЗДАВАЛСЯ "ПЛАГИАТ":
http://yuri-kudryashov.livejournal.com/22778.html