Глава 3
Стоя на пороге, Фёдор с удивлением и радостью всматривался в темнеющее на подушке лицо дочери. Свет фонаря падал в окно, высвечивая небогатую старомодную обстановку. В огромном резном буфете тускло поблескивали фужеры и рюмки, на покрытом белой скатертью столе стояла ваза с цветами, а с гобеленового ковра над Таниным диваном смотрела куда-то в сторону пара легконогих оленей.
Рассыпанные по подушке волосы дочери неожиданно напомнили Фёдору дорогое и тайное то, что хранил он в себе все годы, не отдавая ни времени, ни расстояниям.
По-матерински овальное лицо её, словно бы принимало новую форму, утончалось, светлело, высвечивалось из далёкого далека. Сколько лет ему было в ту пору? Девять? Десять?
…Табор медленно полз по дорогам Западной Украины, от города к городу, от села к селу. В запустелых полях и у разбитых войной и распутицей дорог ржавели подбитые и брошенные немецкие орудия и танки. Некогда, да и некому пока было их вывозить. Там и сям валялись зачастую пробитые, а больше целые, с крестами и рожками, солдатские каски. И шебутные проворные цыганские мамки ловко приспосабливали их, то под казаны для мамалыги, то под срамные горшки для своих малых, вечно дрищущих цыганят.
Катил обоз, понуро шагали лошади. И в эту монотонную скрипучую музыку вдруг врывался будоражащей нотой весёлый женский вскрик, и с остервенением и грохотом летела в кювет фашистская каска, наполненная тем, чем ей и надлежало теперь быть наполненной.
Иногда в попадающихся на пути городках и селениях табор останавливался у каких-то странных холмов и рвов, похожих на большие рваные раны. То были братские цыганские могилы. И долго тогда стояли возле них продутые ветрами кибитки, горько звучали в сыром продымленном воздухе слёзные поминальные песни и неслись гортанные проклятья Гитлеру и всем его зверям.
В этот год юный Фёдор влюбился. Но о любви его не догадывался никто. И даже та, которая разбудила в нём это чувство, не знала об этом.
Её звали Рика. Аурика, Аура - золотое счастливое полуиспанское имя с такими зовущими и звучными долгими гласными.
- А-а-а-а-у-у-у-у-у-р-а-а-а!.. Л-а-а-а-а-у-у-у-у-р-а-а-а-а-…
Никогда и нигде не встречал потом Фёдор таких губ, такой женственности. Волосы Рики были похожи на гривы бешеных отцовских вороных - гордости и надежды всего табора. Когда проходила она по улице, даже женщины оглядывались на неё. А уж по разбитым мужским сердцам могла бы она ступать, как по булыжникам.
- Ри-и-ика-а… Аури-и-ика-а... А-у-ура-а-а-а…
Цыганские парни, соперники и сорви головы, терпеливо ждали, кого она выберет себе в женихи. Чего только не вытворяли в её честь! Дрались на ножах, головы ломали на скачках, чёрту душу закладывали на кражах. И пытались, пытались через колдовских старух-гадалок добыть приворотного зелья, чтобы опоить её, или заговорить суеверно и яростно неподатливое девичье сердце.
Да только сама Аура, видать, была колдуньей. Ничто на неё не действовало - ни карты, ни травы. А полюбить, наконец, полюбила. Чужака! Молодого, не очень-то и видного собою цыгана.
Долго стоял табор в небольшом прибугском городке. В округе свирепствовал сап, на дорогах дежурили санитарные кордоны, а с гор и из леса всё ещё выходили недострелянные бандеровские боевики. Конечно, при желании, табор мог обойти любой кордон - не так-то много их было. Но решено было беречь коней, не дай Бог, клятый мор ударил бы по ним!
Тут и познакомилась Аурика с Габором - инструктором партийного райкома. Был он невысокого роста, густобров и глазаст. Ходил в стареньком офицерском кителе с нашивкой за ранения и недлинной орденской планкой.
В таборе его приняли настороженно. Старики с неудовольствием слушали речи сородича об оседлой жизни, о бесцельности кочевого цыганского пути. Всё это было им не в новинку. Не раз и не два в разных концах страны призывали их откликнуться на страстный призыв. Да только для этого нужно было расстаться с волей и различными благами и привилегиями, что выгадывали для себя в общинных сообществах самолюбивые крепкие бульбаши.
Габор хоть и молод был, но не глуп. А жизнь за короткое время познал так, как не познал её за долгие годы баро Илия Прокопчук - господин и владыка затурканных душ цыганских. Это бесило Илию, заставляя с подозрением относиться к райкомовцу. С одной стороны уважение парню, вон какой человек! С другой - неприязнь, желание отвадить от ненужных посещений, ревность тяжелая, тугая.
“Через Закон преступил. Умнее батек хочет казаться. Поучить бы следовало молодца...”
Да только учить не пришлось. Жизнь сама трудный спор разрешила. Во время одного из бандеровских налётов на райком погиб Габор. Отстреливаясь, уложил из своего ППШа десяток лесовиков, а последнюю пулю для себя приберёг. И вошла она ему в сердце беззаботно, играючи, просто...
С той поры у Рики всё пошло наперелом. Ничто её не радовало, не привлекало. Всё чаще она задумывалась о чём-то. Всё чаще видели её люди с какой-то книжкой в руках. Странно это было - цыганская девка и с книгой. Хотя против небольшой грамотёшки никто не возражал. Читать и расписываться за себя и кочевникам было необходимо.
Однажды в базарный день, когда табор почти опустел, покопались старики в Аурикиной кибитке. На широкой подушке, сшитой из цветных лоскутов, лежала небольшая потрёпанная книга. Илия осторожно взял её в руки, полистал. Думал, заговорник какой- нибудь , магия черная или белая. А оказалось, чёрт знает что! То ли по кузнечному, то ли по металлическому делу учебник. "Как закалялась сталь!"
Покачали головами старики, поосклабились. Дура - девка! Не иначе её к наковальне потянуло, подковы гнуть. А ведь сроду такого не было ни в одном цыганском роду. Отхлестать бы кнутом, так шуму не оберешься. Жизнь-то вон как поворачивается! Не углядишь за стервенятами, не прижучишь вовремя, так и растеряешь всех на большой безоглядной дороге.
Вздыхали старики, задумчиво грызли старые обкусанные трубки. Понимали, что вконец обветшали дедовские традиции. И искать надо что-то новое. Но что?
А среди цыган молодёжь пошла занозистая - всё видит, всё чувствует. Как народ всё разрушенное войной восстанавливает, как жилы рвёт на полях и заводах, как с бандитами бьётся, жизни своей не щадя.
Значит, есть что-то более высокое, чем заскорузлая цыганская правда! Да и что молодым в этой правде? Круглый век кочевать без дела? Как перекати-поле, в отрыве от всеобщего. Вроде бы на одной земле живут, с одним народом, а всё равно будто чужие.
Одно только и держит, что родные братские могилы, Да и те давно уже не цыганские, а всеобщие. Старожилы местные за ними ухаживают, оградки ставят, памятные плиты кладут... А так-то ведь цыганам, не всё ли равно где кочевать? То ли по-над Доном, то ли за Дунаем...
Думали, думали старики, ничего не придумали. На родителей Рикиных и то воздействовать не решились. Потому, как и те к оседлой жизни потянулись в открытую . Надоело бездомье , безродье, бестолковая пустяшная судьба.
- Эхе -хе, не то пошло цыганство, не то, - сокрушённо вздыхал Илия. -Мужики пожилые да бабы ещё горазды на промысел. Кто гаданьем на хлеб зарабатывает, кто тем, что плохо лежит. А байстрючня уже на танцы в клубы бегает, техникой интересуется, с городскими девчатами общий язык находит. Недавно Никольский табор встретили - так вожак на себе бороду рвёт. Трое его парней в военкомате в армию попросились. Взяли их на учёт, в заводское общежитие определили. Работают пока в поте лица, но, видать, вот-вот поедут...
Поэтому, чтобы в своей общине разброда не было, поднял Илия цыган, заторопил, погнал гнедых и каурых вперёд, вперёд, подальше от всяческих бед и соблазнов.
Замелькали дороги - одна сменяла другую. На восток ли, на запад, на север, на юг, - куда попутный ветер дунет, куда кони свернут, туда и надо цыгану.
Спешил табор. Скрипела и покачивалась среди других тёмно-зелёная, обтянутая старым военным брезентом кибитка Рики. Сидела молодая хозяйка на облучке, погоняла коней. Сама вся чёрная, осунувшаяся, с обкусанными припухлыми губами. Ещё красивее казалась она Фёдору, ещё пронзительнее и пугающе горели тёмные пустые глаза. И всё молчала, молчала. Что вечерами у костров цыганских, что днём в дороге. Ни карт в руки не брала, ни гитару. В шаль цветную с кистями закутывалась и бормотала про себя одни и те же слова:
Нэ тумро зеленэ урдо нурдо,
Е прологе-е-еште тэ-э-эридо.
Ай, тумро тэрни тэрни чаю ри ,
Аджака чивга грэпки джаури...
Шло второе послевоенное лето. Земля истерзанная, измученная, цвела, как могла, откуда только силы брались. Даже у посечённых осколками и пулями деревьев уцелевшие ветви шумели живительной зеленью. Травы шли в рост густые, крепкие. После прошлогодней засухи и коням, и людям жить и надеяться легче стало.
Вот и раззудилисъ цыганские плечи, ослабевшие руки запросили работы. Надо было и сена накосить, и коней многих заново перековать. Покурил, подумал Илия и велел остановиться на постой возле небольшого старинного городка, счастливо пощажённого войной. На берегу певучего Дона в соловьиной березовой роще раскинулся табор. Живописный , таинственный, тут же привлекший к себе внимание и горожан, и неуёмной районной милиции.
Оказавшись сразу под двойным присмотром, цыгане вели себя скромно. Кони вольно бродили над рекой, отдыхая и нагуливая вес. Бабы затеяли большую стирку и полоскали прямо в Дону штопаные портки и рубахи мужей и сынов и свои лицованные перелицованные, скроенные чёрт знает из чего, цветастые юбки.
Фёдор пас вороных. Глаз с них не спускал, потому как знал их заветную цену. Такая пара, как говорил сам Илия, трёх таборов стоила. Любой колхоз или конезавод за них большие деньги дал бы. Да и из чужих залётных таборов конокрады за ними давно охотились. Конь есть конь. А за хорошего коня цыган ни души, ни головы не пожалеет. Ерунду говорят, что цыган у цыгана коня не сведёт. Крали, крали не раз и не два.
Ближе к вечеру, когда в одиночку, когда с отцом, приводил Фёдор коней к реке, поил, купал, восторженно целуя в блестящие, словно выточенные из агата глаза и ноздри. И вдруг однажды увидел Ауру.
Обнажённая, лёгкая, она шла к воде, распустив по плечам волосы и подставив уходящему солнцу запрокинутое печальное лицо.
У Фёдора дыхание перехватило, словно бы кто-то сдавил железными пальцами горло, да так и держал. Не отрывая глаз от Рики, он торопливо перекатился в камыши и затаился в них, потрясённый и обессиленный.
Не подозревая, что кто-то за ней наблюдает, девушка постояла на берегу, а потом бросилась в волны и поплыла размашисто и ловко, будто только этим и занималась всю жизнь…
Прислонясь плечом к дверному косяку, Фёдор помотал головой, снова увидев ту мимолетную картину.
Таня спала по-прежнему спокойно, запрокинув за голову тонкую руку, и словно бы чему-то улыбалась во сне, словно бы кого-то звала…
Стараясь не скрипеть, Фёдор прикрыл за собой дверь, на цыпочках прошёл к себе и, как был в пиджаке и ботинках, упал на тахту. Из соседней комнаты доносился прерывистый храп матери. Фёдор вздохнул и, включив транзистор, покрутил ручку приёма на средних волнах. Голоса, напевы, музыкальные фразы сменяли друг друга. Мелькнувший среди других звон гитар и глубокий чистый баритон привлекли внимание. Фёдор настроился на неизвестную станцию, прислушался. Передавали цыганские песни.
“Как по заказу, - подумал он. - Очевидное - невероятное…”
Гитары гудели, постанывали, голос то замирал и удалялся, то возвращался и креп. Фёдор вслушивался в незнакомые, неслышанные ранее слова, и душа его обмирала. Песня была словно бы о нём и о той, которой у него не было никогда.
От вина ли, от вины
Сердце в груди стонет.
Отшумели наши сны,
Отскакали кони.
У печального шатра
Ни жены, ни друга.
Только горький дым костра
Да в траве подпруга.
Разлюбила? Не беда!
Сердцу не прикажешь.
Наше горе - лабуда.
Где упал, там ляжешь.
Речка под горой бежит,
Ручей в гости манит,
Нашу встречу ворожит,
Да, боюсь, обманет.
Лишь гитара никогда
Песню не забудет.
И холодная вода
Душу мне остудит.
И опять в моей судьбе
Злая карта ляжет, -
Об украденной тебе
Ничего не скажет...
И снова жарко ударило в глаза солнце. И вновь пошла по песку стройная обнажённая дедушка, вся в серебряных брызгах искрящейся нежной воды.
Так вот до сих пор и идёт она по его судьбе. Самая любимая, самая желанная, самая недосягаемая.
- Детская любовь! - усмехнулся Фёдор, вспомнив, как отец когда-то смеялся: "Какая может быть любовь у мальца?"
А ведь может, может быть, да ещё какая!..
...Только к вечеру с зашедшимся от мечтаний сердцем Фёдор выполз из своего убежища. Огляделся испуганно, вспомнив о забытых и брошенных конях. Подхватив кнут, засвистел протяжно, тонко, по-особому, и чуть не заревел от радости, когда на знакомый зов, заливисто отозвались из-за кургана его вороные. Уж как он целовал и миловал их в тот раз, какие сладкие слова говорил. Словно бы Аурике - и откуда только что взялось!
Вечером он несколько раз прошёлся мимо её кибитки, гордый и взволнованный своей сокровенной тайной. Косил вроде бы равнодушным глазом на костёр, на котором она варила нехитрое варево, и всё мечтал услышать её обращенный к нему томительный ласковый голос.
Однако Рика его не замечала. Только старый Себастьян, отец её, приглядевшись к мальцу в наползающих сумерках, окликнул его:
- Ты чего, Федяй, без дела шатаешься? Оголодал, небось? Иди к нам, присаживайся, сейчас похлебка будет готова!
- Нет, нет, - испуганно замахал руками Фёдор. - Я не за тем... Ножик перочинный потерял! - неожиданно соврал он. - Хороший ножик... острый. Вот и ищу. Жа-а-алко!
- Ещё бы , - посочувствовал Себастьян. - Нож для цыгана, что третья рука. Ну, ищи, ищи, может и надыбаешь.
Аура к этому разговору не прислушивалась. Была занята своим - сокрытым ото всех. Такой навсегда и запомнилась. Освещённая пламенем, истомлённая, гордая, горькая...
А назавтра случилась беда.
Был базар. Было воскресенье.
Ещё с ночи небо заволокли тучи, и под утро посыпался мелкий и нудный сиротский дождик. Из окрестных сёл спешили на торг колхозные подводы и редкие грузовики. Накрываясь с головой, кто брезентом, кто мешковиной, сидели в них люди, нахохлившись, точно куры на насесте.
В этот день увязался за отцом на базар и Фёдор. Дада - Павел Петрович был горазд на чекан и на шорное дело. А потому приволок на базар изделия свои: два хомута и добротную сбрую для парадных конских выездов. В послевоенное время товар этот был в хорошей цене и легко находил покупателя.
Из вырученных денег отец выделил сыну красную похрустывающую тридцатку, потрепал по давно не стриженым лохмам .
- Купи себе петушков на палочках, побалуйся!
Петушков, так петушков. Фёдор перечить не стал. Выбрал трёх ярко-красных на деревянных неструганных лучинках. Одного тут же за щеку сунул, других за пазуху для сестрёнок - Нины и Любочки. Затем, важно заложив руки за спину, пошёл по рядам, разглядывая всевозможную снедь и товары, разложенные на прилавках.
От обилия их глаза разбегались. Но более всего привлёк мальчишку граммофон - почти новый, нарядный, с позолоченной иерихонской трубой. Носатый, приземистый инвалид на деревяшке, набросив на плечи солдатскую шинель, будто шарманщик, накручивал ручку машины. И бежала по чёрному лоснящемуся диску тонкая тугая игла, выжимая из узких бороздок приятные звуки.
Счастье моё я нашёл
в этой жизни с тобой.
Всё для тебя -
И любовь и мечты-ы...
- Эй! Чо рот разинул? - засмеялся инвалид, обнаружив прямо перед собой большеглазого чумазого цыганенка. - Застегнись! Не то проглотишь леденец вместе с палкой! Сладкий петушок-то, а?
- Уууууй, - закивал головою Фёдор.
- Ну, ну, - сказал инвалид и, неуклюже подпрыгивая на деревяшке, потянулся к новой пластинке.
В промтоварном ряду, у государственных ларьков с полупустыми витринами, колыхалась толпа. Задние напирали на передних, пытаясь пробиться внутрь большого шумящего круга. Ловко работая локтями среди орущих баб, Фёдор протиснулся вперёд и замер, в смятенных чувствах.
Окружённая враждебной толпой, затравленно оглядываясь по сторонам, перед ним стояла Аурика. Какой-то благообразного вида хмырь прыгал перед ней, хлопая себя по карманам серого вымокшего пальто.
- Две тышши, граждане! Две тышши, червонец в червонец! - натужно захлёбывался он, багровея от ударившей в голову крови. - Вот тут, в этом кармане были. А теперича нет! И как ловко стянула стерва! Булавка на месте, а гумажника нет!
- Да врёшь ты, не брала я у тебя ничего, - негромко оправдывалась Аурика.
- Как вру, как вру? - завертелся мужик. - Я муку продал, на манухвактуру нацелился! Хвать за карман, а гумажник тю-тю! А окромя её стащить было некому! Цыгане, они и есть цыгане. Ублюдки одни! Отдавай гумажник! Слышь? По-хорошему!
- Да не брала я! - раздражённо крикнула Аурика. - Напраслину возводишь. Сам посеял где-то спьяну, а человека хулишь.
- Че-ло-ве-ека?! - Хмырь прямо-таки зашёлся от злости. - Лю-у-уди! Да чего это деется? На глазах тебя граблють, да и в рожу плюют! У неё мои деньги, вот вам крест, у неё!
-Да обыщи, коли так, - протянула ему свою корзинку цыганка. – На , шмонай, будь ты проклят!
- Ишши!.. Ищи! - ободряюще завопили торговки из первых рядов.
- А в особенности щупай там, где круглее! - пробасил под общий смех какой-то прыткий болван.
Хмырь торопливо придвинулся к девушке и дрожащими потными руками стал охлопывать, обыскивая её. Наконец, не веря себе, обернулся к окружающим.
- Ничего нет!
- Значит, плохо искал! - заревел тот же бас. - Ты у ей под юбкой пошарь, может, там и отыщешь!
Хмырь стоял в раздумчивости, готовый , как видно, на всё.
Рика беспомощно огляделась. Настороженные, недобрые лица, жаждущие веселья и чужого позора, глядели на неё со всех сторон. Стадное чувство, сбившее их в эту толпу, нарастало и крепло. Рика попыталась как-то вразумить их, пробудить человеческое, но всё было напрасно. Редкие голоса, призывающие вызвать милицию, тонули в общем хоре гомонящей толпы.
- Да вы что? - закричала девушка. - Рехнулись, что ли?
- Ищи, мужик! - подстрекательски взвыл тот же подлый бас. - Там у ей всё припрятано, под подолом!
- Ишши!.. Ищи -и! - глумливо загомонили вокруг.
-А-а-а, су-у-ука! - захрипел ошалевший хмырь и, поддавшись науськиваниям, пошёл на Рику.
- Не подходи! - сдавленно прошептала девушка. - Убью!
В её руке неожиданно сверкнул хищно вскинутый нож немецких десантников - заповедный подарок Габора.
Хмырь остановился, втянул голову в плечи и переступил с ноги на ногу.
- Ты чево -о? - выдавил он.
- Не подходи! - повторила Рика. - Убью! Не брала я твоих денег! Не воровка я!
- Как не воровка? - злобно взвизгнула какая-то краснорожая выпившая баба. - Да вы все, цыганы, как есть, ворьё! Она, она украла, граждане! Я видела! Тащи ее, гадину!
- Бей! - шутовски выламываясь, подначил бас. - Да-а-ви-и!
Рика взмахнула ножом, но сзади на неё навалились сразу несколько тел, сбили с ног, подмяли и принялись топтать...
Почерневший от ужаса Фёдор бежал по базару, созывая цыган.
- У промтоваров Рику убивают!.. У промтоваров Рику убивают!
Цыгане, на бегу подбирая с земли булыжники и выхватывая ножи, спешили к ларькам. Вслед им неслись тревожные голоса и запоздалые милицейские свистки.
Посреди раздавшейся, опомнившейся толпы, раскинув бессильные руки, лежала Рика. Окровавлённое, распухшее лицо её было страшно.
Несколько цыганок, упав на колени, бросились приводить её в чувство.
В наступившей бессмысленной тишине разносился голос участкового милиционера. И захлёбывающаяся, горячечная скороговорка гладко выбритого хмыря.
- Гумажник украла, товарищ начальник! Вот тут лежал, в кармане... Вот тут... вот тут...
Внезапно он как-то странно охнул и умолк. Лицо его стало ещё более напряжённым, краска медленно сползала со щек. Торопливо расстегнув булавку, он всё глубже и глубже запускал руку в карман, видимо, уже продырявленный. Выражение его глаз стало совершенно растерянным.
-0-ошибочка произошла, - неестественным дискантом, запинаясь, произнес он. - Кажись, нашелся... гумажник… Вот он... вот... За подкладку, гад, провалился…
Он медленно вытащил руку и, не веря себе, повертел перед глазами обтрёпанный толстый кошель. Виноватая толпа застонала от ужаса.
Захмелевшая баба, что орала больше всех, выдавая себя за свидетельницу, громко икнула и рванулась бежать. Но ей вцепился в волосы Фёдор.
- Вот... во-от! Я всё видел! Это она орала, что Рика воровка! Она заводила всех! И ещё один... горластый!
- Да ты что? Ты что? - отбивалась бабища, пытаясь вырвать свои сальные лохмы из цепких рук цыганенка. - Спа-а-асите, граждане! Ми-и-илиция! Уби-ва-юуут!..
Дальше Фёдор плохо, что помнил.
Несколько цыганок, оттолкнув его, как волчицы, вцепились в базарницу.
Снова всё зашумело, задвигалось. Два милиционера с трудом вырвали подстрекателей и заслонили их своими телами. Участковый лейтенант, держа руку на кобуре, кричал, глядя в глаза напиравших на него цыганок:
- Не подходите! Не дам! Не берите греха на душу!
-Отдай! - требовали цыгане. - Отдай! Мы сами с ними разберёмся!
Откуда-то вынырнули санитары с носилками, осторожно уложили на них Рику и побежали к ближайшему медпункту.
Милиционеры, теснимые со всех сторон, отступали к выходу с рынка. Хмырь выл. Пьяная баба визжала. Несколько цивильных граждан избивали ногами валяющегося в грязи басовитого поджигалу.
Митька Дехтура, сын погибшего на фронте сержанта, изловчившись, бросил камень в хмыря. Тот завыл ещё громче и схватился за голову. Из-под широко расставленных пальцев ало побежала змеистая струйка крови.
- О-отда-ай! - требовали цыгане.
- Не-ет! - намертво зажав в руке ребристую рукоять нагана, сипел лейтенант.
Тогда камни полетели и в него.
Проезжающий мимо гицель, чуть не слетел с облучка, когда лейтенант, схватив его кляч под уздцы, толкнул к набитой собаками будке хмыря.
- Ле-е-езь! - пронзительно закричал лейтенант и рванул на себя дверцу клетки. - Ле-езь! Или я за тебя не отвечаю!
Испуганные, дрожащие псы, щеря клыки, сбились в кучу перед впихнутым к ним орущим окровавленным человеком.
- Го-о-они-и! - приказал лейтенант. - В милицию! Бы-ы-стро-о!..
Безответные клячи рванули во весь опор, насколько позволяли их никчемные бедные силы.
Лейтенант бежал за фургоном, цепляясь онемевшей рукой за деревянные прутья клетки.
- Го-о-они-и!
Сбив с ног и потоптав отставшего милиционера и бабу, цыгане устремились за повозкой...
За окном заметно посветлело. Фёдор поднялся с постели и взглянул на часы. Было начало пятого. Сняв пиджак и ботинки, он потёр занемевшую грудь и снова лёг. Но сна, как и не было. Взбудораженный мозг отказывался повиноваться тормозам, нервы были напряжены как тогда, в тот дождливый трагический день...
… Рику до медпункта не донесли. Подоспевший врач констатировал смерть прямо в дороге и велел отправить тело в морг.
Однако цыгане не позволили это сделать.
Зелёная кибитка Себастьяна уже стояла на улице. Он сам поднял на руки мёртвую дочь и бережно уложил её на охапки свежего, недавно накошенного сена. Затем молча, не проронив ни слезы, ни слова, сел на козлы и поехал к милиции.
Взбудораженный, взбешенный табор окружил приземистое двухэтажное здание райотдела со всех сторон. Толпа мужчин и женщин волновалась возле крыльца, на котором стояли прокурор и начальник милиции. На уговоры разойтись и довериться правосудию никто не реагировал. Требование было одно:
- Отдайте убийцу!
Трое суток трепетал городок, в ожидании страшных событий. Трое суток осаждали цыгане милицейскую крепость. Трое суток на не по-летнему холодном ветру лежало в зелёной кибитке почерневшее тело Рики.
Все эти дни Фёдор почти не отходил от неё, зажигая и меняя угасшие свечи, собирая в плетёную кошелку рубли и монеты, которые оставляли в изголовье и ногах покойной приходящие поклониться ей люди.
На вторые сутки после убийства Митька Дехтура и Сенька Рысак - два неистовых Рикиных обожателя - за отъявленное хулиганство и нападение на представителей власти были посажены в КПЗ.
Однако начальству пока было не до них. По указу из центра следствие и суд по делу хмыря и самогонщицы были молниеносно ускорены. Под усиленной охраной их вывезли из городка и заключили в областную тюрьму.
Спустя некоторое время туда же отправились осуждённые по своим статьям Рысак и Дехтура...
Рику хоронил почти весь город. 3аведующий кладбищем выделил хорошее сухое место на холме под пирамидальными высокими тополями. Исполком помог с железом, и цыгане под руководством знаменитого своего кузнеца Данилы Чёрного, сами выковали из тяжёлых прутьев и установили на могиле ажурную ограду...
А наутро вновь заскрипел обоз по подсохшей дороге, уходя всё дальше и дальше от этих негостеприимных мест.
И по мере того, как удалялся табор, всё чаще отделялась от него, то одна, то другая кибитка.
Никуда не поехали, оставшись возле дочкиной могилы, Себастьян и Камилла. Где-то за Воронежем отстали Данила Чёрный и Иван Прокопчик - двоюродный брат и вечный соперник Илии. А там и Павло Федоренко повернул вороных в противоположную сторону и осел в Белокрыльске, приобщаясь сам и навсегда приобщая детей к трудовой и осмысленной жизни.
Как давно это было! И было ли вообще?
Время от времени, от проезжавших через город цыган, доходили до Федоренков слухи о судьбе Митьки Дехтуры.
Всякими правдами и неправдами ухитрялся он следовать за своим должником. И на Севере побывал, и в Средней Азии.
А тот, будто чувствуя за собой погоню, уходил, то скрываясь в лагерных штрафных изоляторах, то бросаясь в какой-либо новый тюремный этап.
И вот, наконец, в начале тысяча девятьсот пятьдесят второго года , старый Себастьян прислал Павлу Петровичу из Златогривы копию обстоятельного Митькиного письма.
"...А с этим псом, наконец, я встретился. Случилось это на строительстве Волго-Донского канала, в районе станицы Цимлянской. Был он очень растерян , и всё ждал расплаты за проклятые грехи свои. Только марать руки об него не пришлось. Во время работы оступился он нечаянно в котлован, куда тотчас же просыпался бетон из четырёх самосвалов. Так что, как ни старались его извлечь, ничего у нас не вышло. Замуровало его накрепко и навсегда..."
Где тут была правда, где выдумка, решить никто не смог. Только, зная упрямый характер и волю Митьки, в правоте его слов не сомневались. Если уж он брался за что-то, то всегда доводил до конца…