Геннадий Шадрин. Светлынь -2

                ПРЕДВЕСЕНЬЕ
 
Светозарный март, ясноликий первенец календарной весны – неповторимо дивное время, когда над белой крепостью зимы уже веют желанные предвестья лета.
 А чудодействие весны начинается задолго до её карнавального пришествия. Она зарождается в несказанной чистоте, под наковальный звон морозов и звездный шорох порош. Она воскресает в сиреневой теплоте березовых опушек, из голубой купели родников.
 Это позднее, когда на апрельских раздольях весна света станет весной воды, - яростно заклокочут хмельные ручьи, горьковато запахнет талая земля, и грянет ледоломная канонада во славу вешнего неистовства природы!
 С каждым  днём будет всё больше примет весны. По опушкам, около деревьев, появятся затайки. Нагретая кора излучает тепло. Снег постепенно оседает и вокруг ствола возникает воронка, доверху залитая голубизной. Заглянешь, а там тускло золотится прошлогодняя трава и словно сквозит легким настоем минувшей осени.
 Ярче становится хвойная зелень. Если присмотреться к осинам, то на коре у них можно обнаружить рыжеватые крапины, словно веснушки.
 Чем больше солнца, тем нежнее акварель прибрежных лозняков, тем жарче румянец на кустах краснотала. А на стволы берез ложится тончайшая золотистость вешнего загара. Ласковые руки солнечных лучей включают на волшебном пульте природы одну «программу» за другой. Вот, повинуясь неслышному приказу, сосна повернулась и раскрыла увесистые конусы шишек. И посыпались на снег семена, чтобы взошло потом «племя младое, незнакомое…»
 Но ещё удивительнее щедрость березовых сережек. Семенами песенного дерева усыпаны сейчас поляны и тропы, следы полозьев и лыж. Они летят над заснеженными нивами и крышами деревень. Они словно созданы для полета, эти крылатые золотинки!
 У каждого времени – свои горнисты. Певцом весны мы называем скворца. Перволетье славится соловьями. Зрелое лето – иволгой. Свои песни есть и у предвесенья. Его позывные – это голоса веснянок и нежно грустные трели снегирей. Близится турнирная пора косачей. И когда   она грянет, то над синим безбрежьем васюганских урманов, по горным отрогам, в укромных перелесках Кулунды и в барабинских полесьях зазвучит несравненная колдовская музыка тетеревиного тока.
 В это лучезарное время бывают дни ослепительной, почти фантастической чистоты. Выпадет ночью тихая пороша и бережно, словно лебяжьим пухом, прикроет округу. А наутро окрест сказочная, колдовская завороженность и предельная, как перед взрывом, тишина. Но поднимется солнце, и белым пламенем вспыхнут сугробы, нестерпимо засияют голубые поля. И в радостном борении света исчезнет акварельная приглушенность мира. В такие минуты к нам с особой силой приходит острое чувство слитности и родства с природой, признательности отчим местам и любви ко всему сущему.
 Мы невольно торопим весну. А ведь она всегда с нами. Я неоднократно наблюдал, как под лучами солнца стаивает иней на березах. И заметил, что первыми от морозной опуши освобождаются сережки. Неужели потому, что в них таится тепло новой жизни?! Если так,  то  весна нас никогда не покидает, сохраняясь в юных завязях и в наших сердцах!

КРАСНОЗОРЬЕ
 
Над мрачным чернолесьем согры – иглистое сияние звезд. До утренних сумерек, которым в астрономии дано странное чиновничье название – «гражданские» ещё добрый час. Передо мной угрюмо, словно какой-нибудь колымский хребет, высится громада  Мотковского бора. Я знаю, что полнолуние, хотя ночного «солнца» не видно. Или закрыто бором, или уже исчезло за Буготакскими сопками. А за мной, под обрывистым берегом, на перекате, задумчиво позванивает речка с марсиански загадочным названием Ора.
 Почти сорок лет назад я впервые побывал здесь, навсегда полюбив этот дивный уголок Сокурского нагорья. И, конечно, знаю, как прекрасен днем сосновый массив, к восточной опушке которого прижался многотысячный садоград,  как романтичны каменные утесы на Оре. Но магия ночи сильнее моего воображения, и мне неуютно.
   Будь луна , я бы устроил «космическую» игру, которой увлекся совсем недавно, когда можно зримо наблюдать за вращением планеты Земля. Но подробнее об этом в каком-нибудь ином сюжете. Кстати, я вновь убедился в правоте народных примет и пословиц. Крестьяне пристально следили за тем, каким народится новый месяц. Если правым рогом вверх – жди ненастья. Нынче мартовский месяц прорезался в последний вечер зимы. Он завис в повечерней синеве, опрокинувшись на «спинку», ясный, словно золоченый бивень. И мой старший друг, известный изыскатель Виктор Николаевич Соболев, с которым мы завершили в тот день зимнюю охоту, воскликнул: « Март будет бесснежным!» Так оно и получилось.
       Апрельское новолуние, в фазе «серпа», показалось мне ладьей, нос которой приподняло могучим накатом неведомой волны. Узрев новорожденного, я подумал, что, вероятно, второй месяц весны «порадует» нас осадками. И пока все сбывается: то снега, то дожди. Разумеется, мои доводы приблизительны. Но ведь я не звездочет, не астролог, без шаманского дозволения которых скоро ни чихнуть, ни охнуть.
        Пока я размышлял над причудами небесной « канцелярии», наступил рассвет. Меня всегда восхищает величавая торжественность, с которой в природе наступает утро, волнует великолепие восхода. Немало зорь, охотничьих и просто бродяжьих, встретил я на сосновых и березовых опушках, возле овражного чернотала, стараясь уловить то потаённое мгновение, когда заря касается их крон и стволов. Но, вероятно, природа оберегает этот сокровенный миг от нескромных взглядов: что-нибудь да помешает. Вот только что белобокий овал березы был холоден и спокоен, но где-то хрустнул сучок или взлетела птица, ты обернулся на шум, а когда снова глянул на березу, её шелковистая белизна уже слегка зарозовела. И постепенно я отказался от своей, пусть и эстетизированной затеи.
            … А заря в этот день занималась неспешно и ровно, будто наслаждаясь эффектом своей неодолимости. Словно робкий и слабый отсвет далекого прожектора возник сначала за темно-синим гребнем горизонта. А потом он стал золотеть, оживляя сиренево-лимонные разводья среди рваной гряды облаков, зависших над кромкой окоема. И кто-то начал медленно и упорно добавлять в заревой «раствор» брусничного сока, пока в той дали не вспыхнул костёр восхода. И пламенными перьями фламинго заалели вершины берез, словно устремились к ним из земли горячие, животворные соки
             Апрельское краснозорье особенно великолепно в пору, когда ещё призадержались снега, ещё не пылят дороги, а миражи над гривными возвышениями ещё не искажают перспективу, не двоят. И вешний мир, захламленный опадом прошлогодней осени, весь в небрежных зачесах потускневшей травы, в колдобинах дорог, в оплывах пашни ещё не может соперничать с язычески неистовой красотой восхода. И смиренно склоняется перед ней, исподволь готовя  грядущее торжество.
          Возможно, нынешний апрель будет сдержаннее, суровее, капризнее, чем обычно. И у природы есть на то основания. А мы всё же будем надеяться, что не только ранние ливни да возвратные холода определят облик второго месяца весны. Всё равно порадуют нас червонно-золотые зори, после которых на апрельское водополье, на леса и долы и в наши души нисходит блаженная теплынь.
       
                ЗАНОЗА
                ( о братьях наших меньших)

Но вернее,- о «сёстрах». Ведь нельзя же мою Майгу – страстную охотницу, утонченно красивую умницу и в то же время весьма самовлюбленную особу – назвать «братиком». Нет!  Я  и зову ее: «Моя умница, красавица, сестрица». И она благосклонно,  с явным пониманием оттенков воспринимает мои  излияния. А за жесткий характер наследственной медвежатницы, за естественный эгоизм она носит у нас второе имя – Багира. Майга очень чутко ощущает мой взгляд, каким-то телепатическим образом воспринимает мои мысли о ней, обостренно  чувствуя моё настроение.
      И каждый, кто повседневно общается с собаками, осознает, что он взаимодействует с особыми существами, наделёнными своеобразным интеллектом, разумом и сложной психической жизнью, а попросту – душой. А мы их – на живодерню!
      Последние открытия ученых-биологов утверждают, что у всей живой природы, даже на уровне растений, есть свой «язык», свои нормы общения. И всё это космически далеко от представлений о знаменитой «лягушачьей лапке»: уколол – вздрогнула.
      Но не будем, как сказали бы раньше, впадать в «мракобесие». А вот чем объяснить, что четырехлапое существо, которое гостило у нас менее двух суток – не забывается, не уходит из сердца.
         Как-то прошлым августом жена вернулась со своей работы без обычной издерганности, а странно задумчивая.
-Послушай,- обратилась она ко мне.- А там лайчуша.
-Где там?
- Да около ЦУМа. Пыталась перебежать дорогу и не смогла. Вероятно, потерявшаяся. На ней дорогой ошейник.
- Но она наверняка уже скрылась?
- Да нет, я дала ей косточку, которую несла Майге. Уж очень голодная.
 -Ладно, пойдем!
 И, прихватив поводок, мы отправились к ЦУМу, до которого от нашего дома -  несколько сот метров.
-А ещё щенок, самое большее- полгода. И хвост поджат. Только я поняла, что это лайка,- словно оправдываясь, торопливо заговорила жена.
- Да не убеждай,- нахмурился я. – Куда-нибудь устроим. Или хозяев найдем. Не впервой.
  А мы действительно за последние годы благополучно устроили несколько собак-найденышей. Но на сей раз это, очевидно, самочка, которой трудно будет соседствовать с нашей «Багирой», пока мы не наладим её судьбу.
     - Вон она! – радостно воскликнула жена и показала на скверик за дорогой. Мы перешли туда. –Постой здесь! – уже командирским тоном произнесла супруга. – А то она боится мужчин. Вероятно, они её били.
      Я остался у перехода, а Наталия Петровна осторожно двинулась к лаечке. Та прекратила увлечённую грызню и насторожилась, но подпустила жену. Смотрю, она уже поглаживает её  по спине и о чём-то воркует. Потом незаметно махнула мне рукой. Я направился к ним, но лайчонок вскочил и с костью в зубах бросился в другой конец сквера.
- Пусть успокоится, - сказала жена. Но в этот момент  около щенка появилась группа мальчишек, и лайчуша ( я уже определил, что это самочка) вернулась на прежнее место. Жена опять приблизилась к ней, немного поласкала и замкнула карабинчик поводка на ошейнике. Все! Через несколько секунд лаечка с поджатым хвостом оказалась  возле меня, я перехватил поводок, и мы отправились к дому. Смотрю, а у лайчуши уже хвост кольцом! Прекрасно!
       А дома мы всё сделали так, чтобы наша любимица не сразу обнаружила юную соперницу. И тут я внимательно оглядел её. «О, да ты будешь настоящей красавицей!»- воскликнул я про себя. И вправду, у неожиданной гостьи были стройные высокие ноги ( на хочется говорить – лапы), нежнейший палевый мех на боках плавно переходил в жемчужно-серое подбрюшье, а по спине уже тянулись черные полосы. Белая и крепкая, довольно широкая грудь недвусмысленно говорила о бойцовских качествах натуры, уши стояли уверенно и остро, но самыми прекрасными были глаза! Восточного разреза, золотисто-карие, со звездочками, они смотрели зорко и дружелюбно. Да, потерять такую собаку – обидно.
 - Ну, ничего, найдем твоих хозяев,- пообещал я, а красавица вдруг приветливо махнула хвостом.
 Наутро я пораньше выел Майгу, а потом пошёл с Найдой ( такое я дал ей временное имя) по окрестным дворам и улицам в надежде, что она потянет к знакомому подъезду. Но, увы… Вскоре по радио, через каждый час зазвучало подготовленное  женой объявление о нашем найденыше. Начались звонки и на мой телефон.  А мы твердо решили, что если владельцы не объявятся, то отдадим лайку только охотникам. Поэтому я строго расспрашивал звонящих, зачем им нужна собака и выносил приговор. А Найда стремительно обживала новую «конуру», прыгала по тахте ( вероятно, хозяин благоволил ей) и, подбегая к двери, за которой томилась Майга-затворница, жадно принюхивалась. А я любовался ею, с горечью осознавая, что юная проказница становится мне всё ближе и роднее. Когда я в обед вновь вывел её, она уже уверенно натягивала поводок, грозно облаяла лежащего бомжа и стремительно бросилась к голубям. – Будет зоркая,  строгая и чуткая таёжница, - подумалось мне.
 К вечеру определилось несколько адресатов, коим можно было передать собаку, одному мы даже показали Найду в обусловленном месте, но тому хотелось заиметь месячного щенка, да и мы не стали навязывать. Вторую ночь лайчуша провела рядом с моей тахтой. А рано утром сквозь сон я почувствовал, что кто-то неотрывно смотрит на меня. Открыл глаза, и Найда радостно забила хвостом по коврику. Начинался опасный период, когда расстаться с собакой будет всё труднее и труднее. И, словно почувствовав это, Найда подбежала ко мне и, привстав на задние лапы, доверительно прижалась.
  Жена только ревниво вздохнула. А дело в том, и я признаю это, что Наталия Петровна больше меня любит, знает и понимает собак. Она выбирала всех наших собак, воспитывала их, а они в конце концов переходили на мою сторону. Вероятно, чувствовали охотника. Я повернулся к Найде – на меня влюблёно смотрели  сияющие звезды прекрасных собачьих глаз.
 - Всё! – расстроено сказал я. – Забираю её на дачу и отдаю в соседнюю деревню друзьям-охотникам. В это время вновь отзвучало объявление о нашей лайчуше, а через несколько секунд зазвонил телефон. « Мы – охотники-промысловики. Нам нужна эта собака, - послышался в трубке уверенный мужской голос. – Вы можете подъехать через час? – спросил я. – Да, последовал твердый ответ. – Даже раньше».
   Через некоторое время зазвенел квартирный звонок, и я впустил гостя, почти мгновенно почувствовав к нему доверие и симпатию. Передо мной стоял крепкий сибиряк, светловолосый и синеглазый, с крупными дружелюбными чертами лица. Я пригласил его в комнату, где напряженно замерев стояла Найда. Гость присел на стул, зорко глянув на собаку, и у нас начался следопытский разговор о предстоящем промысле.  Охотник ещё несколько раз коротко глянул на лайку, и я понял, что выбор сделан.
- Ей будет хорошо,- сказал гость. – У нас вольеры, а к промыслу она подрастёт, окрепнет.
     Я пошёл проводить свою недолгую питомицу. В машине сидели сыновья охотника, крепкие, славные ребята. – Вы уж не обижайте её,- почему-то просяще сказал я. - Ребята  только понимающе улыбнулись. Машина тронулась, и Найда, поворачивая голову, попрощалась со мной долгим, запоминающим взглядом.
      Вернувшись, я позвонил жене и сказал, что заработал рубль. По старинному обычаю охотник вручил мне выкуп.
- Ну и хорошо, ну и прекрасно,- сквозь явные слезы отозвалась жена. – Счастья ей!
 Я часто вспоминаю нашу невольную гостью, представляю её повзрослевшей, гордой и радостной от полноты собачьего бытия. Я вижу, как она мчит по новотропу, и зов предков переполняет её азартом и счастьем поиска. Но я боюсь позвонить и узнать подробности её новой жизни. Вдруг что-то не получилось, не состоялось. А память- заноза не отпускает меня. И нет-нет, да и кольнет в сердце.

 
 ЖАРКИЙ СНЕГ

Городская весна торопливее сельской. Отзвенят по асфальтовым «руслам» проспектов стремительные потоки. Исчезнет с улиц почерневший снег, часть его увезут и свалят в пригородные овраги, а тот, что останется, - похож, скорее, на бесформенные куски  бракованного бетона. И возникнет обманчивое представление, что с  главным оплотом зимы покончено.
   Уже давно на обской стремнине, разделяющей Новосибирск, - величаво бесшумный ледоход. Отражаются в ней по-весеннему кучевые облака, горячо плавится солнце. А по ночам мостовые огни золотыми зигзагами буравят чёрную глубину реки. Мнится, что и окрест вешняя пора наступила досрочно. Но крепко ещё по весям и долинам прижаты к земле снеговые пласты, и звенит над ними голубая облицовка чарыма.
         Благословенен наш раздольный край! Стоит захотеть, и за несколько часов можно оказаться на таком удалении от громыхающей цивилизации, что легко ощутить себя первопроходцем. И в начале апреля ещё можно попрощаться с зимой, с драгоценным убранством её чертогов.
  … Я стою на поляне, под защитой соснового бора, под охраной берёзовых застав. Минувшим днём робко, боязливо накрапывал дождь, а к вечеру поостыло. На рассвете выпал почти невесомый снежок, слегка подмерзло, и по насту словно сыпануло мраморной крошкой. Вокруг ни малейших признаков человеческого бытия. И берёзовые вершины чуткими «антеннами» тычинковых сережек слушают первозданную тишину.
 Но вот солнце взлетело над кромкою бора – и моя поляна преобразилась, вспыхнула гранёным самоцветьем, семафорным блеском красных и зеленых огней. И чем выше поднималось светило, тем короче и чётче становились тени, шире драгоценная груда. Словно щедрый волшебник сыпал и сыпал передо мной все сокровища мира. Кто ходил по росистым полянам, по снеговым опушкам, тот несомненно любовался подобным зрелищем.
          А потом я почувствовал, будто на лицо и руки кто-то направил незримый рефлектор. Я вскинул ладони, стараясь уловить излучение, и мне показалось, что горячие токи восходят прямо из снега, от стеклистого наста и ближних сугробов. От поляны, словно от русской печи, ровно и сильно исходил благодатный, какой-то бережный жар. Жаркий снег! Полагаю, что такое сравнение уместно. Ещё можно успеть побывать на «горячих» снежных полянах. Но надо спешить. Вот-вот под «мечами» лучей обрушится белая крепость, и вспыхнет тогда над её руинами зелёное пламя весны.


   ТЕРЕМА БОЛОТНЫХ ЦАРЕВЕН

Конец июля. Над рямовым болотом – беспощадное, добела раскаленное солнце. Духота, словно в джунглях. Да, пожалуй, васюганские мари похлеще иных «джунглей». Жарко так, что кажется, будто  сама таёжная тишина сварилась и загустела. Но вокруг меня, подобно шахтному вентилятору оглушительно гудит несметный рой всевозможного гнуса. Крупные, темно-серые, как пули, пауты  хотя бы предупреждают о себе жужжанием. А вот слепни ранят втихую и глубоко, до крови. Хорошо, что зной сдерживает комарье и мошкару. Зато мухи лезут остервенело и зло, донимая садистскими укусами.
       -Да откуда же мухи-то, чёрт возьми! – в сердцах воскликнул я.  – Ведь до жилья почти десяток километров?
        Но на этот вопрос, пожалуй, не ответит и самое мудрое существо округи – крупная серая гадюка, что свернулась на кочке метрах в пятнадцати от меня, лишь изредка приподнимая точёную головку. Я знаю и чувствую, что оба мы недовольны таким соседством. Но змею, вероятно, сильно разморило и ей не хочется куда-то ползти. А я соображаю, что пусть лучше она будет на виду, иначе впопыхах можно наступить – и тогда получишь сильный и звучный удар по сапогам. Кто ходил по рямовым болотам, тот знает, какими разящими молниями бьют гадюки по резиновым ботфортам. Ударит – и почти мгновенно исчезает, как бы стремительно убегает…
        Я сижу возле голубичного куста и собираю молодые, ещё упругие ягоды. Они уже мечтательно засинели, но ещё крепки и могут вынести дальнюю переноску. Красное ведерко быстро заполняется голубичинами, а я размышляю, хватит ли у меня сил пройти ещё километр в этом аду, чтобы увидеть, созрела ли в сосновом подрямке удивительная, единственная в мире по своей уникальной особенности ягода. Морошка, а именно так зовут мою любимицу, созревая, сначала краснеет, а потом желтеет и при полной спелости принимает от солнца оранжево-золотой загар.
 Я уверен, что, пожалуй, 99 процентов новосибирцев никогда не видели эту ягоду в её потаенных теремах и вряд ли увидят. Хотя она растет у нас на грядово-мочажных болотах Предвасюганья. Морошка – двудомное травянистое многолетнее растение из семейства розоцветных. Ягоды созревают на прямостоящих стеблях высотой от десяти до сорока сантиметров. Поэтому морошка удобна при сборе. Повторюсь, что в нашей области она редка. Но в полярных моховых тундрах, в мокрых борах европейского севера, в мелких богульниковых сосняках таежной Сибири морошки очень много. А на вечной мерзлоте морошка дает неслыханные урожаи. И почти всё пропадает бесполезно. Конечно, северяне лакомятся знаменитой ягодой. Она изумительна в маринаде, моченье, варенье. Несомненно, что арктическая малина, как зовут её полярники, хороша и сама по себе, исключительно целебна, но об этом можно прочесть в специальной литературе.
       С морошкой у меня связано воспоминание о солдатах Победы. В июльские дни сорок пятого, когда в Сибирь стали возвращаться эшелоны победителей, в газете «Омская правда» был напечатан репортаж о встрече одного из них. Деталей я уже не помню, но не забылся эпизод, когда один из  встречавших стал угощать бойцов каким-то вареньем. «Морошка!»- изумленно и радостно вскричал молодой солдат и так встрепенулся, что ордена и медали на его гимнастерке зазвенели словно колокола. Солдат мгновенно уловил божественный аромат этой «моховой малины» и безмерно обрадовался своеобразной встрече с детством, с таежной родиной…
   Я вспомнил эмоциональный настрой тех строк, и в ряду многих у меня появилась ещё одна мечта: самому отыскать в тайге царевну-ягоду. Но случилось это  лишь много лет спустя.
          А в тот раз, при сборе голубики, я так и не дошел до морошки. Хотя предыдущей весной я бывал в знакомом подрямке, когда начался «зацвет» морошки и вдосталь налюбовался её восхитительным цветением. Ведь большинство болотных ягод цветёт почти незаметно, скромно, даже невзрачно. А тут на высоких стеблях распускаются белые пятилепестковые бутоны и мерцают в рямовом полусумраке, словно таинственные звёзды. Нет, ради такого чуда стоит проникнуть в эти волшебные терема, даже если их будут охранять не заурядные гадюки, а Змеи-Горынычи.
       И всё-таки морошка – это лишь «фрейлина» в свите самой царственной ягоды мира, недосягаемой красавицы – княженики. У меня есть свои встречи с таёжной знаменитостью, свои слова о ней, но я рискну воспользоваться литературной поддержкой великого лесного кудесника, замечательного русского писателя-натуралиста Дмитрия Зуева. Вот что он пишет о нашей приме:
 «Княженика! Так по-народному и в ботанике называют ягоду, вкус и аромат которой имеет запах ананаса. Ни одна из диких ягод не может сравниться с этой жемчужиной тундры, сфагновых болот, торфяников, сырых боров-сосняков.
   От всех своих малиновых сестер эта благородная княгиня болотных ягод отличается силой благоухания, изяществом раздельных тройчаток вырезной листвы, точностью формы шарика костяничной ягоды и амарантовым оттенком темно-вишневого или красного с чернью плода. А нежно розовые, краснозорные лепестки цветущей княженики – пленительный призыв пчелам, которые  и отдают ей предпочтение среди других медоносов весны.»
   Эти прекрасные строки взяты из книги «Дары русского леса». Очень рекомендую эту книгу друзьям природы. А я впервые отыскал княженику в болотистых сограх Прииртышья летом пятьдесят шестого года. В то время уже поднимался яростный вал  хрущёвщины, который позднее подмял личные подсобные хозяйства граждан, и от чего мы не можем оправиться до сих пор. На колхозных и государственных землях гибло прекрасное разнотравье, а «частника» загоняли в леса и болота, где он собирал, можно сказать, по травинке. Вот и мы с отцом уходили в тайгу и были рады, если на какой-нибудь куртинке удавалось накосить и поставить крохотную копёшку.
    Перебираясь через очередную лягу, по которой шёл водосток из одного болота в другое, я заметил среди кочек, над топью, незнакомые мне листья прекрасного резного рисунка и значительно светлее общего темно-зелёного окраса согры. И вдруг над одним из листьев что-то переливчато сверкнуло. Я нагнулся и обнаружил ягоду, похожую на ежевику или малину, и каким-то внутренним чувством осознал, что встретился с чудом. Словно отлитая из волшебного темно- вишневого хрусталя, она вся светилась на солнце, как драгоценность.
   _ Да это же княженика! – воскликнул отец, когда я показал ему чудесную ягоду.
 Встречал я болотную царицу и позднее, но никогда не выходил на значительные россыпи. Они безусловно есть в рямовых лесах по северному пограничью нашей области, но где конкретно, подсказать я не могу. А вскоре после первой встречи с этой кудесницей я написал о ней стихи. Им уже сорок лет, И я надеюсь, что все неуклюжести мне простятся:
 
Ветви ели, словно крылья пагод…
И  осин багряная пурга.
 Самоцветьем родников и ягод
 Зазывает синяя тайга.
Тишина. Ни грохота, ни стука.
 Березняк как рыжий лисовин.
 И по-детски румянеет клюква
На зеленых скулах моховин.
Вспоминаю торопливый город.
Там – железный привкус на губах.
Здесь – родных урманов синеборье
 И заря малин на вырубах.
Лишь одна, всем ягодам царица,
В глубине нетронутых болот
Спящею красавицей таится,
Милою затворницей живет.
Только ворон в мрачном карауле
Прокричит над нею иногда
Одурманит голову багульник –
И уйдешь неведомо куда.
Только солнце видит на восходе,
Что она по-девичьи нежна,
Как невеста в майском хороводе,
Как в зеленом тереме княжна.
 И не потому ли ту беглянку
Мой таежный кряжистый народ
Словно поклоняясь ей, княженкой
Нежно и почтительно зовет.
 
Княженика признана лучшей ягодой мира. Она несравненна в кулинарных изысках. А северяне готовят из неё – княжениковку, божественное вино. Не утверждаю, но предполагаю, что по сравнению с таким напитком даже изысканные вина покажутся обычной «бормотухой».
 Вот такие ягоды встречаются в таежных пределах нашей области. Но к теремам моих болотных царевен не ведут автомагистрали, и даже тропы, порой, отсутствуют. И дойти до этих сказочных чертогов можно « лишь пешком и только с рюкзаком, и лишь в сопровождении отваги». Так что дерзайте!
ЗДРАВСТВУЙ ТАТЫН
               
За секунду до выстрела мы встретились с ним глазами. Но я опередил его… Вероятно, в тот миг никакие силы не смогли бы одолеть моё страстное желание получить вожделенный трофей.
Апрельский селезень был ошеломляюще красив. Казалось, все сокровища мира одарили своим самоцветьем его брачный наряд. Высокомерно блистательный, словно дворцовый гвардеец, он вальяжно покачивался на залитой солнцем озерной полынье в неотразиомом блеске мужского великолепия.
  После выстрела селезень круто взмыл, а потом рухнул сверху на кромку льда и замер. Раскатистое эхо выстрела прозвучало над заберегой и тоже затихло.
А вешний день был фантастически прекрасен. После яростных морозов малоснежной зимы ранняя весна блаженствовала под солнечным ливнем, в сполохах горячей синевы, в зовущей истоме миражей. По южному крутобережью малахитовой громадой сверкал древний бор, опираясь на золотую колоннаду сосновых стволов, весь в серебряных инкрустациях берёз. Неумолчно звенели жаворонки. А из ближних урманов, волна за волной накатывала неземной покоряющей страстности колдовская музыка тетеревиных токов.
   Возможно, природа и не заметила потери одной из своих драгоценностей, и она лежала в нескольких саженях от меня, на ледовой кромке, и только озёрная заберега разделяла нас. Сгоряча я хотел броситься в воду и схватить желанный трофей. Но вспомнил, что полгода назад, в конце октября, когда прибрежье уже накрыло ледком, я сплавал за подстрелянной чернетью, а потом очутился в больнице. Вспомнил, пометался по берегу в поисках длинной палки, но впустую.
    И вдруг меня «осенило» А что если добраться до селезня с другого берега, где вдоль борового крутояра нет ещё полой воды? Возможно, я поставил тогда спринтерский рекорд, пробежав без передышки двухкилометровую излучину. И, действительно, забереги под обрывом ещё не было, но там, где кончалась боровая тень, довольно часто синели пятна промоин и подтаявшего на солнце льда. А до селезня – почти двести метров. И словно кто-то надоумил меня. Разыскав сухостойную сосенку, я соорудил шест и толкая его перед собой, пополз к селезню…
    Всё завершилось благополучно, хотя могло кончиться весьма драматически. Вероятно, любимая охотничья богиня, веселая красавица Диана, «позвонила» суровому духу древнего озера и спросила: «Ну, что нам делать с этим сорванцом?» И решили помиловать. Но хорошо помню, когда я полз, то молился. В четырнадцать лет я был верующим подростком, отвечал за дом и хозяйство. За трех младших сестрёнок( родители тогда «трудились» на лесоповале), и чувствовал, что ещё ни перед кем не виноват. Так за что же наказывать?
       Хорошо помню и то, что в душе у меня зародилось тогда, а потом окрепло, благодарное доверие к любимому озеру, словно к живому, родственному существу. И осталось на всю жизнь.
      Я потому так подробно вспомнил весь этот эпизод, что ещё в детстве, сначала робко, затем всё осознаннее, стал чувствовать какую-то таинственную связь между человеком и природой и то, что есть природные объекты, где всё тебе благоприятствует, и такие, где всё необъяснимо рушится. А Татын, так зовется озеро – ещё с дошкольной поры был моим другом.
      Татын – знаменитое озеро на моей таежной родине. И «живет» оно возле старинной татарской деревни Ашеваны, которой давно уже идет седьмое столетие. Я не раз спрашивал у друзей-татар, как звучит по-русски это название. «Не переводится!»- отвечали они. Не переводится, ну и Бог с ним! Зато как звучит: Татын! Звенит,  как тетива круто изогнутого татарского лука. А Татын и впрямь своим плавным, могучим изгибом напоминает это древнее оружие. Концы озера почти сходятся, образуя внутренний остров, где летом привольно шумит сенокосная луговина, а зимой мышкуют лисицы, да залетают иногда белые куропатки.
      Но не только этим славен Татын. Век за веком кормит он людей превосходнейшей рыбой. Донные ключи и отфильтрованные торфяниками ручьи поддерживают в чистоте вкусную, почти родниковую воду. И карась здесь отменный, в чеканной бронзовой позолоте. А в половодье, в разливы заходит сюда и белорыбица. Несомненно, что Татын одаривал рыбацким счастьем жителей древних лесных племён ещё в дотатарский период. Но и русские уже пятое столетие ставят здесь сети и вентеря, ловят удочками и неводами.
  Ещё дошкольникам я со своими сверстниками прибегал сюда ловить силками щурят, гонялся за утятами и, конечно, не подозревал, что Татын станет главным озером моей жизни, моей судьбы. А было от него до нашего села всего четыре километра. Но поселок разросся, и новый родительский дом оказался наполовину ближе. Двадцать минут хорошей охотничьей ходьбы, и ты на месте. Ах, Татын! Сколько же счастливых зорь встретилось мне на твоих берегах! Как славно здесь думалось, как вольно дышалось!
   Я давно уже заприметил, как по –разному чувствуется на большой полноводной реке  и, допустим, на крупном озере или старице. Стоишь на берегу Иртыша или Оби – и весь во  власти какой-то смутной, нетерпеливой тревоги. А мощный, неодолимый ход реки будоражит, и кто-то неведомый упорно нашептывает: «Да что ты медлишь? Торопись, опоздаешь!»
  Иное дело – на озере. Спокойная, доверчивая гладь, законченность формы, постоянство и предсказуемость целительно воздействуют на человека, умиротворяют его, облегчая ношу житейских забот, и мягко подвигают к диалогу с Вечностью и Вселенной. А на моем озере ощущение ладности, душевного равновесия усиливалось его полной открытости взгляду. Громадная серебряная подкова – и вся на виду! И смотришь на него, не напрягаясь, радуясь его спокойному величию, и чувствуешь, как в душе крепнет незримая опора. Я думаю, что люди, выросшие на берегах больших, красивых и, главное, стабильных озер,- уравновешеннее, вдумчивей, терпимее.
        Естественно, я сужу по своему, весьма малому опыту и, возможно, сильно заблуждаюсь. Но не подлежит сомнению, что мы с вами живем на Западно-Сибирской равнине, которая зовется  величайшей в мире страной озер. А что нам известно об этой уникальнейшей экосистеме? Самые крупные исследователи озерных комплексов утверждают, что они изучены крайне недостаточно.
  А я, повторяюсь, что Татын стал главным озером моей жизни, моей судьбы. Я часто думаю о нём. Как о живом существе, как о друге, и словно ощущаю   его ответную приязнь.  В многолетних, как правило, осенних побывках на родине  сложился стойкий ритуал моих взаимоотношений с ним.
    Перелёт закончен и я дома! Час на застолье. Вместо цивильного костюма бродяжьи доспехи. И – стремительный старт! Напрямик, по кедровой согре, через лягу – и вот уже сквозь частокол молодого сосняка взблескивает приостровное плёсо. Взбегаю на пригорок, где замерла, как в почётном карауле, боровая застава, и кричу: «Здравствуй, Татын!». И радостное эхо, повторяясь и затихая, звенит над озером. И возвращается, обернувшись приветливым рокотом сосновых вершин, магическим свистом утиных крыльев, рассыпным блеском озёрного серебра. А встречь я отвешиваю поясной поклон. Осанна!
  Несколько успокоившись, иду береговым бором, любовно оглядываю озерную ширь, и обязательно постою у того места, где когда-то совершил пластунскую «голгофу» и остался жив. Я знаю, что Татын всегда рад мне и обязательно чем-нибудь одарит. Какая-то особая жизненная сила исходит от него и воздействует на округу. Здесь появляются первые в окрестности белые грибы. И последними исчезают. Вдоль опушечного сосняка, на мелкотравных полянах, словно блюдца из «рыжего» золота ( есть такое в природе), поздней осенью появляются рыжики. Налитые, расписные, чистейшие! Бывало, что на озере уже забереги звенят, а под берёзами всё ещё всходят грузди, да так и застывают.
       Весьма щедр и благосклонен к людям седой Татын. А люди? Те существа, обращаясь к которым, поэт воскликнул:
«Человече, венец материи,
Снизойди как живым живой.
Ты прислушайся к думам дерева,
 Научись говорить с травой.»
        И прислушались к… «всемирно-историческим» указаниям. Как-то в шестидесятые, когда природоборческое безумие достигло беспредела, земляки-«преобразователи» обрушили на Татын первые удары. В старинном бору, что вплотную подступил к озёрному крутояру, лихо выхлестали многовековые сосны, растоптав при этом почти весь подрост. А весёлый смешанный лесок на восточном изгибе Татына начисто смели бульдозерами и затолкали в озеро. Островную луговину распахали. В довершение кто-то вылил в озеро несколько бочек горючего, и много рыбы погибло.
       Прилетев по случаю в командировку и поспешив на озеро, я ужаснулся святотатству, совершенному здесь. Но местные володетели, когда я поднял тревогу, восприняли её враждебно. Районный царёк из недалёких хозяйственников, был занят борьбой с неугодными. Остальные мрачно подчинялись ему. И только журналисты районной газеты смело поддержали меня, многое сделав потом, чтобы как-то утихомирить страшный разор на татынских  берегах.
   Всё стерпел, всё вынес и одолел гордый богатырский дух Татына. После доброго половодья очистились его плёса. Постепенно исчезли рваные следы гусениц, крепнут в бору оставшиеся сосны, их догоняет молодняк. Только бы не озлобился на людей мой давний друг, не ожесточился. А я долю своей вины отмолю.
   Вот так и светит сквозь всю мою жизнь дорогое, любимое озеро, бережёт мои духовные скрепы, вдохновляет. Много душевной горечи я укротил на его берегах. Много честолюбивых планов бесследно развеялось здесь. Много сердечных тайн я доверил ему. И глубоко убежден, что есть среди наших читателей мои единомышленники, судьбу которых озаряют несказанным светом эти дивные создания природы. Ведь озёр, подобных моему Татыну, не счесть по всему нашему космически неохватному краю.
   Второго февраля 1998 года человечество впервые отметило новый экологический праздник – День водно-болотных угодий. И озера входят в эти гигантские экосистемы настоящими сокровищами. Как говорят китайцы: «Моря – это кладовые, а озера – шкатулки с драгоценностями». Знакомясь с документами, посвященными этому празднику, я не без волнения прочитал: «Водно-болотные угодья обладают особыми свойствами как часть культурного наследия человечества: они связаны с религиозными и космологическими убеждениями; представляют собой источник эстетического вдохновения, являются заповедниками дикой флоры и основой важных местных традиций».
   Очерк о Татыне я задумал давно, а тут такое созвучие моим воззрениям, моему духовному опыту. И готовясь вновь побывать на родине, я заранее представляю, как взбегу на татынское крутобережье и крикну: «Здравствуй,Татын!». И, низко поклонившись, замру, прислушиваясь к ответу…
   


ВОЛШЕБСТВО НОВОГОДЬЯ

Как утверждает одна из самых чеканных и образных формул народной фенологии, солнце повернуло на лето, а зима – на мороз… Да, январь сердцевина сибирского глухозимья. Бережно, словно лебяжьим пухом, укрыты пашня и лесной подрост. В горностаевой опуши инея стынет овражное чернолесье.
        На престоле зимы – самый грозный и своенравный месяц. Седой и осанистый, как могучий старец он избегает неуместных порывов тепла. И хорошо сказано: растет день, растет и холод. Но не всё покорно, не всё подвластно январю. И радуется жизни живое! А в стылом монолите земли теплится грядущее первоцветье, и упрямо пульсируют родниковые токи.
 Но январь не только крутой зачин, но и заманчивое утро года. На стыке годовых смен у нас возникает редкая по силе волна эмоциональности, когда мы ещё во власти минувшего, а сердца уже распахнуты новым надеждам.
    А в  природе сейчас – суровые дни, исполненные традиционных забот. От крохотного, в несколько граммов, королька до сохатого – все нуждаются в довольствии. Лоси, например, переходят на хвойный рацион, подкрепляя его осинником. К местам их трапез нередко собираются зайцы, чтобы полакомится тем, что осталось. Кстати, летняя кора осины почти не имеет питательных веществ, зато зимою она не уступает высококачественному сену.
       После крепчайшего «наркоза» стужи покоятся в своих норах сибирские сурки, суслики и барсуки, и, самые очаровательные, на мой взгляд, существа – полосатые бурундучки. В теплых, хорошо замаскированных убежищах чутко, «на слуху», дремлют медведи. Предположительно, в январе у медведицы должны появиться малыши, беспомощные пятисотграммовые существа, у которых только через месяц прорежутся глаза. И они  увидят свою маму. А так ли это, попробуй, проверь! Позвонить в таежный «роддом», разумеется, невозможно, а постучать, вряд ли кто решится.
 В начале зимы многие из нас опасались бесснежья. Но милосердие природы не обошло наш край. А после каждой метели, после каждой пороши на чародейных просторах новогодья начинается первопуток. И вскипает мальчишеский порыв первому пройти, проехать по нетронутой, ослепительно белой холстине снежной переновы, наметить тропу, дорогу и позвать за собой других, уйти за горизонт, в даль светлую…
 Но и рядом, окрест, в каждодневном и привычном – столько прекрасного, порой неизведанного. Как-то в январе, на охоте, я окопал снег возле родника и обнаружил, что вокруг скважинки, из которой упорно, чуть фонтанируя, выбивалась голубая струя, зеленели крупные, округлые «кувшинковые» листья. Слегка наклонившись над колыбелью родника, они будто ладошками охраняли его от мороза и всех других невзгод.
А новогодье без мороза – редкое явление. Хуже, когда в самое глухозимье наступает оттепель. Недаром сказано: берегись январской весны! Такие «провокации» дорого обходятся природе. Но и сорокаградусный мороз, остро приправленный колючим северным ветром – трудное испытание, в том числе для птиц и зверей.
   Крутые морозы обостряют настороженность дичи. Если тетерев в обычные, сравнительно  тёплые дни, насытившись березовыми почками, подолгу спит в снегу, то  в лютую стужу он чаще поднимается на крыло. Отдохнет чуток в неглубокой ямке, взлетит, покормится, а затем снова зарывается в снег. Косачи «лункуют» - так зовут следопыты подобное поведение лирохвостых. А белым куропаткам, возможно, полегче. Они больше на  ходу, да и оперение у них прочнее. Кто тропил куропаток, тот знает, что эта прекрасная,  словно изваянная из белого мрамора птица, способна в поисках корма пройти, пролететь громадные расстояния.
    Сегодня, что в крохотной деревушке, что в таком мегаполисе, как Новосибирск, главенствует «нивальный» фактор, то есть снеговой. А в природе трудно спорить со всесильем белизны. И, кроме знаменитого перевёртыша зайца, и другие звери реагируют на господствующий цвет. Так, косуля сейчас прикрыта серовато-дымчатой опушью, а белку трудно различить среди голубоватых нависей. Даже надменный волк и осторожная, непугливая рысь становятся светлее. Но огнистая лисица и пламенный колонок не сдаются, хотя и прибегают к снеговой защите.
   Пожалуй, надо назвать и другую цветовую «доминанту» - зеленую. Вероятно, многие новосибирцы заприметили, что и в областном центре и вдоль загородных дорог и магистралей – всё отчетливее проявляется «таежный дизайн». Всё выше поднимаются лиственницы, кедры и пихты, строговатые ели. Много их в гигантском садовом кольце, охватившем Новосибирск на добрую сотню километров в глубину. Изменился и лесной шум, он тоже стал «зеленым». И в борах, и в лиственных полесьях верховодит шум хвойных деревьев, конечно, там, где они есть.
     Не замирает жизнь наверху, не исчезает она и под снегом. Недаром его зовут «пушистой теплицей» зимы. У лесной зведчатки, которая по весне расцветает около закрепших сугробов, сейчас в пазухах засохших листьев таятся живые зеленые почки. У земляники, одуванчика, тысячелистника они лежат прижатыми к земле, но окруженные розетками изумрудных листочков.
     Своя жизнь и под ледяными накатами водоёмов, которых великое множество в Новосибирье. Большинство сибирских рыб в январе отстаивается в глубоких омутах и ямах, или подходит к устьям рек и речушек. К сожалению, в сильные морозы или безмерные снега в малопроточных водоемах возникают «заморы», но сибиряки знают, как с ними бороться.
      Хороша родная наша природа! И многое можно было бы поведать о привычных и неожиданных гранях сибирского новогодья. Но лучше всего самому побывать на снеговом безбрежье. Ведь его пушистые «страницы» запечатлевают каждый след, любую чёрточку. И опытному глазу они могут поведать о могучих взлетах глухарей, о внезапности рысьих засад и ярости волчьих налётов, о лесных «взрывах», что гремят на дивных берендеевых рассветах…
     А в снеговых чертогах января уже зарождается весна света. И первые признаки её – в полуденной голубизне, в смутном беспокойстве  тетеревиных стай, в неожиданных взрывах сорочьего гвалта, в лабиринте заячьих троп, в оживающем переклике синиц-веснянок. И скрытое торжество жизни продолжается. В самое лютое время года клесты выведут птенцов. Завершаются бобровые свадьбы, а под крепкими январскими льдами налим отправляется на икромет. И зимою бьют родники, дышит хвоя, а в бесчисленных почках таятся нежные, живые завязи вешнего возрождения.

«МОЛНИИ» НАД СУГРОБАМИ
Можно по-разному воспринимать охоту. А вот я благодарен своей следопытской судьбе. Были в ней дивные встречи, крутые мгновения, памятные трофеи. И слышится, до сих пор слышится мой первый выстрел, прозвучавший над плесами приишимской Тавы далекой осенью  сорок третьего…
     Юная Диана, отважная богиня охоты, не забывала меня. И многое удавалось. Многое, да не всё. Я проиграл упорный, затяжной поединок, я уступил диковинному зверю, с которым всего лишь дважды в жизни столкнулись наши пути.
        Помнится, хорошо помнится ясный февраль первой послевоенной зимы. Из крохотной урманной деревушки я ходил тогда в урманное село Смолино, в четвертый класс. Каждый день четыре километра туда и обратно. Окрест свирепствовали волчьи стаи, и приходилось брать ружье. Да и внешне я подражал зверобоям. Но таежные лыжи, воронёная «ижевка», оленьи торбаса и мансийский кинжал в узорчатых ножнах, изготовленных верным товарищем тех лет Ваней Ниясулиным,- не только романтический реквизит моего детства. Мальчишки – мы были охотниками! И после уроков нередко выходили на промысел.
 В тот изумительный день я свернул на излучину обрывистой речушки Шулаш и стал углубляться в тайгу. После недавней метели жарко сияли снега, искрометным убранством  инея  голубел урман, и словно звенел над миром вселенский колокол солнечной голубизны. Я шёл, присматриваясь к пушистым цепочкам куропаточьих следов, к синим провалам тетеревиных лунок и другим отметинам загадочной лесной жизни. И вдруг за ближним кустом чернотала что-то резко взметнулось, словно белая молния. И скрылось. Подождав, я обошел преграду и, пытаясь разобраться в сумятице следов, почувствовал, что кто-то за мной наблюдает. Глянул чуть вправо и- замер. Прямо из сугроба на меня смотрели черные, исполненные отважного любопытства глаза. Цепкие, настойчивые глаза на белой, соболиного абриса, головке. Горностай! Я узнал его по рисункам и снимкам в охотничьих книгах, по рассказам взрослых таёжников. Я мечтал о такой встрече и был настолько взволнован, что в первое мгновенье забыл о ружье. Первый разворот для стрелка – самый трудный, но медлить дальше было нельзя. Прогремел торопливый выстрел, взмыл над сугробом серебряный фонтан, и когда облачко дымного пороха рассеялось, стало ясно, что горностай куда-то исчез. Поразмыслив, я  понял, что мой невольный противник всего вероятнее успел соскользнуть в глубину снегового лаза.
 Несколько дней подряд я возвращался на место нечаянной встречи со сказочным зверем, пытаясь увидеть его. Напрасно! А потом ударила «падера» и всё засыпало снегом.
  Шли годы. И во время зимних охот я нередко встречал горностаевый нарыск. Его размашистый, словно меченный двоеперстием след будоражил чувство погони в прииртышских ураманах и распадках восточного Урала, в Саянской тайге и перелесках северной Барабы… Чувствовалось иногда, что он где-то рядом, что я его непременно настигну. Но, увы!
          А живет сей прекрасный зверь повсеместно. Заселяет он поймы рек и озёрные займища, склоны гор и крутые овраги, закрайки болот, луговин и вырубок. С годами я проникся к нему своеобразным уважением.
 Горностай – это символ  отваги и грации, нежности и чистоты. Он способен к общению с человеком и даже доверчив. Случалось, в таежных зимовьях он привыкал к охотникам, становился для них любознательным маленьким другом. А когда-то в древнерусских селеньях его содержали по-домашнему. И чем больше я узнавал об этом замечательном существе, тем сильнее крепло желание вычеркнуть его из списка возможных охотничьих трофеев.
 И всё же мы снова встретились. Я шёл по извилинам кулундинской реки Карасук, когда мой путь неожиданно пересеки два горностая. Крутыми зигзагами, как серебряные молнии, рванулись они к тростникам, мелькнув на прощанье чёрными кончиками хвостов. Но я лишь усмешливо прокричал им вослед: «Держитесь, братцы, держитесь!»
               
ПРОЩАЙ, ОСЕНЬ!

Под этим непритязательным и каждому понятным «девизом» мы с Виктором Николаевичем Соболевым, моим старшим другом, провели наше традиционное «мероприятие» - прощались с осенью. И, пожалуй, своевременно. В ночь с восьмого на девятое октября мы добрались до моей дачи. От неё по прямой – ровно десять километров до северной «группировки» Буготакских сопок, да ещё столько же до заветного местечка на крутой излучине речки Канарбуга. Но начально часть пути можно проехать и на электричке.
         Всю ночь хлестал дождь, и поутру мы засомневались, ехать ли в намеченный район или пройтись до ближайшей реки Буготак. Но дождь неожиданно иссяк, засияло солнце, и мы кинулись на станцию, едва успев взобраться в последний вагон электрички.
        И вот она, полевая дорога, по уникальному в Западной Сибири плато, которое раскинулось на добрый десяток верст идеально ровной поверхности. Народная молва утверждает, что якобы сам Сталин выбрал его для резервного стратегического аэродрома.
 А вот бор, который начинается возле бывшего поселка Пензенский. На берёзовом подборье, сплошь засыпанном листвой, нам удалось найти несколько груздей, хотя главная удача нам мнилась впереди. Но, увы, какой-то недруг в небесной канцелярии рассудил по-другому. Ещё на равнине мы ощутили, как начал крепчать ледяной северо-западный ветер, и над горизонтом заклубились хмурые облака. «Авось пронесет», по извечной русской привычке решили мы, да просчитались. Уже в бору посыпал снег, и заряд за зарядом стал обрушиваться на нас. Пришлось отказаться и от  «первой» и от «третьей» охоты. Но только ни от праздничного обеда!
           Мы повернули назад, вдоль Канарбуги, и ураганный ветер погнал нас к потаённому привалу. Почти сорок лет я знаю укромный уголок, что притаился на самом глухоманном изгибе родниковой салаирской речушки, куда не заглядывают даже жители окрестных деревень. Но и я поразился, когда девятого октября, спасаясь от швального снегопада, мы достигли этой излучины. Даже Виктор Николаевич Соболев, человек первопроходческой судьбы, основатель станции Кошурниково и других памятных мест, признал мой выбор.
   Представьте себе крутую, как подкова, излучину  неширокой ( в два метра),  неглубокой горной речушки. Южный бережок – весь в непролазных зарослях калины. Её листва полностью облетела, но перед нами пламенел яростный, сказочно изобильный, кружевной каскад «калины красной». А на северной стороне, на крохотной террасе, высилась невозможной красоты берёза. За сорок лет, которые я знаю её, она из подростка превратилась в могучее дерево и теперь возвышалась над нами к серебряный шатер. Я несколько лет не бывал здесь. И самым поразительным оказалось то, что выросший под защитой берёзы смородиновый куст весь был усыпан крупными, чуток подвявшими ягодами. Присмотрелись, оказывается, и на других кустах вдоль берега – полно неосыпавшихся ягод. Я быстро насобирал в походный ковш смородины, добавил калины, подавил, налил туда кружку спирта, разбавил чаем из золотого корня, а Виктор Николаевич за это время разжёг костер. Подогрел лососину, и, вы сами понимаете, что праздничный обед удался на славу!
 Даже таежница Майга, обычно нетерпеливая на остановках, свернулась клубочком, иронически поглядывая, как два любимых ею человека, полузасыпанные снегом, бахвалились, вспоминая походы прежних лет. Но снежный ураган крепчал, и нам пришлось покинуть гостеприимный привал.
        Пятикилометровая дорога до станции на шквальном ветру оказалась нелегкой, но приятно было идти по лесной дороге, по грудам березового золота, сброшенного  за эти часы, и сознавать, что мы выполнили намеченное, не предали традицию. И твердо решили, что вскоре вернемся к заветной излучине.
       В просвет между снежными зарядами выглянуло солнце, и дорога возле перелеска засверкала настилом свежей, только что сорванной листвы. А мне припомнились давние стихи:
Осмелели берёзы  и сбросили
Поредевшую паранджу.
Золотыми дорогами осени
По затихшим полесьям брожу.
Я гляжу и влюблено, и
                пристально.
А собака моя – горяча…
Ожидаю, как чуда, как
                выстрела –
Ослепительный взлет косача.
Всё смешалось – и были,
                и небыли.
Синий морок целует сосну.
Унесли в невозвратное лебеди
И твою, и мою весну.
         Да, увы, наша с Виктором Николаевичем весна осталась далеко в прошлом. Но неувядаемо и молодо мы любим жизнь! Я оглядываюсь. Соболев чуть приотстал, но идёт ровным, привычно походным шагом. Задумался. Возможно, о былом, в котором более тридцати лет изыскательской жизни в горной тайге. Виктор Николаевич командовал поисковым отрядом, которому однажды пришлось зимовать в палатках. А трубы к печуркам делали из пихтовых стволов, убирая из них сердцевину. Прогорит подобный «дымоход» - его заменяют новым. Тяжелейшая была зимовка. А Соболев ещё находил  силы по ночам заполнять микроскопическим почерком дневник, который мы пока не расшифровали. Непростительно!
           Да, Виктор Николаевич  удивительный человек! Правда, характер резкий, «взрывоопасный», как он сам говорит. Мы иногда крепко схватываемся, особенно на политические темы, но дружбу охраняем. Понятно, что изыскательская жизнь – не тахта. Соболев выдержал две энцефалитные атаки, ему вырезали более половины желудка, да и сердце пошаливает. Но не слабеет его страстная влюбленность в природу. Полмесяца назад, когда мы отмечали начало его восьмидесятилетия, я принес ему с одного из салаирских распадков ведро жарков второго цветения. И он обрадовался, как ребёнок. Огоньки – сибирское чудо – цветут иногда по третьему разу, а вот «вторая молодость» у человека, увы, проблематична. Но ничто не помешает сохранять юность в душе.
                …До станции остался километр пути. Снова повалил снег, превращая пашню на зяблевом поле в россыпь серебряных каменьев. Мы оборачиваемся и смотрим туда, где осталась Канарбуга, и, не сговариваясь, произносим: «Прощай, осень!».

ПЕРЕНОВА
 
Ещё накануне, в распадках между Буготакской грядой и левобережьем Ини, обжигала жесточайшая декабрьская стужа – под сорок пять градусов, остро приправленная восточным ветром. А через два дня – неожиданная оттепель, до нуля! Но особая прелесть сказалась в ином.
  Всю ночь и почти до десяти часов утра шёл густой, как лебяжий пух, безветренный снегопад. И первая электричка пришла на станцию Буготак словно в белой, новогодней упаковке.
  А восход будто не состоялся. И любимое светило до самого вечера ни единым проблеском не напомнило о себе. Это был удивительный день без солнца! И без ветра. И снег выпал равномерно, изобильно, с какой-то исповедальной смиренностью. Казалось, природа мягко, ненавязчиво подсказывала: « Не спеши. Остановись. Прислушайся…»
      И я повиновался. Окрест стояла несравненная тишина. Её действительно не с чем  было сравнить. До ближнего села – примерно километр, но оттуда не долетало ни звука. Хотя в ясные морозные дни с этого же направления, за двадцать пять километров доносился порою гул Транссибирской магистрали. Не взлетали и не пели птицы. И даже снег мягко и бесшумно расступался под ногами.
   И меня охватило ощущение, что я нахожусь в каком-то нереальном мире. Ни единого следочка, малейшей отметины, шероховатости на снегу. Ни единого движения окрест. Исчезли тени, звуки, блески. Исчезла жизнь. И дачный поселок, и обширная поляна, которую объяло совсем близкое пушисто-пухлое небо, и недвижные березняки – всё воспринималось неземными, фантастическими декорациями.
 Но я почувствовал и другое: что этот давно родной и такой сейчас незнакомо-новый мир незримо, медленными волнами вливается в меня. И я начал глубоко и ровно, как во сне, вдыхать упоительную свежесть. Примерно такую же предельную слитность с природой я почувствовал когда-то на пустынном черноморском берегу. Было изумительно синее, нежное, тихое утро. И только чайки морщинили иногда солнечно- голубую гладь. Я прилег у самого уреза, на границе воды и галечника, глянул на море и вздрогнул. На меня неудержимо, длинным, почти незаметным накатом, без единого всплеска, двигалась, грозя обрушиться, затопить,  необъятно величественная голубая громада. Но у самого лица она опадала, рассыпаясь серебряно-синими брызгами, и с тончайшим перезвоном уходила в песок. Я долго наслаждался этим контрастом, созерцая волшебное соитие двух космически могущественнейших стихий – воды и суши. И казалось, что они совместно берегут, охраняют меня…
   Повторюсь, что нечто похожее я испытал недавно на обычной сибирской поляне, среди рядовых, почти неприметных березняков. Возможно, я преувеличиваю, но не фантазирую, не « сочиняю». И правоту своих взаимоотношений с природой я лишний раз осознал, когда в Новосибирске состоялась экологическая конференция на тему «Мир на рубеже веков. Социально-экологический прогноз». Астрологи и математики, естествоведы и медики, в том числе академик Влаиль Казначеев, предупредили новосибирцев, и особенно горожан о серьезной опасности бездушно-потребительского отношения к природе.
    Тончайшими исследованиями на молекулярном уровне доказано, правда, по аналогии, что нелепо-гротескные формы урбанизации нашей жизни, если они обрывают духовные связи человека и природы, ведут к вырождению, к деградации. Образно говоря, такие мегаполисы, как Новосибирск, представляют собой гигантские « консервные  банки», где постоянно противоборствуют излучения добрых и агрессивных начал. Возьмем простейший пример – до отказа переполненный автобус. Вряд ли кто решится утверждать, что в таких условиях он испытывает прилив великодушия и любви к ближнему.
      Жуткая скученность, как утверждают компетентные люди, ведёт не только к органическим заболеваниям, но и душевным срывам. А выход есть! Это – постоянное, сознательное, духовно-утонченное взаимодействие с природой, подпитка её энергией, приятие её исцеляющего облагораживания.
   А природы у нас ещё вдосталь! Когда самолет взлетает над Новосибирском, то всего лишь несколько минут проходят внизу, казалось бы, бесконечные кварталы индустриального гиганта. А потом, на все четыре стороны – безбрежье лугов, полей и лесов! Там наши родники, там наши здравницы! Но, увы, понимание этого сильно запаздывает. И порой неглупый человек самонадеянно язвит: «Опять о птичках!»
    Но вернёмся к нашей пороше. Такой снегопад, что описан вначале, иногда называют мертвой, глухой порошей. Но я нашел у фенологов более оптимистичное название – перенова. Прислушайтесь. Как нежно и легко, таинственно и мелодично звучит это слово, вдумайтесь в его смысл. Он явственно говорит о переменах, о желанном обновлении. Сравните с довольно близким словом – обнова. Так и несёт от него торгашеством, потребиловкой.
 Нет, в магии слова, как у драгоценности, - свои грани, своя  мистика. Вот и «перенова» таит особую мифологичность. Ведь густая, обильная пороша ведет к полному обновлению снегового покрова. Она, не уничтожая, сокрывает все прежние следы, вмятины и любые другие повреждения белой целины. И вот перед нами перенова, новина! Да, я завидую тому человеку, народному фенологу или профессиональному поэту, который первым произнес такое, на мой взгляд, прекрасное слово – перенова. Хорошо бы укоренить его в нашей экологической лексике.
 И ещё в чем-то созвучно это слово с другим – с «первопутком». А после переновы всегда истинное новопутье. Я обожаю его. Если не удалось, как мечталось, стать путешественником, то ничто не мешает, опережая других, пройти по белому безмолвию, ощутить себя первопроходцем. Но ещё сильнее я мечтаю о том, чтобы как можно больше сибиряков участвовало в подобных гонках, чтобы они возвращались после встреч с природой переменившимися, обновленными. Да здравствует перенова!

МИЛОВИДИЦА

Накануне первого праздника весны я отправился в мартовские полесья за букетом. За цветами? Увы! За цветами пока ходят на базар.  И сплошь все станции метро, все переходы охвачены сейчас, словно пожаром, неистово страстным заревом  гвоздик, роз и тюльпанов.
 Через час я вышел на безлюдной остановке. Ещё полсотни минут, и  я встаю на одном из отрогов Салаира, перед березовым распадком, у водораздельной крутизны.
Где-то на западе, словно в другой жизни, остался гигантский  город, в котором бушуют «цунами» гипертрофированных страстей, порой разрушительных и пустопорожних. Даже я – вечный бродяга – не могу спастись там от их пронзающей энергетики. Но здесь, перед спокойным величием природы, странной кажется сама мысль о том, что существуют силы, способные взбаламутить твое душевное равновесие.
«Сгинь! Сгинь!» - полунасмешливо шепчу я. «Синь- динь! – словно в унисон мне, но жизнерадостно, откликается синица-веснянка с талового куста.- Синий день!» А мартовский день действительно синий. И небесный колокол звенит накалом горячей синевы, и левитановской страстности голубизна озаряет снега, затопив, словно родниковой водой, овраги и согры, долины и понизовья.
Я стою у северной кромки плато. И километров за пятнадцать от меня в зыбком мареве горизонта прячется гребень другого водораздела. А между нами дивная страна заснеженных елей и полей, синие чаши распадков, белые шеломы редких стогов у опушек, запредельная чистота березняков, осинников и овражного чернолесья в золотой штриховке тростников.
Передо мной, почти сразу за носками лыж, срывается вниз снеговая круча, а потом, обессилив в склоновом густолесье, постепенно выравнивается и смыкается с днищем оврага.
 Метрах в пятидесяти по взгорью, почти на уровне глаз, видится мне берёзовая вершина в странной для сезона зеленоватой  подсветке. Такой она бывает перед роспуском первой листвы. Но внешний эффект прост и бесхитростен. Его подстроила осина, укрывшись за березовую крону и «нарисовав» вокруг неё зеленый ореол.
 А я благодарен зимней осине за её оптимистический, жизнеутверждающий колорит, за скромность и непритязательность. Особенно хороши молодые осинники, когда зелеными рядами, словно новобранцы в только что выданных гимнастерках, они стоят вдоль дорог и опушек, а кое-где оживляют мрачноватую гамму овражного  глухолесья и черневой тайги.
Но благодарность, признательность – это одно. И совсем другое – вечное восхищение, а порой и поклонение. Именно такие чувства неизменно вызывает во мне берёза. Она мила мне и на майских празднествах жизни, и в октябрьское лихолетье, под дождем и снегом, на луговой опушке и в кочковатой согре.
Но ничто не может сравниться с великолепием инистой березы, когда  видится она созданием неземного, фантастического искусства. И нет у нас больше дерева с такой же щедрой раскидистостью кроны и лебединой нежностью ветвей.
 А рядом со мной, как по заказу, именно такая красавица. И тончайшая кисея нижних ветвей касается сугроба, и даже полощет в нём загорелые «пальчики»  тычинковых сережек. И каждая веточка – воплощение женственности, изящества, грациозности. Разве не просится подобное совершенство в наш мартовский букет? Я бережно срезаю несколько концевых ветвей и не скрываю досады: да, запоздал, не успеют они к празднику порадовать сокрытой сейчас в листовых почках зеленью, не успеет двоеперстие коричневых серёжек обернуться золотыми подвесками…
 Древние русичи называли весну миловидицей. Да. Зорким поэтическим видением обладали наши далекие родичи. Миловидица! Как  всё-таки это прекрасно!
 Но мой букет пока еще скромноват. И по звонкой облицовке чарыма, по звездным сугробам я скатываюсь вниз – к притихшим заставам чернотала, к молчаливым вербникам и светлоликим калинам. Я должен найти их – первые цветы предвесенья, да пусть не цветы, хотя бы завязи! Какое всё-таки чудо – вербные почки! Как надежно хранят они нежнейшую сердцевину будущих серёжек. Каждая почка запрятана в прочный кожистый конус густо бордового цвета. Но один такой охранитель не устоял, раскрылся, и серебряной каплей светится передо мной  крохотная вербная сережка.
А мой букет практически готов. На обратном пути я дополню его кедровой веточкой, в центр помещу гроздь калины – и домой. Обернувшись, я кланяюсь дорогому мне миру и влюблено оглядываю его. До новых встреч, Миловидица!
               



               
                «СИНИЙ КРАЙ…УРМАННАЯ РОССИЯ!»

Я давно обожествляю природу, поклоняюсь ей. И давно уже, вначале интуитивно, а потом осознанно я уверовал в то, что родился на волшебной земле – в срединной Сибири. Редкий край так созвучен нашему шквальному времени. Да и народ когда-то был высочайшей пробы, неистовым в бою и труде, стойким в беде, удалым на празднике. Но, увы, многое потеряно. И лжепророкам удалось, словно наперсточникам, подсунуть некоторым из нас фальшивые ориентиры. Иной новосибирец не побывал даже в отрогах Салаира, а бредит Канарами.
    Но я не противопоставляю. Я – за естественный распорядок, когда любовь к родной земле позволяет оценить истинную красоту другого края. А моя привязанность неизменна. Это – таежное Васюганье. На этой земле ко мне пришли первые поэтические строки, первые образы. Но, несмотря на то, что мои первые стихи были опубликованы ещё в сороковые годы, вопреки надеждам друзей, школьным пророчествам и университетским прогнозам я не стал поэтом. Хотя всю жизнь, только стоит приехать на родину, как упрямые строки рождаются почти самопроизвольно. А так как побывки, в основном,  приходились на осень, то нередко и в стихах осенние мотивы. С понятным волнением предлагаю некоторые из них.
Этот край доселе неизведан.
Лаской обделённая земля.
 Здесь раздолье лосям
                да медведям.
 И под каждой кочкою змея.
Здесь берёз прохладная
                пороша.
И, как солнце, сосны горячи.
Золотые россыпи морошек
На подрямьях прячут кедрачи.
Здесь укор тревоги лебединой.
И молчанье бездны под тобой.
Здесь повсюду честный
                поединок
Между назначеньем и судьбой.
И уходят за полночь мужчины
В перекрест винтовочных
                ремней.
И ложатся тропы, как
                морщины,
С каждым годом резче и
                прямей…
Синий край… Урманная
                Россия!
Я опять с тобой наедине.
Словно знамя осени, осина
В заревой полышет глубине.
Каждый лист, как раненое
                сердце .               
Но горька знаменная судьба.
В трудную минуту опереться
Не на кого – рядом выруба.
Потому и горечь, и обида,
И боязнь тернового венца.
А моя любовь – моя орбита,
На которой быть мне до конца.
 
Как-то изумительно синим, солнечным днем я шел берегом Вертениса, моей любимой охотничьей реки, на которой нередки лосиные и медвежьи водопои. Вдруг по вершиннику ударил резкий порыв ветра и зазвенела золотая берёзовая листва. И мгновенно родилась начальная строка: «По урманам звенит золотая метелица…» А к вечеру сложилось и всё стихотворение. Вот оно:
По урманам звенит золотая
                метелица.
И медвежьи семейства идут на
                овсы.
Хорошо бы увидеть,
                как бродит медведица,
Подминая отаву в созвездьях
                росы.
Лишь увидеть тайком?
                Да какого ты племени?
Или отчим тебе буреломный
                урман?
Али, может быть, зря до поры
                и до времени
Притаился в патронах
                надежный жакан?
Пусть тайга улыбается
                необоримая,
Пусть медвежьими тропами
                осень метёт.
Я хотел бы ещё раз увидеть
                любимую.
А косматая шкура? Она –
                подождет.

Да простится мне такая самонадеянность. А вот рождение другого образа. Поздний октябрь. Весь пригорок около тропы завален березовым и осиновым спадом. Падает ещё один лист и звучно, словно печать, хлопает по цветастому косогору. «Опечатал»,-подумалось мне. А вокруг прощальная тишина, оголенность и резкий запах уже слежавшейся листы, тронутой первыми холодами:

Всем ветрам доверчиво
                открыта
Даль тайги спокойна и чиста.
И пьянит божественный
                напиток
Схваченного инеем листа.
И опять на лиственницах
                дремлют
Непересказуемые сны.
Осень опечатывает землю
Сургучовым штампом
                до весны.

Как видим, природа щедра на образы, на подсказку. Надо только её почувствовать, что, я убеждён, дано каждому. И, словно, грибы-боровики, словно родниковые струи, как первые подснежники, в наших сердцах упрямо прорастают поэтические строки. И не надо наступать на них сапогом, пусть и собственным.

*****

отзывы
КОГДА КИТЫ ВЫБРАСЫВАЮТСЯ НА СУШУ

              То, что сам Геннадий Шадрин определил как  «разрозненные сюжеты о природе, которые появлялись порой в газетах, журналах и радиоэфире», мы определим как пейзаж; пейзаж  в его классическом понимании - как художественный образ природы в искусстве. Эстетика такого пейзажа может быть различной, но его философию неизменно составляют та или иная стороны взаимоотношений природы и человека.
             Пейзажи Геннадия Шадрина, вошедшие в эту книгу, географически и даже топографически точно привязаны к Сибири, более того, сами топонимы в них выступают художественным средством, равноправным с самой изысканной метафорой. Но тому, у кого повернётся язык назвать это краеведческой литературой, я бы задал один вопрос:
            - Почему же тогда они способны тронуть  душу человека, живущего на расстоянии тысяч километров от этого «урманного  края», с молоком матери  впитавшего другие имена, ландшафты, обороты речи?
              Для себя я ответил на этот вопрос словами самого Геннадия Илларионовича, словами человека, ощутившего в себе корневой ток Природы, струящийся через него из необозримого прошлого в непредсказуемое будущее:
              « И меня вновь захватывает знакомое чувство, что я извечно был и навсегда останусь в этом беспредельном мире, один перед судным ликом Вселенной. В такие мгновения смешными и даже пустяковыми кажутся честолюбивые порывы, смиряются и не ранят самые колючие, самые когтистые обиды»… Я, он, вы  - мы - стоим на тысячи-тысячи миль друг от друга перед лицом Природы, не выросшие из неё, а в неё вросшие,  питаемые токами единой, материнской, корневой системы.
              И, наверное, поэтому встречаются в этих пейзажах места, вырастающие до общепонятных философских обобщений, подобных приведённому выше, и возносящиеся до пронзительной чистоты  слов пацана, ползущего по весеннему льду за подстреленным им селезнем:
              «В четырнадцать лет я был верующим подростком, отвечал за дом и хозяйство. За трех младших сестренок (родители тогда «трудились» на лесоповале), и чувствовал, что ещё ни перед кем не виноват. Так за что же наказывать?»
              И ещё. Сегодня редко встретишь человека точно знающего по имени каждое дерево, травинку, ягоду, птицу, зверя, и узнающего их по форме листа, голосу, цвету и следам, оставленным по первой пороше. Всё это знает и умеет Геннадий Шадрин. Наверное, в том числе и поэтому, его младший товарищ, Юрий Горбачёв, называет Шадрина «сибирским индейцем». Я не сторонник таких параллелей: мне дорого в пейзажах Шадрина как раз то, что выделяет каждый из них как   самоценный и самодостаточный артефакт именно отечественной культуры.

Р. Гар, сотоварищ по перу , Морозовск, Ростов-на-Дону.
***

 Творчество Геннадия  Шадрина – это многокрасочная живопись, в которой подкупают тонкая наблюдательность и образность в описании лесов и рек, живописного мира и времен года.
      Мы с Геннадием земляки, из соседних районов, я хорошо знаком с природой таежного Прииртышья, которая всю жизнь вдохновляла моего друга, но признаю, что мне очень по душе его радостное, оптимистическое мировосприятие.
          « Природа  для меня святыня,- говорит Шадрин. – И я стараюсь опоэтизировать самое рядовое, обыкновенное в ее бытии, чтобы затронуть в читателе эстетические чувства, окрыляющие любовь. А без любви, бережности и даже нежности природу не сохранить»
  И несомненно, что согласуясь с этими убеждениями, он пишет о сибирской природе тепло, ярко и ласково. Вот, например, фенологический очерк «Белоснежье», посвященный сибирскому  декабрю. Он начинает с прощальных строк о ноябре:
 « Невесомой поступью лебяжьих порош, в серебряной чеканке изморози, подгоняемый шквальными ветрами уходит ноябрь – мятежный месяц сибирского первозимья»…
     Или вот несколько строк из лирического этюда «.. И половодье чувств»,- о втором месяце весны
 « Березняки прекрасны всегда. А сейчас – особенно. Их сиреневой теплотой заполнены овраги и мягко окрашен горизонт. И вершины березовых перелесков яро, словно петушиные гребни, наливаются густым, малиновым светом. Веселые ивнячки – в серебряной капели сережек, но сквозь нежные ворсинки уже проглядывает легкая позолота».
 И таких примеров предостаточно, иногда, кажется, даже чрезмерно.
     Но мы благодарны автору за то, что он ненавязчиво, искренне и открыто приглашает нас в свой очарованный мир, к чудодейственным родникам природы, не скрывая, что все это находится рядом с нами.
   Геннадий Шадрин уже близок к восьмому десятку. Но по-прежнему его художественная палитра свежа и ярка. И пишет он легко и радостно, словно творческое озарение только еще начинается.
                Леонид Кучеров, член Союза журналистов России


                ***

 «Мне очень нравится объективность и порядочность Геннадия  Сассы, любовь к деревенским людям Владимира Пальчикова, удивительно хороши очерки о природе Геннадия Шадрина. Хоть я считаюсь городской, люблю читать о сельских делах, наверное, потому, что живут на селе удивительно терпеливые, открытые, добрые люди»
 В. Лобкова, Новосибирск. «Советская Сибирь», №36 за 1999г.

                ***


    Помню, когда я впервые ознакомился с  лирическими очерками и зарисовками о  природе Геннадия  Шадрина, меня пленило удивительно светлое чувство реальности и притягательности нарисованных им картин. Да и как было не плениться душе, когда перед моим взыскательным повидавшим  сибирские виды взором возникали мастерски выписанные зрелыми поэтическими мазками одни образы колоритнее других. Позже, познакомившись ближе с автором, я узнал, что вырос он среди коренных сибирских таёжников – земледельцев, охотников, рыбаков, лесорубов, среди не тронутого ещё тогда цивилизацией раздолья рек, озёр и таёжных урманов. Тут-то и открылся благодатный секрет тонкого авторского знания и чувствования Природы, и притягательная поэтичность его художественного видения.
    Казалось бы, что тут особенного! Разве не естественно это глубинное любовное чувство признательности к своей земной первооснове. Ан нет, такое нынче встретишь не часто! И больно видеть, как современный человек всё больше отдаляется от  первородных корней и смотрит на Природу не как на свою духовную колыбель, а как  на холодную «среду обитания и потребления». Механизм массированного уничтожения Природы запущен во всю разрушительную силу, и спасительных путей выхода из  губительного тупика пока не видно. А потому творчество Г. И. Шадрина, как бальзам на душу! Оно глубоко гуманно и взывает к человеку: «Опомнись! Не руби сук, на котором сидишь! Не губи себя, коли сам ты – лишь слабая частица Природы!»

    Вице-президент Петровской Академии наук и искусств,
     академик ПАНИ, доктор физико-математических наук                А. В. Сычёв

                ***               

              Киты,  выбрасывающиеся  на  сушу.  Массовая  необъяснимая  гибель  птиц  в  Америке.  Изрыгающая  погибель  всему  живому  нефтяная  скважина  в  мексиканском  заливе.  Радиоактивное заражение  побережья  Японии.  Разрывающие  в  клочья  живую  плоть  сверхточные  ракеты,  сыплющиеся  с  неба  в  Ираке, в  Афганистане,  в  Ливии.  Акулы,  набрасывающиеся  на   людей  в  Красном  море.  Стремительно  тающие  ледники  в  Гренландии.  Кровавые  теракты  в  России.  Отравление  токсичными  отходами  Амура.  Тотальное  уничтожение  осетровых  на Каспии...  Похоже,  мир  сошёл  с  ума,  а  человечество  ускоренно  реализует  проект  собственного  уничтожения. Деревья – сырьё,  нефть  и  уголь – топливо,  животные – мех  и  еда,  рыба – деликатес – всё  вокруг –  продукты  потребления  и  источники  обогащения.  Кому  теперь  интересна  цветущая  ветка  сакуры  или  майское  зелёное  зарево  обновлённой  берёзовой  листвы?  Это для  лохов – поэтов.  Куда  привлекательнее  зелень  американской  банкноты.  А  если  приспичило со  вкусом  оттянуться, так  на  то – Анталия,  Куршавель.  Но вот  вырисовывается  чудак,  называющий  себя  вечным  бродягой,  и  что – то  толкует  о  синице – веснянке,  о  пронзительной  синеве  мартовского   неба,  о  подвенечном  наряде  инистой  берёзы.  И  вначале  внимаешь  ему  с  плохо  скрываемым  раздражением,  как  человеку,  у  которого  опрометчиво  поинтересовался  самочувствием,  затем  с  любопытством,  и,  наконец,  забыв  обо  всём,  ловишь  каждое  слово.  И  нет  особых  событий  в  повествовании  рассказчика,  но магия  слова завораживает,   заставляет  очнуться,  отрешиться  от  этого  навязанного  цивилизацией  морока,  пристально  взглянуть  на  окружающий  мир,  задуматься  о  его  хрупкости  и  невосполнимости,  ощутить  вину  перед  птицами  за  задымленное  ревущее небо,  перед  животными –   за  вырубленные  леса,  перед  обитателями  морей –  за  отравленную  воду.  И    мартовский  букет,  собранный  из  заиндевелых веточек  берёзы,  вербных  завязей,  кедровой  хвои  и  грозди  калины  видится  совершеннейшей  икебаной,  не  уступающей  роскошеству  голландских  тюльпанов  и  турецких  роз.  «Красота –  рядом! – убеждает  собеседник. – Остановись!  Вглядись!  И  она  спасёт  тебя  и  наполнит  смыслом  и  значимостью  твою  жизнь».   Геннадий  Шадрин – автор  представленных  очерков  и  рассказов,  безусловно,    не  только  тонкий  знаток  природы,  остро  чувствующий  её очарование  и  неповторимость,  но  и  мастер  слова,  способный заворожить  повествованием   самого  искушённого  любителя  изящной  словесности.  Наслаждайтесь,  гурманы!


                Евгений  Мартышев, член Союза                писателей РФ, 
академик Петровской академии наук и искусств      

ЗАПИСКИ СИБИРСКОГО ИНДЕЙЦА
 В Собранных  воедино осколках написанного Геннадием Шадриным* в течение почти что полувека,  как бы виден через грани  магического кристалла тот мир, который, пожалуй, остался последним прибежищем отторгнутого от природы человека. Его воплощение в слове. Дремучая ли это, нехоженая тайга   междуречья Иртыша и Оби во всём её великолепии, где прошло детство Геннадия Илларионовича, или  окрестности  Новосибирска, легшего  нагромождением  железа и камня  между  реликтовыми борами и  степью, где ещё различимы среди пашен  бугорки  курганов  времён хана Кучума.
Достойно удивления то, как в поисках компромиссов живого, напоённого поэзией сибирских диалектов  языка  с «нормативной» лексикой, автор сумел добиться в слове эффекта фотографического отображения волновавших его образов. Геннадий Шадрин вырос на берегах прихотливо вьющегося по Западносибирской низменности  Иртыша, с детства  впитал  напевную речь  потомков похода Ермака, которые «осибиривались» , как бы канув на дне таёжного океана. Уходящий истоками в Васюганье, петляющий по дну древнего моря  Иртыш  напрочно связал две  культуры охотников-следопытов: удаль казацкой вольницы и созерцательное обожествление  природы жившими испокон века на берегах Оби, Томи, в Васюганье  хантами, манси, кетами.  Несомненное влияние на эту синтетическую культуру имели и старообрядческие поселения, опустевшие места которых  по сей день прячутся в нетронутом лесозаготовителями густолесье сибирской сельвы. По извилистой тропке или мало наезженной дороге ещё сегодня можно упереться в таёжный тупик с пустыми "дёснами" заросших бурьяном ям на месте изб и затягивающимся буйным разнотравием кладбищем в сторонке.   
 
Завораживают созданные автором пейзажи, созерцая которые он переходит с  прозы на стихи. Эти  перескоки на рифмы чем –то напоминают скальдическую литературу викингов, а пронизанное  песенным ритмом повествование складывается в поэтический свод, подобный эпическим произведениям сказителей.  Всё это лексическое великолепие растёт, как дерево в лесу, образуя  полифоничный гимн природе, где любое растение или зверь  как бы элементы единого орнамента.
 
 Судьба подарила мне друга и учителя, с которым можно было уходить в дремучие «таёжки», приобщаться к чуду сибирской природы. Рафинированный интеллигент,  заведовавший  в своё время Литературно-драматической редакцией Новосибирского областного  радио, оказался сущим индейцем, стоило только, собрав рюкзак, выйти с ним  "на пленер". Не то чтобы Франц Кафка боролся в нём с Фенимором Купером(и того и другого он, понятно, читал, имея университетское образование).  Просто –окультуривание и огорожанивание  этого человека, его многолетние труды на газетной ниве, двадцатилетняя работа на радио, как бы отозвались ностальгическим эхом по потерянному  таёжному раю. И в сущности  зарисовки о природе Геннадия Шадрина, которые он называет «фенологическими заметками», - нечто эсхатологическое. Так не приемлющие уничтожения традиций, отторгающие грешный мир старообрядцы, уходили в поисках Беловодья и находили рай земной в таёжной глухомани.
 
 Любуясь природой, воспроизводя её вечные ритуалы в мельчайших подробностях - будь ли то пробуждение рек, ожившие первоцветы на полянах, яростные костры рябин в зимнем лесу или глухариное токовище, Геннадий Шадрин предупреждает нас: всё это хрупкое великолепие может исчезнуть под напором ополоумевшей цивилизации! Остановитесь! Пожалуй, ему куда ближе Генри Торо с его "Жизнью в лесу", чем записные отечественные экологи, хотя и их он не отвергает, чувствуя в них союзников. В наш век виртуала и нашествия  разнокалиберных компьютерных гуру его миросозерцание может показаться чем-то почти фантастическим, невероятным, выпадающим из общего потока. 
Но автор этих напоминающих об Акутагаве Рюноскэ новелл, - убеждённый реалист и не сторонник нагромождения фантастикумов. Возможно, есть нечто знаковое и в том, что он "не дружит" с интернетом и не зависает на социальных сайтах. Да и, собственно, у кого найти отклик: коллеги-журналюги из редакторов нередко приходили в ярость от его "самурайских медитаций"- неформат! Инвалиды строчкогонства по-тихому завидовали чёрной завистью: художества себе позволяет, самовыражается, когда мы тут!И вот перед нами яркий документ, свидетельствующий о локальной победе в этой по сути дела уже поигранной войне "информации" с "живым словом", о баталиях которой , возможно, вскоре не вспомнят даже и заматерелые медиасапиенсы.
 
 Это чудо слова ещё только должно быть явлено миру. Многие зарисовки восстановлены лишь благодаря подвижническому труду жены  Геннадия Илларионовича Шадрина, Натальи Петровны.   В самом деле - почти всё, о чем  пишет и чем восторгается автор, давно выпало из обихода хомо-потребителикуса, потому и кажется чем-то вроде путешествия на другую планету. Охота без её почти сакрального этического отношения к природе и живности её населяющей и её одушевляющей  превратилась - в кровавую вакханалию. Близ городов и в отдалении от них природа безжалостно уничтожается. И, увы, гибнет слово, язык, посредством музыки которого человек обретал единение с природой. Так что перед нами воистину последний из могикан удивительной человеческой породы "сибирских индейцев"...      

Юрий Горбачев, арт-группа "Starый чердак".



*ШАДРИН   Геннадий  Илларионович  родился  9 ноября1933 в  деревне  Петелино
Тевризского р-на  Омской  обл, в 1953 окончил Усть-Ишимскую среднюю школу и стал студентом
факультета журналистики Уральского государственного университета. Окончив его, взял
направление в Красноярский кр., где работал заведующим отделом
сельского хозяйства районной газеты «Ирбейская правда». В 1960 переехал в Новосибирск и
стал корреспондентом сельхозре-дакции Новосибирского облрадиокомитета…
 («Журналистская энциклопедия Новосибирской области. Золотые имена отечественной журналистики…»
ГЕННАДИЙ  ИЛЛАРИОНОВИЧ  ШАДРИН
Родился 4 ноября 1933 года в таежном поселке Бородинка на севере Омской области.  А детство и юность провел в русско-татарском селе Усть-Ишим, где и окончил среднюю школу. Высшее образование по специальности «журналист» получил в Уральском государственном университете, окончив который в 1958 году, взял направление в Красноярский край, в районную газету « Ирбейская правда», где несколько лет работал заведующим отделом сельского хозяйства.
    В июле 1960 года, по семейным обстоятельствам, переехал в Новосибирск. Некоторое время работал в областном радиокомитете, затем был приглашен в газету «Крылья Советов» Западно-Сибирского управления гражданской авиации, в которой трудился до октября 1971 года сначала сотрудником, а потом редактором.
    Хорошую профессиональную и житейскую школу довелось пройти в Кемеровской областной газете «Кузбасс», в Новосибирском областном управлении сельского хозяйства.
     В марте 1974 года стал сотрудником сельхозредакции в Новосибирском областном комитете по телевидению и радиовещанию, откуда и ушел на пенсию в ноябре 1993 года.
    В школьные и студенческие годы, весь трудовой стаж активно занимался общественной работой. Избирался членом Ирбейского райкома комсомола, секретарем партийной организации Новосибирского областного радиокомитета. Четырежды входил в состав правления Новосибирской областной организации Союза журналистов СССР, а в 1966 году был избран членом бюро этой организации. По тридцать и более лет участвовал в пропагандистских организациях областных Советов охраны природы и общества рыбаков и охотников.
  В 1964 году организовал один из первых в стране нештатных отделов охраны природы при областной газете «Советская Сибирь» и длительное время помогал в выпуске специальной полосы « Сибирь – мой край родной». Больше 15 лет выпускал радиожурнал « Моя Сибирь», восемь лет был председателем садоводческого товарищества «Сигнал», в областной, районной и многотиражной прессе и эфире опубликовал сотни фенологических сюжетов, новелл и рассказов о сибирской флоре и фауне.
 Вероятно, с учетом  сделанного был награжден медалью «Ветеран труда» и «Почетным знаком Союза журналистов России за заслуги перед профессиональным сообществом»
3 января 2017г.                Г. Шадрин