Черта

Петр Пахомов
   Тридцать первого снегурочки зарабатывают больше всего. Готовятся как следует, костюмы по-особенному украшают, шутки хитрые сочиняют – чтобы чаевых побольше срубить. К тому же ночью расценки на морозову внучку и вовсе шальные – не всякая баба пропустит застолье ради надбавки. Разумеется, если эта баба не одинока, какой я чувствовала себя в то время. Такие просто созданы для работы: никто их не ждет, не тащит по клубам, не заставляет свинину печь да селедку под шубой резать. Удобно, ничего не скажешь. Однако меня можно было назвать уникальной: я не любила празднование и никогда не совмещала его с трудом, просто не могла в этот день тешить чужих детей.

   Это длилось уже несколько лет. Обычно я покупала салаты, мясо и что-нибудь крепкое – если редко, то можно. Сидела перед телевизором в родительском доме – они всегда уходят в гости – смотрела фрик-шоу отечественных напомаженных клоунов и старалась ни о чем не думать. Засыпала в кресле со стаканом в руке и обязательно разливала содержимое на себя, когда будила нужда. Веселилась, в общем.

   Так я собиралась отметить и прошлый Новый Год. Хотя, скорее «пережить», если считать то, что творилось у меня на сердце. Все в этот день наваливалось: и горестное былое, и жалкое нынешнее, и туманное грядущее. Ярик звонил каждый раз, как по часам, все уговаривал и уговаривал, талдычил одно и то же. А как узнал, что я работаю в детском праздничном агентстве, вообще проходу не давал – тоже по телефону, правда, но легче от этого не становилось. Переживал, это понятно. Полагал, что я таким образом отраду пытаюсь найти, смирение. Книжек по психологии начитался, возомнил себя доктором, решил, что все знает. Однако надо признать: отчасти был прав.

   Он и в тот вечер позвонил, часов в девять, я уже навеселе была, образно выражаясь. Подышал в трубку, как часто делает, и говорит, чувствую, не без труда:

   – Бросай всю эту фигню, Жень. Данька скучает, – молчит недолго. – Да и я. Я тоже.

   Столько раз это слышала, но все равно горло исправно сжимается, зубы стискиваются, глаза пытаются затолкать соль обратно. Ничего не могу с собой поделать. Выдавливаю сухое «Я не знаю» и трусливо, стыдливо жду. Накрутила снежный ком и теперь не могу остановить, разбить – слишком давит.

   – Мы тебя ждем, – мягко говорит он. – Мы всегда тебя ждем, не только сегодня. Придешь?

   – Не знаю, – твержу я и слышу, как кипит в моем голосе раздражение. Ярик не заслужил такого, точно не заслужил. Но как будто не замечает.

   – Ты не виновата. Ты ни в чем, совершенно ни в чем не виновата, понимаешь? Это несчастный случай.

   Я не отвечаю, стираю слезу. Головой понимаю, что он прав, но помню, какую истерику тогда закатила. Ведь все из-за меня, из-за моей недалекости. Заставила дорогущий, роскошный фейерверк сдать назад, неврастеничка. Боялась, что он перевернется и в нас пальнет, в новостях такое показывали. Ярик с пеной у рта убеждал, что все по технике безопасности, что производитель хороший, что ничего не случится. А мне будто в голову что-то ударило, наотрез была против. Взяли вместо батареи дешевые детские ракетки, чтоб в снег втыкать и радоваться, но Митька, – наш старший, ему пять тогда только исполнилось, – был смышленый, Ярика слушал, логику в его словах чувствовал. Не поверил мне, не проникся – лишь бы пострелять – и остался недоволен, скуксился, ногами стал топать. Он больше всего на свете мечтал запустить настоящий фейерверк.

   Мы были в парке, народу толпилось – не продохнуть. Все кругом взрывалось, светилось, гремело и свистело. Пахло жженым картоном и серой. Данька разрыдался, и вот я вытаскиваю его из коляски, мы укачиваем его, баюкаем – стыдно же, кругом люди – и вроде Митька еще рядом, за ногу мою держится, носом сердито шмыгает... а вот его уже нет.

   Не помню точно, когда именно его потеряла. Недалеко, метрах в пятидесяти – по дорожке только свернуть – вдруг гремит, и лишь тогда я подскакиваю от страха, понимаю, что ногу мою уже давно никто не держит. Верчусь по сторонам, Ярик вертится, зовем Митьку, а стрелять продолжает – там установили батарею из тех, что мы утром вернули в магазин, только дешевую, как позже выяснилось, плохую. Потом ледяной воздух прорезает истошный вопль, за ним другой и третий. Душа уходит в пятки. Ярик с обезумевшими глазами сует мне Даньку и кидается на шум. Я укладываю малыша в коляску и качу следом.

   Есть избитая фраза: «Испугался так сильно, что вся жизнь пронеслась перед глазами». Вот не знаю, насколько она верна. Пока я преодолевала эти несчастные пятьдесят метров, я была, кажется, самым глупым созданием на земле. Все сузилось до крохотной, можно сказать, материальной точки, я ничего не соображала, даже не знаю, как еще это описать. И когда Ярик выбежал ко мне навстречу с Митькой, – окровавленным, уже бездыханным Митькой на руках, – пустота не ушла. Я смотрела на него и знала одно – мир кончился. Вокруг – ничего, полная тишина, космос, вакуум. Вата забила уши, глаза, ноздри, и я уже не чувствую этот страшный металлический запах, не слышу криков, не вижу сочувствующих людей – как они показывают на нас пальцами, суетятся, снуют туда-сюда, звонят в скорую, безуспешно пытаясь вклиниться в поток лицемерных новогодних поздравлений, прижимают детей к себе, закрывают им лица и уводят прочь, прочь, прочь... прячут неокрепшие умы от кошмара...

   Он умер на месте. Я качала его на руках, утирала кровь, убирала русые волосы с глаз. Ждала, что он очнется, как дура ждала. И он не очнулся. А Ярик все это время стоял надо мной и плакал. Данька рыдал в коляске так громко и горько, что казалось, он все понимает. Может, он действительно что-то почувствовал – брат ведь, в самом деле... Но лучше уж нет.

   И вот я ушла. Не выдержала. Расклеилась, ничего не делала, пила, не могла смотреть на Даньку – так было больно. Ведь как можно забыть о погибшем ребенке, забыть любовь к нему, и продолжать любить другого? Я не могла. Пыталась изо всех сил, работала над собой, но была слишком слаба. И потому упрямо молчала в трубку.

   Ярик говорит обреченно:

   – Короче, мы здесь, – вздыхает, спрашивает себя, наверное, «А что я теряю?». –  У меня для тебя подарок.

   И добавляет после недолгой паузы:

   – Ты придешь?

   – Может быть,– давлюсь я.

   – Ты хотя бы подумаешь?

   – Обещаю.

   – Спасибо, – мямлит он, но слышно, что слову моему не верит. – С Новым Годом.

   И кладет трубку.

   Довольно долго сижу в кресле с телефоном в руках, смотрю в никуда. Включаю телевизор, щелкаю каналы бездумно, выключаю. Потом наливаю выпить – немного, мне много нельзя, – и плетусь на кухню.

   – Опять звонил? – интересуется мама. Она режет оливье, весь стол завален овощной кожурой.

   – Приготовил подарок.

   – Ну так иди, – бросает она просто, словно бы бесчувственно. – Уйма времени прошло, сколько можно-то? У тебя семья.

   – Семья, – соглашаюсь я, не хочу спорить. В последний раз, как мы обсуждали мою жизнь, это вылилось в затяжной скандал. Хорошо хоть папа пораньше вернулся, разнял, пока посуду бить не начали...

   Звонит мобильник. Сначала думаю, что это опять Ярик со своими душещипательными предложениями, но ошибаюсь: что-то хочет Костя, менеджер праздничного бюро.

   – Я же говорила, тридцать первого не работаю, – сходу бросаю я.

   – Жень, я знаю, у нас просто ЧП. Богдан пропал, некем его заменить.

   – По-твоему, я для этого подхожу?

   – У нас выбора нет, ты единственная сейчас филонишь.

   – Кость, я сегодня не работаю, ты же знаешь. Я рассказывала почему. Извини.

   На том конце провода шуршит, скрипит пластиково, и трубку берет Сергей Валерьевич, мой непосредственный начальник:

   – Женя, я очень тебе сочувствую. Правда. Не представляю каково тебе. Но если ты не заменишь Богдана, лишу премии.

   – Уж лучше так, – мрачно усмехаюсь я. – После того что я там учиню, вам меня вообще уволить придется. Тем более, я уже выпила. Я не могу сегодня работать.

   – Женя, этой семье плевать как ты выглядишь и какое у тебя настроение. Они наши старые клиенты. Богдан развлекает их несколько раз в год, он даже опаздывать к ним зарекся – не то что прогуливать. Не знаю, что там с ним стряслось.

   – Запил наверное.

   – Он клялся перед ними не пить, – Сергей Валерьевич произносит это твердо. Удивительно, как он поверил Богдану, зная обо всех его похождениях. – Мне их жалко, слышишь? Нельзя их лишать волшебства. Просто станцуй с ними под елочкой, песенку спой, как умеешь. Им этого хватит. Плачу втрое больше.

   Соглашаюсь, потому что хорошую мину строить не просят. И потому, что за Богдана страшно. Вдруг стряслось что? – а я как сволочь бездушная себя веду...

   Заезжаю за костюмом в офис и тащусь через весь город на окраину. По адресу – жуткий девятиэтажный корабль, окна – кривые полусгнившие зубы. Звоню в домофон, отвечает старушечий голос:

   – Кто там?

   – Дед Мороз, – говорю мягким, надеюсь, хоть немного мужским басом.
 
   Дверь открывают, я поднимаюсь на седьмой этаж, и меня встречает ветхая седая старушка с дряхлым вторым подбородком. Из-за её спины высовывается песочного цвета барбос: висячие уши, хвост пистолетом, летаргический взгляд.

   – Проходите, – приглашает бабуля и запирает пса в первой комнате, тот заходится лаем, но быстро прекращает. – Дети в гостиной.

   Времени – без пятнадцати двенадцать. Квартира старая, затхлая, давно не ремонтированная, однако опрятная и большая – четыре комнаты, не считая кухни. В гостиной за широким праздничным столом сидит женщина лет тридцати пяти – красивая, с темными вьющимися волосами. Две древние старушки: одна полная и в совиных очках, другая изящная, хрупкая, с птичьим носом и строгим взглядом. И дед с густыми бровями, мутными глазами и огромным животом.

   Детей я замечаю не сразу. Их двое – мальчик и девочка. Сидят перед телевизором рядом с елкой: мальчик, уже взрослый, лет девяти – на стуле, а девочка, совсем еще маленькая – в инвалидном кресле.

   – А кто это у нас тут прише-е-ел? – восклицает молодая мама.

   Мальчик подпрыгивает, смотрит на меня и прямо светится от счастья:

   – Де! Ма!

   – Правильно! – радуется мама, встает из-за стола и разворачивает дочь ко мне лицом. – Дедушка Мороз!

   Девочка болезненно извивается, тянет ручки ко мне, кажется, хочет что-то сказать, но не может – только гудит, кривляется и пускает слюни. Тело не работает, не слушается – словно не её оно вовсе, чужое, по ошибке досталось.

   У меня колет в груди. Я прошу прощения и выхожу в коридор. В панике набираю Богдана, слушаю гудки целую вечность, и наконец он отвечает:

   – Ты где? Ты уже там?

   – Тут эта семья, – блею я. – Ты должен приехать. Я не смогу с ними, не понимаю зачем вообще пришла. Знала же, что так будет, я же не работаю в Новый Год. Ты должен приехать…

   – Спокойно! – обрывает он. – Я буду через две минуты. Скажи Лене, это мама их, что я уже здесь. Скажи, чтобы подарки в коридор вынесла, мы их в мешок положим и красиво вручим. Поняла?

   Я храбро шмыгаю носом:

   – Поняла!

   Делаю, как он велит. Лена выносит подарки к двери, и мы с ней вместе ждем звонка. Не помню, что именно говорю Богдану, когда встречаю. Что-то едкое, точно – иначе отреагировать на это невозможно. Он вваливается в квартиру в голубом, по швам трещащем костюме, в кокошнике – совершенно трезвый, веселый, шумный, огромный, – ухмыляется и говорит:

   – Снегурочку вызывали?

   Будто ничего умнее не мог придумать.

   Я отвожу его в сторону и шепчу, сверкая глазами:

   – Ты где был?

   – Машина заглохла.

   – А что с телефоном?

   – Так в тоннеле заглохла, прикинь? – бесстыдно разводит руками. В этом платье, весь взмокший, круглолицый и накрашенный он кажется мне большим младенцем. – Пока чинил, пока то, пока се... Сама понимаешь.

   – Чё так вырядился-то? Совсем из ума выжил?

   – Думал, не успею. Так хоть вписался бы грамотно.

   Пульс мой слегка  успокаивается.

   – Давай переодевайся, – говорю. – Пять минут до полуночи. Я тебе больше не нужна.

   Тут в коридор заявляется мальчик, вскрикивает, кидается Богдану в объятья, лепечет одно и то же, уткнувшись ему в живот:

   – Де! Ма! Де! Ма!

   Потом успокаивается, смотрит на меня, затем на Богдана, снова на меня, размышляет какое-то время и очень серьезно, взвешенно произносит:

   – Сне.

   И тычет в меня указательным пальцем.

   – Снегурочка! – смеется Богдан. – Только дай нам переодеться, Вань, хорошо?

   – Хо! – соглашается мальчик и возвращается в гостиную.

   Лена проводит нас в темную спальню, я закрываю дверь и тут же набрасываюсь на Богдана:

   – Это что еще такое?!

   – Жизнь, – невозмутимо отвечает он, стягивая с лица кокошник. – Люди.

   – Это я и сама вижу!

   – Они несчастны, Женя. Живут так постоянно. Они не могут пережить это свое несчастье. Вот вообще совсем.

   – Ты на что намекаешь?! – уже кричу я, чувствуя, как подкашиваются колени.

   – Ни на что, – говорит Богдан с ужасающим спокойствием. Мне вдруг чудится, что он подготовился к такой моей реакции. – Им нужен праздник, нужна Снегурочка, нужен Дед Мороз. Так они перешагивают черту и живут дальше. Так они справляются. Для этого и существует Новый Год.

   За окном вдруг оглушительно бахает, тюль краснеет, зеленеет, желтеет, я вздрагиваю от ужаса и слышу, как щелкают, свистят, шипят, точно брызги шампанского, пиротехнические приблуды. Мне делается дурно, перед глазами мучительно темнеет, и Богдан усаживает меня на кровать, кладет руку мне на плечо.

   – Ты справишься, – говорит он тихо. – Им это надо. И тебе... – он вдруг замолкает, чешет в напряжении подбородок, – тебе тоже... – вздыхает шумно, – надо.

   Я прячу лицо в ладонях. Не хочу, чтобы он видел, как я обливаюсь слезами. Но он, конечно, видел и все понимал. А я посидела с минуту, давясь воспоминаниями, потом за окном выстрелило еще раз, затем еще, и тогда Богдан шмыгнул носом, крепко сжал мое плечо и шепнул ласково:

   – Пора идти.

   Я тут же вынырнула в настоящее.

   – Пора, Жень, – продолжал он. – Ты можешь помочь им. Ведь можешь, да?

   Он произнес это так, будто уверен был, что я действительно могу. Хотел лишь, чтобы я поверила в это сама. И я вдруг поверила, дыхание мое сперло, я распахнула глаза, выпрямилась, проглатывая жуткий застарелый комок, и какое-то горячечное, смелое чувство загорелось в груди.

   – Могу! – выпалила я, и все внутри в ту секунду сжалось, растянулось, перекрутилось... и наконец вправилось.

   Мы переоделись и вышли к детям.

   Играла я хорошо, искренне, от сердца: улыбалась, плясала, пела, чирикала забавные стишки. И было мне легко и спокойно. А когда закончили, Богдан отвез меня к Ярику с Данькой.
 
   Я потом еще долго допытывалась у мужа, в офисе, у напарника своего – не подстроено ли все это. Слишком уж удивительно совпали кусочки мозаики. Но никто так и не раскололся.