Первое, что вспоминаю о своем детстве, — бесконечное поле нежной весенней травы. Нас везет неторопливая лошадка, на повозке сидим мы с тетей, в руках у меня большая кукла Майка, рядом чемодан, какие-то сумки. 1945 год. Мы едем от станции Щербинка в Остафьево, бывшее имение князей Вяземских, где в то время был Дом отдыха Совета министров. Mоя мама работала в этом доме бухгалтером.
Поле закончилось, мы въехали в старинные резные ворота… — и я оказалась в волшебной стране. Великолепный дворец с колоннами, открытые галереи, огромный парк с красивыми памятниками, столетние дубы, березовая роща и бесконечные цветы.
И я буду здесь жить?..
Мне, пятилетней девочке из серого военного города, из московского двора, задымленного заводскими трубами, трудно было осознать чудесную перемену в моей жизни. Меня переполняли ощущения красоты, покоя и радости.
В Остафьeво у меня было все, что нужно ребенку для счастья. Я смотрю на свою детскую фотографию: на коленях кот Барсик, у ног — дворовый пес Тобик. Это были беспородные существа и настоящие друзья.
Мы жили в небольшом двухэтажном домике для обслуживающего персонала — несколько семей. Одно время с нами жил мамин дядя Федя — фронтовик. Он был ранен и целыми днями сидел с удочкой у пруда. Моей обязанностью было приводить его домой. Надо было пройти через парк мимо памятников. В сумерках мне казалось, что лебеди с поднятыми крыльями на горельефе памятника Жуковскому оживают и начинают шевелиться. Я убыстряла шаг, но как будто слышала шорох за спиной и уже мчалась пулей, чтобы они не догнали меня.
У нашего дома стояло корыто, в которое складывался улов. Один раз я увидела, что под лучами солнца чешуйки на рыбе вспыхивали синими, красными и зелеными огоньками. Наверное, эту рыбу сделал волшебник из драгоценных камней? Но ведь она была живая — смотрела, открывала рот, плескала хвостом. Это было чудо!
— Что это? — спросила я взрослых.
— Это зеркальный карп, — отвечали мне.
Было и еще одно чудо. Цветы! Никогда в жизни я не видела такое огромное количество цветов. Они росли везде: дикие — по берегам прудов и на лужайках в парке, садовые — на специально разбитых клумбах близ дворца и зданий. Целые дорожки цветов во всю длину строений. Были и ночные цветы. Некоторые из них светились в темноте и источали тонкий пряный аромат.
Не могу почему-то вспомнить из той поры ни одного пасмурного дня. Мне и по сей день кажется, что в детстве мне всегда светило солнце, что рядом всегда были мои любимцы — Барсик и Тобик, а в доме — чудесные мамины вышивки и пироги.
Гостей было много и гостили они подолгу. Иногда приезжала Валентина, красивая, рослая девица, дочь нашей городской соседки по коммунальной квартире тети Кати.
Один раз ее приодели в мамин пиджак в котором она решила уехать по-английски, не попрощавшись. Моя тетя Зина решила восстановить справедливость и бросилась в погоню.
Было довольно рано - наверное, семь утра, конец лета, мокрая трава... Хотелось спать, но меня подняли и мы с Зиной побежали к железной дороге.
— Держи, держи ее! Огибай куст — вон она! — кричала мне тетка с разгоревшимся от возбуждения лицом. Азарт погони захватил ее.
Я носилась вокруг куста, плохо понимая, кого это надо держать.
Почему у тети Кати, скромной работящей женщины, выросла дочь с криминальными наклонностями — одна из загадок жизни. Чем эта история закончилось, я уже и не помню.
Как-то ранним утром я проснулась от громких выстрелов и криков. Мы перепугались. Что случилось?
…Победа, победа! Все обнимались, смеялись и плакали одновременно. Мы победили фашистов — это было самым главным в жизни. И победные салюты, и безудержное веселье, когда военных высоко подбрасывали в воздух, и вся атмосфера были наполнены этим волшебным словом — ПОБЕДА!
Какая-то умиротворенность заполнила наш быт. Мы победили, мы — сильные. Теперь все будет хорошо. Все должно быть хорошо!
Мы победили, но война не оставляла нас. Целое поколение — дети войны — недокормленное, недоласканное и сегодня несет эту войну в себе — в расшатанных с детства нервах, в памяти о погибших родителях, в тяжелых болезнях, которыми мы страдаем сегодня, когда нам далеко за семьдесят.
Мы, дети, часто играли у ворот и видели, как военнопленные строили дорогу. Они выглядели худыми, жалкими, плохо одетыми, с какими-то застывшими лицами, а по обочинам стояли наши крепкие и румяные автоматчики.
Однажды к нам подошел пленный с каской и показал на горло, что он хочет пить. Мальчишка с обритой наголо головой, чтобы не завелись вши, выхватил каску, быстро набрал у берега жижи с головастиками и протянул «фашисту». Тот дрогнул лицом, молча вытряс каску, протер ее травой и, еще больше ссутулившись, вернулся на дорогу.
Все молчали, но я набросилась на мальчишку: «Зачем ты так сделал? Он же пить просил». У мальчика стали бешеные глаза, белое трясущееся лицо, и мне показалось, что он сейчас убьет меня.
Потом мне сказали, что недавно пришла похоронка на его отца, и он поклялся всю жизнь мстить фашистам.
Эта история не прошла для меня даром. Когда мы играли во дворе, он к чему-то придрался и запустил мне в лицо отколотое дно от бутылки. С тех пор у меня так и остался шрам на переносице, но все принимают его за след от очков.
Война... Ее отзвуки сопровождали наше детство. Редкую неделю мы не наблюдали похоронную процессию. Напротив наших ворот, через дорогу, стояла церковь Живоначальной Троицы. Сюда приносили отпевать тех, кто, вернувшись с войны, не смог оправиться после тяжелых ранений. Надрывные звуки слепящих на солнце медных труб — мелодия нашего детства. Ярко-красные подушечки с орденами, плывущий на руках открытый гроб. Так хоронили победителей, которые умирали дома от боевых ран.
Большую часть времени мы, дети, проводили на улице, то есть в парке. Мы очень боялись встретиться с «белым привидением», которое изредка в сумерках появлялось из-за кустов. Это был огромный, забинтованный с ног до головы человек на костылях. Только узкие прорези для глаз и рта — ужас! Все с криками разбегались. Ходили слухи, что он кого-то схватил и утащил в кусты. Но это были всего лишь страшилки. На самом деле это был горевший в танке боец. Он чудом выжил, долго лечился и иногда приходил в парк. (Прежде чем стать Домом отдыха, усадьба в Остафьево была военным госпиталем.)
После войны многие приносили домой винтовки, которые иногда стреляли. Во дворе нашего дома жила ничейная собака. Ее подкармливали, мы играли с щенками. Однажды на крыльцо дома выскочил взбешенный мужик с ружьем и начал расстреливать щенят. Дети побежали их спасать. Я помню мальчика, который прижал к себе окровавленного щенка и повернулся спиной, закрывая его, а мужик все стрелял, стрелял... Потом говорили, что его любимую кошку загрызли собаки, и он так с ними разобрался.
И еще один наш любимец погиб от злых людей — грачонок Яшка. Он выпал из гнезда, его подобрали со сломанной лапкой, привязали веточку, вылечили. Свои его не приняли, вот он и остался жить с людьми. Все его кормили мелкой рыбешкой, которую ловили сачком. Яшка всегда был с нами, мы вместе гуляли. Он перелетал с ветки на ветку, а чаще сидел у кого-нибудь на плече или, смешно переваливаясь, разгуливал по дорожке.
Вдруг он пропал. Искали его все и везде. Нашли в огороде со свернутой шеей. Одна соседка все сгоняла его с огорода, так он назло выдернул у нее лук из грядки. Вот и поплатился за это головой.
Часто происходили события, опять-таки связанные с трагедией войны.
— Кабинет Гитлера привезли! — вопил кто-то истошным голосом, и мы срывались с места. Что и говорить, из Германии немецкое добро везли составами. Репарация — возмещение военных убытков. Сгружали с грузовиков огромные кожаные темно-бордовые диваны с золотыми ангелочками, замысловатыми завиточками на подлокотниках, а вместо ножек — львиные лапы с когтями. Ну точно — от Гитлера!
Помню еще огромные горы посуды: тарелки с яркими цветами, подносы, блюда с ручками, бульонные чашки, большие овальные супницы с крышками, соусники, ведерки под шампанское — и все это с вензелями, гербами, пронумеровано и подписано. Вещей было много, и назначение некоторых из них я даже представить себе не могла — так это было далеко от нашей жизни. Словом, трофеи, причуды буржуйские. «Бавария», — говорили взрослые. Мы разглядывали сверкающие мельхиоровые конфетницы — все в завитушках. Мальчишки водружали что-то блестящее на голову и носились с воплями:
— Я король!
— А я император!
Все было свалено в кучу: одеяла, портьеры, какая-то одежда, а еще чехлы-купола из красного и зеленого шелка. Говорили, что на них спускали немецкие танки. Толстые, скрученные в косички, стропы — ни за что не разорвешь!
А сколько замечательных трофейных фильмов мы по несколько раз могли смотреть в небольшом подвальчике Дома отдыха! Фильмы были черно-белыми, с красивыми актрисами, а текст бежал строкой под кадром, и я сама придумывала себе сюжеты, ведь читать я еще не умела.
Насмотревшись фильмов, я запела. Конечно, при гостях меня ставили на табурет, и я исполняла, как Дина Дурбин, с акцентом: «Двэ гьитары за стьеной…» или «Танцуй танго, мне так легко…». Мне хлопали.
Удивительно, но я хорошо помню все свои детские вещи: крестильную рубашечку в кружевах, маленькую голубую чашечку — и такую же маленькую чайную ложечку. А еще десертную ложку, у которой ручка была в форме рыбки. Когда я поднимала ее, весело светился оранжевый глазик. Я помню нарисованный мамой альбом платьев для кукол и свое белое платье, на котором была мережка, нежно-голубые помпончики у воротника и маленький, с вышитыми голубыми незабудками, кармашек для носового платка. Я не забываю, мама, я всегда помню.
Больше всего я любила, когда в Остафьево приезжал папа, хотя это бывало редко, потому что он много работал. На ночь он читал мне сказки — я и сейчас слышу его красивый голос. До сих пор отчетливо представляю себе все иллюстрации издательства Сытина — это были детские книжки моей мамы: «Ганс и волшебные бобы», «Золотой» — о мальчике, которого заколдовали, и он чуть не погиб, так как все, к чему он прикасался, превращалось в золото. Часто я просила папу рассказать его любимую сказку «Двенадцать пар башмачков». Мне очень хотелось научиться читать самой.
Интересно, что в первый класс я пошла в Остафьевскую школу. Маму не отпустили с работы к первому сентября. Школа была одноэтажная, в классах топились печки, а на стене висели крючки для пальто. Удобства были во дворе, и в первый день я с непривычки чуть не свалилась в большую выгребную яму.
Учительница была очень сердитой. Она при всех ребятах показала мою тетрадь с чуть загнутыми от локтей уголками страниц и сказала, что все городские — неряхи.
Месяца через три мы уехали в Москву, и дверь в мое волшебное детство в Остафьево закрылась навсегда.
Остафьево вошло в мою жизнь счастливой детской сказкой. И сегодня, когда большая часть моей жизни прожита, каждый раз, когда я смотрю на старые черно-белые фотографии, волна нежности уносит меня туда, в старинный парк, к липовым аллеям и тихим Остафьевским прудам, бережно лечившим душевные раны моего послевоенного детства.