Моему брату и его новоиспеченной невесте.
Впервые меня кольнуло восемнадцатого ноября. Мясник, тощий бледный мужчина в очках и белоснежном халате, задал простой вопрос... и исчез. Вслед за ним исчезли прилавок, очередь за моей спиной, скрип продуктовых тележек, запахи мяса и рыбы. Сердце торгового монстра замерло, пропустило удар и подарило мне секунду. Желало, чтобы я осознал важность мгновения, не потерял его среди множества прочих.
– Что-нибудь другое не хотите? – спросил тогда мясник. – А то два месяца одно и то же...
Слова эти вонзились в мой разум глубоко, я даже вздрогнул. А потом вдруг понял, что ничего не помню о своем прошлом, кроме детства. Помню только, что искал покой и вдохновение, а два месяца назад въехал в родную квартиру и зажил, как в радужной молодости. Готовил только любимые блюда, смотрел лишь любимые фильмы, а деньги зарабатывал на том, к чему лежит душа. Рай, иначе не скажешь. Но почему-то я ни разу не задумался о себе, ни разу не оглянулся, не ощутил, что жизнь моя хоть проста и безмятежно счастлива, но замкнута на счастье, до абсурда циклична и совершенно пуста.
Секунда прошла. Сердце чудища спохватилось и наверстало упущенное. Картинка вернулась, зал вновь зажужжал, заполонил собою пространство, с легкостью прогнал мои странные мысли. Я не воспринял их всерьез, отшвырнул... ведь как это может быть? Решил, что со мной случилось наваждение. Необъяснимое всегда проще отринуть, чем принять.
Мяснику я ответил отказом.
– А как же новые впечатления? – всплеснул руками он.
– Да кому они нужны?
– Как кому?! Всем!
Я дернул плечами:
– Мне – нет.
И добавил зачем-то, словно на зло:
– Это для нищих. А мне, будьте любезны, заверните как обычно.
Мясник покачал головой, подцепил вилкой мраморную вырезку, упаковал и, поджав губы, отдал.
На кассу я направился привычным маршрутом, прихватив по дороге бутылку светлого. Меня ждал вечер интернет-покера. Утром я забрал приличную сумму, и проиграться теперь было достаточно сложно, учитывая мой опыт. Я решил расслабиться, провести время в свое удовольствие. Хотя, кого я обманываю? В те дни для меня не существовало ничего, кроме удовольствия и комфорта. Я витал на седьмом небе, чувствовал себя вершиной эволюции, мастером обольщения и острот. Специально проходил через одну и ту же кассу, чтобы поиздеваться над миловидной, но невозможно жалкой девчонкой. Её звали Катя, она смотрела на мир печальными серыми глазами и распространяла тоску повсюду, заражала ею всех подряд и совершенно не следила за этой своей особенностью. Из-за того никто, даже полуживой мясник, не мог к ней проникнуться.
– Сегодня опять в кино? – спросила она, заправив русую прядь за ухо. Я кивнул.
Катя всегда хотела присоединиться, но не осмеливалась сказать об этом. Мне льстил её жадный томный взгляд, искусственная, но красивая улыбка, её вечное участие, желание казаться умнее, нежели на самом деле. Но почему-то восемнадцатого ноября Катя не смолчала. Совсем не была на себя похожа, я даже присмотрелся к ней: а ведь и правда ничего, а! Она облизала искусанные губы и сказала:
– Я с тобой, – потом перепугалась и добавила, – не сегодня, конечно. Но завтра у меня выходной.
– Ты не поймешь фильм, – буркнул я, хотя был уверен, что фильм она поймет. В этом кино нет ничего шибко умного, к тому же все видели его сотню раз, наверняка и Катя в том числе. Но она не вписывалась в ритуал. Эта лента – сущее волшебство, сказка моей юности, любимая, пропитанная ностальгией картина. Я не желал мешать таинство с похотью – тогда беззаботности непременно пришел бы конец.
Катя стиснула зубы, пробила оставшиеся покупки и отвернулась, напоследок окатив меня презрением. Ее страстный, полный несбыточных чаяний взгляд получить не удавалось. Но не беда. Я знал, что вернусь через пару дней, и все будет как прежде.
***
Забросив покупки домой, я прогулялся три квартала до кинотеатра. Первые холода всегда меня радовали, и я с удовольствием хрустел ледяными корочками на лужах. Переход между осенью и зимой с самого детства дарил мне чувство предвкушения. Я ликовал, когда все вокруг подмерзало, на стеклах появлялись завитки, а на деревьях – первая изморозь. Казалось, скоро произойдет что-то хорошее, год сменится, мир посвежеет, и жизнь станет проще и лучше. До сих пор это приятное ощущение со мной, не хочу отпускать его. А ведь мне скоро тридцать.
Кино я смотрел в чудном возбуждении, будто видел его впервые. Помню, что фильм совершенно не надоедал. Я словно забывал его каждое утро и рвался на сеанс, точно под елку первого января. Я не считал, что это ненормально, был просто счастлив. Глупо, бездумно счастлив. Даже титры просмотрел целиком, прослушал музыку, дождался, пока в зал заявится билетер – полная женщина средних лет с отсутствующим выражением лица и кулоном в виде птички, болтающимся на груди. Она никогда его не снимала. Рассказала как-то, что это подарок сына, погибшего много лет назад.
– Вам не надоело? – уныло поинтересовалась она.
– Вовсе нет, – салютовал я и не лукавил. В тот раз действительно не кольнуло. Хотя могло.
Домой я шагал вприпрыжку, напевал под нос композицию из финальной сцены: двое выкатываются из загородного дома где-то в заснеженной Пенсильвании, улыбаются друг другу, бегут по дорожке к заборчику, калитки в нем нет. Он перебрасывает её, она смеется, затем он прыгает сам. Они хватаются за руки и мчат навстречу будущему, оставшемуся за кадром. Кругом сугробы, дома в зимних шапках, голые кустики, мерзнет старый американский седан. Красота. Настоящая рождественская история.
Когда-то я начал писать благодаря ей. Выдумывал персонажей, миры, сюжеты. А теперь вот разучился, знать бы только, почему. Надеялся, что в родном гнезде способность вернется, несколько раз даже пробовал что-то сочинить: идеи вроде роились, просились на бумагу, но стоило сесть за работу, и они ускользали. Смеялись надо мной, не иначе. Тогда я улетал в мир лжи, хитрости и денег. Это срабатывало исправно, выигрыш окрылял, и я забывал о творчестве и вдохновении. Ведь зачем они, когда признание можно получить проще?
***
Стемнело. Винно-карточный вечер уже готов был начаться, я живо представлял себя в кресле с бокалом. Оставалось лишь заглянуть в маленькую пекарню, ютившуюся в моем доме, и взять чего-нибудь сладкого – украсить терпкий виноградный вкус.
Но пекарни на месте не оказалось. Вместо неё преспокойно цвел зоомагазин.
Ко мне вдруг вернулось странное липкое чувство – как то, в гипермаркете. Я попытался сморгнуть мираж, завертелся, оглядываясь по сторонам, но реальность не шелохнулась, по-прежнему занимала все три измерения: неслась куда-то галопом, тарахтела моторами, хлестала на ходу дешевое пиво. Старушка с лайкой на поводке вышла из собачьего магазина, поставила огромный пакет с кормом на тележку и потащилась прочь. Она в самом деле существовала: дышала, двигалась, хвалила питомца за терпение. Все говорило о том, что именно я схожу с ума. Однако памяти и глазам я верил, сомнений быть не могло: еще утром здесь наливали кофе и баловали пирожными с заварным кремом.
В груди ухнуло. Я без раздумий рванул домой, боялся, что галлюцинации вернулись. Перед глазами встало самое кошмарное воспоминание молодости – бесконечная, жуткая больница, отделение нейрохирургии. Я видел то, чего нет – опухоль давила на мозг. Но когда я от неё избавился, когда её выкорчевали, страх остался и напоминал о себе редкими, но чрезвычайно тревожными образами. Как-то я даже попал в обезьянник за сцену в музее – полагал, меня грабят у всех на глазах, избил ни в чем не повинного человека. Врачи сказали, что от этого не спастись, и единственное лекарство – время. Потому и теперь я спешил скрыться. Знал, на какие дикости могу пойти под влиянием демона прошлого.
Но стоило мне свернуть во двор, паника рассеялась. В одной из квартир первого этажа открылась пекарня. Лесенку украсили лентами, а на двери разместили плакат: «Акция: 1+1! Приводите друзей! Ждем всех!». Я обомлел: магазина здесь не было еще три часа назад.
Чуть помедлив, я поднялся на первую ступеньку и вытаращился на девушку за прилавком – тоненькую блондинку в фартуке. Я нутром чуял, что она не видение, не плод больного воображения, а вполне живой человек. Это не укладывалось у меня в голове. Контраст вымысла и реальности затмил собою все, я позабыл о своих планах, страхах и радостях, только гадал: войти или нет. И не решался. Застыл, как последний дурак.
Это продлилось недолго, девушка меня заметила. Улыбнулась, поманила, и лишь тогда я оттаял. Взбежал по лестнице, толкнул дверь и будто вынырнул на свет, выбрался из многолетнего пещерного заточения. Внутри господствовал дух старины, звучал легкий фолк, было светло, чисто и почему-то невероятно спокойно. Я вдруг почувствовал, что мне все нипочем: хочу творить – буду творить; желаю выиграть миллион – запросто, унесу два; мечтаю прогнать болезнь навсегда – непременно прогоню, и даже страх не вернется.
– Вам помочь? – спрашивает девушка. А я молчу, разглядываю её бесстыдно. Она молода и свежа: точеное лицо, карие глаза и тонкие персиковые губы, светлые волосы собраны в пучке на затылке. Она настоящая, самая реальная из всех, кто меня окружает. Разум здесь ни при чем, он бы не смог породить подобную красоту.
– Смотрите, у нас есть чизкейки, – она показывает на витрине кусочек торта, украшенный малиной и шоколадом, – пироги с лимоном, вишней, мясом. Что вам больше нравится?
Я не отвечаю, и она рассказывает о сладостях, которые стоит купить непременно, а какие можно попробовать позже. Щебечет без остановки, ласково-ласково перебирает все варианты. Ждет, пока я определюсь. А я не терплю, когда мне навязывают мнение, не представляю, откуда во мне это.
– Не переживайте, я и так что-нибудь выберу. Не нужно так стараться, просто дайте мне минуту.
Девушка тут же мрачнеет, отворачивается совсем по-детски. Я представляю, как она надувает губы.
– Я хотела как лучше.
И отходит к кассе.
Сознаю, что слова мои прозвучали обидно, но ловлю себя на мысли, что мне не все равно. Почему-то чудится, что она мне нужна. Одинокая цветная страница в книжке-раскраске: объемная, гордая, полная жизни. Хочется схватиться за неё и держать, что есть мочи. Но кажется, если возьмусь её разгадывать, если вклинюсь в её пеструю сущность, не смогу сделать этого просто. Не по зубам она мне, и все тут.
Сейчас-то я понимаю, почему так думал, и откуда взялось это странное притяжение. Но тогда картина скрывалась от меня, и поэтому я действовал по наитию, летел на единственный в округе огонек, готов был зажариться ради него заживо. Но не зажарился: огонек грел, но не обжигал. А все потому, что он тоже во мне нуждался.
– Я не хотел вас обидеть, – говорю. – Простите.
Девушка хмыкнула, и я понял: будет непросто. Однако при этом совершенно не представлял, как к ней подступиться. Казалось, все испорчено на корню. Я попросил кусок «Наполеона», поблагодарил и вышел из пекарни. Нырнул обратно в зябкую, полумертвую осеннюю темень – теперь она ощущалась такой.
***
Следующую неделю я провел на нервах. Повседневность резко потеряла вкус, разонравилась, выцвела. Меня интересовала только та девушка, я желал видеть ее, поговорить с нею, узнать ближе. Но когда оказывался в магазине, не находил подходящий момент. Посетителей толпилось столько, что я ничего не успевал сказать. Пытался даже подкараулить ее после смены, но оказалось, что она не уходит домой: после закрытия исчезает в служебной комнате и появляется уже утром, свежая и отдохнувшая. Она словно жила в магазине. Лишь раз, когда покупателей было не слишком много, мне удалось перекинуться с ней парой слов. Тогда я узнал имя – Соня.
– Вы заходили раньше? – удивилась она, и запал мой тотчас же потух. Она ни малейшего значения не придала тому неловкому вечернему диалогу. Просто выбросила меня из головы.
Помню, как жутко хотелось сплюнуть – прямо под ноги, исподлобья смотря на ванильные круассаны. Что-то зудело внутри, требовало отомстить за унижение. Я удержался с трудом, но лицо все-таки скривил. Соня это заметила и вздохнула. В ту секунду мне показалось, что я и впрямь мог харкнуть на пол, будто уже делал так раньше. Поймав себя на этом, я ужаснулся и выскочил на улицу – не верил, что способен на такую гадость, не понимал, откуда это едкое высокомерие. Соня ведь не хамила, порекомендовала корзиночку с ежевикой, даже улыбнулась, а из меня полилась такая вот зловонная желчь. Выплеснулась, будто я ею полон доверху – водонос чертов. Ниже пасть уже некуда.
Больше всего я теперь желал, чтобы она не приняла эту гримасу близко к сердцу, не решила, что я дешевый самовлюбленный павлин. Но она, конечно же, приняла и решила. При новой встрече я не дождался от неё и взгляда. Она сделала свою работу, я оплатил покупки и ушел совершенно опустошенный, выжатый. Идеи кончились.
Три следующих дня в пекарню я не совался. Минуло время, и надо признать, что меня слегка отпустило. Я не думал о Соне постоянно. Странным казалось вот что: я вел себя с нею, как законченный олух, не мог преодолеть робость, неопытность, однако в то же время во мне гнили чванство, заносчивость и эгоизм – боролись ангел и черт. Две личности: хорошая и плохая. И если хорошая – это я молодой, неиспорченный жизнью, то о происхождении плохой половины я не знал ровным счетом ничего. Чувствовал только, что разгадка спрятана где-то в провале моей памяти, в том смутном времени, когда я взрослел и мужал. Впрочем, попытки вспомнить хоть что-то я бросил еще неделей ранее – прошлое показалось мне скучным и несущественным.
***
Первого декабря мое отражение потребовало цирюльника. Я не стал спорить, позвонил и записался. Григорий Павлович, к счастью, еще работал – и очень кстати, мне как раз был нужен старый друг. Забавно, вообще-то, что из приятелей юности у меня остался лишь старик-парикмахер. Но так уж вышло: ни с кем из сверстников я просто не нашел общий язык.
– Как обычно? – деловито поинтересовался он, обмотав меня пеньюаром и смочив волосы.
– Ага, – ответил я, и он засуетился вокруг, щелкая ножницами. Мне нравилось смотреть за его работой, он был весьма колоритный дедок: маленький, юркий, в модных квадратных очках и с блестящей лысиной. Всегда спрашивал у клиентов, как их дела, и с удовольствием делился житейской мудростью. Клиенты за это его любили и часто давали на чай. А он и радовался, ему вполне этого хватало: прическу наскоро соорудит, душу раненую перевяжет да на хлеб немного скопит. Не профессия, а мечта.
– Рассказывай, – улыбнулся он хитро. – Чего кислый такой?
Я вывалил все о Соне. Григорий Павлович, слушая историю, то и дело добродушно усмехался, хватался за голову и цыкал языком. Когда я закончил, он довольно кивнул:
– Прямо себя вспоминаю, – он подравнял машинкой мой висок. – Мы с женой познакомились в кафе. Я был завсегдатаем, часто заглядывал перекусить, когда учился в институте. Она появилась там как гром среди ясного неба, затмила всех официанток. Подала мне омлет однажды, а я точно воды в рот набрал. Угукал, агакал, рьяно кивал, но не сказал ничего толкового, мозги будто отшибло, я походил на форменного болвана. Уверен, так она меня и окрестила, хотя никогда в этом не признавалась.
Он подмел волосы.
– Она лишала меня дара речи, обездвиживала, рядом с ней я пьянел. Воздушное, легкое, абсолютно волшебное создание, я никогда не встречал таких девушек. Но по закону жанра так и не решился с ней заговорить. Упустил кучу возможностей, поймал миллион взглядов, намеков, хитрых словечек... Но ничего не смог. Был глупый, слишком боялся отказа. А потом её увел другой.
Григорий Павлович нанес пену мне на щеки и быстрым движением сбрил часть колючей щетины.
– Я потерял её на одиннадцать лет. Успел дважды жениться, родить парочку спиногрызов, попутешествовать и набраться опыта. Открыл салон причесок. Я постоянно искал чего-то, бежал куда-то, мне всего было мало. Я никого не любил, не уважал, лишь жаждал успеха. Пустой был человек, на самом деле. Имел все... и ничего.
Он прервался, прикинул, симметрична ли стрижка. Чикнул разок слева, справа, где-то на затылке – и удовлетворенно кивнул.
– В итоге я устал от бешеного темпа и приехал погостить домой. Заглянул в кафе по чистой случайности – ностальгия впилась, словно заноза в мизинец. А там вдруг она: сидит, кофе потягивает, журнал листает... Нисколько не изменилась, была по-прежнему стройна, румяна и обаятельна. Сказала, что я дурак, представляешь? Я просто подсел к ней, а она просто сказала, даже не поздоровалась, как тебе?
Григорий Павлович улыбнулся.
– Понимаю, у тебя все иначе. Но ты ведь не можешь знать, что у неё на уме. Вдруг она готова дать тебе шанс? Вдруг она лишь кокетничает, хочет, чтобы ты за ней поухаживал? Может она, в конце концов, просто боится? Ты же никогда не узнаешь наверняка, если не спросишь. А представь, каково тебе будет, если она пропадет, закроет пекарню, а потом ты поймешь, что тебе никто больше не нравится. Хочешь так жить? Хочешь пройти мой путь?
Я не хотел.
Внутри меня будто с грохотом распахнулась толстенная дверь, запертая столетия назад. Теперь я видел сюжет, мог домыслить его, украсить деталями и нарисовать, как когда-то умел. Мне не хватало лишь одного.
***
В пекарню я заявился утром второго декабря, веселый и полный решимости. Отстоял очередь, попросил буханку для галочки, очаровательно улыбнулся и спросил:
– Можно я спишу с вас героиню для своего рассказа?
За спиной одобрительно зашептались, загудели, кто-то присвистнул. Соня сразу смутилась. Её губы блестели горячим красным, пшеничные волосы сплелись в небрежную косу. Она нравилась мне, определенно: тонкое личико, нежный румянец и добрые карие глаза.
– Почему именно с меня?
– Потому что хочу, – я слегка осмелел. – А если серьезно, вы подходите лучше всего. Вы просто должны быть в моей истории.
Она подняла бровь.
– Вы всегда так знакомитесь?
Тут уже я смутился.
– Но мы же виделись, помните? И не раз! Но все правда, я в самом деле пишу рассказ. Хотите, подарю его вам? Скоро ведь праздники... Хотите?
– Хочу, – ответила она. Неловкость ушла и уступила место азарту. – Но тогда мы работаем вместе.
– Это как?
– А вот так. Это – мое условие. Приходите как-нибудь после закрытия, у меня будет пара часов. Надо же проследить, что вы не сделаете меня какой-нибудь дурочкой. Я не права?
Она постоянно спрашивала, права ли. Причем в интонации никогда не слышался вызов, она и вправду сомневалась почти во всем. Эту милую странность я со временем перестал замечать, но однажды поймал себя на мысли, что Соне она очень идет.
– Завтра, хорошо? – предложил я. – Нужно сделать наброски.
Она кивнула, отдала мне покупки и отпустила.
Весь день я провел в мучениях. Рассказ Григория Павловича казался настоящим, ярким, и накануне я вырастил из него целую многоплановую повесть, но почему-то сейчас опять не мог собраться с мыслями. Полагал, что ступор исчезнет, стоит найти сюжет, но пальцы, зависнув над клавишами, отказывались печатать.
К утру, понятно, я ничего не подготовил, однако Соне об этом не сказал. Вечером мы сидели в пекарне, пили чай и разговаривали о моем брадобрее. Его история показалась ей чрезмерно сахарной, она терпеть не могла патетику, слащавые любовные истории и новогодние чудеса. Но уговор есть уговор, и она рассказала о себе все, что помнила. А именно – о детстве и молодости. Заявила, что у неё восьмилетняя дыра в жизни. И добавила, что не уверена, хочет ли вспоминать.
Тогда-то меня кольнуло во второй раз, с удесятеренной силой. Я извинился и ушел, с трудом скрывая дрожь по всему телу. Не знаю, что пугало меня больше: подобные совпадения или мысль о том, что все это – следствие застарелого безумия. Мой разум запросто мог создать себе друга с теми же проблемами, толикой мистики и соответствующей внешностью – ведь я был одинок, подсознание требовало женщину. И мозг дал её мне: живую, умную, красивую, ту самую. Но не продумал все до конца.
***
Прошло две недели. Я злился невероятно, рылся в семейных альбомах, пытался откопать хоть что-нибудь о себе за последние десять лет. Но не нашел ничего. На всех фотографиях мне было не больше девятнадцати лет. В том году у меня как раз нашли опухоль, а затем, судя по всему, что-то случилось.
Соня обсуждать прошлое не желала. Сказала, что оно довлеет над ней. Думала, что если все вспомнит, станет несчастной. И была права, вообще говоря. Но тогда я не знал этого и спорил с ней, она замыкалась, и вечер сразу заканчивался. Окна пекарни гасли, она уходила в подсобную комнату и пропадала до утра.
Иногда мне казалось, что она просто не сознает масштаб катастрофы, что она дурочка, которой так не хотела выглядеть. Но потом выдавала какую-нибудь головокружительную философскую мысль и путала меня еще сильнее.
Я стал всерьез бояться, что она – олицетворение моей утерянной жизни. Что я таким образом общаюсь с прошлым, оно пытается что-то сказать, но я глух. Ведь Соню интересовал только рассказ, его чистая сюжетная линия, моральный урок. Она сочинила целую уйму деталей, разложила их по полочкам, план текста по-настоящему впечатлял! Она ни о чем больше не беспокоилась, не могла дождаться, когда я закончу, была, можно сказать, одержима. А на меня смотрела невозможно влюбленными глазами, верила каждому слову и не подозревала, что я до сих пор не написал ни строчки.
Помню, в один из таких вечеров я выбился из сил, устал сопротивляться безумству и просто любовался ею, слушал голос. Не заметил, как разговор зашел о нас. Оказалось, что я ошибался, и она куда проницательнее – анализирует все разговоры, ловит всякие мои мысли, оценивает каждую секунду.
– Когда ты начнешь? – спрашивает она ни с того ни с сего. Я сходу не замечаю перемены в её настроении и улыбаюсь, как ни в чем не бывало.
– Что именно?
– Рассказ.
Меня мгновенно пробирает стыд, и я прячу глаза.
– О чем ты?
Соня недолго молчит. Считает, наверное, что я последний трус.
– Хватит, – голос её едва слышен. – Лжец из тебя никакой.
– Я не врал, – отмахиваюсь брезгливо, но чувствую, как жалко это звучит. – Ну что мне было делать? Я пробовал сотню раз! Не понимаю, что со мной.
– Ты мог рассказать, – она пожимает плечами. – Мы нашли бы решение. Я помогла бы, ты знаешь.
– Да брось! – я вдруг вспыхиваю. – Тебе нет дела до моих проблем. Живешь в этой дебильной пекарне, как в аквариуме, нос боишься высунуть. Детство, блин. Да какое, к матери, детство?! Кому оно нужно?
Соня не отвечает, разглядывает меня почти не моргая. Не представляю, что у неё на уме, и горячусь еще сильней:
– Мы же взрослые люди! Жизнь происходит только сейчас, ты согласна? И вот сейчас я не знаю, почему не могу писать. Что-то случилось, понимаешь? Надо выяснить, вспомнить как-то! Я пытался до тебя достучаться, но ты ведь об этом не разговариваешь, тебе, видите ли, тяжело! Башку в песок ткнула и живешь. Супер! Что мне теперь, забить на тебя?
– Было бы неплохо, – просто отвечает она, встает из-за стола и уходит в подсобку. Через минуту в магазине гаснет свет.
Я вскакиваю, бросаюсь за ней... но не нахожу. Здесь тупик. Склад овощей, напитков и пряностей. Сворачиваю голову, отодвигаю стеллажи, ищу какую-то потайную дверцу, люк, что угодно... но все впустую. Исчезла, сгинула, будто сквозь стену прошла.
Вернувшись домой, ложусь спать, валюсь прямо в одежде. Я был уверен: Соня съела собаку на вранье, иначе неясно, откуда такая реакция. Но как бы то ни было, это пустяки. Я знал, что завтра обязательно все исправлю.
***
Пекарня открывалась в десять утра, но на месте я был много раньше. Хорошо помню это подленькое, нервное чувство – будто ничего не получится, она выгонит меня и никогда не захочет видеть. Но она не выгнала. Точнее, её вообще в магазине не оказалось. Гостей обслуживала новенькая темненькая девушка, совершенно невзрачная, с сеточкой на волосах.
– Где Соня? – с порога гаркнул я.
– Уволили, – был ответ.
– Как? Кто? За что?
– Ну вот так, – она развела руками. – Хозяин уволил. Потому что я пришла. Мне это место нужней.
– Что за бред!
– Никакой не бред. Она от этой работы все получила. Уходила, можно сказать, с удовольствием. Чего такого-то?
Я попытался успокоиться.
– У вас адрес её остался? Телефон?
– Конечно. А вам она кто?
– Близкий друг. Прошу вас, мне нужен адрес. Я сделал большую глупость. Помогите мне с ней связаться.
Девушка поразмыслила и сказала:
– Надо уточнить, приходите в обед. Если все хорошо, напишу на бумажке.
Я вылетел из магазина пулей, чуть не грохнулся на льду, в голове творился полный бедлам. Не верилось, что все это происходит именно со мной. Абсурд, идиотизм, как это вообще возможно?! Испарилась! А после уволилась! Как?!
Бумажку с адресом я все-таки получил. Набрал номер телефона – абонент недоступен. Тогда метнулся по адресу – открыл какой-то беззубый дед, ничего толком не понял, но ни о какой Соне и слыхом не слыхивал. Я наорал на него, обвинил в какой-то чепухе, просто не мог сдержаться. Зачем продавщица дала бесполезный адрес? У кого она спрашивала разрешения, если не у Сони? Что за чушь?!
Я отчаялся. Возненавидел все вокруг, хотел кричать, драться, топать ногами, но сил на это не хватало. Со мной такое было лишь раз – когда диагностировали болезнь.
***
Две недели я плавал в соплях. Меня тошнило от покера, вина и стейков, от любимого, совсем невинного фильма, и даже от себя самого. Я был жалок и слаб, меня словно вздернули, позволив едва касаться земли.
Хорошо хоть мясник веселился, каждый день подсовывал что-то новое. Он слушал мои отзывы, кивал и складывал губы трубочкой. Один раз я пожаловался, что рецепт не получился, так он дал мне свой собственный, как он заверил, семейный, от бабушки. Потом расспрашивал, получилось или нет.
Катя с кассы наконец увидела меня без маски. Её взгляд теперь выражал лишь сочувствие, а она делала это хорошо. Я и не предполагал, что в ней столько чуткости. Мне казалось, она откуда-то знала о том, что со мной стряслось. Не напрашивалась в кино, не кусала губы, только смотрела и слегка улыбалась. А как-то подарила шоколадку с открыткой и в ней написала: «Все будет хорошо». Я купил ей цветок.
А вот в кино я больше не ходил. Под Новый Год ничего не показывали, кроме сладких голливудских ромкомов, и мне все претило. Хотелось чего-то осмысленного, высокого, поэтому я запасся всякой вредной едой и забурился смотреть самые знаковые картины дома. Как в старые добрые времена.
И однажды, впечатлившись очередным фильмом, решил перенести эмоции на экран. Пальцы застучали по клавишам нервно, жадно, точно давно этого ждали. Мысли потянулись одна за другой, обрастая неожиданными подробностями, и я поныл почти обо всем, лишь Григория Павловича позабыл. Но потом, разумеется, вспомнил, и только приступил к его истории, меня кольнуло в третий раз, теперь уже по всему телу, тысячей игл. Сердце ускорилось, перед глазами померкло... и я исчез.
А потом – очнулся на больничной койке. Разодрал веки, проморгался, ничего не понял и отключился.
***
Первым делом врачи позвонили маме – она примчалась в течение часа. Привела с собой свиту из родственников, они ввалилась в комнату, бесцеремонно отодвинули девушку, что заменяла Соню в пекарне, закидали меня подарками и вышли, оставили с мамой наедине. Она рассказывала потом, что несколько часов просто сидела у меня в ногах и плакала.
В себя я пришел с шестого пробуждения. Узнал маму, папу, понял, где нахожусь. Открыл рот, что-то сказал. А на десятый раз вернулась память. Вернулось все: и то, что было в коме, и то, что снаружи: молодость и зрелость.
– Прости, – тут же выдавил я, и мама снова расплакалась.
Я был плохим человеком, плохим сыном. Не слушал её, отмахивался, а она лишь просила пристегивать чертов ремень. Но я же опытный, в аду побывал, тертый калач... Все делал наперекор! Замкнулся после операции, стал жрать всякую химозную дрянь, потом лечился в психушке, а как вышел, открыл игорный бизнес. В результате превратился в гадкого, высокомерного выскочку. Не ценил никого и ничего, кроме денег. Только жил и извлекал выгоду – даже из чужих страданий. Я был еще и мошенником, спекулировал на людском несчастье. Но подробностей раскрывать не стану, горько и опасно.
А вот кома была почти реальной. Разум мой столь сильно цеплялся за жизнь, что хватал чужие. Не знаю, как это работает. Он воссоздал самую беззаботную пору и впустил тех несчастных, до кого дотянулся. Чудеса! – скажете вы. А я отвечу: и пусть. Жаль только, что Григория Павловича больше нет. Несколько лет назад я его проводил, цветы на могиле оставил, денег родным дал, чтоб поминки не слишком по карману ударили. Но те не взяли. Гордые, видимо.
В больнице я провел еще месяц. О том, что со мной рядом действительно лежала девушка по имени Соня, узнал случайно, когда сестры обсуждали её выздоровление. Она наелась таблеток – муж изменил. Спасло, что вовремя спохватилась, выплюнула часть и успела позвонить в скорую. Значит, не сильно смерти желала. Когда вышла из комы, её перевели в общую палату, а спустя неделю, когда я уже разговаривал и сам питался, прошла психиатрическое освидетельствование. Сказала, что любит жизнь, и доказала это тестами.
Она заходила ко мне перед выпиской – сестра проболталась, – но я дремал. Будить меня ей не позволили, – так и ушла, даже записки не оставила. Но не могу сказать, что мне обидно, – ведь главное, что заглянула! К тому же не уверен, что вспомнил бы её тогда. Сознание здорово путалось, я очень долго терялся во времени и пространстве.
Но когда выписался, собрался и поехал к ней. Хотел вручить запоздалый новогодний подарок. Помню, колени тряслись так, что любой пятиклассник расхохотался бы мне в лицо. Но я не знаю, чего боялся – ведь мы с Соней такое вместе пережили! Выкарабкались, спасли друг друга! Как теперь прогнать человека?
И она не прогнала. Более того, была уверена, что я приду, прямо ждала, приготовила подарок. Испекла огромный торт с марципаном... и заморозила его, не знала, когда я появлюсь. Ну а я вручил ей конверт с этим самым рассказом – недописанным, брошенным два абзаца назад. Уселся за стол, отколол себе кусок волшебного торта и стал с наслаждением наблюдать, как она читает. Глаза её бежали по тексту, лицо то сияло, то мрачнело... но осталось теплым.
– Чего-то не хватает, – она улыбнулась. – Но трясущиеся колени – это так мило!
– Я же не знал, чем все кончится. Рассчитывал доделать прямо сейчас. Ты не против?
– А можно я допишу? – она мгновенно залилась краской. Прошлась по комнате, открыла форточку и выглянула в окно – там вечерело, и валил снег.
Я ухмыльнулся и стрельнул в потолок пробкой. Вручил бокал Соне.
– У меня есть условие, – сказал я. – Помнишь, какое?
– Помню, – ответила она. – Работаем вместе.
31.12.16