Жертвам голодомора на Украине в 30-е годы прошлого века посвящается.
На неровной стене плясали причудливые тени. Если слегка смежить веки, то, сквозь радужный частокол ресниц, можно было угадать и знакомые образы любимых сказочных героев, и омерзительных чудовищ, и загадочных существ с множеством голов и щупалец. Они жили недолго, наползая и поглощая друг друга, обретая в мгновение ока иные очертания.
Фёдор с младшим братишкой могли долго не отводить завороженных глаз от стены, словно экрана, и она сполна оправдывала их ожидания. Живое мальчишеское воображение рисовало безудержно несущуюся в атаку конницу, яростные битвы, сраженных всадников. Если прислушаться, можно было уловить целую симфонию звуков, где солируют лязг и скрежет стальных клинков, храп вздыбившихся лошадей и гулкая ружейная канонада.
Сейчас же этот этот судорожный танец распоясавшихся теней не только не занимал Фёдора, но и страшил, а подступающий со всех сторон мрак касался его своими цепкими крючковатыми пальцами.
Робко горела, нещадно чадя, лучина. Зыбкий свет её выхватывал из темноты голые, обветшавшие стены, краешек большой печи с ухватом, часть дощатого, отполированного руками до блеска, стола.
Напротив угадывался смутный профиль матери, склонившейся у постели младшего брата. Казалось, бесплотная тень оставила опостылевшую стену и, подойдя к постели, окаменела там, приняв человеческий облик.
Всё из съестного, что по прихоти судьбы оказывалось в доме, мать отдавала им. И нередко сердилась, когда Фёдор упорно, не без усилий, отказывался проглотить полагающуюся ему долю, оставляя часть ей. Бесцветной вереницей тянулись дни и она всё чаще возвращалась домой с пустыми руками. Устало сгорбившись, садилась у стола и смотрела вдаль каким-то отрешенным стекляным взглядом. Всё нехитрое, годами нажитое добро, мать постепенно обменяла на хлеб. Торговаться не приходилось.
А отца всё нет. Немало времени минуло с тех пор, как он подался в город. Твердо обещал, раздобыв хлеба, вернуться. Подхватил Федора на руки, ласково, как никогда прежде, обнял.
- Береги, сынок, мать. Ты сейчас старший в семье.
Уходил он неохотно, тяжелой шаркающей походкой, ощущая на себе три пары глаз, в которых застыли любовь и надежда, страх и отчаяние.
Безрадостно шелестят дни, а от него никаких вестей. Фёдор знает, чувствует каждой клеточкой тела, что будь отец жив, он обязательно вернулся бы. И от этой стылой и страшной в своей наготе мысли на душе становилось ещё безысходнее.
Отец, бывало, целыми днями пропадал в поле. А приходил домой – и не спускал их с рук. Смеясь, подбрасывал под потолок, крепко, до хруста в костях, прижимал к груди и щекотал лицо своими жёсткими, прокуренными усами. Руки его, большие, натруженные, с вздувшимися жилами, пахли полем и ветром.
- Помощники растут, - усмехался он. – Да не балую я их, не балую, - говорил жене, укоризненно покачивающей головой.
Из глубин памяти вновь всплывает смеющееся лицо отца, благоговейно переливающего из ладони в ладонь янтарный ручеёк пшеничных зёрен. На светлой рубашке его играют солнечные блики...
Особенно трудным для Фёдора оказалось привыкнуть к голоду. Сначала его неотступно терзали голодные спазмы и навязчиво, до горячечного бреда, преследовали мысли о хлебе. Затем это чувство притупилось и отступило куда-то на задворки, уступив место нарастающей слабости. Появилось странное оцепенение, при котором перестаёшь ощущать собственное тело и видишь его словно со стороны, с благополучной позиции постороннего наблюдателя.
Мать с трудом поднялась. Подойдя к Фёдору, положила ему на плечо невесомую руку.
- Ложись-ка, сынок, спать. Поздно уже, - слетел шелест с её губ.
Колеблющиеся отсветы лучины падали на её лицо, освещая темные колодцы глазниц, в глубине которых мерцал лихорадочный блеск.
- Отец-то, вот-вот, должен вернуться. Видать, где-то задержался, - словно угадывая его мысли, выдохнула она.
Фёдор догадывался, что слова эти, отдающие горечью, она говорит больше для него и был за это ей благодарен.
- Мам, а мам, неуж-то вот на этом столе, - провёл он рукой по его шершавой поверхности, - когда-нибудь, будет лежать хлеб, много хлеба?
- Да, сынок, конечно. Вот вернётся отец.., - она не договорила, прислушалась к чему-то и, не то вздохнув, не то застонав, вновь припала к постели младшего брата. Под ногами её уже не скрипели, как прежде, половицы.
Фёдор забрался на печь и забылся в беспокойном сне. Утром, прежде чем отправиться на улицу, он подошёл к разметавшемуся в постели брату. Если бы совсем недавно ему показали этого маленького, сморщенного человечка, он бы не признал в нём младшего брата. В свои пять лет Дмитрий выглядел крошечным высохшим старичком с непомерно большой головой и восковым телом. Есть он уже не просил. Временами открывал запавшие, с морщинками в уголках, глаза и с недетским выражением водил ими по комнате. Порой что-то порывался сказать, тесно льнул к матери. На постели его лежал игрушечный деревянный автомобиль, смастерённый ещё отцом. Тонкая детская рука часто нащупывала его. Фёдор поправил сползшее одеяло, подвинул ближе игрушку. Машинально открыл непривычно тяжелую дверь и вышел во двор.
На него обрушилось целое половодье солнца и света. Стоял весенний звонкий день. Огненными языками полыхали заросли сирени, словно в её душистых гроздьях трепетала радость пробудившейся земли. Казалось, весь воздух был пропитан её дурманящим и приторным благоуханием. Фёдор пил этот терпкий, тягучий, словно патока, аромат и, задыхаясь, с подступающей к горлу сладкой тошнотой, чувствовал, что начинает растворяться в душном сиреневом мареве, как невесомым становится тело. Вот только ноги, вросшие в землю тяжелыми свинцовыми болванками, были непослушны.
Ещё там, у постели брата, Федор решился, хотя раньше гнал эту мысль, как докучливую ворону. Он шёл сквозь притихший строй из опустевших вымерших улиц. Недобро и сумрачно косились на него темные провалы подслеповатых окон. Над селом не вились дымные шлейфы, не слышалось глухого собачьего лая и беспечного детского смеха. И от этого брала за душу какая-то жуткая оторопь. Было видно, как неимоверно быстро разраслось сельское кладбище, вспарывая поверхность земли свежими холмиками, взывающими к бесстрастному небу. Золотистым хлебушком сияло в нём солнце.
Фёдор нескоро дошёл до околицы. Здесь, отстраненно, в стороне от других, возвышался добротный, крытый железом, дом. Зажиточные хозяева его жили замкнуто, нелюдимо, ни с кем не знаясь. Впрочем, с районными властями они умели ладить. Поэтому их закрома не были подчистую опустошены, как у всех остальных. Во всей округе даже посевное зерно было конфисковано. В этот дом зачастили гонимые нуждой и голодом сельчане. Одни несли свои немудреные пожитки, другие – деньги в обмен на жалкие крохи хлеба. Бывала здесь и его мать. Во дворе обычно звенел цепью огромный пес, злобный нрав которого был хорошо знаком сельской детворе. Сейчас его было, почему-то, не видать. Мальчик робко постучал. За дверью кто-то долго перебирал ключами, гремел засовами. Наконец, отворили. Фёдор оказался в просторной горнице.
- Ну, чего тебе?
На него в упор, не мигая, смотрел немолодой тучный мужик. На полном, одутловатом лице его нервно вздрагивала седая щеточка усов. Густо пахло дрожжами, кисловатым запахом теста, настоянным ароматом свежего каравая. В соседней комнате у печи, гремя ухватом, хлопотала круглолицая хозяйка. Рядом с ней на столе лежали хлеба, исходящие жаркою негою.
- Дядя, можно немножко хлеба. У меня дома ... брат.., - Фёдору не удалось договорить.
Стыд и слёзы перехватили, стиснули горло, словно он оказался, вдруг, в холодной водной толще и, беспомощно извиваясь, задыхаясь от нехватки воздуха, рвался к поверхности.
- Так-так, значит, попрошайничать пришёл, - мужик красноречиво переглянулся с хозяйкой.
- Да гони его в шею, много тут шляется таких-то, на всех не напасешься! - оставив ухват и ядовито подбоченясь, сказала она, сверля попрошайку маленькими свиными глазками.
- Иди, милый, иди, - мягко подтолкнул мальчика к двери хозяин, - сами кормимся, что Бог на душу положит.
За оградой дома Фёдору бросилась в глаза сухая, одеревяневшая хлебная корочка. Не веря себе, он бережно поднял её, очистил от пыли. Тесно зажав в руке, пошёл прочь. Порывы весеннего ветра, играючи, налетали на него, бросали из стороны в стороны, рвали пузырящийся подол рубахи. Рядом внезапно взметнулась огромная воронка из пыли и мусора. Она подхватила человечка, увлекла, закружила и швырнула наземь. Он медленно поднялся, отплевываясь от набившейся в рот пыли и протирая запотрошенные глаза. И тут мысль о хлебе пронзила всё его существо. Корочка пропала. В отчаянии, размазывая слёзы по лицу, Фёдор тщательно перебирал, просеивал в руках дорожную пыль, прежде чем онемевшие пальцы наткнулись на твёрдый серый комочек. Он отряхнул его, как мог, сдул вьевшуюся пыль. Придя домой, молча протянул матери. Она осторожно соскоблила с корочки грязь, промыла водой. Очистив и размягчив её, подошла к Дмитрию. Прикрыв прозрачными, синеватыми веками глаза, тот жевал её неторопливо, исподволь, задерживая во рту, как лакомство. Затем с усилием повернул голову.
- Какой вкусный хлебушек, лучше, чем молочко, - едва слышно прошептал он, откидываясь на подушку.
На следующий день Дмитрия не стало. Фёдор смотрел на неподвижное, изглоданное голодом тельце брата и думал, почему-то, о том, что он вовсе не похож на пухлых порхающих ангелочков, которых он видел на картинках в старых книгах. А перед глазами, застилающимися жгучей влагой, стояла, словно наваждение, почерневшая хлебная корочка.