В чистом поле под ракитой

(Редакция "Арабесок")

        (Бывшая киноповесть)

Всем, кто не понаслышке, а воочию знал ту войну.
                Автор
      
      
ПРОЛОГ

      Теперь нет на земле ни людей, ни деревень, ни церквей, о которых пойдет речь в этой истории. Люди лежат в могилах на заброшенных кладбищах, деревни пустуют, некоторые уже заросли лесом, дороги к ним непроезжие, поля превратились в перелески. То, что не смогли сделать захватчики на протяжении многих веков, сделали люди, которые объявили себя в свое время «солью земли». А солончаки – бесплодны. Но наступит время и, как после Смутного Времени, потихоньку, медленно, почти незаметно, как весенние ручейки под снегом, другие люди, любящие свою землю, вновь возродят к жизни эти пустоши. И вновь забурлит жизнь, как кипела она много веков на этих, исконно русских землях…



ГЛАВА ПЕРВАЯ

       Стояла четвертая неделя лета 1942 года. В этой части Подмосковья о войне напоминало разве что почти полное отсутствие мужчин, одетых в гражданскую одежду, да окна, заклеенные крест-на-крест полосками газет, да затемнение по ночам, да тихие, без хороводов, без песен под гармоники или гитары росистые подмосковные вечера.
 В это раннее утро в посёлке городского типа NN в сорока километрах северо-восточнее Москвы в бывшем здании поселкового совета началось совещание. Все два этажа здания и еще несколько близлежащих небольших домов занимал штаб бригады ОСНАЗ (особого назначения) то есть диверсионно-подрывной работы в тылу противника 4-го Управления НКВД.
      По коридорам, окрашенным масляной краской в два цвета: зеленый низ, белый верх, быстрым шагом ходили люди в форме с перекрещенными саблями на синих петлицах.
Отдельно, во флигеле, находился узел связи, который охранялся собственным караулом и рядом с которым непрерывно тарахтел дизель-генератор, обеспечивающий непрерывность работы радиостанций.
По периметру квартала  были выставлены КПП  и вышки с пулеметчиками.
Улицы и переулки на подходе к объекту перегорожены шлагбаумами и предупредительными знаками «Стой, назад! Огонь без предупреждения».
На спортивной площадке проходило занятие по физической подготовке одновременно трех взводов бойцов, раздетых до пояса.
Местные жители с той поры, как штаб обосновался в этом месте, свои маршруты выбирали таким образом, чтобы миновать этот квартал от греха подальше.
   В бывшем кабинете председателя совета, с дверей которого была не снята табличка красного стекла с фамилией хозяина, в это раннее июньское утро присутствовали: Григорий Михайлович Щуров - командир бригады, кряжистый моложавый человек с бритой головой и кавалерийскими усами, Самойленко Леонид Прокофьевич - начальник штаба, высокий шатен, комиссар бригады, чем-то напоминающий Ивана Никифоровича из повести Гоголя, особенно ртом, похожим на букву «ижица» по фамилии Охлобыстин, начальник боевой подготовки бригады, прихрамывающий на левую ногу Сурин Борис Семёнович и товарищ из Москвы, который по званию ниже всех, но которого очень  внимательно слушали – Казин Мелентий Давыдович.
    В правом от входа углу кабинет еще с довоенной поры так и остался на своем месте сейф серого цвета, равно как и портрет товарища Сталина за спиной хозяина кабинета, два стола для совещаний зеленого сукна поставлены буквой «т», всю левую стену занимают карты крупного формата  со специальными занавесочками.
   Крашеные давно полы со скрипучими половицами тщательно вымыты.
Зарешеченные явно недавно и наспех окна - открыты, непрозрачные белые занавески колышет тёплый ветер, приносит с собой запах свежескошенной травы и мирной жизни, которые не могут перебить крепость одеколона «Гвардейский», военные запахи кожаной амуниции, табака и сапожной ваксы.
  Начальник боевой подготовки, Сурин, кряжистый человек в форме майора ВВС,  прихрамывая, передвигается от одной карты к другой и  докладывает, что группа в составе одиннадцати человек готова к выброске в пятидесяти километрах от объекта в лесном массиве в таком-то квадрате.
 - Основной вопрос повестки дня: окончательное обсуждение состава диверсионной группы, которая будет заброшена в тыл германских войск с целью создания там партизанского отряда. Район действия группы – леса вблизи крупного железнодорожного узла Урочище.  Выброска парашютистов состоится сегодняшней ночью. Ориентиром для выброски будут три костра, зажженные на большой поляне действующим в тех местах агентом-лесником. Доклад окончен, товарищ комбриг, - завершает выступление хромой майор.
   Усатый комбриг с бритой головой молча курит трубку, начштаба и комиссар, сидя рядом за столом, просматривают личные дела диверсантов, время от времени обмениваясь короткими репликами.
       Московский представитель, узкоплечий человек в круглых очках и слегка мешковатой форме капитана НКВД, изрядно картавя, говорит:
- Если у присутствующих нет замечаний и возражений по существу, я, как представитель командования, утверждаю задачу группы и ее состав. Товарищ комбриг, попросите дежурного офицера доставить на собеседование руководителя группы.
  Бритый комбриг снял трубку и отдал приказание.
- Через пятнадцать минут лейтенант Петров явится по вашему приказанию, товарищ капитан НКВД.
- Может быть чайку желаете, товарищи командиры? – проявил инициативу комиссар Охлобыстин.
- Нет, чаёвничать некогда. Надо еще другие вопросы обсудить, время не ждёт, - отрезает бритый комбриг.

        Через четверть часа дежурный офицер доложил, что лейтенант Петров доставлен.
- Пусть войдёт, - говорит комбриг.
  Вошёл светловолосый молодой крепкий среднего роста человек  в пилотке и комбинезоне парашютиста со знаками воинского звания «лейтенант».
- Товарищ комбриг, лейтенант Петров прибыл по вашему приказанию!
-  Здравствуйте, товарищ лейтенант!
-  Здравия желаю, товарищ комбриг!
-  У присутствующих товарищей офицеров к Вам есть вопросы, - комбриг отошел к окну и  начал набивать трубку табаком из красного кожаного кисета.
- Товарищ лейтенант, расскажите  о себе, - поправив очки, тихо сказал представитель Москвы Казин.
- Есть, товарищ капитан! Я, Фёдор Петров, родился 28 июня 1914 года, в деревне Заполье Порховского уезда Псковской губернии в семье крестьян-середняков. Отец - Петров Петр Николаевич, участник русско-японской и первой мировой войн, беспартийный, мать - Петрова Прасковья Егоровна, крестьянка, беспартийная, в рядах белой армии никто из родственников не служил. После окончания семилетки я поступил в кингисеппский сельскохозяйственный техникум, который закончил в 1931 году, после чего работал зоотехником в совхозе «Красный партизан» в Кингисеппе, откуда был призван в ряды РККА в 1935 году. Начинал службу в кремлевском полку, затем был отправлен на  офицерские курсы. После окончания курсов служил командиром взвода конной разведки кавалерийского  полка под командованием генерала Доватора, затем направлен в школу парашютистов, после чего служил в частях особого назначения. Являюсь участником боёв за Халхин-Гол и зимней финской компании. Награждён медалью «За отвагу» и орденом «Красной звезды». Дважды ранен. Холост. Есть младший брат 1925 года рождения. Доклад окончен.
- Вы в курсе, что будете заброшены в те края, откуда родом? И считаете, что это не повредит предстоящей работе? – задал второй вопрос московский гость.
- Так точно, в курсе, товарищ капитан,  считаю, что наоборот, поможет, поскольку знание местности и ситуации всегда на пользу в таких случаях.
- Спасибо, - московский представитель молча отошёл к карте.
- Ещё вопросы будут, товарищи командиры? – сказал комбриг и аккуратно выбил пепел из трубки в большую хрустальную пепельницу.
       Комиссар бригады, оторвавшись от бумаг, внимательно осмотрел лейтенанта. Потом, заглянув в его личное дело спросил:
- Товарищ лейтенант, как получилось, что ваша семья оказалась на оккупированной территории?
       Петров в недоумении от заданного вопроса и отвечает по-военному штатно:
- Не могу знать, товарищ полковой комиссар!
- Я считаю, что это пятно на биографии лейтенанта и отправлять его туда, где ещё неизвестно чем занимаются его родственники, которые могут сотрудничать с оккупантами, будет политически близоруко и неправильно! – жёстко сказал комиссар.
- Глеб Васильевич, ты не торопись с такими заявлениями, - отозвался комбриг, - не у всех же была возможность эвакуироваться в Казахстан! А то, что семья на вражеской территории, то есть подвергается опасности как семья командира Красной Армии лейтенанта Петрова, так это есть плюс для нашего дела, а никак не минус.
       Комиссар вопросительно смотрит на московское начальство, ожидая, куда оно  повернет ситуацию.
       Москвич, сверкнув очками, повернулся к лейтенанту и спросил:
- Товарищ лейтенант, как давно Вы не были на родине?
- С момента призыва, то есть с июня 1935 год, товарищ капитан! – отчеканил лейтенант Петров.
- Понятно. За что получили боевые награды?
- На Халхин-Голе в составе разведгруппы захватил и доставил живыми двух языков. За это был награждён медалью «За отвагу», а при прорыве линии Маннергейма лично ликвидировал трёх «кукушек» в течение одной недели, при этом получил пулевое ранение в правое плечо. Награду, орден Красной Звезды, получил уже после госпиталя, по возвращении в часть.
- Хорошо. Боевая задача, поставленная группе, Вам, как её командиру, полностью  ясна?
- Так точно! Силами вверенной мне группы из одиннадцати человек с привлечением боеспособного местного населения в кратчайшие сроки организовать партизанский отряд для диверсионной работы в тылу немецких войск с основной целью диверсий - узловая станция Урочище.
- В группе полностью уверены?
- Так точно, уверен, товарищ майор НКВД!
- Как оцениваете боеготовность вверенной вам группы? – задал вопрос начальник боевой подготовки.
- Боеготовность вверенной мне группы оцениваю как хорошее.
- Материальная часть, вооружение и продовольственное обеспечение достаточное с вашей точки зрения? – продолжил начальник боевой подготовки.
- Весь личный состав обеспечен полностью в соответствии со штатными требованиями как вооружением и боеприпасами к нему, так и продовольствием. Рация в рабочем состоянии, запасной комплект батарей подготовлен  и будет сброшен на грузовом парашюте вместе со всем необходимым для развертывания минно-подрывной работы и обустройства на местности, товарищ подполковник!
-  Хорошо, - подытожил комбриг, - секретный пакет и карты получите непосредственно перед вылетом, на аэродроме, у начальника боевой подготовки и помните, что лично отвечаете за порученное дело! Идите!
- Есть! – и лейтенант, повернувшись по-уставному через левое плечо, покинул помещение.
- Товарищ полковой комиссар, Вы сами бывали на вражеской территории с боевым заданием? – разминая папиросу, задал вопрос комиссару бригады очкастый капитан-москвич.
- Никак нет, не получал таких указаний, - смешался комиссар, уже спешивший с зажженной спичкой к начальству.
- Все свободны, товарищи командиры, кроме командира бригады, - скомандовал очкастый.
- Кто в группе является секретным агентом? – спросил москвич, когда они остались одни.
- Старший сержант Греков. Минёр-подрывник.
       Капитан достал дело Грекова и прочел вслух:
- Греков Сергей Минаевич. Глажданская, специальность - электрик. Призван на службу в РККА в 1940 году из Ставропольского края. Из крестьян. Анкета безупречная. Подписку дал. Проинструктирован.  Это хорошо. Даю добро на выброску группы в тыл противника, - подвел итог совещания представитель центра.


                ГЛАВА ВТОРАЯ

     Колокольный звон был недолог – и время не самое подходящее и звонаря в церковном штате не  числилось и спускаться к заутрене немолодому священнику по прогнившим ступеням колокольни было не  так просто. Отец Леонид в церкви один за весь причт: и за священника и за дьякона и за псаломщика. В приход входили двенадцать близлежащих деревень и выселок-хуторов. По правилам в церковном приходе полагалось быть не менее семисот душ мужского пола. Но правила правилами, а лихолетье последних двадцати пяти лет внесли свои коррективы в правила. Революция, гражданская война, которая коснулась здешних мест нельзя сказать, чтобы очень бурно, но отряды Булак-Булаховича неоднократно проводили рейды по искоренению комбедов в здешних деревнях с одновременной реквизицией продовольствия. Искоренение заключалось в поголовном уничтожении активистов этих самых комитетов бедноты, а за булаховцами приходили красные каратели, в основном из латышей и эстонцев, которые расстреливали зажиточных хозяев, не уехавших еще к тому времени помещиков и священнослужителей заодно с ними. Отца Леонида дважды спасал от расстрела местный люд. А когда в прошлом году грянула война и менее чем через две недели пришли немцы, то порядки резко изменились.
После того, как северо-западная часть СССР была занята немецко-фашистскими войсками, на ней, в качестве административных органов управления были созданы так называемые Генеральные округа Латвия, Литва и Эстония. В "Генеральный округ Эстония" были включены Псков, Новгород, Оредеж, Луга, Сланцы, - вся территория, вплоть до Ленинграда. Для поддержания оккупационного режима на этой территории, фашисты сформировали части полиции безопасности и СД из офицеров бывшей эстонской армии и лиц эстонской национальности. После кратковременного обучения, они становились ядром всех подразделений немецкой полиции безопасности в округе. Каждому эстонцу, добровольно вступившему в полицейский батальон, был обещан после службы большой надел земли на оккупированной территории. Больше чем немецких или словацких войск местные жители боялись эстонцев, которыми долго после войны пугали детей, а нарицательное «эстонец» было худшим из  оскорблений. Священникам сделалось послабление, не в пример советским временам, однако же оккупанты взамен хотели получить от церкви лояльность, что далеко не всем её служителям было по вкусу – патриотизм всегда был присущ православному священнику.

   Нельзя сказать, что колокольный звон разбудил деревню Заполье – деревенские просыпаются рано, с петухами. И со скотиной надо управиться и хлеб испечь и работы летом много. Печь топить следует ежедневно для приготовления пищи, а это не две минуты, скотину выгнать из хлева в стадо, чтобы пастух гнал его на выпас тоже времени требует, а в летнюю пору и за огородом с утра легче присмотреть по холодку – сорняк появляется неистребимый и вредителей сколько хочешь. Народ в деревне просыпается задолго до звона церковного колокола.
    У самого священника тоже хозяйство, как у любого деревенского жителя. Вдобавок, по традиции, деревенский поп почти всегда содержал пасеку, обширный и разнообразный по составу деревьев фруктовый сад, капитально сооруженный парники, разумеется, баня на берегу речки с пристройкой, где батюшка варил самогон.
 На поповский фруктовый сад любили совершать набеги местные мальчишки – уж больно сладкие и крупные яблоки-сливы-вишни вызревали  там, оттого поверх плотного дощатого забора пущена была колючая проволока, о которую немало было порвано штанов и рубах пацанских.
Но сейчас, в первой половине июня можно было не принимать мер по охране плодов – слишком рано.
Прихрамывая на правую ревматическую ногу, отец Леонид, закончив звонить, начал аккуратно спускаться с колокольни, стараясь миновать особенно ненадежные ступеньки лестницы.
Взгляд его упал на соседнюю деревню, расположенную на другом берегу реки. Противоположный берег был ниже того, на котором располагалась церковь, обе деревни соединял мост, напротив которого по каждой его стороне на обеих берегах речки, высились два старых огромных дерева. На церковном берегу – дуб, на запольском – еще более старая и могучая липа с огромным дуплом у основания.
Священнику вспомнилось, как в сентябре прошлого года у этого самого дуба новая власть в лице районного, теперь вновь, как и до революции, уездного начальства при поддержке пятерых зондеркомандовцев-эстонцев провели акцию устрашения, продемонстрировав на деле местному населению, что новые власти шутить не будут, а станут действовать жестко, по законам, так сказать, военного времени.
 На луг, окружавший дуб, старосты близлежащих деревень собрали всех жителей этих населенных пунктов, а это более тысячи человек.
На грузовике с брезентовым верхом привезли двух избитых пленных красноармейцев, заросших бородами, в рваных гимнастерках, босых. Рядом с красноармейцами стояли четверо Лемешкиных, перепуганные и плохо соображающие, что происходит: отец, мать и двое дочерей, одной было шестнадцать, другой – четырнадцать лет. Руки у всех шестерых были связаны, на шею им повесили картонки с надписью: «Бандит» красноармейцам и «Пособник бандитов» - всем четверым Лемешкиным.
Четверо из зондеркоманды встали с автоматами наизготовку справа от провинившихся, а четвёртый, с ручным пулеметом, направленным на толпу, остался сидеть в кузове.
- Крестьяне и крестьянки, сейчас вы станете свидетелями наказания за укрывательство беглых красноармейцев! – начал громко, так что б слышно было всем, вновь назначенный немцами уездный начальник, обрусевший немец Иван Александрович Вайсман, до войны бухгалтер районной конторы вторсырья, а ныне Иоганн Вайсман.
- Семья Ламешкиных из деревни Межник укрывала у себя в бане двоих красноармейцев, бежавших из лагеря военнопленных, что категорически запрещено, согласно приказу немецкого командования. За этот проступок все члены семьи Ламешкиных старше двенадцати лет, будут расстреляны, а их дом и хозяйственные постройки сожжены. Всё имущество семьи Ламешкиных реквизируется для нужд германской армии. Приговор окончательный, обжалованью не подлежит и будет приведен в исполнение немедленно. Эта акция направлена на то, чтобы все жители уезда помнили, что за невыполнение приказов германской администрации и сопротивление властям наказание будет суровым и неизбежным.
  В толпе заплакали женщины.
- Начинайте! – скомандовал эстонцам Вайсман.
   Приговоренных подвели к длинной яме, которую заранее выкопали трое мужиков из Завеличья, которыми руководил тамошний староста. Поставили их лицом к яме, на расстоянии метра друг от друга, ефрейтор из зондеркоманды, высокий молодой белобрысый парень, вынул из кобуры парабеллум и, поочередно, справа налево, переходя от одной жертвы к другой, начал стрелять каждому в затылок.
   После первого выстрела люди замолчали – никто не плакал, не кричал, не было слышно даже вздохов. Будто бы не верили люди в происходящее.
   Когда последней упала в яму младшая дочь Ламешкиных, закуковала кукушка.
- Староста, закапывайте их! – велел Вайсман и добавил, - всем можно расходиться по домам.
Дождавшись, когда могилу засыпали, Вайсман сел в кабину к водителю, эстонцы ловко забрались в кузов и грузовик тронулся.

     Чтобы добиться разрешения о перезахоронении казненных на кладбище у церкви, отцу Леониду пришлось предпринять немало усилий.
Даже то, что немецкая оккупационная администрация благоволила к церкви, тем не менее, много порогов пришлось оббить священнику, как церковных, так и немецких.
Но, в конце концов, разрешение было получено через три месяца и, в присутствии представителя районной оккупационной администрации перезахоронение состоялось. Правда, разрешено было совершить лишь краткую молитву на могиле убиенных и местным жителям не позволили присутствовать при этом.

   Над могилой поставили скромный деревянный крест без указания фамилий и имен погребенных.
Время придет, все встанет на свои места. Так думал священник.
    
    У входа в церковь отца Леонида ждал Варлаков Василий Петрович, учитель математики семилетней школы из деревни Подклинье, что в четырех километрах от Голубовки.
Поп и учитель поздоровались, священник пригласил учителя к себе в дом, расположенный рядом, прямо за церковной оградой.
Прошли в горницу.
- Погоди, Василий Петрович, я мигом самовар сорганизую, Тасенька, поставь нам самовар, пожалуйста! – попросил поп старушку лет семидесяти с лишним в белом платочке и синей шерстяной кофте, одну из жительниц Голубовки, которая помогала священнику по хозяйству после того, как попадья умерла за три года перед войной от рака.
- Сию минуточку, отец Леонид! – ласково и улыбчиво ответила Таисия, залила в стоящий под навесом в саду ведерный самовар воды, зажгла уже готовую, наколотую лучину и опустила её в жерло самовара, потом бросила туда же две пригоршни угля, приладила трубу, в трубе загудело пламя, - я коржиков напекла, подать их вам к столу, мужчины? – войдя в дом, поинтересовалась Таисия.
- С удовольствием, Тасенька, с большой радостью, - ответил ей поп и, уже обращаясь к учителю, сказал:
- Беда, новостей узнать невозможно, немецкие газеты мне не доставляют, а местную сплетницу я перестал выписывать по причине пустоты оной.
- Скажу по секрету, Леонид Михайлович, - по-светски обратился к священнику учитель, - тут невесть каким образом дошли слухи о том, что немцы не врут о поражении наших войск под Керчью и в районе Харькова, где только пленных взято чуть ли не полмиллиона. Просчитался товарищ Сталин.
- Сталин может и просчитался, Василий Петрович, - ответил священник, - только немец надорвётся, пытаясь проглотить такие жирные куски, как бы не лопнул от обжорства.
- Знаешь, Леонид Михайлович, самые страшные враги – это бывшие друзья. Уж как Сталин с Гитлером дружили, вон, Польшу поделили, Румынию, Прибалтику, говорят, что у нас на аэродроме под Каменкой с двадцать восьмого года больше десяти лет немецких летчиков обучали. Вот и научили на свою голову. Генерал Червяков фронт сдал в прошлом году, а немцы шли по таким подробным картам, что нам и не снилось – каждая тропинка, каждое отдельно стоящее дерево обозначены. Сам видел.
  Таисия легко внесла ведерный самовар, поставила на стол, подала варенье, ватрушки из черной муки.
- Беленькой мучицы мы с весны прошлого года не видели, уж не обессудь, Василь Петрович, пей чай со ржаными ватрушками. Хорошо еще, что коровы остались, да немец разрешает держать столько скота, сколько сможешь прокормить, не то, что при колхозах, - провела свою линию Таисия.
- Спасибо, Тасенька, оставь нас, пожалуйста, нам посекретничать надо, - попросил женщину отец Леонид.
- Да шепчитесь на здоровье, - поджала губы старушка и ушла.
Теплый ветер скрутил тюлевую занавеску на окошке и в комнату влетела ярко-желтая бабочка, пошла порхать вверх-вниз, обогнула большую керосиновую лампу под зеленым абажуром, стоящую на круглом столе в углу, задержалась на мгновение над этажеркой красного дерева, где вместе с богословскими книгами соседствовали  фолианты русской классики издательства «Маркс и К@», среди которых выделялся светло-синий том Гоголя, покружилась у большого, уже мутного по верхнему краю  настенного зеркала в стиле «рококо», взлетела к домашнему иконостасу и, брошенная сквозняком на большую лампаду под иконой божьей матери, опалила себе крыло и, словно осенний лист, упала на пол, где тут же попала в зубы серой кошке, выскочившей, будто чертик из коробочки,  из-за окованного медью сундука. Кошка с игрушечной добычей шмыгнула назад, в укромное засундучье.
- Божьим пламенем обожглась, - ухмыльнулся учитель.
- Несчастный случай скорее, - несколько смутился священник...
- Леонид Михайлович, ты помнишь такого Егора Паршина, он в тридцать втором вторым секретарем райкома комсомола был, а родом из Гуляева.
- Помню, разумеется. А что?
- А то, что моя невестка вчера вернулась с лесозаготовок – отпуск им немцы дали за ударный труд. Работала Люся на делянках, где лесником был как раз этот самый Егор.
- Ну и что?
- Фамилия теперь у Егора другая – Савельев и имя тоже – Иван. Егор, между прочим, в тридцать восьмом приезжал к родителям в Гуляево в форме офицера НКВД.
- Не ошиблась Люся часом?
- Не ошиблась. Её Егор принимал в комсомол, а когда Люся стала комсомольским секретарем нашей школы, она регулярно ездила на слеты да на конференции, где Егор был. Так вот, Леонид Михайлович, главное то, что этот Иван-Егор узнал Люсю, признался, что он оставлен для подпольной работы в тылу врага и дал ей секретное поручение.
- Хорошо. А мы с тобой каким боком к этому поручению? В партизаны, подобно Денису Давыдову, знаменитому гусару, мы уже не годны, да и не слыхивали здесь про партизанские отряды, сам знаешь, леса наши не те, редковаты да мелковаты, чтобы долго прятаться большому скоплению людей, не для партизан, это вам не Брянщина и не Кострома, - священник допил чай, вытер салфеткой бороду и откинулся на спинку стула, - славное сегодня утро, вёдро будет весь день.
- Да, если пару недель такая погода постоит – будут богатые покосы, - согласился учитель и достал портсигар, - не будешь возражать против табачного дыму?
- Кури на здоровье, - усмехнулся поп.
Учитель открыл портсигар, где вместо папирос находилась махорка и квадратные кусочки газетной бумаги, свернул самокрутку:
- От лампады, что на божнице, можно прикурить, Леонид Михайлович, а то спичечки большой дефицит? - спросил разрешения учитель.
- Не надо от лампады, вот тебе зажигалка от меня в презент, - поп протянул учителю зажигалку.
- Немецкая.
- Ага, немецкая, умеют делать механику они.
- Мы тоже до революции умели, - учитель выпустил углом рта махорочный дым в сторону окон.
- Так какая от нас с тобой, Василий Петрович, может быть польза родине? – вернулся к разговору поп.
-  Полезная польза может быть.
- Давай без загадок, - поп снял подрясник и остался в одной светлой рубашке, - жарко.
- Ты, как священнослужитель, имеешь пропуск с правом передвижения аж до самого областного центра и немцы тебя не обыскивают. Надо чемоданчик перевезти из пункта А в пункт Б и в пункте Б отдать, кому следует.
- А что в чемоданчике? Бомба?
- Этого я не знаю. Так ты подумай, отец Леонид, я тебя не тороплю. Зайду через неделю. А за чай да угощенье спасибо. Бывай здоров!
- До свиданья, Василий Петрович…
Когда дверь за учителем закрылась, поп достал из шкафа бутыль самогона, налил полстакана, перекрестился на иконы и выпил. Крякнул, пожевал ватрушку и подошел к окну.
- Чудны дела твои, господи, - сказал вполголоса поп в пространство, - без малого двадцать лет Васька учил детей, что бога нет, а я – вредный для общества человек, а теперь, гляди-ка, понадобился поп советской власти.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В деревне жителей  с началом войны нельзя сказать, что поубавилось – беженцы и жители городов перебрались в деревню, где легче прокормиться. Но мужчин стало очень заметно меньше. 
Родная деревня Фёдора Заполье до революции была богатым торговым селом, со своей мельницей, церковью и кладбищем при ней, а так же местной властью – волостным правлением. После коллективизации и раскулачивания жителей стало чуть ли не вдвое меньше – крепкие хозяева и часть середняков были выселены и отправлены на север, откуда не возвратился никто. После прихода немцев на второй месяц войны оккупантами было организовано полицейское управление для поддержания порядка в волости, вот и получилось, что на здешние сто пятьдесят дворов осталось  молодых мужчин – только пятеро полицаев из числа дезертиров из Красной Армии: Манюня, Голик, Серок и Бобик под командованием Стёпки Микашкина, здоровенного мужика, судимого перед войной за ограбление магазина и освобожденного немцами из областной тюрьмы. Стёпка и Фёдор Петров учились в одной школе в Урочище, однако потом их пути разошлись – Фёдор уехал учиться на зоотехника в сельскохозяйственный техникум в город Кингисепп, что под Ленинградом, а Стёпка пошёл работать на железную дорогу путевым рабочим. Отец Степки Кузьма Кузьмич Микашкин, бывший комбедовец, а ныне староста. Кузьма раскулачивал в свое время крепких середняков Петровых, а глава семейства Петр Николаевич даже посидел в лагере без малого год, как подкулачник. Между семьями Петровых и Микашкиных с тех пор незримым глубоким рвом пролегла непримиримая вражда.
  Зона ответственности  пятерых деревенских полицаев – Заполье и три ближайшие деревни, до дальней, Межника, до которого три километра по лесной дороге. В километре от Заполья – железнодорожная ветка Ленинград-Брест и каменный мост через реку Быструю. Мост и дорогу охраняют немецкие жандармы. Партизанских отрядов в округе нет. Два малочисленных отряда, состоявших из бойцов НКВД, были уничтожены поздней осенью сорок первого года карателями.
       В деревне Голубовка, расположенной на другом берегу речки Белки, небольшая, куда меньше, чем закрытая в начале тридцатых годов запольская, церковь и при ней кладбище. В церкви, где служит шестидесятилетний отец Леонид,  церковным старостой – отец Фёдора Петр Николаевич. В Заполье есть свой деревенский дурачок – сорокалетний Коленька. Бывшая девушка Федора Варя, ныне вдова погибшего перед войной путевого обходчика Собакина, сверстника Фёдора. Маня Тычка, Миха Борисовский, Груня и Иван Кручёновы – жители деревни, соседи Петровых.
       Немецкий гарнизон размещается в пятнадцати километрах от деревни на узловой станции Урочище.
       Длинная, на полтора километра деревенская улица с несколькими небольшими переулками тянется вдоль неглубокой, петляющей в зарослях кустарника, речки. Дома крыты соломой, лишь несколько домов – под крышами из из посеревшей от дождей осиновой дранки. Это деревня Заполье, родина лейтенанта Федора Петрова. Центр села - деревенская площадь с огромным камнем-валуном посередине, камень врос в землю, сверху лишь часть, выступающая не более чем на полметра. На краю площади дом-пятистенок его родителей, горница, на полу – домотканые полосатые половики, комод, четыре окна на две стороны с геранями на подоконниках, в левом от входа углу – русская печь с лежанкой. Вечер. За открытыми окнами надрываются соловьи, на свет коптилок (про лампы здесь забыли с начала войны ввиду отсутствия керосина) летят комары и ночные бабочки, сжигая крылья на скудном огне и падая рядом с плошкой коптилки. Ночь июньская светла и коптилка, скорее, зажжена для порядка.  За столом сидят отец Федора и Шурки Петр Николаевич Петров, крепкий мужчина возрастом под шестьдесят с черной с проседью бородой и темными же коротко стрижеными волосами босой, одетый в серую холщовую рубаху с косым воротом и коричневые брюки  и высокий, худой, в железных очках, с окладистой бородой мужчина примерно таких же лет в гимнастерке и полосатых брюках, заправленных в яловые сапоги,  священник отец Леонид. На столе бутыль самогона, нехитрая деревенская закуска. Разговор идет  о прошлой жизни, о первой мировой войне, в которой оба принимали участие – Пётр рядовым пехотинцем, а отец Леонид – полковым священником и фельдшером по совместительству.
- А ты помнишь, отец Леонид, знаменитый Брусиловский прорыв?
- Ну как же не помнить, я, можно сказать, непосредственный участник…
- А я под Двинском был ранен.
- Да, нам ведь уже седьмой десяток через год разменивать. И за это время три войны, одна с японцем, две с германцем
- А самая страшная – между своими, теперь ее гражданской называют.
- Не к ночи она будем помянута, гражданская…
- Вот ты заметь, отец Леонид,  в нынешнюю войну немцы уже через полторы недели дошли до нас, а в первую дальше Прибалтики мы их  не пустили.
- Значит, в первую войну страна сильнее была.
- И  не говори. Тошно вспоминать не только гражданскую, а и раскулачивание не слаще было.
- Ты опять, Петр Николаевич, про Микашкина…
- А как иначе – коров забрал, семенное зерно все выгреб, коня  Сёмку отобрал, двое саней, три телеги и дрожки, все он, Степочка Микашкин. А какой был конь!... Бывало, на Пасху, запрягу в дрожки, сядем с Егоровной и детьми, Шурка еще маленький был, в школу не ходил и – с ветерком в церковь. Хорош Сёмка был и под плуг и в  санях, а когда Микашкин его реквизировал комбедовцам-колхозникам, то и двух лет не прошло, как коня загубили – напоили из родника в жару ледяной водой, это после целого рабочего дня, когда Семка в косилку был запряжен – вот и не стало Семки…
- Не трави душу, Петр Николаевич, давай-ка лучше выпьем.
Выпили.
- Очень германец укрепился в этот раз, куда сильнее стал, чем в первую войну, вся Европа с ним, прямо как при Наполеоне, против нас двинулась, будто громадная, хорошо отлаженная машина европейская, смяла российскую безалаберность, авось и отчаянную бесшабашность русского солдата. Недаром кто-то из немцев сказал давно, что русские умеют хорошо умирать, а жить правильно так и не научились. Это верно…- задумчиво сказал поп, - заметь, немцы шли по картам, на которых обозначены были мельчайшие подробности местности, вплоть до отдельно стоящих деревьев и крупных валунов, не говоря уж о деревнях, дорогах и даже тропинках в местных лесах. Советским картам, которыми пользовались спешно отступающие в беспорядке красноармейские командиры, эти немецкие карты давали сто процентов форы. Дрянь советские карты, так и не научились землю грамотно измерять голодранцы… - вздохнул отец Леонид.
- Предательство, опять как и в прошлую войну, - покачал головой, хозяин, - вот скажи мне, батюшка, почему так? В первую войну понятно – предательством занималась царица-немка и прочие немцы при ней, а сейчас же все генералы из рабоче-крестьян, как они могут свою Родину предавать?
- Не знаю.
- Вот то-то и оно, непонятно, откуда в человеке столько подлости…

Выпили еще и запели:

Брала русская бригада
Галицийские поля,
И достались мне в награду
Два железных костыля.


Карпатские вершины -
Далекий край орлов.
Глубокие долины -
Могилы удальцов.

Из села мы трое вышли,
Трое первых на селе.
И остались в Перемышле
Двое гнить в сырой земле.

Прасковья Егоровна, жена Петра Никоглаевича, пригорюнилась и вступила в мужскую беседу, вспомнив, как ездила в 1916 году к раненому мужу в госпиталь в Двинск.
- Там много немок сестрами милосердия в госпитале служили. Раненые даже частушку пели: «Вы, немецкие сестрички, белые халатики, расскажите, как живут русские солдатики». Я к тебе, Петр Николаич, тогда приехала, а мне доктора сказали, что ногу тебе отнимут. Я упросила не резать – месяц за тобой ухаживала. Обошлось, слава тебе, Господи! – Прасковья перекрестилась на икону в красном углу.
Стемнело. Она зажгла свечку, которую принес с собой священник.
- Лучину жжем да коптилки на дёгте – с начала войны керосину не достать, - вздохнула Прасковья.
- Да, освободители не больно-то заботятся об освобожденных, - ответил отец Леонид.
- Так и большевики тоже не особенно радели, - сказал Петр Николаевич и прикурил самокрутку от свечки, - вот и с табаком беда, если б семян махорки не достал, так хоть листья сухие кури, будто пацанье!

       Мужчины выпили ещё и продолжили песню:

Я вернусь в село родное,
Дом срублю на стороне.
Ветер воет, ноги ноют,
Будто вновь они при мне.


Буду жить один на свете,
Всем не нужен, всем ничей.
Вы скажите, кто ответит
За погибших трех людей?..

Дверь распахнулась и в комнату вошел Шурка, худой, небольшого роста шестнадцатилетний юноша, больше похожий на подростка, прищурился на гостя (у Шурки перед войной во время школьного медосмотра окулист обнаружил близорукость, но очки изготовить не успели – война началась).
- Здрасьте, Леонид Михайлович! – поздоровался Шурка.
- Здравствуй, Александр! – ответил поп.
- Ты где так долго шлялся? – спросил Петр Николаевич.
- Рыбу с ребятами ловили, а сейчас за раками собрались. Вот перекушу и пойдем.
- Вы там аккуратнее, смотрите, не балуйте! – строго сказал отец.
- Да мы тихо, никому не мешаем, костер небольшой разожжем.
- Садись, Сашенька, - Прасковья Егоровна поставила на стол еще одну миску с едой.
Шурка сел и с жадностью набросился на еду.
- Видели сегодня воздушный бой? – с набитым ртом спросил Шурка.
- Какой еще бой? – заволновалась мать.
- Прилетели два наши самолета бомбить аэродром в Каменке. А немцы на перехват пошли. Наши улетели, бомбы не сбросили, а одного немца подбили. Упал в лес, в Сонькино болото. Хотим с ребятами завтра туда сбегать, посмотреть.
- Не ходи! – сказал, как отрезал Петр Николаевич, - немцы узнают, никому из вас не поздоровится! С этим аэродромом в Каменке беда – чуть не каждый день налетают. В прошлом году с первой недели войны, когда еще наш аэродром был – немцы налетали бомбили, теперь когда Каменка немецкая – наши прилетают, то бомбардировщики бомбить, то штурмовики или истребители – вот напасть-то… - покачал головой Петров-старший.
- Да  не узнают  ничего немцы, кто ж им расскажет! – с юношеской уверенностью ответил Шурка.
- Я что сказал? – стукнул ладонью по столу отец.
- Ладно, не пойдем. Ну все, спасибо, я побежал, еще надо рачевню в пчельнике найти, а там темно.
- Чтоб до рассвета вернулся! – уже в спину убегающему сыну крикнула мать.



Отец Леонид родом из бывшей столицы российской империи, города Питера, из семьи потомственных военных в седьмом колене. Однако офицером не получилось стать по причине сильной близорукости, а всего лишь стал он полковым священником.
Что, вполне возможно, дало возможность дожить до седин, а не быть исколотым штыками своих же солдат по осени семнадцатого года или поставленным к стенке во дворе на Литейном после октябрьского переворота или утопленным на барже вместе с сотней других офицеров в Волге напротив живописных жигулёвских пейзажей.
- А ведь ни  один из нас, отец Леонид, сто раз мог погибнуть на нашем веку. Ведь столько всего было, один Ляоян как вспомню, так сон пропадает – двадцать с лишним верст от японца бежали, полные сапоги крови. Попал наш батальон тогда под шимозу, а потом японцы на нас пошли числом раз в десять больше, вот батальонный и приказал отступать. Хорошо отступали. Да и тебя в семнадцатом году в Питере вполне могли пьяные солдаты штыками исколоть – сколько таких случаев было, а в гражданскую красные не разбирали – офицер ты или священник, а всех к стенке в ЧК или на баржу в трюм и топили скопом, как скотину…
- Эх, много чего было, это точно. Вот только скажи мне, Пётр Николаевич,  ты, как раскулаченный и твёрдозаданец, то есть пострадавший от советской власти, почему не пошёл в старосты, а вот комбедовец Микашкин Кузьма, который тебя и раскулачивал, пошёл? – спросил изрядно захмелевший священник, теребя пегую бороду.
- Отец Леонид, а почему ты, сын полковника царского генерального штаба и отец врага народа, получившего десять лет лагерей и тоже, выходит пострадавший от советской власти, не поехал во Псков представителем германских оккупационных властей командовать всеми церквями на громадной территории? – вопросом на вопрос ответил хозяин дома, с хрустом раскусывая алый шарик свежего редиса.
- Ты когда получал письмо от Феди? – уже другим, грустным тоном спросил священник.
- За три дня до того, как немцы пришли.
- А я в марте, ещё до войны от Алексея. Он в Джезказгане был, на медных рудниках. Жив ли он?
       С кухни раздался плач хозяйки – она слышала разговор о сыновьях. Весной через деревню проезжал цыганский табор и Прасковье цыганка нагадала, что сын жив, однако ранен. Вот и вспомнила то гадание женщина. Через месяц люди говорили, что весь табор эсэсовцы расстреляли вместе с евреями, которых собрали со всех близлежащих селений.
Песен петь мужчинам уже не хотелось. Священник со вздохом закончил песню, будто читал молитву:

Карпатские вершины –
Далёкий край орлов.
Глубокие долины –
Могилы удальцов.

Брала русская бригада
Галицийские поля,
И достались мне в награду
Два железных костыля.

- Хочешь верь, а хочешь не верь, Петр Николаевич, но в двадцати верстах от нас сейчас работает знаешь кто? Альберт Кубе, вот кто! Помнишь инженера-путейца, который с тобой в одной палате лежал в Двинске? Его в ногу пулей с аэроплана немецкого ранило. Немец немца едва не убил, вот потеха! Он вместе с младшим сыном мосты сейчас строит, опять на русский народ трудится, – пьяненько рассмеялся священник.
- Как не помнить, помню! Альберт только перед войной женился и к нему в госпиталь приходила молодая жена на сносях – первенца они ждали, - ответил Петров.
- Вот-вот, а теперь этот его первенец - начальник гестапо в Урочище. Я думал, что однофамильцы, а оказывается, что папаша его наш с тобой сослуживец по той, германской войне. Воистину: чудны дела твои, Господи! – священник перекрестился на икону.
- Тебя проводить, отец Леонид? – поднялся из-за стола хозяин.
- Нет, сам дойду, не впервой. Счастливо оставаться, хозяева! – дверь за попом захлопнулась.
- Прасковьюшка, пойду я спать на холодную половину, душно.
- Иди, Петя, а мне ещё квашню ставить надо. Завтра свежим хлебцем угощу…

 
       ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

       Районный отдел гестапо в городе Урочище располагался в конторе бывшего райпотребсоюза. Подвал, где до войны был склад и до сей поры остались ржавые металлические стеллажи, ярко освещен мощными лампами, которые питал дизель-генератор – местную электростанцию перед самым уходом взорвали советские войска, поэтому освещались электричеством только оккупационные учреждения, вроде гестапо, а весь остальной город сидел с коптилками или, кто пооборотистей, с керосиновыми лампами – керосин был дефицитом наравне с солью и лекарствами – оккупанты не заботились о процветании захваченных территорий. Выщербленный цементный пол, грязный, с потеками потолок, ржавая раковина умывальника в углу, из крана капает вода. Пахнет сыростью, кровью и человеческими испражнениями.
- Господин гауптштурмфюрер, упорный русский все же дал показания после «барбекю», - доложил Манфреду Кубе шарфюрер Краузе, одетый в кожаный фартук и кожаные кузнечные рукавицы.
- Насколько он был искренен, Краузе? – Кубе брезгливо обошел привязанного веревками к дубовой скамье голого человека. Человек едва дышал, из-под него текла на пол кровь вперемешку с мочой.
- После барбекю все говорят правду, потому что хотят побыстрее умереть, однако умирают далеко не сразу, многие до суток живут, сильно мучаясь, - уверенно ответил Краузе.
- Он может повторить свои слова?
- Нет, господин гауптштурмфюрер, не сможет – он откусил себе язык под конец процедуры. Это дикарь. Выродок. Настоящий варвар. О том, чтобы откусить себе язык, я читал только в историях о древних германцах.
- Тогда повторите за него сами, Краузе.
- Русский самолет должен прилететь в ближайшие три ночи. Десантироваться парашютисты будут в количестве  десяти-одиннадцати человек с двумя рациями. Место, где этот лесник должен был встречать парашютистов, мной обозначено на карте. Сигналом для выброски десанта должны послужить четыре костра, расположенные квадратом.
- Хорошо. Прикончите его – мы не садисты, а цивилизованные люди! – распорядился Кубе и вышел из пыточной.
Способ пытки «барбекю» прост: голого человека привязывают к бревну или к лавке (что есть под рукой в данный момент) раскаляют добела длинный металлический прут и через задний проход протыкают допрашиваемого насквозь.

  Краузе не спеша снял рукавицы и фартук, достал из кобуры парабеллум и выстрелил в затылок допрашиваемому. Затем вызвал караул для выноса и захоронения трупа.
  Ни Краузе, ни Кубе не могли знать, что лесник, он же лейтенант НКВД Павел Трофимов, все же обманул их: место им было названо другое, в сорока километрах от намеченного к высадке десанта, а количество и  расположение костров говорило руководителю выброски десанта о том, что операция провалена. Сигнал же к выброске был: три костра в виде неправильного треугольника.




       К вечеру из ворот урочищанской комендатуры выехали два грузовика с солдатами. Между первым и вторым грузовиками ехал на бронетранспортёре сам Кубе с личной охраной – эстонскими эсэсовцами.
       По пустым улицам Урочища, мимо палисадников с георгинами и акацией, отражаясь в темных окнах домов (согласно распоряжению оккупационных властей, после одиннадцати вечера все жители городка должны были соблюдать светомаскировку), урча мощными моторам, колонна направилась на юг, в лес.
 
       На указанном Лесником острове на болотах с немецкой аккуратностью готовятся четыре костра. Площадка сухая и довольно обширная. Нехорошо только то, что окружают её мелкие кусты, а не густой лес, что, с одной стороны, осложняло скрытность засад, а с другой  давало фору парашютистам – снижался риск зацепиться куполами за деревья и повиснуть на стропах, став беззашитными мишенями.
   Солдаты в накомарниках и маскировочных халатах занимают боевые позиции по всему острову.
Четверым фейерверкерам по свистку Кубе приказано зажечь все четыре костра одновременно.
       На болота опускается туман, орут коростели, малиновый закат угасает и наступает пахучая летняя ночь.
        Солдаты едят сухой паек, запивают водой из фляг, полушепотом, оглядываясь, чтобы не услышали офицеры, переругиваются, что остались без горячего.
         Закричала выпь. Пролетела бесшумно сова. Звенят тучи комаров, проникающих под накомарники солдат.
          Солнце село. Светлая июньская ночь опустилась на болото. Тихо, будто нет войны. Кто-то из солдат тихонько засвистел «Лили Марлен». Послышал резкий окрик командира. Солдат умолк.
           Тихо. Будто ни войны, ни пришельцев из другого мира, ни горя, ни зла, ничего плохого и в помине не было в округе.
            Светлая июньская ночь. Полыхают над полянами зарницы. Прозрачные, чуть темнее неба, облака едва плывут на восток…

       Наступило туманное, росистое утро. Не выспавшиеся солдаты зевали,  обер-лейтенант, помощник коменданта Урочища, поглядывал на часы – вот-вот должны привезти завтрак. Кубе выпил кофе из термоса, закурил сигарету, отдал приказ обер-лейтенанту ставить палатки и после завтрака личному составу отдыхать.   В первую ночь никто не прилетел.
         Следовало ждать следующей ночи.

       В течение дня Манфред Кубе управлял работой районного отдела гестапо из леса по рации.
        Ему доложили из отдела контрразведки, что один из осведомителей гестапо сообщает о том, что из-за линии фронта ожидается русский курьер с рацией и инструкциями. Однако ничего более конкретного на эту тему осведомитель не сообщает.
Кубе задумчиво ходит под маскировочной сетью, думает, потом дает радисту указание связать его с отцом.
- Я бы хотел пригласить вас с братом к себе в гости. Пока мы близко, необходимо встретиться, как-никак война, в любой момент мы можем вновь расстаться, отец.
- Согласен. Назначай день и время. У нас по графику работы здесь не более, чем на три недели, – ответил Кубе-старший.
- Хорошо, отец! Я сообщу свои предложения завтра-послезавтра, когда вернусь в урочище.
- Удачи тебе!
-  Привет Манфреду!

       На вторую ночь около двух часов по-полуночи слышен звук приближающегося самолёта. Кубе даёт команду зажигать костры, однако один из четырех солдат-фейерверкеров уронил в темноте зажигалку в болото и на поляне вспыхивают только три костра из четырёх. Его величество случай сыграл на руку фашистам.

- Товарищ майор, это другое место, не то, что указано в полётном задании! – прокричал в ухо  Сурину молодой штурман, показывая карту.
- Что значит – не то? Тебе, лейтенант, мало огней внизу?
- Товарищ майор, мы находимся вот в этой точке, а до указанного места еще  несколько минут лёту! – Штурман ткнул пальцем в обозначенный на карте квадрат.
- Ты давно летаешь? – Прокричал лейтенанту Сурин.
- Второй месяц.
- А я их сбрасываю, - Сурин мотнул головой в сторону парашютистов, -  Еще с Халхин-Гола, понял?
- Так точно, товарищ майор!
- Заходи на вираж, - скомандовал лётчику Сурин и махнул рукой десантируемым, чтобы те приготовились.
- Проверь лучше еще раз парашюты у них и готовь к выброске, - велел штурману Сурин.
- Мы над целью, товарищ майор, - прокричал летчик.
 - Пошли! – Сурин махнул рукой, штурман открыл дверь и десантники один за другим нырнули в ночное небо.
Командир группы лейтенант Петров, прыгнул последним, после сержанта Грекова.

       Как на грех, в этот момент происходит вторая случайность – неожиданно начал дуть сильный порывистый ветер и парашютистов отнесло далеко от места приземления – в топи болота.
       Из всего сброшенного десанта повезло лишь двоим – командиру Федору Петрову и одному из бойцов – Сергею Грекову.
      Остальные десантники утонули в топях вместе с оружием, рацией и снаряжением.

          Фёдор с трудом выбрался из трясины, спасло его то обстоятельство, что  рядом росла молодая березка, за которую зацепился парашют и Федору удалось, натягивая стропы, нагнуть дерево и, ухватившись за его вершину, выбраться из засасывавшей торфяной жижи на кочку, затем, срубив спасительное дерево, он перебрасывал ствол с кочки на кочку и так, медленно и с трудом, миновал гибельное болото. Рюкзак с припасами и автомат пришлось сбросить сразу по приземлении,  отдав на съеденье топи – иначе было не спастись.
       Фёдор выбрался  с одним пистолетом и ножом на берег болота только на следующий день, вдобавок, во время  приземления он ударился ногой о полусгнивший кусок ствола дерева, плававшего в воде, в результате чего у него оказалась вывихнута ступня. 
    Рация группы утонула вместе с радистом, оружие, амуниция и продовольствие пропали.
Фактически группы не стало, поскольку помимо гибели товарищей, командир остался без связи, без оружия и всего диверсионного снаряжения.
 
         Сергей Греков попался немцам по стечению обстоятельств. Удачно приземлившись на сухое место, он дожидался рассвета на маленьком островке посреди болота, рассчитывая при свете дня найти дорогу к месту сбора. Но, когда рассвело, он с ужасом увидел, что парашют кого-то из их группы висит на деревьях метрах в пятидесяти от спасительного островка – парашютист обрезал стропы и упал прямо в топь, где и сгинул навеки. И заметен этот парашют было очень хорошо со всех сторон, куда простиралось болото.
 Пока Греков думал, как убрать предательский парашют, до которого надо было добираться через трясину, а без самодельных мокроступов, на изготовление которых на островке не было кустарника, к парашюту не добраться. И тут подоспели немцы на резиновой лодке. Принимать бой значило погибнуть в считанные минуты и Греков решил – будь что будет и поднял руки. Старший по званию немец скомандовал на чистом русском:
- Брось оружие и иди сюда! Дернешься – убью!
         Греков демонстративно снял ремень с кобурой и ножом, бросил в сторону автомат и прыгнул с островка. Сразу провалился с головой. Немцы подплыли, вытащили. Стукнули для острастки пару раз по зубам, связали руки и бросили на холодное дно лодки вниз лицом. На берегу Грекову велели лечь так же лицом вниз на пол бронетранспортера и повезли в гестапо, где он рассказал в основном правду, то есть как учили в разведшколе себя вести при задержании противником.
       Хромой Федор, выбравшись из болота, отлежался на сухом месте, съел один из трех сухарей, которые, еще со времен финской, привык распихивать по карманам впрок (мало ли что), запил водой из родника и, определив направление по компасу на руке, еще не представляя, где реально находится, двинулся на северо-запад, в сторону предполагаемого нахождения места сбора.
     Распухшая нога болела и шел он медленно. К вечеру, почти на закате, вышел к хутору.
Затаился в кустах неподалёку. И стал ждать.
Дождался ночи. Удостоверившись, что собак на хуторе нет, пошел к дому по некошеной, по пояс, траве, уже ясно понимая, что хутор необитаемый. Добротный дом был брошен второпях.
На стенах висели семейные фотографии, в запыленном зеркале отражалась луна. Домашняя утварь, одежда, разбитый глиняный горшок посреди комнаты говорили о бегстве хозяев. На божнице, за иконой, Федор увидел пачку писем, перевязанных шпагатом. На запыленных конвертах значился адрес: хутор Батецкий, Порховского района. Место сбора группы в тридцати с лишним километрах по прямой, а по лесам и все пятьдесят и с такой ногой Федору просто не дойти. Зато совсем рядом, в семи километрах севернее, была родная деревня Федора Заполье.

     Федор со стоном стянул сапог, размотал портянку – нога посинела и раздулась. Федор разорвал простыню с одной из кроватей и плотно перебинтовал ногу. Ступать было больно.  У печи стояли ухваты и кочерга. Один из ухватов был с короткой ручкой, аккурат под размер костыля. Федор усмехнулся, приспособил ухват как костыль – подошло и идти легче.
Федор выпил воды из фляги, вышел из дома, опираясь на ухват, и двинулся в сторону родной деревни.

     Под самое утро Федор постучал в окно родного дома, где не был восемь лет.
Деревня спала и была непривычно молчалива - собак в деревне ни одной – еще в 41-м году наступавшие немцы постреляли всех.
Дверь открыл отец Петр Николаевич, который сначала не поверил, что видит старшего сына:
- Неужто ты, Федя?
- Я, батя, кто еще! Впускай поскорее, пока никто не заметил,..
В доме, оставленном Федором восемь лет назад, ничего не изменилось – те же лавки, та же печь, фотографии в самодельных рамках на стенах, божница в красном углу, украшенная белыми полотняными рушниками с вышитыми красными петухами и кружевами по краям, разве что только календарь другой, правда, прошлогодний за 1941 год, то есть еще советский.
- Феденька, сыночек мой ненаглядный! – разрыдалась Прасковья Егоровна, - Уж и не надеялись тебя увидеть! Ты в плену был или в партизанах?
- Ладно, мать, плакать будем потом, сейчас надо спрятать Федю, не ровен час – соседи увидят и донесут. У нас, Феденька, соседи вредные. По всей деревне от наших соседей стон стоит! Свои всегда страшнее немцев – от них не спрячешься. В прошлом году, когда немцы шли, наши девок под печками прятали, да на сеновалах в соломе. А от таких соседей, как Микашкины, под печкой да в пуне не спрячешься…- Прасковья Егоровна поправила застиранный ситцевый платок на голове и пошла в сени за квасом.
Отец мигом занавесил старым одеялом кухонное окно, начал выбивать кресалом огонь, чтобы затеплить коптилку. Федор протянул отцу зажигалку.
- А Шурка где? – Спросил Фёдор, не увидев младшего брата.
- Раков с ребятишками ловить ушёл. Ближе к утро объявится. – Ответила мать.
- Давай помогу ногу освободить, - отец
Увидев распухшую ногу сына, Прасковья Егоровна ударилась в слезы.
- Да… - вздохнул Петр Николаевич, - дело плохо. Надо к попу идти, другого фельдшера у нас теперь нет – Миру Абрамовну забрали в гестапо прямо из медпункта еще в прошлом году. Еврейка. И пропала с тех пор. Говорят, что евреев немцы газом травят – за людей их не считают. Проклятые времена!..
      
       Фёдора после перевязки спрятали на сеновале в дальнем конце сада, за оградой которого огромное, полуразвалившееся здание для молотьбы и сушки зерна - гумно, в свое время принадлежащее Петровым, а после раскулачивания заброшенное, за которым заросшие лебедой так же бывшие петровские земли до самого леса. В колхозе их не обрабатывали, а Петровы в свое время сеяли там лён. Много льна. Рядом с сеновалом под огромной старой липой – маленький домик пчельника, где хранятся пчелиные ульи, утварь и в котором зимуют пчелиные семьи. В детстве Фёдора в нем любил летом отдыхать дед Николай, участник турецкого похода, скобелевский солдат. Сейчас на пороге открытого пчельника сидел серый кот.

       Вечером в дом Петровых пришел отец Леонид со своим «медицинским» баулом, в котором находится, по образному выражению священника, малый передвижной полевой госпиталь, т.е. инструменты, кое-какие медикаменты, сохранившиеся с довоенных времен и прочие врачебные принадлежности.
Старики сели пить чай и дожидаться темноты.
Говорили о погоде, о том, что немцы сохранили колхозы только потому, что так проще управлять деревнями, что не достать хороших семян для огородов не только в районе, но и на станции, что беда с солью – опять осенью, когда придет время резать свиней и баранов, будет нечем солить мясо, что без керосина тоже плохо. За разговорами дожидались темноты.
    Прасковья Егоровна хлопотала по хозяйству – надо напоить корову и овец, подсыпать немного зерна курам. По случаю войны экономили на всем – немцы мало чего оставляли местным жителям, отбирая почти всё, что те выращивали на приусадебных участках, не говоря о колхозных полях.
Сосед Микашкин не показывался – видимо, выпив первача, спал крепким сном в садовом домике-винокурне.

    Уже ночью Фёдор прихромал в родительский дом с сеновала. Окна дома заранее плотно занавешены старыми одеялами, чтобы с улицы никто не подсмотрел и священник приступил к врачеванию.
Отец Леонид осмотрел поврежденную ногу Федора.
- Петр Николаевич, нужно дать больному обезболивающего, поскольку будет больно. – Распорядился поп.
Прасковья Егоровна, как хранительница спиртного, достала из старого, источенного червями буфета двухлитровую граненую бутыль и Федор выпил полный стакан самогона.
- Ну-с, теперь можно приступать, держи-ка больного за талию, Петр Николаевич! - по прошествии четверти часа объявил священник и резко и сильно дернул распухшую ступню Федора.
     Тот приглушенно закричал, на лбу больного выступили крупные капли пота.
Священник аккуратно ощупал больную ногу и удовлетворённого кивнул головой:
- Операция закончена. У тебя вывих голеностопа, но без растяжения связок. Можно сказать, что легко отделался. Через сутки будешь, как новый. А за исцеление болящего полагается выпить.
       После ужина и немногословной беседы с родными и священником, Фёдор, опираясь на плечо младшего брата Шурки, побрел обратно на сеновал.
По дороге братья молчали, однако, забравшись на чердак пустого сеновала, вполголоса разговорились.
       Шурка, еще дичась старшего брата,  рассказал небогатые деревенские новости.
- Так значит, Варька овдовела, говоришь… - Федор усмехнулся, - ты, когда ее увидишь, передай ей от меня привет. Только не говори, где я прячусь. Скажи, мол, что сорока на хвосте мой привет принесла. Бабы загадки любят. Ну, давай, иди в дом. Устал я, нога болит, спать буду.
       После ухода Шурки Федор проспал недолго – разбудили комары, особенно злые под утро. Федор лежал на прошлогоднем сене, смотрел на бледнеющие за узким окошком сеновала звёзды, отмахивался от назойливых комаров и размышлял, что делать теперь, после случившегося. Боль постепенно уходила.

       Вопросов было хоть отбавляй. Непонятно, что случилось с группой. Если ветром разнесло их на большое расстояние – это плохо, но поправимо. Главное, чтоб не сгинули в топи болота. На случай раздельного приземления общий сбор, согласно разработанного плана операции, был назначен в определённом районе, до которого от места непредвиденного приземления группы более пятидесяти километров. До дня сбора оставалось двое суток. Запасной вариант, который известен лишь Фёдору, как командиру группы, слишком рискован. Это явка на крайний случай в городишке Вязьмино, где проживает инвалид Грибовский с женой, они же резидент НКВД и радистка. Но до Вязьмино ещё дальше из-за дурацкой ошибки с выбросом. Фёдор выругался, пожевал махорку из кисета, который он не положил в мешок, а оставил в кармане галифе, ему очень хотелось курить, однако ночью табачный дым чувствуется за полверсты. Боль в вывихнутой ноге понемногу стихала и Федор заснул чуть не до полудня.

       Шестнадцатилетний Шурка, ещё с прошлой зимы по всей деревне трезвонил, что собирается вместе с друзьями уходить в лес к партизанам. Отец с матерью ради Христа просили его держать язык за зубами – они справедливо опасались, что сосед Микашкин либо донесет немцам, либо Степочка-полицай арестует дурней. Но местному начальству пока было не до подростков.
         Даже отец Леонид, встретив Шурку с его двоюродным братом-ровестником Петей, советует быть осторожнее, на что Шурка грубо ответил, что проживет без поповских советов и что религия – опиум для народа и, вообще, бога нет.
          Отец Леонид, привыкший за четверть века ко все расширявшемуся воинствующему атеизму, насаждаемому властями, пропускал эти глупости мимо ушей, поскольку прекрасно знал, что, согласно экклесиастовой мудрости, «всему своё время» и полудетская бравада исчезает с возрастом и жизненным опытом.
       Теперь, когда у Шурки была страшная тайна, что Федор прячется у них на сеновале, его боевой пыл усилился втрое.
       Рано утром, отогнав корову и овец в деревенское стадо,  Шурка с выгона шел по деревне с двоюродным братом Петькой и во все горло они распевали, изображая марширующих солдат:


На земле в небесах и на море
Наш напев и могуч и суров:
Если завтра война,
Если завтра в поход -
Будь сегодня к походу готов!

Мы войны не хотим, но себя защитим-
Оборону крепим мы недаром.
И на вражьей земле мы врага разгромим
Малой кровью, могучим ударом!

Полетит самолет, застрочит пулемет,
Загрохочут могучие танки,
И линкоры пойдут, и пехота пойдет,
И помчатся лихие тачанки!


       Кузьма Микашкин, староста, в садовом домике-мшаннике в это время гнал самогон, регулярно пробуя качество продукта. День был воскресный и немцев не ожидалось, можно было расслабиться. Кузьма выпил четверть алюминиевой кружки теплого самогона, начал закусывать только что сорванным с грядки мелким огурцом. Поправил стеклянную трехлитровую банку, куда тек готовый продукт и вышел в сад.
Погода была хорошая, Кузьма решил отбить косу, чтобы к вечеру, по росе, обкосить луговину, как услышал крамольную песню.
      Кузьма выскочил на улицу и увидел братьев, которые поднимая пыль, строевым шагом направлялись к реке купаться.
    - Эй, братовья! – Выплюнув недоеденный огурец, закричал староста, - а ну заткнулись! В район захотели, в гестапо, паразиты недоделанные?
     «Паразиты недоделанные» замолчали, показали старосте два кукиша и шмыгнули в проулок, ведущий к реке.
       У Микашкина испортилось настроение – наверняка найдется сволочь из своих же, кто донесет немцам, что он плохо управляет вверенным ему населением. А как ими управлять, ведь на чужой роток не накинешь платок!
     Кузьма вернулся во мшаник и в расстроенных чувствах нацедил полную кружку самогона. Выпил. Закусывать не хотелось. Закурил самокрутку. Опьянел как-то сразу. Захотелось на свежий воздух. Вышел в сад и, забывшись,  запел довоенное: «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет!», правда запел негромко, а так, в полголоса. Осадила его жена, Дуня, половшая гряды с клубникой возле пруда:
- Ты с ума сошёл, пьянь старая! На мальцов кричишь, а сам что поёшь, дурачина!
   Кузьма замолчал и, покачиваясь, скрылся во мшанике.
 
     После обеда Шурка пришел в дом к Варе:
-Здрасьте, тетя Варя! Тебе привет от нашего Феди! – хитро прищурив близорукие глаза, сообщил Шурка
 Варя от неожиданности едва не уронила чугунок с картошкой:
- Шур, ты чего мелешь? Какой привет, из Москвы, что ли на самолете привет прислали, да с парашютом сбросили? – Махнула рукой Варя, будто отгоняла муху.
- Нет, правда, - заговорщицки понизил голос Шурка, - брат тут недалеко прячется, у него секретное задание, только про задание мне говорить не велено – военная тайна! Но скоро вздрогнет фашистская сволочь, да так вздрогнет, что до Сталина весть докатится. Это мне Федя сказал.
- Ты садись, Саня, садись, поешь картошечки, у меня вкусная, рассыпчатая, хоть и прошлого урожая, у меня и квасок свежий подошел, третьего дня затворила, - Варя усадила Шурку за стол, тот чиниться не стал и быстро съел угощенье.
- Я ведь никому, Саня, не скажу про Федора, ты сам знаешь. - Варя покраснела, - да и Федя неспроста велел мне привет передать, верно?
- Ну да, верно, - допивая квас, подтвердил Шурка
- Ты ему передай, что я с ним очень хочу повидаться – есть о чем потолковать.
- Ладно! – важно сказал Шурка, вставая из-за стола, - передам. Спасибо, тетя Варя, за угощение. Жди ответа ближе к вечеру.
И Шурка с важным видом удалился.

       
   После обеда, ближе к вечеру, через густой родительский сад, не замеченный никем Федор пришел в родной дом, слегка прихрамывая. Сел за стол.
- Спасибо попу, нога почти не болит, - с наслажденьем закуривая, сказал Федор, - фу, так курить хочется, аж во рту горько, с вечера не курил. Хороша твоя махорка, батя, не хуже моршанской!
- Вот только с бумагой худо – из наших газет самокрутки то, что надо, а из немецкой районной газетенки-сплетницы сплошная вонь. Бумага у немцев такая или, может  от типографской краски, только керосином вонять начинает, как только закуришь... – ответил отец.
Прасковья Егоровна приготовила обед:
       - Феденька, - с горечью говорит Прасковья, - кроме картошки да блинцов из гороховой муки и угостить-то тебя нечем. Белой мучицы с позапрошлой весны, как ты присылал, мы и не видели. Сахару нет, соли тоже. В мае Мишка Чернецкий поехал за солью на поезде под Новгород, так и пропал. Может, немцы расстреляли, а может и в партизаны забрали – ни слуху, ни весточки. Во всей деревне соль только у Микашкиных – Стёпка начальник полиции паёк получает от немцев. Сахару тоже ему дают. Марья Микашкина бабам хвастала, что ко дню рождения Гитлера полицаям по бутылке коньяку немецкого выдавали.
- Ничего, мать, мы вернёмся, спросим по полной с Микашкиных и за Степкину службу в полиции и за то, что Кузьма в старостах ходит, - зло ответил Фёдор.
- А тебе, сынок, не пришлось за раскулаченного отца отвечать? – спросил Петр Николаевич.
- У нас сын за отца не ответчик, как сказал товарищ Сталин, - горько усмехнулся Фёдор и продолжил, - пришлось, а как же: хотел в партию вступить, так не приняли, как подкулачника. Правда, других трудностей не испытывал, хотя сослуживцы некоторые даже переведены в части попроще нашей.
- А Кузьма, вишь, и при наших и при немцах власть держит. – Прасковья поставила на стол чугунок с дымящейся картошкой, глиняный кувшин с квасом и окликнула в окно младшего, который что-то мастерил во дворе, - Шурка, иди обедать, остынет!
    Шурка сел за стол рядом с братом.
- Послезавтра ухожу, нога в порядке. – сказал Федор, аккуратно очищая картофелину.
- В партизаны или обратно к нашим? – поинтересовался Шурка.
- Не лезь, - оборвал его отец, - мал ещё.
- Не мал, вот объявятся партизаны, мы и уйдем к ним!
- Кто это мы? – спросил Федор.
- Я, Петька, Васька и Лёха.
- Сила! – хмыкнул Петр Николаевич, - немцы сразу разбегутся. Когда в русско-японскую под Ляояном японец так поддал нам, что мы десять вёрст бегом бежали – полные сапоги крови были – а главнокомандующий Куропаткин уж так хорохорился – мол, мы япошек как блошек попередавим. Это они нас и в Цусиме и в Порт-Артуре перетопили да передавили. Эх, Россия… - вздохнул ветеран двух царских войн.
- До Москвы и нас гнали немцы. Под Можайском своими глазами видел, как конников генерала Доватора в атаку на германские танки послали с шашками наголо, - отстраненно произнес Федор.
- И что, мы победили? – с любопытством спросил Шурка брата.
- Победили до последней капли крови. Почти все полегли наши, брат. Генералы солдатскую кровь любят проливать – им за это ордена, - глядя в окно, ответил Фёдор, думая о чем-то другом, а потом продолжил, будто обращался к кому-то невидимому, но душевному товарищу, - на третий день войны, под Бобруйском, немецкие самолёты на бреющем над дорогой, по которой беженцы бесконечным потом шли на восток, а параллельно дороге войска наши и – тоже на восток, так не бомбили часто самолёты, а листовки разноцветные сбрасывали: красные, зелёные, голубые со стихами. И стихи такие смешные: «Бей жида-политрука, морда просит кирпича», потом «Бери хворостину, гони жидов в Палестину», «Русские дамочки, не ройте ваши ямочки – всё равно по ним пройдут наши таночки!» - это по ошибке, видимо, бросали, про ямочки да про таночки нужно было разбрасывать на местах строительства противотанковых рвов, которые рыли в основном женщины. Только рвы эти немцы просто обходили стороной. Умный начальник придумал их рыть, ничего не скажешь…
- Да, ничего не меняется при любой власти, - подвел итог отец семейства, - всё, мне пора на работу, вчера наряд получил крышу чинить на колхозном коровнике, а тебе, Федор, отлежаться как следует надо перед тем, как уходить – дорога дальняя, как я понимаю тебе предстоит.

       Ближе к ночи в дверь сенника постучали. Федор снял пистолет с предохранителя. В проёме двери он увидел Варю…
……………………………………………………………………………………………………..
- Как догадалась, что я на сеновале? – лениво спросил Федор.
- А где ж тебе прятаться здесь? Только на сеновале да во мшанике. Мшаник на замке, значит ты тут. – засмеялась Варя.

      
       ГЛАВА ПЯТАЯ



       Допрашивал Сергея Грекова лично гауптман Кубе.
Для начала Кубе решил попробовать сыграть роль «доброго фашиста».
И не ошибся.
- Ваше звание?
- Сержант.
- Фамилия?
- Греков Сергей Минаевич 1919 года рождения, уроженец Ставрополья, деревня Новые Чары. Из крестьян. Беспартийный. В рядах Красной Армии с февраля 1940 года. Воинская специальность – минер-взрывник.
- Хорошо. Поверим. Цель выброски. Состав группы. Кто командир. Рассказывайте всё без утайки. За это сохраню жизнь. Будете лгать – расстреляю.

       Греков неожиданно быстро сообщил о количественном составе группы, о том, что возглавлял группу кадровый офицер из местных, уроженец деревни Заполье лейтенант Фёдор Петрович Петров. Так же Греков рассказал о той части задачи группы, которая была ему известна, как специалисту-взрывнику. Рассказал, что целью разведывательно-диверсионной группы была железная дорога, проходящая через Урочище.
- Мы проверим ваши показания и проверим довольно быстро. Курите! – Кубе подвинул Грекову открытую пачку советских папирос «Пушка».
- Спасибо, господин капитан! – Греков закурил.
- Если ваши показания верны, бить вас не будут. А пока отведите его в камеру. – Приказал Кубе охраннику.


   Ранним утром жителей Заполья разбудил рёв авиационных моторов и пулемётная стрельба: прямо над деревней начался  воздушный бой – пара «мессершмидтов» и двойка советских истребителей вступили в огневой контакт.
   Воздушный бой короток – уже через десять минут сражение закончилось. Сбит один немец, он упал в лес недалеко от деревни. Второй немец, пользуясь преимуществом в скорости, оторвался от преследователей и ретировался с поля боя.
       Возбуждённый Шурка тут же убежал из дому, даже не позавтракав. Собравшись в сарае у дома Петьки, четверо друзей жарко обсуждали увиденное и приняли решение – срочно идти в лес к месту падения сбитого немца.
      Леса вокруг деревни километров на десять в радиусе известны жителям, как свои пять пальцев. Леса и раньше, а теперь в особенности,  были источником грибов да ягод, для охотников – пристанищем дичи, а так же источником ценного сырья для кожевенной промышленности – ивового корья, которое обдирали, а потом, высушив на солнце, сдавали на приемном пункте, что приносило живые деньги, которых колхозникам не платили, а за работу они получали трудодни, на которые потом, к концу года, правление выписывало кое-какие продукты и немного промтоваров (в основном это были мука, зерно и дешёвые ткани).
       Поэтому подростки быстро, через час с небольшим, нашли сбитый немецкий самолёт – это случилось на два часа раньше, чем туда доберутся немцы.
Самолет упал на недавнюю вырубку и почти не был поврежден. Видимо, смертельно раненый летчик сделал все, чтобы спасти машину.
       Пацаны обыскали труп летчика, забрали его пистолет, документы, полётную карту, а так же продукты из бортового неприкосновенного запаса на случай вынужденной посадки. Попытались снять пулемет, но неудачно – без инструмента это было невозможно.
       Двоюродный брат Шурки Петруха срезает ножом обивку кабины и сиденья летчика из оленьей кожи.
– Шикарные сапоги пошьем, - со знанием дела говорит Петька.
Подростки ушли с  добычей буквально за полчаса до того, как до самолета добираются немцы и прячут её по домам.
       Петруха уговаривает Шурку спрятать рулоны с кожей на чердаке у себя дома – сам он боится матери, тетки Зины. Шурка прячет кожу за бабкиными кроснами, на которых мать зимой ткет половики и рядно. 

        Поверх кусков серой кожи он набрасывает старые половики и довоенные журналы «Техника – молодежи», «Безбожник», «Крокодил», которые выписывал сначала старший брат Фёдор, а потом отец, Пётр Николаевич. Когда пришли немцы, отец заставил Шурку сжечь журналы от греха подальше, но Шурка ослушался и отнес старые подшивки на чердак, закидал их чердачным хламом и, когда было настроение, перечитывали журналы время от времени, поскольку читать Шурка очень любил, а библиотеку в Заполье в начальной школе пришедшие немцы сначала закрыли, а потом сожгли. Читать стало нечего, кроме нескольких книг, которые остались от брата. Библиотека в двух деревнях была только у священника, но он разрешал читать книги только у себя, в поповском доме – на руки не давал. А читать, когда за спиной шуршит либо поп либо Тася, Шурка не любил. Шурке нравилось читать в одиночестве – там было слаще.

       Мать Шурки, Прасковья, которая в этот момент под навесом мелет зерно на муку на каменных жерновах, видит, как сын что-то прячет на чердаке.
- Шурка, ты что там прячешь? – кричит Прасковья.
- Подшивки довоенных газет, - ответил Шурка, - мы их в прошлом году утащили из школьной библиотеки, на гумне прятали, а теперь я их домой принес, отцу на самокрутки пригодится. Всё равно немцы сожгут советские газеты, ты же слышала про это!
       Прасковья с сомнением  недовольно заворчала.
      Шурка, спрятав кожу, спустился с чердака, зачерпнул деревянным ковшом ржаного квасу из бочонка и пьёт. Зачерпывает второй ковш и несет его в сенной сарай, старшему брату. Путь лежит через сад и Шурку окликает сосед, Кузьма Кузьмич Микашкин, который в этот момент гонит самогон в летнем садовом домике:
- Кому квасок несешь, Шурка? Опять красноармейцы из окружения там прячутся, поди?
       Шурка в замешательстве, однако выкручивается удачно:
- Книжку читать буду на сеновале, про индейцев, а она толстая, читать долго – пить захочется.
- Глядите у меня, родственнички красного командира! – грозит Шурке Кузьма, - я вас выведу на чистую воду!
- Сволочь! Это мы тебя повесим, немецкая овчарка! – сквозь зубы шипит Шурка.
Кузьма, слегка пошатываясь, удаляется в дом, обнимая полуведёрный бутыль, полный ещё теплого самогона.

       Группа немцев на вездеходе с проводником Борисовским, дом которого стоит в соседнем проулке, справа, если смотреть из окон дома Петровых,  прибыла к месту падения «мессершмита».
Командир немцев Кубе рассвирепел, когда увидел, что самолет разграблен.
Выставив у самолёта охрану, немцы поехали обратно в Урочище, однако прежде заехали в Заполье, к старосте Микашкину.
       В это время отец-староста и сын-полицай лакомились первачом, что окончательно вывело из себя Кубе.
- Мне плевать, что сегодня воскресенье! Когда война – выходных не бывает, запомните раз и навсегда! Еще раз повториться – обоих в лагерь! Теперь по делу: сбитый самолет ограблен и сделали это наверняка местные, потому что партизан тут нет, так что больше некому. Даю сутки на поиски виновных и возврат украденного имущества германской армии. За грабеж этого имущества полагается лагерь или расстрел. Если награбленное не будет найдено в установленный срок, пришлю эстонскую зондер-команду и деревня будет сожжена, а все жители мужского пола старше двенадцати лет – расстреляны, как бандиты. Вопросы есть? Нет. Тогда выполняйте!

      Оба Микашкиных мгновенно протрезвели и, после того, как немцы уехали, сын бросился выполнять указание гестаповца – шутки кончились и отвечать за других Микашкины не собирались
       Степка вышел из дому и почти побежал по улице к своей сожительнице Мане-Тычке. На завалинке её дома сидел босой, без штанов, одетый в одну длинную, ниже колен домотканую рубаху деревенский дурачок Коленька. Коленька рассматривал серебряную фольгу, а потом начал ее облизывать.
Степка отобрал у него фольгу – это была обертка от немецкого шоколада.
- Где взял, говори, а не то в морду дам! – замахнулся Степка на дурачка.
- Вкусно, - улыбается ему Коленька и облизывается. Степка удрали дурачка кулаком в лицо. Тот совершенно по-детски зарыдал, размазывая кровь по лицу.
- Я спрашиваю, где ты эту золотинку взял?
- Петька, сын тетки Зины дал, - сквозь слезы ответил Коленька.
       Стёпка на прощание еще раз ударил дурачка в ухо и, почти бегом, заторопился в полицейский участок.
       Все полицаи на месте – сидят за столом и играют в карты в подкидного дурака.
- Вы что тут расселись, игорный дом устроили, мать вашу! – заорал Стёпка на подчинённых.
- Ты чо, Стёп, как с цепи сорвался? Нам что, теперь и в подкидного перекинуться нельзя по случаю выходного? – пытался урезонить начальника Серок.
- Хватит играть! Щенки наши, деревенские, немецкий самолёт ограбили!
- Который наши сбили? – Наивно спросил начальника другой полицай.
- Какие наши, дурак! Наши это немцы! Кубе велел найти грабителей. Если не найдем – деревню сожгут. Кубе эстонских карателей пришлёт! – уже тише ответил Стёпочка.
- Серок, одна нога тут другая там – дуй за Петькой Зинкиным, веди его сюда, он наверняка не один самолёт дербанил.
- Есть, командир! – Серок взял из пирамиды винтовку и вышел на улицу.

       Полицейский участок располагался в небольшом бревенчатом доме с каменной пристройкой – арестантской камерой. При советской власти здесь помещался участковый милиционер, от которого остались на стенах плакаты со схемами стрелкового оружия – нагана и винтовки Мосина. На стене, где некогда висел портрет товарища Сталина, теперь красовался  поясной портрет Адольфа Гитлера, а на этажерке с подломленной ножкой вместо сочинений Ленина - красный том «Майн кампф».
За конторкой помещался стол, покрытый зеленым сукном. Это рабочее место начальника, самого Стёпки.
     Несколько лавок вдоль стен, да три керосиновые лампы под синими абажурами – вот и вся обстановка полицейского участка.

Серок нашел Петьку на речке, около Марфушкиного плёса,  где тот ловил под камнями пескарей
Пинками, бегом, показывая рвение, погнал Серок парня в участок.
Насмерть перепуганного Петьку Серок втолкнул за конторку.
- Ты дал Коленьке обертку от немецкого шоколада? – спросил Петьку Степочка.
- Не знаю я ничего! – дрожащим голосом ответил Петька.
- А ну-ка, дай ему пендаля! – приказал Серку Степочка. Серок врезал носком сапога Петьке по копчику, тот взвыл и упал лицом вниз, под стол, к сапогам Степочки.
- Да, это я Коленьке обертку от шоколада отдал, - зарыдал Петька.
- Шоколад в самолете взяли?
- Да, - уже с ужасом ревел Петька.
- С кем самолет грабили?
- С Шуркой, Лешкой и Васькой.
- У кого оружие и документы летчика?
- У Васьки под пчельником в ихнем огороде.
- А кожи из кабины?
- Кожи у Шурки на чердаке за бабкиными кроснами.
- Паек весь сожрали, сученята?
- Весь. Вкусный… - ревел Петька.
- А кто надумал самолет грабить? Ты?
- Нет, не я. Это Шурка. Хотели пулемет снять, чтоб в партизаны идти не с пустыми руками.
- Молодцы, нечего сказать! Теперь вас, дураков, расстреляют. Серок, запри его в арестантскую, потом сразу бегом по дворам – чтоб к вечеру всех четверых героев посадил под замок. Я утром Кубе доложу, что поймали диверсантов, мать их разэтак! – довольно рассмеялся Степочка.

       Ближе к ночи, когда все четверо подростков сидели под замком в арестанстской, а их сторожил полицай Манюня, в дом к Кузьме Микашкину постучали родители Шурки – они пришли просить за сына. Сразу же за ними явилась тетка Зина, мать Петьки, хромой бобыль Павел Иваныч, отец Васьки. Женщины рыдали, а мужики, насупясь, молчали.
- Что явились? Просить меня не о чем! – сказал, как отрезал, Степочка, выпив стакан самогона и хрустко закусывая луковицей, которую круто посолил крупной серой солью.
Мужики сглотнули слюну – соли в деревне не видели с начала войны. За стакан соли давали двух овец, а овец в деревне было кот наплакал, вдесятеро меньше, чем до войны – овец регулярно забирали немцы, да партизаны, пока их не уничтожили каратели.
- Кубе сказал, что если тех, кто самолет ихний пограбил, не найдем, они деревню сожгут, а всех мужиков – к стенке. Вот и выбирайте, земляки, какое из зол послабже будет. Либо ваших недоделков в гестапо заберут, либо сожгут деревню и вас всех в яму.
- Степан Кузьмич, - низко, сквозь зубы, сказал Петр Николаевич, отец Шурки, - мальцов ведь в гестапо замучают.
- Может и замучают, а может в Германию на работу отправят или в концлагерь в Сольцы. Не мне решать. Мое дело казенное – велели найти воров, я и нашел. Идите с богом, нечего меня просить о пустом.
Ходоки ушли. 

    В дом к Микашкиным постучала Маня Тычка, разбитная баба с рябым в оспинах лицом.
Изба её была на краю деревни, за ней только песчаная пустошь, «песчанка», где в самом начале войны стояла советская артиллерийская батарея, которая не сделав ни единого выстрела, целиком попала в плен вместе с орудиями и командирами – так быстро наступали немцы.
    Тычка вошла, вытащила из-под передника бутыль с самогоном.
- Приятно вечерять, хозяева дорогие! – льстиво, но с подковыркой сказала Маня.
- Садись, выпей, если хочешь, - пригласил зазнобу Степочка.
- А я со своим вином пришла, не с пустыми руками! – поставила на стол литровую стеклянную бутыль самогона.
Степан разлил ее самогон по стаканам – себе полный, ей половину.
- Стёпа, нехорошо…, - начала было гостья, но была резко оборвана полицаем.
- Заткнись!
- Да я…
- И слушать не буду! Давай лучше, Мань, за удачное спасение нашей деревни выпьем! А может мне за поимку диверсантов и почетную грамоту от господина Кубе дадут! – пьяно хохотнул Стёпочка, - а может и от самого Гитлера! Я быстро нашел придурков, по-стахановски, можно сказать. За такую хорошую работу можно и на медаль рассчитывать, а не только на почетную грамоту! А еще лучше деньгами, настоящими, не оккупационными, а рейхсмарками! Я бы молотилку паровую купил или мельницу, а может даже лавку открыл. Торговал бы. 
- Да, дорогая награда за головы четверых сопляков, Степан Кузьмич! – выпила и крякнула по-мужски Маня.
  -Ты меня не воспитывай, - взвился Стёпочка, - меня в тюрьме кум-опер пытался воспитывать, да только припозднился смыться во-время. Немцы больно быстро наступали. Так мы того кума на столбе, под рупором повесили. Там и забрыкал кум ножонками под марш советских летчиков. Немцы нас за это похвалили и кого в полицию записали, а кого и в разведшколу. Во как! – заважничал пьяный Стёпочка, указательным пальцем тыча в темный потолок.

   В арестантской, на скрипучих деревянных шконках, подавленные и испуганные сидели четверо друзей.
   Ближе к ночи страх немного отступил и подростки начали сначала обсуждать, как себя вести на допросах в гестапо. Вспомнили книгу « Как закалялась сталь», как Павка вёл себя в застенке петлюровцев и начали давать друг другу советы, что отвечать в гестапо на вопросы.
    Но энтузиазма и бодрости надолго не хватило. Они уже начали понимать, куда вляпались и что их ждёт.

      Повздыхали, легли на скрипучие неудобные доски, но сон не шел.
Решили играть в города.
Начали.
Быстро надоело.
Шурка начал читать стихи.

«Сижу за решеткой в темнице сырой…»
После второй строфы тоненько заревел Васька.
У Шурки тоже слезы выступили.
Тогда он вспомнил другое:

Ворон к ворону летит,
Ворон ворону кричит:
«Ворон, где б нам отобедать?
Как бы нам о том проведать?»
 
Ворон ворону в ответ:
«Знаю, будет нам обед;
В чистом поле под ракитой
Богатырь лежит убитый.

Кем убит и отчего,
Знает сокол лишь его,
Да кобылка вороная,
Да хозяйка молодая.

Сокол в рощу улетел,
На кобылку недруг сел,
А хозяйка ждет милого,
Не убитого, живого».

Петька вздохнул.

- А это кто написал? – спросил Лешка.
- Тоже Пушкин. Называется «Шотландская песня».
- Откуда знаешь?
- Учитель литературы Василий Иваныч мне книжку Пушкина дал, там помечено было это стихотворение.- ответил Шурка, - вот война кончится, выучусь на учителя. Буду русский язык и литературу преподавать. Я очень стихи люблю.
- Значит, хозяйка тоже не знает, отчего убили богатыря, - вздохнул Петька.
- Почему! Это она и подослала убийцу, своего полюбовника, вот он и убил богатыря, а на его лошади едет к любовнице, - объяснил смысл стиха Шурка.
- Как Маня Тычка и Стёпочка? – хохотнул Васька.
- Вроде того. Тогда получается, что мы вроде того богатыря, только нас продал ты, Петька! – вынес приговор Лешка.
- Да, ты предатель! – прошипел Шурка Петьке.
- Может, убьем гада? – с ненавистью предложил Лешка.
- Меня били, если бы не было больно, я ничего не сказал бы! – закричал во весь голос испуганный Петька.
- Эй, диверсанты, заткнитесь, а то в дверь стрельну! – предупредил арестантов полицай.
       Ребята затихли. В узенькое зарешёченное окошко светила яркая луна и летели комары.

     Шурке не спалось, ему вспоминалось раннее детство, когда живой еще дед Николай водил его по дорожкам сада, усыпанным опавшими после осенней бури красными яблоками – весь сад усыпан яблоками. А потом вспоминает про то, как с бабкой Фросей зимой ходил сушить лен в ригу через этот же сад, но засыпанный сине-белыми, сахарными сугробами, ослепительно блестевшими на морозном солнце. И пахли эти сугробы чудно, каким-то неизвестным Шурке запахом, но таким вкусным, что на всю свою короткую жизнь он запомнил тот запах…
     Вспомнил, как мать ставит квас в дубовой бочке: сначала обкладывает бочку вдоль краев свежей ржаной соломой, потом кладет ржаные сухари, заливает холодной водой и накрывает крышкой. А рядом, на чурбаке, своего часа дожидается в кастрюле закваска из сухих ягод черной смородины и вишни.
Как утром мать варит в чугунке яйца к завтраку.
Шурка проглотил голодную слюну, повернулся лицом к стенке, пахнущей чьим-то чужим немытым телом и вдруг совершенно ясно понял, что завтра их могут расстрелять.
Шурка не выдержал и, вцепившись зубами в рукав рубахи, зарыдал…

   Поздно вечером на сеновал к Фёдору пришел отец Петр Николаевич и, тяжело вздыхая, сказал, что брата Шурку месте с друзьями завтра утром повезут в районное гестапо.
- Да, пропал брат! – с горечью констатировал Федор. – из гестапо живых не выпускают, как и из НКВД.
- Что ж делать-то, Феденька? – с мольбой спросил отец.
- Сколько человек конвойных будет парней сопровождать?
- Не знаю, думаю, что один или два полицая стёпочкиных. Может и сам он поедет, чтобы выслужиться.
- Ладно, что-нибудь придумаем, давай, батя, спать, утро вечера мудренее, - и отец и сын попрощались.
- Бать, а вы бы с матерью уходили в лес, хотя б на старую нашу дедову заимку, мало ли что может случиться, - говорит уходящему отцу Федор.
- Нет, Феденька, мы люди старые и помирать, случись что, будем дома, при хозяйстве. Куда корову деть, да овечек, да кур с утками?
Федор ничего не ответил.
Отец ушел в дом.

       Ранним утром в арестантскую вошел Стёпочка вместе с Бобиком и Манюней.
- Собирайтесь, партизаны сопливые! Подходи по одному, будем вас стреноживать! – сипло пошутил злой и серый с похмелья Стёпочка.
Парням связали руки кусками веревки, потом ноги верёвками подлиннее, чтобы могли идти мелким шагом и выгнали во двор. Там стояла телега. Возницей – старик Кручёнов, плешивый с редкой седой бороденкой, без единого зуба зуба во рту.
- Залезай на телегу, грабители! – велит Стёпочка.
Связанные по рукам и ногам парни кое-как забираются в телегу.
- Бобик и Манюня сопровождающие, - скомандовал Степка, - ты, дед, после того, как сдадите этих в гестапо, заедешь на почту, там мне посылочка от другана, с которым срок тянули – он завскладом при немецкой столовой служит, за посылку головой отвечаешь, понял?
       Кручёнов закивал плешивой головой, обутой в старый треух, чмокнул губами лошади, дернул вожжи и телега тронулась.
       Из-за тына за отправкой наблюдал Петр Николаевич Петров, отец Шурки. Когда телега тронулась, он побежал к сеновалу, где прятался Федор.

       - Парней повез на телеге Кручёнов, парни связаны по рукам и ногам, за телегой идут два полицая – Бобик и Манюня с винтовками. Оба с перепою, аж руки трясутся. Семечки лузгают, похмелиться им Стёпочка не дал. Поедут по лесной дороге, потому что через Голубовку мост сожгли наши еще в прошлом году, там не проехать, - говорит Петр Николаевич Федору.
    Федор проверил пистолет, передвинул кобуру за спину, ближе к ножнам с десантным немецким кинжалом и выскользнул ужом из дверей сеновала, нырнул за ограду, по меже картофельного поля, а там через густой чертополох бесхозной местности - в лес.

       ГЛАВА ШЕСТАЯ

       Вечером предыдущего дня  на  квартире Манфреда Кубе, начальника районного гестапо  были гости: отец Альберт Кубе и младший брат Генрих.
       Стол был накрыт не по-военному богато.
- Неплохо живёт начальник тайной полиции, - отметил сервировку Альберт Кубе.
- Да, отец, фюрер заботится о своих верных солдатах, - ответил Манфред и разлил по пузатым фужерам французский коньяк, - кстати, эта квартира, где мы находимся, принадлежала раньше начальнику районного отдела НКВД, русской тайной полиции, так что определённая преемственность имеет место быть. Я предлагаю выпить за общий сбор семьи на земле, которая будет принадлежать отныне навсегда нам, арийцам!
- Не надо так выспренно, Манфред, - сделав глоток, говорит отец, - мы же не на партийном форуме.
- Отец, ты слишком мягок по отношению к врагу!
- Манфред, твоя служба расшатала тебе нервы, - вступил в разговор младший, Генрих.
- Нет, Генрих, служба меня закаляет, подобно тому, как кровь дракона сделала Зигфрида неуязвимым для мечей и стрел противника.
- Ты это всерьёз? – прищурился Генрих.
- А ты сомневаешься?
- Излишняя самоуверенность есть признак внутреннего беспокойства, - ответил Генрих.
- Или абсолютной уверенности в правоте дела, которому служишь!
- Не ссорьтесь, мальчики, - раскурил сигару отец, - давайте почтим память вашей мамы, светлой и святой женщины. Вечная память тебе, Магда!
       Выпили стоя. Помолчали. Через несколько минут разговор возобновился.
- Отец, ты даже представить не можешь, какова глубина невежества туземного населения! – начал Манфред, - мы здесь, как конкистадоры среди диких ацтеков!
- Ацтеки и майя много достигли, их пирамиды стоят до сих пор и не очень сильно уступают египетским, поэтому называть их дикими нельзя, равно как и сравнивать себя с испанцами, которые уничтожили эти цивилизации, не только недальновидно, но и опасно.
- В корне не согласен! – резко ответил отцу Манфред, - в жизни всегда побеждает сильнейший, то есть тот, у кого мощнее интеллект, совершеннее оружие, выше культура. Посмотри, в каких избах живут здешние крестьяне – ты представляешь, они освещают свои прокопчённые жилища лучиной, как в каменном веке!
- А что прикажешь им делать, если отсутствует как снабжение, так и медицинская помощь и система образования жителей занятых территорий, им же надо как-то существовать, вот они и ищут выход, - ответил брату Генрих.
- Видишь ли, Манфред, - задумчиво сказал Альберт Кубе, пригладив узкой, но сильной породистой рукой седой ёжик волос, - русские очень молодая нация, у них всё впереди. Мы, Кубе, стали подданными русской императрицы Анны в восемнадцатом веке. Наш патрон Бирон тогда возвысился и очень многие германские дворяне пошли на службу русской царице, которая была щедрой в обмен на верность. И шесть поколений Кубе жили в Российской империи, владели русскими крепостными, имели много земель и, если говорить по существу, обрусели, то есть стали русскими, но с германскими корнями…
- Это ничего не значит! – резко оборвал отца Манфред, - я не могу приравнять себя к этому быдлу!
- Нельзя пренебрежительно относиться к врагам, это непродуктивно! – подал реплику Генрих.
- Знаешь, брат, ты в своём университете нахватался либерализма чересчур, надо быть жёстче, рабы уважают сильных хозяев, а русские теперь – наши рабы, как в восемнадцатом веке подаренные императрицей нашему предку русские крепостные крестьяне! – отчеканил Манфред.
       Зазвонил телефон в соседней комнате. Манфред быстрым шагом удалился, через несколько минут вернулся.
- Заговорил русский парашютист, у шарфюрера Краузе никто больше трёх суток не сумел молчать, - довольным тоном сообщил Манфред.
- Мясник этот твой Краузе, - брезгливо бросил Генрих.
- Угадал, Краузе до войны работал на гамбургских скотобойнях вот ему и пригодился тот, довоенный опыт, - рассмеялся Манфред, - парашютист дал показания, где через двое суток должен состояться общий сбор группы диверсантов в случае раздельного приземления. Вот мы и переловим всех, кто остался жив!
- Знаешь, Манфред, недалеко отсюда, в пятнадцати километрах, есть деревня Заполье, - начал глава семейства, которого перебил Манфред.
- Как не знать! Тамошние юнцы ограбили наш сбитый самолёт. Завтра их доставят ко мне на допрос.
- Так вот, - продолжил Альберт Кубе, - в соседней деревне, через речку, есть церковь и в ней настоятелем служит мой старый знакомый, Леонид Матецкий, с которым мы учились в гимназии, а потом служили в одной бригаде в первую войну.
- Замечательно, - ехидно сказал Манфред, - это было в те времена, когда ты, отец, был подданным русского царя и воевал против своего народа.
- Я воевал против вражеского государства, которым в то время являлась для меня Германия! – жёстко отрезал Кубе-старший.
- Извини, отец, я не хотел тебя обидеть. В конце концов, мы с Генрихом родились в Риге…
- Одним словом, я хотел пригласить вас обоих съездить к Леониду Матецкому в гости, - закончил Кубе-старший.
- Это интересная идея, - поддержал Генрих, - я согласен.
- Извините, но я не могу. Вам выделить охрану на всякий случай? – поинтересовался Манфред.
- Но ведь партизан в этих местах нет, русских диверсантов ты переловишь в ближайшие дни, так что нам с Генрихом опасаться нечего. Тем более что мы, офицеры, вооружены.
- Вам виднее. Прошу прощения, но мне пора на службу, есть дела.
      Вскоре семейный ужин Кубе закончился.

       Была первая половина июньского солнечного дня. По лесной дороге, громыхая привязанной сзади баклагой с колесной мазью, движется телега. На ней сидят четверо связанных по рукам и ногам парней. Справа от телеги идет возница, Кручёнов. За телегой, метрах в пяти, двое полицаев лениво переговариваются. Жарко. Мухи и слепни донимают и лошадь и людей.  Один из конвоиров, Бобик, курит самокрутку, Манюня, как некурящий, лузгает семечки. Речь идёт о бабах – какие интереснее и слаще: пухленькие или похудее. Манюне нравятся полненькие, Бобику – наоборот. На арестантов, понуро молчащих, полицаи почти не обращают внимания.
- Эх, сейчас бы по стакану самогонки, со вчерашнего голова трещит и брюхо сводит, - вздыхает Манюня.
- Сдадим этих придурков, в районе зайдем к свату, там и похмелимся, - утешает его Бобик.
       Перед крутым спуском к ручью Манюня заполошно крикнул Бобику:
- Всё, не могу терпеть, не то в штаны наложу, погодите меня! - и спешно нырнул в орешник.

       Там он снимает штаны и садится под куст. Фёдор, подкравшись к полицаю сзади, ловко и привычно, будто курице, сворачивает шею Манюне и бежит к дороге.
Бобик, стоя к Федору спиной, справляет малую нужду на дороге.
Фёдор с ножом в правой руке и пистолетом в левой выбегает из кустов.
Возница Кручёнов испугался, увидев Фёдора и закричал:
-  Партизаны!
Бобик с недоумением повернул голову, уидев Фёдора, отпускает расстегнутые штаны, пытаясь снять винтовку с плеча, штаны падают, Бобик сдавленно крикнул:
- Не убивай!
Подбежавший Федор перерезал ему горло и вытер нож о подштанники еще дергающегося в агонии Бобика.
       - Заткнись, дед! – прикрикнул на Кручёнова Фёдор и освободил связанных ребят. Шурка радостно бросился обнимать брата.
- Погоди, я тебе потом морду набью, по-братски. Теперь из-за вашей дури родителей расстрелять могут! – Ответил брату Федор и матерно выругался.
       - Деда свяжите! – приказал Фёдор, - а не то немцы его повесят, как пособника, а дедок не при делах. Обыщите этих, - он кивает на убитого Бобика, и указывает пальцем в лес, где лежит труп Манюни. Васька с Петькой бегут в лес, возвращаются с винтовкой и двумя гранатами, снятыми с трупа полицая.
       Федор, не дожидаясь выполнения своего приказа, сам связывает Крученого. Дед просит дать ему по морде для убедительности. Федор бьет кулаком возницу в лицо, из дедова носа потекла кровь.
       - Снимите форму с трупов, да побыстрей! – командует Фёдор. Труп Бобика мальчишки раздевают быстро, а с Манюней сложности – ребята брезгуют, поскольку труп лежит в собственном дерьме. Фёдор помогает Ваське раздеть полицая и заворачивает его испачканную форму в плащ-палатку, взятую на телеге.
       Федор и четверо освобожденных парней быстро уходят в лес, забрав лошадь, оружие  и форму полицаев.

       Два часа спустя трупы полицаев, раздетых до белья, кое-как прикрытые ветками, находят две женщины из соседней деревни Голубовка, которые заготавливали ивовую кору, традиционное сырьё для дубления кожи, которую, как и при советской власти, сдают за скромную плату в палатку заготовителей раньше за советские рубли, сейчас – за оккупационные марки. Они же развязали и возницу, Кручёного, который  со следами побоев на лице был привязан к берёзе неподалёку. Женщины прибежали в полицейский участок и рассказали об этом начальнику полиции – Степану Микашкину, который немедленно сообщил по телефону о случившемся в районное гестапо.

       Федор и спасенные им подростки обосновались на лесной заимке, построенной дедом Фёдора, Николаем, николаевским солдатом, раненым при героической обороне Севастополя в 1855 году.
Заимкой семья Петровых пользовалась во время покосов, а так же охоты.
Во время коллективизации обобществлять заимку не стали из-за удаленности ее более чем на десять верст от колхоза, поэтому так и осталась она в реальности принадлежать семейству Петровых.
Уже несколько лет заимкой не пользовались – не было нужды, поэтому о ее существовании в деревне стали забывать.
Заимка представляла собой небольшой дом в одну комнату с сенями, конюшню в виде пристройки к дому, летнюю кухню и баню. Огорожена заимка была, как это принято в тех местах, довольно просто: редкие  столбы соединены двумя горизонтально приколоченными тесаными жердями. Сейчас все постройки изрядно покосились, однако пользоваться ими было вполне можно, особенно в летнюю пору.
Фёдор велел ребятам размещаться здесь до его возвращения и коротко проинструктировал новоявленных народных мстителей.
- Ну вот что, братцы, - переодеваясь в форму полицая, сказал Федор, - надо спасать родителей, пока немец не нагрянул, сидите здесь тихо, но всем сразу ни в коем случае,  чтобы один был все время начеку. Шурка остается за старшего, Петька с Васькой идете в караул по очереди – заберитесь на чердак и смотрите кругом. Ты, Лёха, возьми какую-нибудь корзинку или ведро – наверняка найдется в доме и давай в лес – по грибы да по ягоды. Рановато, конечно, для грибов и ягод, но жрать что-то надо. Если кто появится, не вздумайте стрелять. Вернусь в любом случае. Все понятно, вопросы есть?
       Фёдор торопился в Заполье, чтобы увести родителей в лес – после убийства полицаев и освобождения четверых парней немцы наверняка проведут карательную экспедицию и им не поздоровится в первую очередь.

       Практически в это же время в деревню Заполье въехал грузовик с эсэсовцами и бронемашина Манфреда Кубе, который, после получения сведений от пленного радиста Сергея, решил лично участвовать в обыске усадьбы Петровых. При подъезде к деревне ему сообщили по рации о том, что в лесу найдены убитыми двое полицаев, сопровождавших арестованных подростков, которые ограбили сбитый германский самолёт.
       Сначала бронемашина Кубе остановилась у полицейского участка, где Стёпочка уже допросил возницу Кручёного.
       Кручёнов, смертельно обиженный на Фёдора за реквизированные лошадь и телегу, тут же в подробностях рассказал, как обстояло дело с освобождением конвоируемых в Урочище подростков.
Кубе слушал молча, курил, потом встал со стула, вышел на улицу и что-то сказал своему порученцу.
Порученец быстрым шагом заспешил к бронемашине.
       Кубе вернулся в полицейский участок, приказал всем оставшимся полицейским следовать за ним – бронемашина и грузовик с солдатами уже ждали у дома Петровых.
Хозяева стояли у калитки, чуть поодаль находились практически все жители деревни, включая дурачка Коленьку, который держал на руках кошку и что-то говорил кошке на ухо.
       - Где ваш сын, лейтенант Красной Армии Фёдор Петров? –  заорал Кубе.
       - Мы не знаем, господин офицер, - встав по старой солдатской привычке с лавки, ответил Пётр Петров.
       - Не знаете? Он два часа назад убил двух полицейских!
       - Что с ним и с Шуриком? Они живы? – заголосила Прасковья.
       - Где вы прятали командира Красной Армии? Отвечать! – Кубе с размаху ударил резиновой палкой хозяина по плечу.
       - Его здесь не было, господин офицер, - твёрдо ответил хозяин дома.
       - Хорошо. Не хотите говорить, пусть в гестапо вам языки развяжут! Взять пособников партизан! – скомандовал Кубе. Пожилых людей эсэсовцы грубо вытолкнули на улицу. Во дворе им связали руки и затолкнули в кузов грузовика, посадив на затоптанный солдатскими сапогами пол.
       - Дом сжечь! – приказал Кубе старшему из эстонцев. Тот что-то сказал по-эстонски одному из своих земляков, который убежал к грузовику, вернувшись с канистрой бензина. Привычно облили две стены петровского дома, старший поджёг от зажигалки соломенный жгут и бросил к стене. Пламя побежало по серым брёвнам вверх, вспыхнула дранка на крыше и уже через пять минут петровский дом полыхал огромным костром. Испуганные жители стали расходиться по домам.
      
      
       ГЛАВА  СЕДЬМАЯ

Отец Леонид, закончивший cлужбу, вышел из храма и увидел, как за рекой в соседнем Заполье, над домом его друга Петра Николаевича Петрова вздымается в небо чёрный столб дыма, а из деревни в сторону Урочища, по извилистой сельской дороге поднимают клубы пыли немецкий грузовик и пятнистого окраса бронемашина.
     Священник скинул облачение, поспешно обрядился в рясу и заспешил  в соседнюю деревню.
      Когда священник добрался до усадьбы Петровых, дом и пристройки к нему уже догорали.
      Отец Леонид, сгорбившись и вздыхая, походил вокруг пожарища, помолился, снял очки с толстыми стёклами, вытер платком слезящиеся то ли от дыма, то ли от горя глаза и, медленно, будто нес огромную тяжесть, побрёл через мост к своему дому при церкви, назад в Голубовку.

       Фёдор увидел пожар ещё с опушки леса.
- Опоздал!..- опоздал, опоздал. Паршивцы чертовы, щенки безмозглые, бараны!- в бешенстве бил кулаками воздух и ругался, ругался, ругался.
 
Немного подумав, Федор решительно прибавил шагу, потом побежал, пригнувшись и выбирая путь таким образом, чтобы кусты и высокая трава скрывали его от постороннего взгляда.
Соблюдая осторожность, он добрался до семейного сада и увидел, как Стёпочка и двое его подручных отгоняют нескольких соседей от пожарища, которые с ведрами пытаются оградить свои дома от огня – Кубе велел, чтоб пожар не тушили и дом сгорел дотла в назидание всем остальным. К счастью, погода была почти безветренная и огонь не перекинулся на соседние дома.
  Федор ловко забрался на чердак полуразрушенного сарая, стоявшего в стороне от приусадебного участка Петровых и стал наблюдать.
Уже через час он вычислил обе засады, которые оставил Кубе.
Двое немцев находились в соседнем доме, еще трое – в доме напротив сгоревшего жилья Петровых.
   Дождавшись ночи, Федор постучал в окно к Варе…
       .
      
       Отец Леонид не спал в эту ночь. Долго молился перед иконами, потом достал из чулана старый потертый чемодан, где хранил часть своего архива, вынул пачку пожелтевших писем и перечитывал их до самого утра, делая перерыв на очередную молитву и давая отдохнуть своим больным глазам.
       Старая Таисия из соседнего дома тоже не спала – смотрела на огонек в окне поповского дома, вздыхала, вязала крючком кружева для холщового рушника, на котором несколько дней назад вышила гладью красных петухов.
 
Рано утром у колодца Варя встретилась с Маней Тычкой.
- Ты чего это такая довольная, как кошка от кота? Федька, поди, всю ночь сиськи мял? – ухмыляясь, спросила  Маня.
- Шла бы ты, Тычка, подальше! У соседей беда, а у тебя только одно на уме – поди, сама забыла, когда под мужиком была! – в сердцах ответила ей Варя.
- Ой, ой! Погоди, найдут твоего красного командира, на первой осине повесят! – крикнула в спину удаляющейся Варе Маня и, демонстративно виляя задом, пошла к своему дому.       Манька внесла ведра с водой в дом. Стёпка ещё лежит в постели и приглашает Маньку под одеяло. Та ложится.
После секса Манька говорит:
- Иду с водой, а к колодцу Варька подходит.  У неё морда довольная, как у кошки после кота. А откуда бы у неё мужик, а? Федьку, поди, в омшанике у себя прячет, не иначе. 
- Откуда тут Федьке появиться? Разве что с неба упасть. Подавай на стол – поем и на службу пора.

В полицейском участке дежурный полицай Голик, сидевший у телефона, доложил Стёпке, что сюда вновь едет Кубе с карателями, для «проведения разъяснительной работы среди местного населения».
- Суки, - ругнулся Стёпочка, - мало им одного сожжённого дома! Что-то ещё надумали, что ли?
- Будут прочёсывать деревню и леса в округе, Федьку Петрова искать с пацанами, так просто немцы теперь не отстанут от деревни, если не найдут – опять кого-нибудь сожгут, а найдут – так всю деревню под корень за укрывательство партизана, - вздохнул Голик.
 - Жили спокойно, пока этого красного придурка черти не принесли! – подтвердил Серок.

       И тут Стёпочку осенило: он вспоминает недавние слова Мани.
- А ну-ка, в ружьё, господа полицаи! Пойдём, потрясём за вымя партизанскую подстилку! – скомандовал Стёпочка.
 В сопровождении двух оставшихся в живых полицаев Степочка двинулся к дому Вари.
В переулке, не доходя ее дома, трое мальцов и две девчонки, лет по пять-шесть, все, как один, одетые в застиранные черные трусы, забавлялись тем, что пригоршнями собирали с дороги горячую пыль и швыряли ее в воздух – получалось что-то вроде взрыва и малолетки визжали от счастья.
- Эй, мелочь пузатая, брысь с дороги! Кто на нас попадет – три дня не проживёт! – мрачно пошутил Стёпочка и похлопал себя по кобуре парабеллума.
Дети бросились врассыпную. 
- Федя, беги! – услышав голос полицая, крикнула Варя.      
Фёдор вскочил из-за стола, через дверь овчарни выбежал из дому  и через огород ушёл на задворки деревни.

       Варя продолжала кормила ребенка.
Степочка сапогом открыл дверь  и с порога закричал:
 –Ты, сука красноармейская, где прячешь Федьку?
- Какого Федьку, Степан? Господь с тобой, что ты несешь, откуда Федору здесь быть?-
Ребенок заплакал.
- Ах так! Кто третьим за столом сидел? Тарелку не успела убрать и кружка с молоком недопитая… Нет у нас времени разговоры разговаривать. Сюда каратели едут, на этот раз испугом не отделаемся – они всю деревню пожгут, а меня – в штрафной лагерь! И все из-за твоего хахаля. Не хочешь говорить, так я тебя и девчонку твою эстонцам отдам – пусть потешатся.
 Степочка берет Варину дочь за руку и тащит к двери.
- Пеняй на себя, дура!
 Варя дрожащим голосом запричитала:
- Погоди, Стёпочка, постой, милый. Отпусти девчонку – я все расскажу. Федька прячется у нас в саду,  в сарае. Только сейчас он вряд ли там. Днем он куда-то уходит. А куда --- не говорит.
- Давно бы так, зараза! – Степка грязно выругался, отпустил руку ребенка и вышел из дома.
  Полицаи, держа винтовки наизготовку, ждали его возле дома.
- Давай за мной, мужики! Он в саду, в сарае!. Окружай, может он там. Да не высовываться, дураки, Федька - ворошиловский стрелок! – скомандовал он подручным.
Полицаи окружили покосившийся сарай.
 Степочка выбивает ногой дверь маленькой избушки, где зимой хранится хозяйственный инвентарь, и кричит, стоя за косяком двери:
-  Федька, выходи! Не то гранату брошу!
Ответа нет - домик пуст.  Только примятая постель с тюфяком, набитым сеном и больше ничего.
- Ушел, зараза! Ну ничего, все равно найдем краснозадого! – Степочка зло сплюнул на траву.

- Степан, не губи! – рыдает на крыльце Варя.
- Не скули, сука! Не поймаю твоего хахаля – в лагерь отправлю вместе с твоим щенком!

       В деревню въезжает три грузовика с немцами.
Ловко и привычно  посты карателей расставляются  по всем тропинкам и дорогам, ведущим в деревню.
Из деревни никого не выпускают, всех, кто направляется в деревню – задерживают.
Деревня застыла в ужасе.
Все жители попрятались по домам.
Только куры копаются в пыли, да крякает на реке утка, собирая свой выводок.

Слепого нищего с мальчиком-поводырем, которые бродят по округе и просят милостыню, задерживают за околицей и ведут к старшему эстонцу.
Трех баб, возвращающихся из лесу с ягодами, гонят туда же.
Старший из карателей велит запереть их в ближайшую баню на берегу реки – «до выяснения обстоятельств задержания».
Где-то вдалеке гремит гром.
Парит.
В воздухе пахнет приближающейся грозой.

       Фёдор, одетый в форму полицая, торопливо шагал по дороге в сторону соседней Голубовки. У сожженного моста его останавливает немецкий патруль. Эстонец, начальник патруля спрашивает по-русски:
 - Куда идешь, полицай?
 - Наш начальник полиции, господин Степан Микашкин отправил меня за табаком в лавку в соседнюю деревню. В этой деревне лавки нет, а табак кончился.
- Проходи!
-  Да я мигом обернусь, - улыбчиво отвечает эстонцу Федор.
 Патруль пропустил Федора.
Перейдя реку вброд, Федор поворачивает на дорогу к лесу.
       Уже на опушке леса, когда деревни не стало видно, Фёдор переводит дух
- Фу, кажется, пронесло… - Федор снял полицейскую пилотку, вытер пот со лба, - парит, однако, хорошая гроза надвигается… - говорит он сам себе.

В этот момент его окликают сзади по имени:
- Петров Федор? Это ты? Постой!

       Федор резко оборачивается, в руке у него пистолет.
 За его спиной - отец Леонид.
- Что надо? – спрашивает Федор, не опуская оружия.
- Да вот иду за вениками, самое время веники на зиму готовить, - говорит отец Леонид, - не бойся, свои, убери револьвер от греха подальше.
- Ты бы, батюшка, поаккуратнее шутил, так и пулю можно поймать! – Федор убрал оружие в кобуру.
- Нам по дороге. Поговорить надо, Федя. Я же с твоим отцом в первую мировую воевал, да и дружили мы с ним всю жизнь. Помочь надо твоим родителям.
Когда они углубились в лес, священник берет под руку Федора и с горечью говорит ему, что Петр Николаевич с супругой теперь заложники и, наверняка, их живыми из гестапо не выпустят.
       Федор зло оттолкнул священника и сказал в сердцах:
- Тебе хорошо, тебя немцы не трогают – ты в рясе. Немцы врагов трудового народа любят!
- Эх, Федя! – вздохнул горько поп, - ну какой же я враг народа хотя бы потому, что тебе ногу вправил, тебя не выдал немцам, а сейчас хочу помочь.
- Я сам себе помогу!
       - Не горячись, Федор, я тебя понимаю,- отвечает ему священник, - мне не все равно, что будет с твоими родителями. Ведь Петр Николаевич не только церковный староста, он ещё и мой боевой товарищ – мы вместе служили в первую мировую в одной бригаде, воевали в Карпатах на австрийском фронте, участвовали в знаменитом Брусиловском прорыве.
       - Ну тогда помолись за них, поп, - отвечает Федор, – все равно помочь не сможешь.
       - Не смогу, - отвечает поп, - но зато знаю, что можно попробовать обменять их на других.
       - Не понял!
       - Надо захватить заложников из числа немцев, - говорит священник, - а потом обменять на твоих родителей.
        - Может их на Гитлера сменять?
        - Нет, не на Гитлера. А на кого-нибудь из местного немецкого начальства можно попробовать.
       - Несерьезно, - отвечает Федор.
       - Это смотря какое начальство, Федя.
        - Говори по-существу, поп! – оборвал священника Федор.
         - Слушайте внимательно, молодой человек! – подчеркнуто вежливо и официально начал излагать свою версию решения проблемы священиик. - У начальника районного гестапо гауптштурмфюрера Кубе отец и брат служат в строительных войсках, которые восстанавливают железнодорожный мост в тридцати километрах отсюда. Если захватить Кубе-старшего вместе с младшим сыном, то вполне реально поменять их на ваших родителей, уважаемый Федор.
- Хм… - почесал небритую щеку Федор, - только сыро это все, сыро, а времени нет – в гестапо ждать не будут, пока мы наполеоновские планы будем разрабатывать.
- Это не наполеоновский план. Это вполне серьезно. Заложников, между прочим, новорожденная советская власть очень широко брала и, если поставленные ею условия не выполнялись противной стороной – казнила заложников. Крови пролилось в основном невинной, море в гражданскую. И вся эта кровь – русская. А теперь кровь русская, твоих родителей, против немецкой крови. Есть из чего выбирать, любезный лейтенант Петров!

  Федор посмотрел на часы. Половина первого по-полудни. На западе громыхнуло. Потянуло ветром. Черная туча четко обозначилась на горизонте.
«Время – вот чего не осталось» - эта неотвязная мысль с момента неудачного десантирования терзавшая лейтенанта, не дававшая покоя ни днем ни ночью, сверлила мозг.
     Выбирать между попыткой спасти родных и маловероятной встречей с вверенной диверсионной группой было не просто сложно, а практически невозможно. Военный человек имеет один приоритет перед любыми другими факторами и этот приоритет – выполнение приказа.
       Но неудача при десантировании многое, если не все меняла для выполнения поставленной задачи. Если все товарищи погибли, то единственный выход – создание партизанского отряда. И тогда…
         
        Федор тряхнул головой, отгоняя мучительные сомнения. Со священником они уже приблизились к опушке леса. Отец Леонид вздохнул и начал прощаться:
- Мне пора. А ты, Федор, не очень-то раздумывай. Времени на долгие размышления нет. Надобно действовать быстро, даже молниеносно. Не исключено, что гости нарянут с часу на час.

       - А откуда знаете про родственников Кубе? – подумав, спросил Федор священника.
- От самого гауптштурмфюрера, отвечает отец Леонид, – мы хорошо знакомы с его отцом. Познакомились очень давно мы, еще до революции в Риге. Кубе – фамилия обрусевших немцев, которые не одним поколением служили русским царям. И, надо сказать, служили добросовестно, как это умеют делать немцы. И Кубе-старший был в свое время российским подданным.  Альберт Кубе, отце Манфреда, начальника гестапо, прислал мне письмо, где просит о встрече в ближайшие две недели – они заканчивают строительство моста и их часть перебрасывают в другое место, далеко отсюда. Это единственный шанс встретиться старым товарищам.
- Интересная мысль. Но если немцы поедут с охраной, то у нас шансов никаких.
- Не будем торопиться. Альберт никогда не был трусом и, вполне вероятно, что они с младшим сыном обойдутся без охраны. Единственное моё условие, Фёдор, чтобы они были живы.
- Я понял Вас! Теперь давайте расходиться. – Федор протянул руку священнику.


    На заимку Федор добрался ближе к вечеру – пришлось идти вкруговую, чтобы избежать возможных преследователей и не встретить случайных людей, первых в этом году грибников или ягодников из местного населения – такие встречи могут стать роковыми, ибо не знаешь, донесет на тебя грибник или деревенские тетки-ягодницы из страха или за награду, которую немцы обещают за каждого партизана.

       Парни спали и Федор вошел в покосившуюся избушку беспрепятственно.
Возмущенный такой беспечностью, он, взяв винтовку и пистолет, которыми вооружены подростки  и скомандовал:
- Хэнде хох, руссише швайн!
       Ошалелые ото сна парни  испуганно вскочили, по-детски протирая глаза и мало чего соображая.
- Я же объяснил, что один должен не спать! Второй раз вас выручить не удастся. Вас же как слепых котят голыми руками возьмут! Оружие зачем у вас, щенки? Что из еды насобирали?
- А мы в телеге мешок нашли, там две буханки хлеба и сала кусок. Да несколько банок консервов немецких, вот и не пошли в лес. Еду не тронули, ждали тебя, Федя… - оправдывался Шурка перед братом, утаив, что две банки консервов съели, не выдержали.
 - Так! Слушай мою команду! Сейчас перекусим, сколько я разрешу, а потом берем шанцевый инструмент и копаем траншею со стороны дороги. Одна лопата с телеги, еще две тут за дверью, еще дедовские. Там два лома еще есть. Все понятно?
- Понятно… - был нестройный ответ.


       Немцы с сопровождавшими их эстонцами, обыскав каждый угол в деревне, так и не найдя Фёдора, уехали. С собой  они увозят старосту Микашкина, возчика Кручёного и проводника Борисовского.
     Задержанных слепцов с поводырем и баб-ягодниц выпускают из бани на все четыре стороны.
      Деревенские жители сразу после отъезда карателей собрались на пепелище. Женщины голосят, мужчины мрачно курят, изредка перебрасывясь короткими фразами.
      Все ждут дальнейших бед.
      Вечером, когда деревенское стадо пастухи гнали с пастбища, небо окончательно заволокли тяжелые черные тучи, засверкали молнии и на землю обрушилась гроза с последующим ливнем.
       Скотина семьи Петровых слоняется вокруг пепелища. Утробно мычит не доеная корова, растерянно блеют овцы. Домашние птицы выискивают корм по краям пепелища.
        Поздно вечером выходит сосед Микашкин, воровато оглянувшись, накидывает принесённую веревку на шею корове и тянет её в хлев своего дома. Петровские овцы послушно бегут сзади.
      
         Ночью разразилась страшная гроза. Федор, сидя в сенях  заимки, курил самокрутку и слушал грозу.
          В некоторых местах крыша прохудилась и протекает, поэтому Федору приходится время от времени искать место, где не течёт.
          Федор курит по привычке по-окопному, то есть прикрывая огонек ладонью.
           Главный вопрос – будущий день, день  сбора диверсионной группы.
          Завтра сбор группы, однако Фёдору очевидно, что в сложившейся обстановке ему не добраться до условленного места – немцы усилили охрану и выставили дополнительные посты после нападения на полицаев. И ситуация с родителями. Предложение священника не даёт лейтенанту покоя. Выполнение воинского долга или попытка спасти родителей – страшный выбор.
Вдобавок к этому,  за оставшиеся сутки практически невозможно преодолеть несколько десятков километров до точки сбора группы, да еще в условиях оккупированной территории, когда в любой момент можно нарваться на немецкие патрули или полицаев.
       Фёдор принимает решение оставаться здесь и, когда ситуация улучшится, выйти на связь с резидентом Грабовским и, уже через Грабовского сообщить в штаб о происшедшем и запросить дальнейших инструкций.
Вдобавок, на завтра назначена встреча со священником – надо попытаться освободить родителей.
Федор загасил о каблук сапога самокрутку, проверил, как несет службу Петька и лёг спать уже за полночь.


       Живописное раннее утро, когда мир после обильного грозового ливня ночью чист, благолепен и ароматен, кладбище при церкви выглядит почти живописно, кровососущих насекомых пока нет, воздух свеж и чист.
   Федор и священник встретились у полуразрушенного склепа помещика, бывшего владельца здешних мест. Очень короткий разговор полушопотом.
       Они прощаются и жмут друг другу руки.

       Вернувшись в дом, отец Леонид пишет письмо. Заклеивает. Через полчаса опускает в зеленый почтовый ящик с германским чёрным орлом, который висит на здании бывшей советской почты.

       Спустя два дня хромой почтальон Лукич приносит священнику письмо. Тот вскрывает и читает.
       Вскоре после прочтения  отец Леонид одевается в старый плащ, болотные сапоги, шляпу, берет корзинку и идет в лес.
       Явно по ягоды или по грибы.

       На старой заимке семьи Петровых произошли существенные изменения.
 В  замаскированной ветками и травой траншее дежурит Васька. В руках у него винтовка, отобранная у полицаев.
        Васька, после взбучки, устроенной Фёдором, службу несёт всерьез – крутит головой, как приказано, «на триста шестьдесят градусов».
       Васька издалека приметил человека в плаще и шляпе с корзиной в руках. И, как только этот человек вышел на край поляны, Васька сразу узнал знакомого священника из соседней деревни и переливчато засвистел, так как  Федор велел таким образом давать сигнал в случае опасности.
Из домика вышел Федор и направился к священнику.
Они с полчаса проговорили о чем-то на противоположной стороне  поляны.
Вскоре священник ушел.

       В деревне Заполье летний вечер. Помирившиеся Маня Тычка и Варя сидят на скамейке у дома Вари и лузгают семечки. По улице идет полупьяный Степочка. Увидев женщин, приближается и начинает орать на Маню:
- Я тебе что сказал, зараза, с этой партизанской подстилкой чтоб дела не имела и держалась от нее подальше – не хватало, чтобы и меня заподозрили немцы, что я якшаюсь с бандитами! А ну, иди домой, жрать хочу!
 Варя заплакала и ушла в дом.
- Иди сам себе жрачку готовь, тоже мне командир нашелся! Ты своими бобиками командуй, а на своей кухне я хозяйка! – закричала в ответ оскорбленная Маня.
- Ты что, падла, оборзела, забыла, кто я такой? Сейчас напомню!
Степочка схватил Маню за руку и насильно потащил в сарай на своей усадьбе, где насильно овладел. Маня тщетно пыталась сопротивляться. Через четверть часа растрепанная Маня выходит из сарая и через плечо злобно говорит, что Степочка еще пожалеет о содеянном. За ней выходит полицай, заправляя рубаху в штаны и довольно смеется в ответ на угрозы женщины.

       Место сбора русской диверсионной группы было на  заброшенных еще до войны торфяных разработках.
       Неприглядное место вдалеке от жилья, навесы, под которыми еще сохранились фундаменты прессов для получения торфяных брикетов, площадки для сушки торфа, 
да полуразобранная узкоколейная дорога, по которой на конной тяге вывозили некогда торфяные брикеты до ближайшей железнодорожной станции, находящейся в десятке километров, откуда везли топливо дальше, к областной электростанции, а когда электростанцию перевели на угольное топливо, разработки забросили.
       Сюда мало кто добирался, особенно летом, разве что осенью, когда на  болотах созревала клюква и за этой ягодой приходили жители окрестных деревень. Летом же здесь не бывало никого, особенно теперь, поскольку охотники перевелись – немцы конфисковали все охотничьи ружья в округе, запретив саму охоту под страхом смертной казни.
       На крыльце барака сидел Сергей Греков в комбинезоне парашютиста. Покидать крыльцо ему разрешалось только по команде начальника. В самом бараке на нарах и пустых ящиках расположились Кубе, Краузе и трое эстонцев из личной охраны Кубе. По всему периметру пустоши, на которой находится барак и сараи, рассажены засады из немецких солдат.
       День клонится к вечеру. Кубе начинает нервничать – заканчивается время сбора группы Федора Петрова, однако никто не пришел.
- Ещё час и мы уходим. Одно из двух: либо русский нас обманул, либо все остальные парашютисты действительно нашли себе могилу в болоте. – Кубе достал портсигар, размял сигарету, вдохнул запах греческого табака и со вздохом убрал сигарету назад. Курить было нельзя никому.
- Что будем делать с русским? – спросил Краузе.
-  Расстреляем, как только вернёмся. Он нам больше не нужен.
Эстонцы переглянулись – значит, ночью у них будет небольшая работа.
     Громыхнуло громом из-за леса и черная грозовая туча закрыла небо. Разом стемнело. Сверкнули молнии и сильнейший ливень обрушился на землю.
       Греков ушел с крыльца и стоял, прислонившись к выломанному дверному проёму.
Шаровая молния появилась неожиданно – она вплыла в барак через выбитое окно, проследовала вдоль стены к печке, потом, будто управляемая извне, медленно поползла к немцам. Кубе, Краузе и охранники замерли, будто парализованные от страха.
       Молния взорвалась неожиданно, со страшным грохотом. Оглушенные и ослепленные немцы попадали на пол.
       Сергей, стоявший поодаль, выскочил из барака и, пригнувшись к земле, побежал зигзагами в лес.
        Раздались выстрелы, но пули полетели мимо Грекова.
       Ему удалось уйти.


ГЛАВА ВОСЬМАЯ

       Двумя днями спустя вблизи деревни Заполье  по лесной дороге на дрожках, запряженных белой лошадью, ехали два немецких офицера.
   Это отец и сын Кубе. Они ехали в гости к русскому священнику, отцу Леониду,  который пригласил их в гости письмом.
    Правил лошадью сын.
- Конец июня в этих местах – самое благодатное время. Кстати, довольно недалеко отсюда могила русского поэта Пушкина. «Ах, лето красное, любил бы я тебя, когда б не пыль, не зной, не комары да мухи!» - старший Кубе процитировал Пушкина по-русски.
- Отец, ты всё же романтик, как в своё время любила повторять мама, - ответил Герберт.
- Я русский немец, Герберт, я учился в русской гимназии, где преподавали русскую литературу.
- Ты сильно обрусел, отец, если нарядить тебя в русские штаны и рубаху, да еще не побриться тебе с месяц – будешь вылитым русским. Правда, не крестьянином, а учителем или инженером, или врачом.
- Обрусел не я, обрусел наш предок, поступивший на службу к русской царице в восемнадцатом веке. А мы, его потомки, стали русскими немцами.
- Значит, мы с братом тоже русские немцы? – закурив, рассмеялся сын.
- Нет. Вы уже не русские немцы. Вы – немцы, которые пришли на эту землю как завоеватели.
- Ты осуждаешь нас, отец?
- Я осуждаю не вас, я осуждаю нашего фюрера и его приспешников, которые решили завоевать русских, не зная и не понимая ни их характера, ни их страны. Опыт Наполеона или крестоносцев или татар фюрер не желает учитывать. Все завоеватели здесь гибли. И это исторический факт.
- То есть ты считаешь, что нам тоже  не удастся победить русских?
- Я слишком хорошо знаю эту страну, которая была когда-то моей родиной, - вздохнул старший Кубе.
- Ты знал царскую Россию, а здесь уже четверть века правят коммунисты.
- Но народ остался прежним.
     Офицеры ехали не опасаясь, без охраны, старший Кубе только посмеялся, когда старший сын предупредил его, что в лесу появились партизаны и предложил выделить охрану.
      Вдобавок, напомнил начальник гестапо, в деревне по соседству с Голубовкой, куда ехали Кубе, была проведена спецоперация и совершен акт устрашения – сожжена усадьба одного из местных жителей за связь с партизанами, а сам он и его жена были арестованы и находятся в тюрьме.
       Отец Кубе не поинтересовался, а Манфред не сообщил, что арестованы были родители диверсанта, который освободил четверых грабителей имущества германской армии, да если бы и сообщил, то ничего бы эта информация не изменила в судьбе семьи Кубе.

Случай – это бог из машины, который вмешивается в события всегда неожиданно для всех участников и ситуация становится с  ног на голову.
Так произошло и в данном случае…
      
       Из деревни Голубовка навстречу отцу и сыну Кубе движется телега, на которой едут трое полицаев во главе со Стёпочкой – они едут в райцентр получать денежное и вещевое довольствие. Полицаи предвкушают предстоящие удовольствия. Несмотря на произошедшие недавно события, которые навлекли на них гнев начальства, этот гнев не мог повлиять на знаменитый германский «оrdnung», то есть раз и навсегда установленный порядок, который еще в прошлые войны русские обозначили своей поговоркой «война войной, а обед – по расписанию». Раз положено в этот день получать такие виды довольствия, то они должны быть и получены, несмотря на результаты службы. А ответ за прогрешения или недочеты в службе – это отдельная песня, по особой статье.

       Засада в лесу у дороги.
       Трое парней и Федор ждут, отмахиваясь от мошкары и оводов. Раздается свист – это, назначенный Федором в дозор Петька дает знать, что немцы приближаются.
       Васька выбивает топором клин из подпиленной ели и она падает поперек дороги.
       Немцы выезжают из-за поворота и видят, что дорога перегорожена.
       На дорогу выскакивают одновременно Федор и Шурка. Федор подбегает к дрожкам – у него в руке граната и пистолет.
- Вы окружены! Сдать оружие, иначе стреляю! – крикнул Федор.
 За его спиной Шурка щелкнул затвором винтовки.
- Не стреляйте! Сдаёмся! – старший Кубе бросил свой парабеллум на землю и поднял руки. Герберт так же собрался разоружиться, расстегнув кобуру своего пистолета, но судьба решила иначе.
       В этот момент из-за поворота с другой стороны появляется телега с полицаями.
Младший Кубе, увидев подмогу, выхватывает пистолет и стреляет в Федора, но промахивается.
       Полицаи лихорадочно передергивают затворы своих винтовок и начинают беспорядочно  вести неприцельный огонь.
       Федор стреляет в младшего Кубе, потом в старшего. Оба убиты. По полицаям начинают стрелять парни из кустов.
       Полицаи врассыпную кидаются в лес и открывают ответный огонь.
       Федор и Шурка уходят в лес.
       Операция по захвату заложников – отца и сына Кубе провалилась. Оба убиты.
Федор и пацаны уходят невредимыми. Полицаи забираются в телегу и гонят лошадь галопом назад в Голубовку.
       Федор возвращается на поле боя, забирает документы и оружие, распрягает лошадь из дрожек и уводит её с собой в лес.

       Весть о произошедшем событии мгновенно разносится по обеим деревням. Источником новостей стали полицейские, которых на въезде в деревню встретила Маня Тычка.
- Чего это вы, мужики, вернулись? – крикнула она.
- Чего-чего, Федька с партизанами засаду в лесу устроил, немцев перестрелял, а мы едва ноги унесли. Будем подмогу вызывать! – ответил ей Стёпка.
- Ах-ти, господи, страсти какие! – всплеснула руками Маня и побежала по деревне, оповещая всех встречных баб и мужиков.
- Вот зараза! Погорячился я… - сокрушенно сказал Стёпочка.
- Да брось ты, шила в мешке не утаишь, - успокоил его один из полицаев.
- Интересно, какая сволочь Федьке дала знать, что немцы поедут? – подумал вслух другой полицай.
- Кубе разберется, кто предал, - зло ответил Степочка.
- Разберется… так разберется, что головы полетят, как бы и нам не сдобровать, - вздохнул первый.
   Через четверть часа о случившимся узнал и отец Леонид.
Он помолился на образ, взял вещмешок и ушел в лес, в чем был.
Через два часа он был на заимке.
      
       Между священником и Фёдором происходит очень тяжелый разговор.
Федор рассказывает в подробностях, как все произошло. Отец Леонид не просто удручен произошедшим – он постарел лет на двадцать и от горя превратился в дряхлого старца.
Стороны не обвиняют друг друга, поскольку такого развития событий предусмотреть было невозможно.
     В сухом остатке, если так сказать, имелось следующее: Федор теперь наверняка потерял родителей и навлек на свой маленький отряд карательную экспедицию, поскольку Манфред Кубе страшно отомстит за гибель отца и брата.
     Священник же преступил библейскую заповедь «не убий» - он непосредственно  поспособствовал гибели двух человек, с одним из которых дружил в юности и косвенно – в гибели родителей Федора, поскольку теперь они наверняка будут уничтожены. Да и дальнейшая судьба Петрова Федора, его брата Шурки и еще троих молодых людей поставлена под удар.
     Священник принимает решение – идти обратно в Голубовку, ибо иначе он не может поступить.
      Фёдор пытался уговорить отца Леонида остаться, но тщетно – священник ушёл на верную гибель.
Федору же с его подопечными тоже стало необходимо принимать какое-то решение…

Отца Леонида, возвратившегося в Голубовку, уже на следующий день  арестовывают полицаи и доставляют в урочищанское гестапо. Проститься с отцом Леонидом позволили только Таисии.
- Прощай, Таисия! Бог даст – увидимся. Присматривайте за церковью, за домом, за садом.
- Прощайте, батюшка!

 Для начала, в виде карательной меры в рамках дела об убийстве двух офицеров германской армии,  Кубе приказывает допросить с пристрастием, то есть пытать, старосту Кузьму Микашкина, отца полицая Степочки, возчика Кручёного и проводника Борисовского.
       Кузьму допрашивает шарфюрер Краузе.
  Краузе едва говорит по-русски, однако любит играть на реквизированной у кого-то из подследственных и уже расстрелянных местных, балалайке,  и петь на мотив «Светит месяц» всего четыре русских слова «Юбка ясна, юбка красна».
    В гестапо за это пристрастие сослуживцы в шутку прозвали Краузе «Балалайкой». Краузе не обижался.
  После взрыва молнии на торфоразработках у него перевязана голова и обожжена спина. Краузе зол на весь свет и вымещает зло на допрашиваемых.
       Краузе требует признания Кузьмы в пособничестве партизанам, однако Кузьма чистосердечно отрицает это – он действительно служил немцам верой и правдой.
       Краузе бьёт Кузьму плёткой и палкой – но тот упорствует, поскольку понимает, что любое, даже малейшее признание вины приведёт его на виселицу.
       Стёпочка пытается ходатайствовать за отца. Он уже не рад, что рассказал Кубе о том, что руководил нападением и убил отца и брата Кубе Фёдор Петров.
        Ходатайства Степочки и мольбы оставить в живых отца не возымели действия и Кубе приказывает расстрелять Кузьму Микашкина вместе с Кручёновым и Чернецким.
        Приговоренных через час расстреливают прямо во дворе гестапо.
Потом, по заведенному в третьем рейхе обыкновению, родственникам вместе с телами убитых вручают счета на оплату содержания казненных в тюрьме и стоимость самой казни.

     Священника и Петра Петрова после скоротечного следствия приговорили к повешенью.
      Встретились они в последний раз в камере смертников поздно вечером, куда их поместили ввиду отпавшей необходимости в сговоре подследственных.
Казнь должна состояться в полдень следующего дня на главной площади Урочища, где показательно казнили особо провинившихся перед германской оккупационной властью преступников.
Когда дверь камеры закрылась, священник и бывший церковный староста обнялись как братья.
- Сильно били? – cпросил священник, увидев кровоподтеки на лице друга.
- Не очень. Больше для порядка. И так все ясно и понятно и им и мне. Да и особенно рассказывать мне нечего – что я знаю…
- Про дедову заимку не спрашивали?
- Нет. Этот Краузе ни бельмеса по-русски, мясник проклятый, поясницу отбил, сгибается плохо, - Петр Николаевич с трудом добрел до своих  нар и со стоном лег.
- А меня, как служителя культа, пальцем Краузе не тронул, только палкой резиновой бил по пяткам – ужас, как больно, - вздохнул священник.
- Ну вот и наша смерть пришла, покурить бы, да нечего, - со стоном перевернулся на бок Петров.
- Мы свое пожили, что бога гневить. Сколько молодых ребят, что жизни не видели, полегло.
- Прасковью Егоровну жалко – в лагерь пошлют. Пропадет без меня…
- Может и не пошлют. Может, отпустят. На нас успокоятся.
- Вряд ли. Эх, как там дети, знать бы, что у них…
- Живы они и за нас отомстят. Меня вот мучает вопрос: смертный грех на мне? Ведь я как лицо духовное, несу особую ответственность перед богом за нарушение заповедей. А «не убий» - одна из самых главных.
- Ты об отце и сыне Кубе, которые погибли, говоришь?
- Да.
- Сам ты знаешь ответ на это, отец Леонид, сам. Но хочешь от меня его услышать. Я скажу. «Принять смерть за други своя – высшая доблесть». А ты за нас с Егоровной смерть принимаешь, так что нет на тебе греха, нет.
- Спасибо, Петр Николаевич, только не совсем ты прав. Запрещено священнику в мирские дела лезть, особенно в дела жизни и смерти. В них один бог хозяин.
- А им, немцам, можно? Ведь у каждого на бляхе надпись «Бог с нами!». Что, им бог дал разрешение Россию губить и русских людей истреблять только потому, что наша земля немцу приглянулась? Так что тут мы с тобой по закону военного времени действовали, да и по-библейски «око за око, зуб за зуб».
- Не пропадет Россия, выдюжит и эту беду, Петр Николаевич, бывали времена и похуже…
- Верно, выдюжит.
Помолчали.
И совершенно неожиданно не только для друга, но и для себя, священник запел вполголоса:
- Неизвестная, чужая, из походного шатра…
- Всем близка и всем родная -  милосердная сестра, - тоже вполголоса подхватил Петров.
И, вдвоем, едва слышно запели:

Там вдали в горах Карпатских, меж высоких узких скал
Пробирался ночкой темной санитарный наш отряд

Впереди была повозка, на повозке - красный крест
Из повозки слышны стоны: "Боже, скоро ли конец?"

"Погодите, потерпите", - отвечала им сестра.
А сама, едва живая, вся измучена, больна.

"Скоро мы на пункт приедем, накормлю и напою.
Перевязку всем поправлю, и всем писем напишу".

Вот сидит сестра и пишет, а на сердце - тяжело.
Муж ее - давно убитый, сердце кровью облито.

Вот один солдат диктует: "Здравствуй, милая моя,
Жив я, ранен неопасно, скоро дома буду я".

А второй солдат солдат диктует: "Помолися за меня,
Злая пуля легла в сердце, ты не жди домой меня".

Вот сестра встает молиться за усопшего раба.
На колени становится, а из глаз бежит слеза.

Неизвестная, чужая, из походного шатра
Всем близка и всем родная - милосердная сестра.

- Не боишься смерти, Петр Николаевич? – спросил священник, когда песня кончилась.
- Не знаю. Бойся-не-бойся, а все едино завтра умирать. Господь милостив – примет в свои кущи.
- Вот и я так думаю. Жаль только, что не успел я пригодиться нашим. Теперь могу сказать, Петр Николаевич, теперь мы оба унесем тайну в могилу: учитель Варлаков предлагал помочь нашим подпольщикам. Я ведь согласился. Да не успел задание получить.
- Василий Петрович? Это ж надо, он, оказывается, на  наших работает, вот бы никогда не подумал.
- Почему?
- Так ведь у него же родной брат был посажен как враг народа. В Ленинграде, после убийства Кирова. Так что Василий Петрович на советскую власть зуб иметь должен.
- И ты тоже, Петр Николаевич, после того, как тебя раскулачили.
- А кому советская власть мать родная, отец Леонид? Только вот после начала оккупации много грехов ей простилось.
- Это верно…


Загремел замок.  Надзиратель из полицейских скомандовал:
- Выходи!
- Зачем? – спросил севшим голосом священник.
- Затем. Господин Кубе пожалел вас, деды.
- Амнистировал, что ли? –  с горечью и долей надежды отозвался Петров.
- Примерно так.

   Через пять минут отца Леонида и Петра Петрова расстреляли в тюремном подвале.
Кубе действительно смягчил приговор. По-своему.

На следующий день мать Федора, Прасковью, вдову Петра Петрова, отправили в концлагерь как пособницу партизан.
О смерти мужа она так и не узнала.

       Старший сержант Греков, сдавший гестапо Фёдора Петрова и рассказавший о задании группы, через двое суток блужданий по лесу, встретил двоих местных мужиков, которые заготавливали уголь – валили берёзы, пилили их на чурки, а потом особым образом пережигали дрова на уголь.
Древесный уголь - товар ходовой как среди местного населения, так и среди немцев, особенно в период военного времени, когда оккупанты запретили местным жителям рубить лес на дрова, объявив леса собственностью германского рейха.
  Углежоги работали по разрешению оккупационных властей, которые выдавали разрешение на эту деятельность, при этом не особенно контролируя результат, ибо контроль был возложен на русскую администрацию, от которой почти всегда можно было откупиться, послав «барашка в бумажке».
Жили углежоги практически автономно, благо партизан в этих краях не было, поэтому немцы особенно не беспокоили.

       Греков рассказал мужикам, что убежал из концлагеря и попросил помощи. Углежоги, посовещавшись,  предложили ему присоединиться к ним и зарабатывать на пропитание их промыслом.
- Только имей в виду, парень, что если немцы нагрянут, мы честно признаемся, что тебя не знаем – никому не охота в гестапо за связь с партизанами. А мы работаем с разрешения немцев – у нас и документ от них есть! – Сказал Грекову старший, Иван.
- Ладно, будь по-вашему. Мне так и так подыхать! – Махнул рукой Греков и согласился на условия углежогов.
      

       После расстрела отца, Кузьмы Микашкина, Стёпочка запил и запил очень тяжко. Двое суток его не могут найти и Кубе приказывает разжаловать его в рядовые полицаи.
Как-то утром, еще более или менее на трезвую голову, Стёпочка   спрашивает у любовницы Мани, как она думает – если он уйдет к Федору в лес, не расстреляет ли его Фёдор?
       - Теперь у вас обоих один враг – Кубе, который погубил ваших отцов. – Ответила ему любовница, накрывая стол к завтраку.
- Как же мне тогда с Федькой-то встретиться, может и договорились бы…
- А через Варьку! Ты, это, погоди с самогонкой! – И Манька отодвинула от него бутыль. – Не то сопьешься и сдохнешь раньше времени, за отца не отомстивши.
- Убью этого гестаповца, Родиной клянусь! – Степочка хряснул кулаком по столу и заплакал.
      
       Через Варю Стёпочка попросил Федора о встрече.

       Федор, опять же через Варю, назначает Степочке условия, место и время встречи.
       Степочка соглашается на условия Федора.


       Их встреча происходит лунной ночью в овраге на краю леса.
       Оба не доверяют друг другу, однако Федор выслушивает предложение Степочки об организации нападения на районное гестапо.
       План на первый взгляд кажется безумным, однако, в случае удачи весть о победе прогремит далеко за пределами района и народ пойдёт в их партизанский отряд.
      
       - Слушай сюда, Федька! На окраине райцентра  в цехах бывшей машинно-тракторной станции, немцы организовали танкоремонтную мастерскую. Танки привозят на ремонт по железной дороге, потому что после боев машины не на ходу. Наши крепко немцев бьют – душа радуется!
- Наши бьют ваших! – Перебил полицая Федор.
- Погоди. Не перебивай.  После прохождения ремонта немецкие танки и бронемашины проходят проверку на полигоне в пяти километрах от райцентра, а после ходовых испытаний и стрельб на полигоне их грузят обратно  на платформы и по железной дороге отправляют на фронт.
- Ну и что? Тоже мне – военная тайна! – Сплюнул Федор на траву.
-  Гонит машины на полигон один человек, в смысле один на одну машину. Механик-водитель. Уже на полигоне подсаживается стрелок. Машина с боезапасом и заправленным по завязку баком, потому что отстреляться надо и ходовые испытания пройти. Часто до полигона идет не колонна из нескольких танков, а одна машина. Дорога через лес. Надо захватить танк и навести шухер в райцентре. Гестапо раздолбать к чертовой матери!
Здесь же ни одной пушки в округе нет – танк будет остановить некому. Понял?
Я ж действительную до того, как сел, в танковых войсках проходил, механик-водитель БТ-7, разберусь с немецкой техникой. А из пушки стрелять в упор да из пулемета ты сможешь, верно?
- Если бы да кабы, то во рту росли грибы. Ты это спьяну придумал?
- Да нет. На трезвую голову. Если сработает – шуму будет на весь район!
- А как ты танк захватишь? Механик что, тебе люк откроет и в гости пригласит? Или дерево повалим поперек дороги? Так дерево танку не помеха.
- Я знаю, как мы сделаем, Федя! Ты мне поверь – мы с тобой теперь одной веревочкой повязаны, за отцов должны с Кубе поквитаться, с этой фашисткой сволочью!
- Кубе, между прочим, тебе до сих пор – начальник.
- Да перестань! Мы же земляки и русские люди!
- Русский человек моего брата в гестапо вез на верную гибель.
- Кто старое вспомянет – тому глаз вон. Мой и твой родители немцами казнены. Так что мы теперь одной веревочкой повязаны – отомстить должны фашистам.
- А кто забудет – два. Ладно, давай, рассказывай про свой план. Чего время зря палить!

     Выслушав Степочку, Федор поковырял лесную почву носком сапога, посмотрел на небо и сказал:
- Степан, мы не в войну играем. Мы воюем. Несерьезные вещи говоришь. Гораздо проще тебе, как полицаю и хорошему знакомому Кубе просто пристрелить его при удобном случае. А повезет, так и с этим живодером, как его… Краузе. Толку будет куда больше. И результат серьезней – если убили самого Кубе, значит – можно идти в партизаны, решит тот, кто еще раздумывает – жить под немцем или гнать их в шею, проклятых тевтонов с родной земли!
- Так ведь живым потом не уйти будет, Федя!
- Живым, говоришь? До войны говорили в таких случаях, что рыбку съесть и на … сесть – так не бывает. Мы на войне, Степан Кузьмич, тут либо ты врага, либо враг тебя, либо оба на тот свет…

     На том и разошлись бывшие враги, а ныне – нечаянные союзники.

      На следующей встрече со Степочкой Федор окончательно отверг  степочкин план с захватом танка как нереальный.
- Ну тогда я сам разберусь с фашистскими гадами, - твердо говорит Степочка.
- Дело твое, но только один в поле не воин, лучше давай к нам в лес, - уходя, отвечает Федор.
- Нет, я сам! Не поминай лихом, брат! – Степочка уходит.
- Тамбовский волк тебе брат, - цедит сквозь зубы Федор, - мы тоже не пальцем деланные!


      Через две недели в районное гестапо в установленном порядке пришел рапорт  от рядового полицая Степана Микашкина, в котором на имя начальника Манфреда Кубе изложена просьба от бывшего начальника опорного пункта фельдполиции деревни Голубовка Степана Микашкина  принять его по неотложному делу, касающемуся готовящейся организации партизанского отряда под командованием Федора Петрова, поскольку Степану стала известна информация не только о самом отряде, но и о некоторых членах советского подполья в Урочище. Детали могут быть сообщены только при личной встрече.
     Кубе согласился  принять бывшего начальника полиции и назначил день и время встречи у себя в кабинете.

    После того, как Степочке сообщили о решении Манфреда Кубе, он крепко призадумался, понимая, насколько непросто будет исполнить задуманное, поскольку у всех полицаев, ожидавших приема начальника районного гестапо, в приемной отбирали оружие, а некоторых и обыскивали. В случае со Степочкой почти наверняка обыщут, поэтому оружие надо было выбирать такое, что можно скрытно пронести в кабинет, мгновенно извлечь и привести в действие.
    Огнестрельное оружие отпадало, равно как и гранаты. Оставалось оружие холодное – нож или  кинжал. Но где их спрятать на теле скрытно да еще чтобы моментально извлечь и нанести удар?..
     Пика или заточка, которыми широко пользовались воры в лагере, тоже не годились из-за сложности их сокрытия.
     Решение пришло утром, когда Степочка брился и немного порезался. Опасная бритва – то, что надо!

     Случилось так, как и предполагал Степочка. Перед входом в кабинет Кубе  Степочка сдает винтовку и наган, потом  дежурный гестаповец, которым на этот раз оказался палач Краузе, перебирает бумаги в портфеле Степочки и производит личный досмотр.
- Что есть рюка? – спрашивает Краузе, указав пальцем на повязку на левой кисти полицая.
- Овцу резал, поранился. – Отвечает полицай.
-  Я поняль. Проходи!
Степан открыл дверь в кабинет Кубе.
- Господин гауптштурмфюрер, рядовой территориальлных вспомогательных войск германской армии Степан Кручёнов по вашему приказанию прибыл!
- С чем пожаловали, господин бывший начальник полиции? – откинувшись в кресле, спросил Кубе.
- Имею важные сведенья, подтвержденные документально о деятельности советского подполья в Урочище и прилегающих населённых пунктах!
- Подойдите. Давайте свои документальные подтверждения.

    Степочка положил потрепанный портфель на край стола начальника полиции и неловко, одной правой рукой, начал открывать замок.
- Извините, господин гауптштурмфюрер, заело, одной рукой неудобно…
- Давайте сюда портфель, я сам справлюсь.
Степочка встал у правого края стола и подвинул портфель начальнику гестапо.
Когда тот начал возиться с испорченным замком, Степочка правой выхватил из марлевой культи опасную бритву, резким движением открыл ее и, запрокинув голову Кубе левой рукой, полоснул гауптштурмфюрера бритвой по горлу от левого уха до правого.
Широкой лентой хлынула кровь из перезанных артерий, Кубе вскочил с кресла, схватился за горло, попытался позвать на помощь, но из перерезанного горла раздался только хрип и бульканье.
Степочка всем телом навалился на Кубе, повалил его на пол, тот уже терял сознание и бился в агонии, громко стуча подкованными каблуками сапог по деревянному полу.
Степочка вытащил из кобуры Кубе парабеллум и бросился к двери.
Но раньше его дверь открыл Краузе, услышавший шум в кабинете начальника.
Степочка выстрелил Краузе в лицо. Тот упал замертво. Степочке достался второй парабеллум.
В коридоре гремели сапоги гестаповцев.
Степочка оглянулся – все три окна кабинета Кубе были зарешечены.
Из приемной раздались выстрелы, полетели щепки от двери.
Степочка открыл ответный огонь.
Через несколько секунд все было кончено.

   Перешагнув через залитый кровью труп полицая, немцы бросились на помощь своему начальнику.
    Но в кабинете, наполненном пороховой гарью, были только трупы.
     Кубе, Краузе и их убийца Степан Микашкин были мертвы.

     Маленький партизанский отряд под командованием Федора начал быстро численно увеличиваться  – добровольно, без всякого принуждения и агитации в расположение отряда приходит молодежь из ближайших населенных пунктов.
И это при том, что место дислокации отряда известно считанным проверенным людям.
Но земля слухами полнится.
      Решающим моментом для резкого всплеска партизанского движения в районе стало убийство начальника районного гестапо Кубе и его подручного Краузе и последовавшая за этим широкомасштабная карательная операция оккупантов, в ходе которой было сожжено несколько деревень и поголовно уничтожено их население.
      В партизанский отряд «За Родину» под командованием Федора Петрова почти ежедневно приходят новые добровольцы.

     И наступает момент, когда возникает необходимость дать знать об отряде на большую землю, чтобы доложить о выполнении задания, пусть не по плану, пусть не так, как было предписано в инструкции, но – о реальном выполнении, с пользой для дела.
     Федор не может оставить отряд, чтобы встретиться с резидентом Грабовским – слишком рискованно.
Нужно было посылать связного.
 - Садись, Василий, слушай внимательно и запоминай! Пойдёшь в райцентр, справа у входа на городской рынок увидишь будку сапожника, сапожником там женщина Лизавета Яковлевна. Скажешь, что ты от Михаила Ивановича и принёс три с половиной килограмма деревянных сапожных гвоздей и четыре мотка дратвы. Далее следуй её указаниям. Она устроит тебе встречу с неким человеком, которому передашь это письмо.
- Понял, дядя Федор!
- Не дядя Федор, а товарищ командир!
- Понял, товарищ командир!
- Повтори!
- В райцентре, справа от входа на рынок будка сапожника, в ней работает Лизавета Яковлевна. Я должен ей сказать, что я от Михаила Ивановича, принес три с половиной килограмма деревянных сапожных гвоздей и четыре мотка дратвы. Потом я буду делать то, что она скажет. Потом передать человеку ваше письмо.
- Хорошо. Письмо получишь перед выходом. Если нарвешься на полицаев, говори, что ты идешь продавать сушеный липовый цвет. Торбу с цветами получишь перед уходом.
- А письмо проглотить, если меня задержат?
- Нет, письмо будет в торбе. И эту торбу ты отдашь человеку, с которым тебя сведет сапожница.
- А если меня обыщут и письмо найдут?
- Обыщут, но не найдут. Это не твоя забота. Тебе только надо передать торбу человеку и сказать, что донесение в торбе.
   Перед выходом Васька получает торбу с большой заплаткой снаружи и изнутри. На внутренней заплатке текстом внутрь и было написано донесение.
   Васька успешно выполняет задание, передает депешу Федора Грабовскому и благополучно возвращается в отряд, доставив Федору нужные инструкции от Грабовского, а на Большую Землю жена Грабовского отправляет радиограмму, что в районе крупного железнодорожного узла Урочище начал активные действия партизанский отряд под командованием лейтенанта Красной Армии Федора Петрова.


                ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   
   Прошло три месяца.  Кончилось лето и наступила осень. Отряду постоянно пришлось менять места базирования – немцы увеличивали численность и активность контрпартизанских подразделений.
     В отдельных случая в карательных операциях участвовали войсковые части при поддержке авиации, артиллерии и даже бронепоездов.
      Железнодорожная линия, которая подвергалась нападениям партизан, была чрезвычайно важна для немецкого командования.
       Впрочем, куда чаще регулярных войск с партизанами боролись зондеркоманды, состоящие из жителей оккупированных стран, ставших пособниками фашистов.
      На борьбу с партизанами, помимо эстонцев, были переброшены две роты словаков, польское подразделение, а ближе к осени появились в тех краях украинские националисты, переброшенные из Белоруссии.
      Но по-прежнему в данной местности особой жестокостью отличались эстонские подразделения.

Отряд «За Родину» увеличивается, дважды советские самолеты сбрасывают оружие и боеприпасы, вот только с продовольствием нелегко – партизанам приходится заниматься «самоснабжением», то есть в основном, реквизировать продовольствие у местных жителей – у  немцев мало чем удается разжиться.

       Ранним утром во второй половине октября партизанские часовые задерживают троих углежогов, которые требуют отвести их к командиру.
       К Фёдору в землянку приводят углежогов.
- Кто такие? – спросил задержанных Фёдор. В полутьме землянки бородатые лица задержанных видны плохо.
- Сержант Греков, товарищ лейтенант! – Один из углежогов шагнул вперед, ближе к свету.
- Верно, Греков! Рассказывайте, сержант, что случилось после приземления.
-  Караульный, выведите этих двоих, пусть подождут на свежем воздухе! – Скомандовал Федор. Они остались вдвоём – Петров и Греков.
- Приземлился с одной стороны удачно, потому что на сухое место, а с другой стороны нет, потому что ударился головой о камень, долго, не могу сказать, сколько времени лежал без сознания – часов у меня нет. На моих глазах утонули двое наших – угодили в топь, метрах в ста пятидесяти от меня, те, кто раньше меня прыгал. Я еще сверху с воздуха это видел. И сам попрощался с жизнью, думал тоже в трясину уйду, но получилось иначе. Отлежался на островке, НЗ спасло, не издох от голода. Кое-как выбрался на сушу. Блуждал. Оголодал. Пока не наткнулся на углежогов. Парашют закидал хворостом на островке, а автомат зарыл уже на суше. Может смогу найти те места, а может и нет. Контузило – плохо помню.
- С кем-либо из наших имели связь, если вышли к месту аварийного сбора?
- Нет, не выходил, поскольку потерял счет времени, будучи контужен.
- С углежогами всю дорогу были или куда-либо отлучались?
- С ними все время, они подтвердят.
- Партизан пытались найти?
- Пытался у этих двоих осторожно узнать, есть ли здесь партизаны, особенно когда они уходили в райцентр за деньгами.
- Кто вывозил уголь?
- Уголь вывозили здешние колхозники, по наряду. Приезжали на подводах, уголь в мешках забирали и уезжали на железнодорожную станцию. Там уже немцы дальше командовали.
- Вас эти колхозники видели?
- Нет. Когда они приезжали, я прятался.
- Углежоги могли сообщить о вас?
- Могли. Но не сообщили, поэтому я и здесь, а не в гестапо.
- Вы ручаетесь за них обоих?
- Раз мы тут с ними, выходит, что ручаюсь.
- Сами не пытались совершить диверсию?
- С голыми руками много не навоюешь.
-  Хорошо. Идите. Я вызову, когда придет время.

     Через несколько дней Петров назначает Грекова командиром группы подрывников. Греков прекрасно знает свое дело. К Грекову в группу входит брат Фёдора Шурка и очень скоро становится хорошим минёром. Снайпера и даже приличного стрелка из Шурки не получилось – зрение слабое, но восемь классов, оконченных перед самой войной, дали возможность разобраться в минном деле основательно. Греков доволен Шуркой и назначает его своим заместителем.

       Было начало декабря. Через связных Фёдор получает указание подготовить аэродром для приёмки самолета с представителями штаба партизанского движения.
       Отряд под командованием Федора численностью уже более трехсот человек, принимает самолет с большой земли. Проверять деятельность прилетает комбриг Щуров, который полгода назад отправлял на задание Федора Петрова.
       Петров докладывает, что задание выполнено, отряд готов к выполнению заданий командования.
       Комбриг благодарит его. Вместе с комбригом прибыл и начальник особого отдела бригады, которому поручено проверить отряд на наличие немецкой агентуры.
       Первое, что делает начальник особо отдела – он встречается вне расположения отряда с Сергеем Грековым и требует, чтобы тот к завтрашнему утру подготовил отчёт о деятельности отряда и написал объяснительную, что произошло с диверсионной группой лейтенанта Петрова в июне сего года.
       Уже в сумерках следующего дня самолет с комбригом и начальником особого отдела улетел, в отряде остался сержант НКВД Минкин в качестве начальника контрразведки отряда.
       Перед новым годом группа минёров ушла на задание – следовало подорвать железнодорожный мост через реку Глубокую, недалеко от Урочища.
       Операция прошла удачно, однако, при отходе минёры были обстреляны из миномёта с немецкой бронедрезины, прибывшей на место взрыва.
       Был убит один из минеров, а Шурка получил ранение в ногу. Греков и ещё двое бойцов на плащ-палатке донесли Шурку до хутора и оставили раненого у хозяев.
Ранение оказалось нетяжёлым.
       Через три дня прилетел самолёт с приказом командиру отряда лейтенанту Фёдору Петрову явиться в штаб бригады, исполняющим обязанности командира отряда становился старший сержант Греков.
       Самолёт с Фёдором улетел.
 
        В феврале вернулся в отряд выздоровевший Шурка. Отрядом командовал Греков, получивший звание лейтенанта и орден Красной Звезды. О брате Федоре в отряде ничего не знали. Ходили слухи, что он получил повышение и направлен со спецзаданием в глубокий тыл противника. О судьбе брата Шурка так ничего и не узнал даже через много лет после войны, получая из архивов на свои запросы одинаковые ответы «Пропал без вести».

       После приземления Фёдора арестовали прямо на аэродроме.

        Допрашивали Фёдора с пристрастием. Обвинения были серьёзные – дезертирство, невыполнение приказа, сотрудничество с полицаями и гестапо. По характеру вопросов Фёдор догадывался, что кто-то из его ближайшего окружения интерпретировал события после неудачного десантирования в свою пользу.
       Решением особой тройки военного трибунала лейтенант Фёдор Петров был разжалован в рядовые и отправлен в штрафной батальон.

       В районе Ржева штрафная рота, где Фёдор Петров был рядовым третьего взвода, получила боевой приказ – провести разведку боем.

       На рассвете 17 мая 1943 года рота выполнила приказ. Потери роты составили девяносто четыре человека убитыми из ста двадцати одного бойца по списку. Среди убитых был рядовой Фёдор Петров.

       Партизанский отряд «За Родину» был присоединён к крупному партизанскому соединению, которым командовал знаменитый на несколько областей командир Штерн, а через некоторое время,  летом 1944 года в составе этого соединения влился в ряды действующей армии.
         Бывший командир отряда «За Родину» Сергей Греков в чине капитана уже в самом конце войны был тяжело ранен в Восточной Пруссии и по инвалидности комиссован.

       Петров Шурка закончил войну командиром пулемётного расчёта в Венгрии, имея на тот момент три ранения, одно из них тяжёлое и контузию.
        После войны два года он работал воспитателем в детском доме, потом поступил в педагогический техникум, окончил его и стал учительствовать в школе, где учился до войны.
         Сначала работал учителем труда и физкультуры, одновременно заочно учась в педагогическом институте.
         После окончания третьего курса Александр Петрович Петров начал преподавать русский язык и литературу в школе, где директором был Варлаков.
         Помимо рекомендованных районным отделом образования текстов диктантов учитель Петров любил диктовать ученикам стихи и прозу своего любимого поэта Александра Сергеевича Пушкина.
          Ученики его обожали – педагогический талант оказался у него.

          Из троих его друзей, с которыми они когда-то грабили немецкий самолёт, а потом стали партизанами, домой вернулся только Шурка.
           Остальные погибли или пропали без вести.

 Прасковья Егоровна Петрова умерла в концентрационном лагере от болезни почек поздней осенью 1942 года.

          
     Учитель Василий Петрович Варлаков после окончания оккупации вновь стал директором семилетней школы.

      Церковь в деревне Голубовка, где служил отец Леонид, пустовала и в конце пятидесятых годов была снесена – из церковного кирпича был построен коровник.

       Семёнова Варя родила девочку в середине марта 1943-го.
        Девочку назвали Викторией.


                ЭПИЛОГ

   Где, когда и при каких обстоятельствах народ, победившей в той жесточайшей войне, несмотря на чудовищные потери, несправедливости, вопиющие промахи руководства страны, вдруг пал духом, поверил в глупые россказни, позволил себя ограбить и расчленить великую державу, созданную потом и кровью предков – вот вопрос вопросов.
    Но, за помутнением рассудка всегда наступает отрезвление.
    Это неизбежно, как смена времен года.

    И, может быть очень нескоро, но обязательно наступит время, когда потомки строителей государства, потомки победителей, потомки некогда великого народа возродят былую мощь, славу и процветание этой, исконно русской земли!


                КОНЕЦ