Глафирка так гремела ухватами, что если бы не снег за окном да поскуливание вьюги, ни дать ни взять раскаты грома. Игнат торопливо натягивал тулуп, гроза-то она и в декабре случается, коли женка сварливой попалась.
- Куда?
- Так хотел сани поправить, - Игнат оторопело мял шапку в мозолистых ладонях.
- Никуда не пойдешь, садись вон на лавку, слушай. Отец ты али кто? – Глафирка дернула за рукав полушубка. Казалось, раскрасневшееся от жара лицо взорвется искрами.
- Так о чем говорить, говорено-переговорено, - Игнат старался придать голосу твердость и раздеваться не стал, даже напротив, натянул все-таки шапку, но на лавку присел.
- Ишь ты, разговаривать не хочет. Сам виноват, а теперь не хочет. Зачем Данилку крестным нашему Саньке взял? Умные люди в крестных людей достойных зовут, чтобы помощь крестнику была, а Данилка твой как был непутевым, так и остался. Бирюк бирюком. Уж сколько лет вдовствует, бабы от него шарахаются.
- Данила – приятель мой старинный, лучше крестного для Санька и не сыскать. Он и мастерству его обучил.
- Мастерству… Кому такое мастерство надо-то, забавы все. Добро, гончарное дело – ремесло выгодное. Так то если горшки да миски лепить, а Данилка твой чему Санька учит? Фигурки делать, ребятишек тешить али турку эту, прости Господи.
- Ты бы уж, Глафира, помолчала, ведь не смыслишь ничего. Видел я посуду, что из рук нашего сына выходит, не лепит, кружева плетет. Потому и едет к Савелию Трифонычу в город, попробует в лавку к нему сдать, аккурат к рождественской ярмарке успеет.
- Нужны эти финтирмошки Савелию Трифонычу. И опять-таки, с пустыми руками не отправишь, не гляди, что к Прошке, приятелю своему, едет. Целый куль припас, я уж приметила: и гуся к столу, и окорока.
- Эх и скупа ты, Глафира. Как в чужие люди без подарка отправлять? А сладится, так Савелий Трифоныч, глядишь, хорошую цену даст или кого из приятелей – купцов присоветует.
- Не о том, Игнат Федорович, думаешь, не о том. Вон Прошка, зятек купеческий, кем у нас в деревне был, семейка его? То-то, в середнячках ходили, баньку два года строили, а теперь, гляди-ка, Прошка в деревню барин барином наезжает. Ведь с Саньком вместе по хороводам-то бегали. Только Прошка поумней нашего, знает, где его выгода, невесту справную отыскал, теперь уважаемый человек. А наш, как связался с твоим Данилкой, не до девок, не до хороводов, ходит, глиной обмазанный, и глаза, будто у юродивого.
Игнат решительно поднялся с лавки, махнул рукой и, пробурчав: «недосуг мне, решено все», хлопнул дверью. Метнулась, было, Глафира в стылые сени, на промерзшее крыльцо, кричала вслед мужу, грозила рогатиной в метельную чехарду, да не выдержала, зябко.
***
Справный дом у Савелия Трифоныча, в улицу лавкой выпятился, яркой вывеской заманивает. Во двор въезд с переулка. Саньку Прошка как дорогого гостя встречает, пока лошадку привязывали да овес сыпали, все уверял, что рад безмерно, мол, соскучился по приятелю давнему. В доме на свету и правда, улыбка во все широкое Прошкино лицо. Не успели полушубки стряхнуть, за рукав в покои тянет.
- Семейство мое как раз за самоваром, идем, ждут тебя, проходи в залу.
Замешкался Санька у порога, запутался в бархатных занавесках, эко богатство какое, совсем по-купечески живут. Савелий Трифоныч с Пелагеей Макаровной за самоваром сидят, чаи с крендельками да сахарком вприкуску распивают.
Гость перекрестился, поклонился хозяевам, да и застыл.
- Садись, садись, утомился с дороги. Вот чайком с нами побалуйся, - Пелагея Макаровна налила большую чашку.
- А Лизавета Савельевна где? Здорова ли?
- Женка подойдет скоро, - Прошка засмущался.
Из-за портьеры, ведущей в глубину дома, показалась молодая хозяйка. Она грузно переступала, будто подталкивая огромный живот.
- Ждем со дня на день, - зашептал молодой муж.
- А я тут подарочек привез, - гость достал откуда-то небольшой позвякивающий узелок. Интерес разгладил складки страданий на лице Лизаветы. На уголке стола появился глиняный медведь с балалайкой в мохнатых лапах. Картуз на его голове служил крышечкой.
- Это горшочек для кашки. А вот и чашечки молодой маме и младенчику, - чашечки повторяли форму медведицы и медвежонка.
- А это вам, Пелагея Макаровна, - Санька протянул хозяйке шкатулку, украшенную цветами.
- Ишь, красота какая, - Савелий Трифоныч вертел в руках подаренную кружку в форме лихого казака, - мастер, право слово, мастер. Такой товар привез?
- Разный. А мастер-то не я, мастер крестный мой, Данила Иваныч. Я подмастерье пока.
После чая сам хозяин вызвался осмотреть товар. Разглядывая затейливую посуду лишь цокал.
- А это что за ковшик?
- Турка. В ней кофий варят.
- Кофий, ту-у-урка, - тянул купец, поглаживая ручку, на которую примостилась миниатюрная русалка, - с таким товаром, парень, тебе не к нам, тебе в губернский город ехать надо. У нас тут и кофий не пьют, все больше чай вприкуску. В нашем захолустье и дворян-то нет, так, пара-тройка семей. Давай вот что сделаем: цены здесь настоящей тебе никто не даст. И я не дам, - как отрезал, добавив, - таково уж наше племя. А освобожу я тебе полку в своей лавчонке, будешь с каждого рублика мне по гривенничку отдавать. Ярмарка-то наша все Святки длится, народ гуляет, самое время безделушки твои с рук спустить. А ты гости, чай не стеснишь, да и Прошке веселее, будешь в лавке ему помогать, он у юбки скис совсем. Я тут по своим купцам похожу, покажу искусство твое, может, кто и скупит махом.
***
Суетливы предпраздничные дни, от зари до темна дверь выплясывает: кому чайку, кому сахарку да муки к пирогам рождественским. Накануне Сочельника привез Прошка в лавку ананасы, фрукт чудесный. Рассматривает Санька чешуйки, хохолок зеленый, дивится, откуда сия невидаль? Оказалось, на окраине городка завел один помещик у себя теплицу, ананасы эти самые растить. Крупные, отборные, в столицу поставляет, а какие похуже по знакомым купцам раздает. В хлопотах день незаметно бежит, а вечера длинные, скучные. Хозяева все больше у самовара просиживают, Прошка из покоев молодой жены не выходит, носит ей туда пряники, крендельки да ананасы эти самые.
- Хороший зять у меня, Саня, хороший, дочку мою любит, ишь как носится. Да только нет у него хватки нашей, купеческой, - откровенничал Савелий Трифоныч, подливая в свою рюмку из мутноватого графинчика, - сам видишь, живем справно, по-барски. Даже готовить моя хозяюшка разучилась, Матренку для дел домашних держим. Мне бы, по моему характеру, развернуться, лавчонку какую прикупить в губернстве. Или вот еще, кум рассказывал, дворик постоялый недалеко от нас, верстах в десяти. Не дворик – клад, хозяин помер, а баба его, дура, все спускает задешево. Но нет, прилепился Прошка к юбке, а довериться больше некому. Одна у нас дочка, не дал Бог…
Слушает Санька жалобы купцовские, поглядывает на невозмутимое, багровое лицо хозяйки и делается ему так душно, что впору вон из дому, в мороз, под вьюгу. Кажется, стоит ему выскочить на расцвеченную фонарями улочку, раскинуть широко руки, оттолкнуться и полетит он в метельном хороводе, понесется прямо до неказистого домика Данилы – крестного.
***
Разговлялись долго, на столе тарелкам тесно, пришлось из лавки еще один внести. Отдохнули от всенощной, уселись чинно, а тут и гости подоспели, все приятели – купцы с семействами. Чужой Санька за праздничным столом, а и уйти нельзя, обидеть хозяина боится. Прошка давно уже в покоях с Лизаветой укрылся. На счастье, хозяин заметил, отпустил погулять, мол, успеет со стариками насидеться, в городе раздолье, горок понаделали, тройки молодежь катают.
Шумят, смеются городские улочки. На площади столы с кипящими самоварами, со всех сторон тройки с бубенцами. На реке обустроили каток, барышни с кавалерами под ручки катаются. До темна бродил Санька, примечал. Мечтал, что вернется к себе, новую лепнину затеет, не цветочки – веточки, а веселый, гуляющий город с пухленькой хохотушкой на санях, изящной гимназисткой, скользящей по льду, ухмыляющимся, радостным извозчиком…
Устал, свернул на тихую улочку, но и тут ощущается праздник. Окошки золотым светом поливают нахохлившиеся сугробы. Хлопают калитки, слышен девичий смех, пение колядок.
«Ты, хозяин, не томи,
Поскорее подари!
А как нынешний мороз
Не велит долго стоять,
Велит скоро подавать:
Либо из печи пироги,
Либо денег пятачок,
Либо щей горшок!
Подай тебе Бог
Полный двор животов!
И в конюшню коней,
В хлевушку телят,
В избушку ребят
И в подпечку котят!»
Из-за высокого забора запустили валенком, еле увернулся. Девицы стайкой вылетели, ну хватать за руки, вести к разутой товарке женихом.
На окраине тише, чернеют покосившиеся домишки, заброшено, гулко, даже собак не видать. Чу, вроде кричит кто? Так и есть, со двора девичий крик. Бросился Санька, а калитку перекосило да сугробом подперло, не открыть. Пришлось через забор лезть. Пока мешкался, только тени убегающие заметил, девицы в заброшенной бане гадали, да видно напугал кто.
Пойти, посмотреть? Нащупал огарок свечи и коробок спичек в кармане. Дверь старой бани отяжелела, висит на одной петле, еле открыл. Предбанник все еще хранит дубовый дух, а по бане будто мечется кто, мечется и поскуливает. Рванул на себя прогнившую дверь, выставил руку со свечой, не видно ничего, только тень метнулась с лавки и забилась в угол за печку. Смотрит Санька, вроде зверь какой, а у него и палки в руках нет. Подошел ближе, батюшки-светы…
Женская фигурка, покрытая шерстью, набросилась на незваного гостя. Желтые когти вцепились в ладонь. Что-то липкое и теплое потекло в рукав. А нечисть все беснуется, норовит до глаз Санькиных достать, от бессилья рвет на нем тулуп, кусает дубленую кожу. Скинул парень полушубок, завернул в него хозяйку бани, прижал к себе и так и стоял, пока стихать не стала. Расслабилась, только поскуливала, но не вырывалась. Святочница, ими бабки девок пугают. Говорят, что только в Святки и можно встретить лохматую бабу, что страшнее черта. Будто живут они в заброшенных банях, а показываются во время гаданий, нападают на девиц, рвут им кожу своими когтями.
Ослабил чуток, прижимается и всхлипывает совсем уже по-детски. Усадил рядом с собой на лавку, гладит по голове, а волосы колкие, сухая мякина, а не волосы.
- Кто ты?
Лишь мычанье в ответ. Хотел было уйти, за рукав схватила, повалилась в ноги, не пускает. Что тут делать? Замерзать стал, тулупом-то наготу ее прикрыл. Поднес свечку поближе, рассмотреть, а она вдруг подняла на него глаза, смотрит, не мигая. И такая боль, такое одиночество в них плещется, что прижал к груди, и сидел долго, слушая, как сливаются биения сердец.
***
Тихо в доме Савелия Трифоныча, уснули домашние, проводив гостей. Похрапывает хозяин, ворочается на жаркой перине, снится ему магазинчик на губернской площади, в витрине, ярко освещенной, чего только нет. И очередь из экипажей, то покупатели спешат к нему, Савелию Трифонычу. Сам губернский казначей пожаловали под ручку с генерал-губернаторшей. «Милости просим-с. Только сегодня из Парижу новая коллекция модных фасонов-с».
Постанывает Пелагея Макаровна, видно пережарила гуся Матренка. Снится ей огромная кулебяка, которую подают на обед у заседателя. Будто бы заседательша потчует этой кулебякой и городничиху, и эту франтиху – жену судьи, и Пелагею Макаровну. А кулебяка, право слово, дрянь: тесто сырое, липкое, а уж начинка, и не разобрать – то ли рыба тухлая с чешуей вместо каши, то ли мясо зверя непонятного. Откусила Пелагея Макаровна, а что делать, не знает – проглотить страшно, а и выплюнуть невозможно, городничиха вон, ест да нахваливает...
Лизавете Савельевной снится примерка у модистки, будто бы платье, что шили из привезенного из столицы граня (чудо как хорош) совершенно мало в лифе. Матренка тянет-тянет корсет, а он возьми и лопни!
Только Прошка спит без снов, намаялся за день, так лежит, не ворочаясь.
Безмятежный сон домочадцев прервал стук в дверь. На пороге – Санька в одной рубахе, глаза безумные.
- Экий ты, парень гуляка, - позевывает Савелий Трифоныч, пропуская гостя в дом, - где полушубок-то потерял?
А Санька трясется, слова вымолвить не может. Тут и Прошка подоспел:
- Случилось что, неужто ограбили?
- Батюшка, Савелий Трифоныч, разочти, будь добр, ехать мне надо теперь.
- Да ты не части, объясни толком, случилось что?
- Не могу, видит Бог, слово дал молчать. Только и мешкать теперь нельзя, разочти.
Купец быстро свою выгоду почуял, наутро договорился с оптовиком, больно уж товар знакомому дельцу по душе пришелся, не повиснет обузой, а пареньку можно и вполовину дать. Отговаривать не стал, отсчитал по скупости своей да тулуп старый в подарок выделил и отправил с Богом.
***
Гонит Санька лошадь сквозь пургу, будто стены студеные крушит. Любаша лежит в розвальнях, замотанная в рогожку да прикрытая сеном. Любаша, имя само в голову пришло, да и не называть же нечистью? Да и какая из нее нечисть, несчастная она, такие глаза врать не будут. Пока бегал за расчетом все боялся, что сбежит – не дождется. Дождалась. Не успел войти, кинулась к нему, прижалась, а сама дрожит, будто собачонка на морозе. Правит Санька, а сам все думает, как теперь быть, как матери и отцу сказать о находке нежданной? Мать его все сватает, очень ей охота сноху в дом, да не просто сноху, а из рода крепкого, чтобы слава о нем шла, чтобы приданым хозяйство прирастить.
Домишко Данилы Ивановича сродни хозяину, спрятался в лесной опушке, прохожих чурается. К нему Санька и направился, не домой же девку везти. Еле добудились Любашу, спала, сжавшись комочком. Пока в дом заводили да самовар грели, пока хозяин ставил на стол снедь, Санька все рассказывал и рассказывал и о поездке в город, и о гуляньях праздничных, о том, как встретил чудо-чудное, как взглянула она на него, да как скрутило сердце от жалости.
- Теперь не знаю, что и делать, не мог я ее бросить, чай живая душа.
- Ну и хорошо, что привез, значит так надобно. Ты гостью обрядил бы во что, из бабского ничего нет, так может рубаху мою наденет, - Данила достал из сундука обновку, - вот еще холстина, вместо юбки намотать.
Любаша, увидев хлеб на столе, схватила его грязными руками, вгрызаясь в душистую мякоть.
- Ишь, наголодалась как. Ты вот что, сынок, езжай-ка домой, а мы тут с Любашей пока освоимся. Помыть ее надо, приодеть, не для юношеских глаз, а я вдовый, мне сподручней. Дома пока не говори, посмотрим, что дальше делать.
***
Нет покоя душе Глафиры, как вернулся сынок из города, будто подменили. Справит дела домашние и скорее вон из избы, медом что ли у крестного намазано? Женить парня надо, а Игнату и дела нет. Вот и сейчас, где их носит, народ гуляет, в гости ходит, у себя принимают, а она все одна и одна. Савельевы в гости зовут, старшая девка у них уж больно хороша, чем не пара Саньке? А он всеми днями у Данилки пропадает. Оно, конечно, копеечка в дом, привезенные деньги в сундук надежно спрятаны, а все-же не спокойно на сердце. Эх, как бы невестка да внуки.
У Игната одна отрада – у лунки посидеть, щучек подергать. Стыло, валенки ко льду примерзают, из рукавиц ладонь не высунуть, а домой не тянет. Извела Глафира, все ворчит и ворчит, надумала баба оженить сына, теперь уж не свернуть. А как парня насильно сватать, путами на всю жизнь связывать? Надеялся, что Прошка ему кого в городе подберет, да видно пора не пришла.
Уж третий день Любаша живет у Данилы Ивановича, а мне туда и ходу нет. Мамка ворчит, не пускает, что, мол, за работа в святки, побудь под родной крышей да на вечерку сходи, молодежь гуляет. В гости везти собирается. Знаю я эти гости, небось, опять какую девицу предоставят, прошу любить и жаловать. Батя ходит мрачный, сегодня на рыбалку сбежал и я следом. Как там Любаша?
Не успел отворить дверь, женская фигурка метнулась за печь.
- Прячется, это я ей говорил, чтобы хоронилась покуда от чужих глаз. Ко мне ходят редко, но береженого Бог бережет.
Любаша, узнав пришедшего, бросилась ему на шею.
- Ишь, обрадовалась, - Санька смущенно отстранился.
На глазах у девицы навернулись слезы. Она рванулась к печке и стала царапать беленую кладку.
-Ну, ну, ну, - крестный прижал к груди голову, покрытую старым платком, и затянул какую-то песню, - не к добру ты ее привез, парень, - добавил, обращаясь к Саньке.
- Так замерзла бы.
- Кто знает? Теперь уж не вернуть. Только ты пореже у меня бывай, без тебя она к нашей жизни быстрее привыкнет.
Санька исподтишка поглядывал на Любашу, удивляясь переменам, произошедшим с ней за три дня. Правду сказать, что он не очень-то и разглядел девицу до сегодняшнего дня, нагота смущала. В ее движениях, в том, как прогибалась спина, в покрытых шерстью руках, тяжелом подбородке с пучками рыжего волоса, чувствовалось что-то звериное. Но глаза, бездонные голубые глаза, хранящие нечеловеческую боль, остались прежними. Убаюканная пением крестного, Любаша затихла. Она послушно сидела на лавке, сложив руки.
- Не знаю, кто она, откуда, да только странная. Я ей юбку сшил, она сама ее надела, будто помнит. И платок сама подвязала, платок отыскал в сундуке. После смерти жены сестры ее вещи увезли, а он остался, узелком для моего исподнего служил. Шерсть с нее сама сходит, на лице почти уж не осталось. А руки, не поверишь, раздобыла свечку и ну сводить волосы воском. Обожглась, еле отнял. Вот, бусы ей мастерю, - Данила показал на россыпь глиняных шариков, - уж больно ей нравится.
Потеплел голос Данилы Ивановича, вместо привычной хрипотцы - шум июньского ветра. А Санька глаз с Любаши не сводит, страшна при свете-то, застыла, шею тянет, что твой суслик. Испугали собственные мысли, домой засобирался. Любаша даже не шелохнулась.
***
У Савельевых пир горой, гостям рады, не знают, где усадить, чем накормить. Оно и понятно, шесть девок подрастают, тут каждому жениху рад будешь. Вышли к столу принаряженные, головы хоть и опущены, как следует приличным барышням, а озорные глазки так и стреляют в Санькину сторону. После застолья отправили молодежь кататься. Выкатили выездные сани, запрягли двойку с бубенцами и ну с ветерком по деревенской улочке. Правит Санька, а сам на старшенькую поглядывает: складна, румяна, а смех, не смех вовсе – пение иволги. Довез до околицы, а там молодежь на санках с горы скатывается. Меньшие с хохотом убежали к подружкам, а старшенькая осталась.
- Прости, запамятовал, как зовут-то тебя, - осмелился Санька.
- Люба, - девушка подняла на парня бездонные голубые глаза.
- Любаша…
Санька подстегнул лошадок и помчался под звон колокольчиков в кружевную даль.