МЁРТВЫЙ ПИСАТЕЛЬ ВО ВЬЕТНАМЕ
Меня всё выталкивало из Москвы, и, когда представилась возможность увидеть лето зимой, я сразу отправился в «Домодедово». Шёл мокрый снег, и в ожидании рейса я смотрел, как он лепит толстые стёкла аэропорта. Азиатское направление – Вьетнам, Узбекистан, Киргизия, - скуластые, узкоглазые пассажиры с огромными баулами толпятся на регистрации. Постояв с ними в очереди около часа, начинаешь ощущать свое единство с человечеством. Это вынужденное братство, тут уж никуда, как из тюремной камеры, не денешься. Десять часов ада в тесном инквизиторском кресле, и за бортом уже отупляющая духота.
Аэропорт «Камрань» после «Домодедово» кажется игрушечным. Он принимает в день несколько самолётов, и зал после регистрации быстро пустеет. Обслуживают его военные в зелёных рубашках с погонами. Лица жёсткие, сосредоточенные. Командуют отрывисто лая, как в голливудских фильмах про попавших в плен американцев времён вьетнамской войны. С такими не пошутишь, и я покидал аэропорт с чувством облегчения.
Дорога в Нячанг, около сорока километров, стоит двадцать долларов, но, если поторговаться, а этим здесь занимаются все поголовно, обойдётся в пятнадцать. «Они все торгаши», - скажет мне позже Аня, тридцатилетняя хиппи из Петербурга, исколесившая весь Индокитай. Жарко, пасмурно (мне повезло), влажно. Пейзажи напоминают южно-русские, выжженная, скудная растительность, редкие рощицы кокосовых пальм. Уныло и пустынно. Кое-где на песчаных косогорах буреет чахлый кустарник, посреди которых замер одинокий трактор, в карьерах попадаются, кажется, брошенные экскаваторы с задранными ковшами. Украина семидесятых, обеденный перерыв. Группы рабочих в широкополых конических шляпах, крайне неудобных для нас, уселись кругом, точно на перекуре. У меня нет ощущения, что я за десять тысяч километров от наших южных краёв.
- Змеи есть? – на ломаном английском спрашиваю водителя, указав на неприветливые плешивые горы, скальными отвесами подходящие к дороге.
- Yes.
Ведя машину одной рукой, другой размахивает, рассказывает, как ходит в горы каждую неделю. Неубедительно. Обычная реклама для туристов. Вьетнам – благословенный край, здесь всё лучшее – и солнце, и синеющий на горизонте океан, и даже грязные лысоватые горы. У отеля расплачиваюсь ста пятьюдесятью тысячами донгов. Пятьдесят долларов в местной валюте миллион. Массаж, который предлагают на каждом углу, стоит сто тысяч, обед от сорока до ста пятидесяти. Эти бесконечные нули на купюрах сводят с ума: выходя из гостиницы утром миллионером, можно вернуться нищим. Купюры, кстати, непромокаемые, так что с ними можно смело попасть под дождь или купаться. Здесь всё рассчитано на вьетнамцев – умывальники низкие, так что приходится сгибаться, шляпы маленького размера, причём одного. На развале с трудом нашёл подходящую. Больших собак здесь не держат из экономии. Это не Москва, где понты дороже денег. Зато маленькие собачонки заливаются за каждым забором. Насекомых мало, возможно, для них не сезон. Раз попалась огромная порхавшая над кустами бабочка – нет, всё-таки не зря приехал, она чудесна! - а в номере помимо неистребимых маленьких муравьёв, залетел крылатый таракан. Огромный, рыжий, с длиннющими усами. Если наши пруссаки, говорят, могут сутками жить без головы, то этот, поразительно живучий, кажется поползёт даже раздавленный каблуком визжащей женщины. Я не стал его убивать, поймав стеклянной банкой, отпустил. Но в тот же день, поделившись с Ринатом, услышал, что таракану ничего не сделается, дави не дави, только сплющится, а потом снова раздуется. Ринат алкоголик. Хотя это понимаешь не сразу. После нескольких бутылок пива и поллитровки местного самогона он прекрасно держится.
- Единственное, что известно наверняка, это наша смерть, остальное под вопросом.
Я киваю, с этим трудно не согласиться.
- И за этот факт можно цепляться.
«Как?» - по наивности чуть не срывается у меня с языка, но я догадываюсь об ответе, раньше, чем он с выразительной улыбкой опрокидывает в себя очередную бутылку. Ренату недавно стукнуло пятьдесят, и он не знает как жить дальше. Отсюда вся философия.
- Неизбежность смерти превращает жизнь в насмешку, - брякаю я, чтобы не молчать.
- Вот-вот, ты меня понимаешь, поэтому сразу и сблизились.
Ни черта я его не понимаю. У него здесь жена, с которой прожили десятки лет, взрослая дочь работает официанткой.
- А что я могу? – то и дело притворно жалуется он. – Кругом быдло, поговорить не с кем. Уехать? Куда? В Россию?
Последнее звучит насмешкой. Я едва сдерживаюсь. Но вовремя вспоминаю, что и сам почти сбежал. Ринат приехал в Индокитай пять лет назад из провинциального башкирского городка в поисках лучшей доли. Помыкался в Таиланде, Камбодже, пока не осел в Нячанге. Работают в обслуге русских туристов, которых за спиной поливают грязью. Какие дураки и хамы бывшие соотечественники, какую очередную выходку себе позволили – основная тема разговоров среди эмигрантов. Во многом я с ними согласен, но такие разговоры не поддерживаю. Их ведут, чтобы оправдать свой отъезд, при этом Россия с годами обретает всё более отталкивающие черты. Верят в откровенные мифы, вымышленным воспоминаниями подогревают друг друга, рассказы с каждым разом делаются гаже, пошлее. И глупее. Ринат исключение.
- Знаешь, мы за их счёт кормимся, так чего ругать? Ладно бы только это, но мы их постоянно на.бываем.
- Да?
- А как же! Без этого не проживёшь. Все на.бывают, а я не могу. Не потому что честный, а не могу, и всё. Местные русские и друг друга на.бывают, до чего дошло – в полицию стучат.
- А ты не можешь, конечно?
Он не улавливает иронии.
- Ну да, поэтому и денег нет.
Я киваю. Поняв намёк, заказываю ему выпивку. Он заметно веселеет.
- Нет, ты всё-таки мне друг.
Море солёное, ест глаза, сильные волны, поднимающие со дна песок. Особо не покупаться. И это «высокий» туристический сезон! С марта по октябрь, «низкий», море спокойное, прозрачное, но в тени под сорок. По городу непрерывно разъезжают тысячи байков. Выхлопные трубы на них без фильтров, и от загазованности воздуха, большей даже, чем в Москве, не спасает и близость моря. Вьетнамцы, в особенности вьетнамки, повязывают на лицо платки, оставляя только глаза, что делает их похожими на грабителей.
На весь город всего пара светофоров.
Всё-таки я наивный. Безделье гоняет меня по улицам, заставляя глазеть на однотипные кафе с улыбающимися зазывалами, вдыхать едкий дым от жарящихся на вертеле крокодилов – жёсткое, невкусное мясо, как у всех хищников, но как же, экзотика, всё для туристов, готовых съесть и рептилию. На каждом шагу готовят кур, сардельки, креветки, устриц, мидий и рис, рис, рис, предлагая к блюду палочки или ложку, лишённое элементарной гигиены, всё несъедобно. Но едят. Мимо проносятся сотни взвизгивающих клаксонами мотоциклов – как роящиеся пчёлы. Они сводят с ума. Читаю по-русски вывеску: «Массаж для слепых». Я устал, вполне сойду за слепого. Как Гантенбайн. На первом этаже, как водится, магазинчик всякой всячины. Хозяин на сносном русском предлагает разуться (входя в помещение, будто в мечеть, вьетнамцы скидывают сандалии, оставаясь босыми), потом жестом приглашает на крутую лестницу. Ступни обжигает холодный кафель. На втором этаже попадаю в завешенную комнату, на контрасте с солнечной улицей, густеет сумрак. Глаза ещё не привыкли к темноте, я и, правда, слепой. Посредине пустеют два массажных стола, на третьем, поджав ноги, лежит на боку молоденькая девушка. Кажется, спит.
- Я вас побеспокоил, - выходя из роли слепого, говорю я на своём отвратительном английском, улыбаясь. – Меня послали снизу.
Девушка молча поднимается. И тут я замечаю её невидящие глаза. Из-за ширмы появляется женщина старше, тоже слепая. На ощупь приблизившись, берёт меня за руку:
- Ложись.
Проклиная свою недогадливость, я растягиваюсь на столе. Женщина, усевшись на мне верхом, стала барабанить по спине рёбрами ладоней. Я вскрикнул
- Больно?
- Больно.
- Больно – карасо!
Смеётся. Мне стало не по себе. Тут появляется коренастый вьетнамец с белым бельмом катаракты. Отстранив рукой женщину, он присел на край стола и склонился надо мной. Мне захотелось вскочить и убежать. Но его мягкие ладони, уже работали над моей спиной, шеей, сильные пальцы, на мгновенье замерев, давили на затылок. Сцепив зубы, я утыкаюсь лицом в дыру на столе, вижу расчерченный квадратами кафельный пол. Я был зрячим в царстве слепых. Со смехом поднявшись по лестнице, два соседних стола заняли русские парни – сделалось повеселее.
- А вас не охватывает ужас? – упираясь лицом в дыру, через некоторое время громко сказал я по-русски.
- Есть немного, - отозвался один.
Другой смущённо хохотнул.
- Мы много салонов поменяли, сравниваем.
Его массировала молодая девушка. Теперь я её разглядел: высокая, с длинными ногами фотомодели. В лучшем случае у неё тут же в доме крохотная комната, где она ест, спит, всё остальное время отдавая массажному салону, в котором заживо погребена.
- Ой! – вскрикнул я, когда вьетнамец вывернул мне ступню.
- Больно – карасо! – повторил он слова массажистки постарше.
Все трое захохотали. И только тут я заметил, что они вполголоса перебрасываются шутками. Передвигаясь на ощупь по комнате, с выставленными руками поднимаясь и спускаясь по лестнице, непрерывно окликают друг друга и всё время тихо смеются. Какое-то довольное хихиканье наполняет комнату, будто урчание сытых кошек.
- Им бы не массажистами работать, а психотерапевтами, - снова громко сказал я. – Тут руки-ноги на месте, зрячий, свободный, а жить не хочется.
- Эт-точно!
Русские поняли. Они понятливые, русские, из холодных краёв, где от тоски спасает лишь водка.
Вышел я, когда уже стемнело, жадно взглянув на сверкавший огнями город, низко висевшие звёзды, луну, до которой было рукой подать, и ослепляющая, беспрерывно повизгивающая река мотоциклов уже не раздражала.
Жизнь прекрасна!
Это многонулевая система донгов, эти деньги, не отражающие ни московских, ни местных цен, которые берутся с потолка, так что за углом та же вещь может стоить в пять раз дешевле, пробуждают во мне жадность, мелочность, хочется торговаться за каждую копейку.
Вернее, донг.
С Аней и Алексеем Ринат познакомил меня душным вечером. Мы сидели в открытой беседке на пляже, которая уже неделю служит им ночлегом. Высокие, стройный, обоим по тридцать, но лица спитые.
- Обычное дело – чуть смущаясь говорит Алексей, - забухали, потеряли работу, с квартиры выгнали.
И действительно, бомж интернационален, что в России, что во Вьетнаме.
- Это нячангское дно, смотри, - не стесняясь их присутствием, вставляет про пару пьяный Ренат.
- Мы выкарабкаемся, - суетливо оправдывается Аня, устроимся на работу, снимем жильё.
Для неё это предел мечтаний. После недели на пляже, вероятно, для меня это было бы тем же. Они из Питера. Он закончил с золотой медалью, опять же, если верить, английскую спецшколу, говорит бегло, но проверить степень владения языком со своим знанием не могу, она год не доучилась на экономическом факультете университета, бросила.
- Почему?
- Это не моё. Мать – торгашка по натуре, всю жизнь купи-продай, ну и меня устроила.
Я бесцеремонен.
- И что дальше? Ну снимете жильё, пройдёт год-другой. О детях не думаешь?
Да, я бесцеремонен, но она к такому привыкла.
- А на что содержать? – Притворно вздыхает. – Не на что.
Я хмыкаю. Повисает молчание. И откуда во мне эта снисходительная ирония? Я себе противен.
- Чем учить жизни, лучше водки купи, - выручает Ренат. – Им ещё всю ночь куковать.
Мне делается стыдно за свою тёплую кровать. Идём с Аней в магазин через дорогу. Опять эта визжащая река мотоциклов. На переходе Аня робко берёт меня за руку:
- Пять лет уже здесь, а не привыкла.
Она точно извиняется. За что? Похоже, это въелось в плоть. Бутылку она выбирает самую дешёвую, маленькую, но я беру большую. Опять эти грошовые тысячи! Алкоголь во Вьетнаме дешевле сока или шлёпанцев. Но крепкие напитки местные пьют редко, это для туристов. Зато в невероятных количествах поглощают пиво. Вечерами повсюду – на пляже, в кафе, на открытых верандах домов собираются компании с непременными бутылками этого слабого хмеля. Считается, что к этому их приучили американцы. Мы возвращаемся в беседку. Стаканов всего два, пластиковые мы купить забыли, тут до меня доходит, что Аня постеснялась меня грабить.
- И мне, пожалуйста, налейте, - просит она с детски трогательной интонацией. – Совсем немного.
Второй стакан достаётся Ренату. Я пить отказываюсь. А Алексей тянет из горлышка.
- У меня здесь мать с отчимом в гранд отеле живут, - безразлично говорит он после большого глотка. И вешает паузу, будто сказал само собой разумеющееся.
- И? – не выдерживаю я.
- А ничего. Аньку не принимают. А куда я без неё? Десять лет вместе. Короче, обычные семейные дрязги.
- А её мать? В Питере?
- Да, в большой квартире. Четыре комнаты. Раньше писала, а как замуж вышла, забыла. Короче, ехать некуда. Одни мы, без родни.
Я киваю. Ничего необычного, у самого не родня – одна трепотня.
- Они и первую жену травили, - сделав ещё глоток, продолжает Алексей. – Я в семнадцать лет женился, дочь родилась.
- Разошлись?
- Нет, жена у меня на груди во сне умерла.
- Наркотики?
Нет, всё-таки я абсолютно бесцеремонен. Хотя про дочь спросить не решился.
- Нет. Сердечная недостаточность. Наркоту не употребляю.
Врёт или нет? А какая мне разница.
- А я бы попробовал «Марью Ивановну». Один косячок.
Молчит. Его не купишь. Тут с марихуаной строго. Хотя велорикши, на каждом углу хватая за рукав и выразительно причмокивая, продают какую-то дрянь. Но останешься ли после жив большой вопрос.
- Тебе-то зачем? – снова встревает Ренат. – С жиру бесишься. Всё есть, живёшь в апартаментах, деньги…
«Какие деньги?» - отмахиваюсь я, а вслух:
- Знаешь, я бы свои апартаменты променял на их возраст. И свою жизнь тоже. Да ещё бы приплатил.
- С жиру бесишься, - угрюмо повторил он.
Он проницательный, Ренат.
Аня неожиданно всхлипнула. По-детски робко.
- Да ничего хорошего в нашей жизни нет, - глухо произнёс Алексей. Он был уже основательно пьян. – Но всё как-нибудь устроится. Правда, Анька?
Она закивала.
И «как-нибудь» всё действительно устроилось.
На другой день позвонил Ренат.
- Лёша умер. Сердце.
Я молча отключил телефон.
Что будет с Аней?
Птиц нет. Экзотические только в клетках. В городе редко попадаются воробьи и голуби. Стоило ради них ехать так далеко?
- Далеко до супермаркета «Нячанг-центр»?
- Триста метров – отвечает вьетнамец, показывая рукой прямо.
Я прошёл с километр.
- Далеко до супермаркета «Нячанг-центра»?
Охранник какого-то отеля пишет на ладони «300», и добавляет с улыбкой, расставляя пальцы:
- Пять минут.
Я прошёл пятнадцать.
- Далеко до «Нячанг-центра»?
Молоденькая девушка, не отрываясь от гаджета, указывает пальцем:
- О, совсем рядом, пару минут.
Через десять я развернулся.
К чёрту этих коротконогих скороходов!
Жара, безделье и одиночество каждый день забивают гвозди в мой гроб.
- Одиночество везде одинаковое, дался тебе Вьетнам, - говорит Ренат, с которым я делюсь мыслями, понося всю Юго-Восточную Азию. – Одиночество, как голову, повсюду носишь с собой.
Я смотрю выразительно.
- Ну да, жена, дочь, а толку?
Он понятливый, Ренат. Что-то в нём есть, недаром считает себя самым близким мне здесь человеком.
- Не потому что покупаешь пойло, поверь. Вот с ним бы я никогда не сдружился.
Он указывает на костистого, лысоватого европейца моего возраста. Тот вышагивает тяжёлой походкой, выбирая ресторан. За ним в трёх шагах семенят две вьетнамки – молодая и старая.
- Это проститутка и её мамка, - перехватив мой взгляд, безразлично объясняет Ренат.
- Иди ты! – не верю я.
Но у Рената глаз намётан. Европеец, тут я замечаю его веснушчатое, пятнистое, как яйцо перепёлки, лицо, морщинистую дебелую кожу, останавливается у дешёвого заведения, сгорбившись, расплачивается с мамкой, исчезая в дверях с молодой вьетнамкой. Сцена кажется мне омерзительной.
- Давай набьём ему морду, а?
Говорю в шутку, но Ринат принимает всерьёз.
- Совсем дурак! Тут законы – ого-го! – посадят сразу, а вьетнамская тюрьма тебе даже не Колыма. Яма, куда дважды в день сверху кидают отбросы, чтобы с голоду не подох раньше времени.
- Ты что же сидел? Или это из кино?
Ринат обижается. И зачем я, в конце концов, все живут мифами.
Местные фрукты, все эти манго, глаз дракона, помела, маракуя, кокосы кажутся мне суховатыми, безвкусными, не стоящими нашего яблока. Я их не различаю, так и называя про себя: «Безвкусные».
Много молодых вьетнамцев ходят в однотипных тяжёлых очках, что придаёт им вид прилежного школьника, недотёпы-«ботаника». Говорят, это последствия войны, дефолиантов оранж. На войну здесь списывают много, но вспоминать, несмотря на официальную пропаганду, не любят. Пару раз в разговоре я вставил, что мой двоюрный брат воевал под Сайгоном. Зенитчиком, сбивал американские «В - 52». Никакой реакции. Правда, раз, когда я сидел в открытом кафе, с улицы подкатил на байке молодой вьетнамец с шальными глазами.
- Американо?
Я промолчал
- Американо?
Угроза стала явной.
- Руси.
- Руси карош, американо нет.
Я кивнул, и он укатил.
И дались ему американцы! Правит-то в городе не мэр, а лысоватый дядя с двоящей подбородок ямочкой на зелёной стодолларовке. Он здесь всё купит, это знают и готовы продаться. Деньги вьетнамцы принимают двумя руками, как реликвию, выказывая почтение то ли дающему, то ли самим купюрам. А скорее, всё вместе. Они весьма прагматичны. Какой-то природный вещизм позволяет им быстро вписаться в общество потребления, словно для них созданное. Даже у проституток, которыми зачастую подрабатывают замужние женщины, все услуги строго тарифицированы. При этом исключения они не делают, их калькулятор в голове бесперебойно складывает, выдавая окончательную сумму. Преступить черту, дать больше в пылу страсти – такое им неведомо. Вообще, вьетнамцы делают всё от сих до сих, по раз и навсегда усвоенной инструкции, отойти от которой на шаг в сторону, даже ответить на необычный вопрос вызывает у них психологическое отвращение, почти муку.
Меня всё глубже засасывает эмигрантское болото. В нём никто никому не нужен, и этим оно напоминает Москву. Не хватает ещё начать поносить русских туристов! Сидим в дешёвой забегаловке во вьетнамском квартале, если отбросить донгские нули, цены смешные. Но и гигиена тоже. Она попросту отсутствует. Столик у дороги, по которой визжа несутся мотобайки. Кругом кошачье мяукающая, и одновременно отрывистая вьетнамская речь. Говорим о том, о сём, лениво потягивая пиво. Нас обслуживает девочка-подросток в короткой, выше колен юбке. Мне она кажется совсем ребёнком, лет двенадцати, не больше, огромные по вьетнамским меркам глаза, челюсть выпирает вперёд, кажется, за счёт выпрямляющих зубы брэкетов, которые носят в этом возрасте. Говорю об этом Ринату. Смеётся.
- Ей все тридцать, наверняка и дети есть. Азиатки долго не стареют.
Я не верю.
- How old are you?
Официантка раздвигает в улыбке полные губы.
- Twenty nine.
Челюсть выпячивается ещё больше, как у неандертальцев, обнажаются белые лошадиные зубы, никаких брэкетов. Здесь всё обман. Всё. Даже женщины. В массе вьетнамки некрасивые – коренастые, коротконогие. Лица невыразительные, грубые, кажутся грязными, будто у крестьянок. Встречаются, правда, миниатюрные, утончённые с нежной кожей, словно гейши с японских гравюр. Но это редкость. Они вечно беременны, трудолюбивые, как пчёлы. «Без п..зды, но работящие, - говорит про них Ренат. – А чего им ещё делать, плодитесь и размножайтесь». Официально во Вьетнаме пятьдесят четыре национальности, сто три языка. Вьеты, мыонги, тхо, тыыт, кхмеры, банар, седанги, хрэ, синьмун… Чёрт ногу сломит! А ещё в жилах многих течёт кровь белых – французов, американских, русских. Вьетнамки верные жёны, но могут подрабатывать на стороне у иностранцев, которые в этом случае содержат всю их семью. Это не считается зазорным. При их бедности деньги добывают любыми средствами.
- Приставать к девушкам не советую, - говорит Ренат. – Изобьют. При этом налетят кодлой, это тебе не рыцарская Европа, один на один, у них принято всё делать сообща, как у муравьёв. Коллективизм, будь он неладен, общинность. Но им нравится, как же мы вместе, мы один кулак.
Ринат прав. В массе азиаты лишены рефлексии. Сказать, они мещане, всё равно что рыба плавает, а птица летает. Они, как дети, наивны, обидчивы, изо дня в день, живут по заведённому распорядку, рано ложатся, после футбола или вечерних мелодрам, слащавого, театрального «мыла», по сравнению с которым индийское кино кажется шедевром, рано встают, с рассветом, открывают лавки, крутят швейные машинки, стучат молотками. Как жить иначе они не представляют. Религии в нашем понимании здесь нет (буддизм, даосизм, католичество разделяют совсем немногие), её начатки сводятся к культу предков, как в конфуцианстве, к фотографиям умерших в рамках возле которых светят лампадки. Их видно через окно почти в каждом доме, особенно во вьетнамских кварталах. Уютно, удобно, по-деловому. Но это всё. Никаких исканий, никакого экзистенциализма, никакой тоски. Все эти наши: «Чтобы найти Бога, надо потерять себя», им неведомы, полагаю, их язык не допускает подобных конструкций. Духовный голод утоляется ежедневным примитивным трудом. Для них всё просто и ясно.
Счастливцы, завидую.
Ринат продолжает что-то бубнить, запустив глаза в пиво.
- Так что к вьетнамкам не приставай, - итожит он.
- Я – приставать? Вот ещё не хватало. У меня мужское достоинство для декорации, и дорого как память.
Ринат смеётся.
Тормозит байк.
- А, Миша, - представляет Ринат, когда водитель снимает шлем. – Присаживайся.
Миша минуту раздумывает, не слезая с байка, потом паркует его рядом.
- Миша среди нас старожил, он женат на вьетнамке, завёл детей, - не стесняясь Мишиным присутствием, говорит о нём Ринат в третьем лице. Миша молчит. – Он мой лучший друг, очень вдумчивый, основательный человек. Миша молчит. – Он бы выпил, но за рулём. – Миша молча смотрит по сторонам. – Мы тут говорим, что с вьетнамцами лучше не связываться, могут и ножом пырнуть. – Миша молча кивает. – Он уже три года на море не был. – Миша невозмутим, как мумия. Ринат исчерпался. Разговор переходит на другие темы. Миша сидит отстранённо, не понятно, слушает или нет. Через полчаса, не проронив ни слова, встаёт и, заведя байк, исчезает. По-английски, не прощаясь.
- Не понимаю его, - смотрит ему вслед Ренат. – Три года знакомы, вроде положиться можно, это редкость, но что у него на уме? О чём думает? Может, сидел, потому и скрытный? Нет, не понимаю
- Да там и понимать нечего, - зло иронизирую я. – Ни о чём он не думает, не приучен.
- Овьетнамился? А может, от природы такой. У нас таких хватает.
Ринату только дай. Начинает поносить русских. Я в отместку ругаю вьетнамцев.
- Не делай поспешных выводов, ты тут без году неделя, - горячится Ринат. - Поживи год-другой, прежде чем составлять мнение о народе.
- Как ты? Чтобы глаз замылился? Ты уже и Мишу не понимаешь, потому что не видишь.
Ринат кусает губу. Но крыть нечем. Я беру ему пива. Примирительно бросаю:
- Впрочем, я старый брюзга, может, всё и не так.
- Вот-вот, - сразу оживляется он, - я пессимист, но с тобой, чтобы общаться, нужно две бутылки водки выпить. Хоть ты мне и друг, но говорю прямо.
- Тяжёлая наша порода, признаю. А намёк понял.
Остановив подростка-официантку, заказываю поллитровку.
- Одним словом русские, - веселеет Ринат. – И меня своей хандрой заразили.
- С кем поведёшься, Ринат, одним словом – два слова.
Я смеюсь, а про себя думаю, что он прав, этот Ринат. Он просто башкирский правдоруб. У него случайно в роду шаманов не было?
Немолодая беременная консьержка в нашем хостеле встречает всех неизменной улыбкой. И сегодня утром улыбалась также, как и вчера. Но живота у неё уже не было. Родила ночью, возможно, прямо здесь. Ринат прав – что ещё делать вьетнамкам, плодитесь и размножайтесь.
Погода установилась капризная. То шпарит солнце, то льёт, как из ведра, и шквалистый ветер срывает шляпу. Одним словом, сезон дождей. На пляже разговорился с финном, инженером по добычи ископаемых. Несмотря на мой английский сразу нашли общий язык. Может, потому что ровесники? Нравится современная российская власть? Говорю, нет. Ему тоже. Но американцы много себе позволяют. Мир в целом животный, дикий, сильные страны – мафия, слабые – проститутки. Он вздыхает. Что говорить об американцах… Кривится. Любит старое кино – итальянское, в особенности. Я перебиваю – Скола, Феллини, Де Сико… Горячо кивает. И французское. Луи Маль. Снова кивает. Удивительное взаимопонимание! Это не Миша. Интеллигентным людям не нужен один язык, объясняться и жестами. Кажется, раньше при СССР было больше умных, начитанных. Говорю осторожно, знаю же как относятся к нашему прошлому, холодная война. Конечно, мгновенно соглашается он. И в Финляндии тоже. И везде. Мир деградирует. Показывает рукой сходящую вниз кривую, будто самолёт, заходящий на посадку. Клиповое мышление, подливаю я масла в огонь. В кино: трата-та-та-та – стреляю из невидимого автомата, секс и дорогие рестораны. Общество потребления. Он со смехом крутит у виска. Ай, да финн! Группа молодых китайцев с криками лезут в воду. Наше будущее, показываю на них я. Разводит руками. Тут уж ничего не поделаешь. У него один сын, у меня тоже. Короче, закат Европы.
Вьетнамцы, как дети, любят сладкое, добавляя сахар в мясо, йогурты, рис. В супермаркете я нашёл сахар в десяти различных упаковках, а соль – с трудом.
Меня не пустили к Богу. Худой, костлявый вьетнамец, охранник католического собора, построенного в начале прошлого века французами, пальцем ткнул в мои шорты. Чуть выше колена. Я попросил кусок ткани, чтобы обернуть ноги. Нет! Ничего не поделаешь, это не католик, с ним не договоришься. Из храма выходят китайские туристы в коротких бриджах. Указываю. Нет! У, нехристь! Молодые китаянки заходят чуть не в бикини. Нет! Он непрошибаем. Эх, Христа-то распяли в одной набедренной повязке. Но разве он поймёт? Демонстративно крещусь, положив земной поклон в сторону алебастровой Девы Марии. Он не реагирует. Язычник не пускает христианина в церковь! Есть в этом что-то смешное и парадоксальное. Куда катится мир? К новым гонениям на христиан? Ухожу с озлобленным сердцем – только зря тащился по жаре.
Никакого смирения, ну, какой из меня христианин…
Массаж ступней – это когда жирные белые тётки развалившись на кушетках, млеют от того, что худенькие вьетнамцы мнут им подошвы. Всего за сто тысяч они чувствуют себя королевами, а на родине о них вытирают ноги мужья, начальство и неблагодарные дети.
Третий день живу на стройке. Под окнами отеля стучат молотки, работает перфоратор – весь день. Начинают очень рано, с восходом солнца. Жильцов никто не спрашивает. Никто, впрочем, и не возражает. Азия. Какие ещё китайские церемонии, оставьте их Европе! Дома находится невозможно, с утра ухожу на пляж, хотя из-за волн купаться нельзя, болтаюсь по городу. Поговорил с молодыми русскими продавщицами в кофейных и чайных лавках. Из Твери, Запорожья, Ростова. График работы сменный, обычно с девяти утра до десяти вечера, а через день с шести вечера до десяти. Вечером самая продажа, туристы возвращаются с моря, выползают из номеров. Выходной один. За это получают четыреста-пятьсот долларов, как повезёт. Россия? А что там делать? Собачий холод, на работу не устроиться. У многих при этом диплом, опыт работы за границей. Здесь им лучше, никакой ностальгии. Я тоже начинаю забывать Москву, в которой прожил полвека. Быстро же! Родина – это близкие, которых невыносимо терять. А если их нет? «Родина там, где живёшь, - сказал мне один эмигрант, сменивший множество стран. – Я – перекати-поле, вожу повсюду свой образ жизни, как улитка дом. А другого дома у меня нет». Похоже, у меня тоже. И Нячанг, в котором я всего месяц, становится центром мира.
Во вьетнамских забегаловках, случается, играют в какое-то подобие наших шашек. Несколько раз, проходя мимо, останавливался, подолгу наблюдая за ходами на клетчатой доске. Но правил так и не понял. Интересно, что ни один из игроков не оторвался от игры, чтобы поднять на меня глаза. Ни разу! Будто меня и не было. И это тоже Азия. Вьетнамцы очень азартны. Хотя казино запрещены, вернее, открыты лишь для европейцев, повсюду торгуют лотереей, в кафе играют в карты.
Вьетнамцы много курят. Сигареты продают уличные разносчики. Курить можно везде. В забегаловках, парках, фойе отелей. При этом сигареты не отводят в сторону, а дым никто не разгоняет рукой, если он идёт к соседу по столику, это его проблемы.
В буддистской пагоде при входе висит портрет Эйнштейна. «Why Einstein?» - спрашиваю бритоголового монаха. Тот начинает что-то бойко говорить, но я с моим английским так и не понимаю, что общего у буддизма и теории относительности. Когда он смолкает, многозначительно киваю. Сложив ладони, он отвешивает быстрый поклон. Из вежливости делаю то же самое. Большинство пагод здесь «больные», то есть открываются редко, не более, чем на пару часов, прихожан мало. В них у меня режет глаз свастика, обычная и перевёрнутая. Солярный знак, и всё такое, однако от привычных ассоциаций никуда не денешься. А рядом с пагодой ко мне пристала немолодая проститутка. Смешно причмокивала губами: «Ням-ням, бон-бон?» По наивности долго не мог понять, что ей надо, пока она не показала увядшую грудь. Нет-нет! Не успокоившись, она набила на телефоне 20. Цена в долларах. Нет-нет! Она тут же теряет интерес. Проституция во Вьетнаме запрещена, но на неё закрывают глаза. Как и на многое другое. Законы строгие, всё под контролем. Вечером полицейский участок открыт настежь, стоят машины, байки, в глубине видны столы с бумагами. Камер нет, людей тоже. Заходи, бери. Но никто не рискует. Такое возможно только в полицейском государстве, где всё пропитано страхом. Криминала нет, о разбойных нападениях я не слышал. Есть мелкое воровство, поделив на зоны, у моря работают пляжные «несуны». При этом процветает коррупция. Об этом тоже все знают, но ничего не поделаешь. Так всё устроено: хочешь законности – плати! Впрочем, туристов и эмигрантов это не касается, их оставили в покое.
В городе много людей в форме и военных объектов за ржавой колючей проволокой. Рядом аляповатые плакаты советской эпохи с улыбающимися рабочими, серпом и молотом, пятиконечными красными звёздами. Я точно вернулся в свою юность, пахнуло чем-то далёким, забытым. Не скажу, что меня это порадовало. На фоне пятизвёздочных отелей и всеобщей продажности это выглядит фальшиво.
По стенам в заведениях бегают ящерицы. Мелкие, как и всё здесь.
За редким исключением все русские в Нячанге байкеры. В прямом и переносном смысле. Весь день они гоняют по городу, меняя улицы, дома, перекрёстки, а если жизнь текст, то их состоит из сплошных перечислений. Её наполняют радушные, но короткие встречи. Посидеть в кафе, выпить бутылку пива (очень многие водят здесь байк и пьяными). Шутки, смех, всё прекрасно. Но темы быстро исчерпываются, в разговорах, преимущественно бытовых, присутствует откровенность, но нет глубины, и после первого раза интерес к тебе пропадает. Случайно встретив на улице, с тобой приветливо здороваются и – катят дальше. Ты - пройденный этап, пейзаж, который открылся на дороге и который быстро проехали, ты взвешен, понят и выброшен, как разгаданный кроссворд. Это жизнь через запятую, в ней нет места многоточиям и тире. Новые люди, новые впечатления утолят сенсорный голод. Такая жизнь, где количество подменяет качество, позволяет избежать одиночества, не оставляя наедине с собой. Люди, которые ведут её, весьма поверхностны, и, в сущности, очень одиноки. Но разве в Москве по-другому?
Русское эмигрантское общество чётко разбито на страты – те, кто работают по найму, и владельцы ресторанчиков, турагентств и массажных салонов. У одних своя компания, у других – своя. Они не поддерживают никаких отношений кроме рабочих. Всё по Марксу, но никакой классовой борьбы я не заметил. (Меня, как туриста, принимали обе стороны). Дружат, если это можно назвать дружбой, только внутри страт, между собой. Хозяева недвижимости, впрочем, в основном её арендаторы, держатся замкнуто, не пуская в свой круг, по отношению к наёмным с нескрываемым чванством, что вообще свойственно русскому характеру. Это вдвойне смешно, потому что любой владелец обычной московской квартиры потенциально богаче самого крутого местного бизнесмена. От одиночества здесь быстро образуются семейки – заключаются гражданские и гостевые браки, на короткое время, бывает, впрочем, союзы держатся годами, рождаются дети. Можно также взять вьетнамку напрокат. Как это сделать я точно не выяснил, подобные бюро существуют подпольно. Однако по городу гуляет множество немолодых западных туристов, держа за руку юных, красивых азиаток. Те смотрят преданно, почти влюблённо, так что на первый взгляд кажется, что речь идёт о чувствах. Но все чувства в Нячанге имеют стоимостное выражение.
А в Москве?
Ринат бросил пить и ушёл с головой в семью. Меня избегает. Позвонил ему пару раз – холод, нескрываемое раздражение. Не опускается даже до вежливости.
- Когда пил, ты был лучше, - не удержался я.
Послышалось недовольное пыхтение.
- Не понимаю, о чём ты.
А что понимать? Был нужен – дружили, всё банально.
Или ему стыдно за пьяные откровения?
Всё-таки странно выглядит здесь месса в католическом храме (в тот, старый, французский, куда меня не пустили, я больше не ходил, а этот - новодел с вентиляторами и телеэкранами тоже посвящён Деве Марии). Я всё понимаю, обращение язычников, прозелитизм, но какое отношение к распятому еврею имеют эти узкоглазые, истово молящиеся люди? Помещение со скамьями разделено на две половины – для мужчин и женщин, последние без платков. Как и в любом храме, есть свой юродивый, который непрестанно ощупывает всех слезящимися глазами. Служба идёт на вьетнамском, паства подпевает немолодому пастору. Иногда на кафедру выходит женщина-органистка, тогда подпевают ей. Служба короткая, не больше полутора часов, в течение неё пастор на глазах демонстрирует как готовится хлеб и вино, в конце все причащаются. А через дорогу пагода – значительно беднее, там тоже идёт вечерняя служба, но людей меньше. Вероятно, в первые века христианства на Руси наши предки тоже производили странное впечатление, отвернувшись от своих богов, от тысячелетних велесов, симарглов и мокошей. Привыкнут и вьетнамцы. А куда деваться, сильный ветер постепенно сгибает деревья.
По вечерам в Нячанге бегает множество крыс. А кошек я видел одну или две. Как сказала старуха-эмигрантка: «Природа здесь агрессивная, колючие кустарники, жёсткая трава, на пляже кусают блохи, муравьи. И люди соответствующие. Недаром их не смогли покорить ни французы, ни американцы, ни китайцы».
О мелких русских бизнесменах, держащих ресторанчики, магазинчики по продаже чая и кофе, экскурсионные бюро, мне всё сказал такой факт. При входе громадного пятизвёздочного отеля, принадлежащего бритоголовому вьетнамцу уголовной внешности, над которым в дождь шофёр несёт зонтик, молодые украинские предприниматели решили открыть кофейную лавку. Хозяин отеля принял их во время церемонии омовения ног. Молодые девушки тёрли ему ступни губками в серебряном тазу, пока украинцы выпрашивали аренду. Переговоры закончились успешно, лавка открылась. Но как с тех пор смотрит на них вьетнамец, можно представить. Их, впрочем, это не смущает. На молодых лицах, не обезображенных интеллектом, сияет самодовольная улыбка. А чувство собственного достоинства развито лишь в отношении наёмных продавщиц. Такая же азиатчина, как и вокруг. При этом между собой русские ведут жестокие «ресторанные» войны, любыми способами устраняя конкурентов на манер итальянской мафии. Вьетнамская полиция закрывает на это глаза – им-то что, хоть поубивайте друг друга, эмигранты.
За всё время я не видел ни одного читающего книгу. Даже глянцевый журнал.
День выдался солнечным, городской пляж был забит. Со старухой-эмигранткой мы отправились в его дальний конец, где сдаются одноэтажные коттеджи. Там пляж был почти пуст, на мягких топчанах под тентами располагались редкие пары. Сели за выставленный на песке столик в пустовавшем кафе. Тут же подскочил официант с меню. Эмигрантка владеет английским.
- Нет, мы ничего не хотим.
- Тогда вы не имеете права здесь сидеть.
Побрели дальше. До следующего пустовавшего на пляже кафе. Сели. Та же история.
- Но мадам устала, и мы хотим просто отдохнуть, - вставил я на ломаном английском. – Несколько минут.
Молодой парень улыбнулся.
- О, нет проблем!
Слава богу, французы, бывшие здесь столетие, хоть кого-то научили вежливости.
Мимо продефилировала толстая, прыщавая девица в купальнике. На теле нет места от пирсинга.
- Сколько стоит снять здесь коттедж? – приняв её за русскую, спросил я.
- Speak English?
- Yes, - выручила меня спутница, переведя мой вопрос.
- Четыреста долларов.
- В месяц? – уточнил я.
- За ночь.
- За ночь?
Мне показалось, я ослышался. Я показал один палец. Она закивала.
- Вы очень богаты.
- Мои родители, - дежурно улыбнулась она.
- Это одно и то же.
- Да, мы счастливцы. Откуда вы?
- Моску.
- О, я люблю Россию!
Снова дежурная улыбка.
- А ты откуда?
- Америка.
Я не стал говорить, что люблю её страну.
- Из какого штата?
- Огайо.
Разговор исчерпан. Small talk. Улыбаясь, пошла дальше.
- Ненавижу капитализм! – вскипел я. – Четыреста долларов! Да в Нячанге это хорошая зарплата! Чёртов завуалированный колониализм! Одни вкалывают, чтобы такие вот толстухи из захолустного Огайо были счастливы. Нет, хорошо, что у нас есть ракеты, а то бы и к нам приехали.
- Бросьте, у нас своих хватает, - остановила меня старуха. – Разве нет?
Я вздохнул. А что ответить?
Подошёл охранник. Нам нельзя здесь сидеть. Как же, стул частный, вдруг протрём! А разреши нам, подойдут другие. Нет, во всём должен быть порядок. Но я уже завёлся.
- А ведь твой отец воевал против американцев, они вас дефолиантами травили, миллионы убили, а ты им прислуживаешь, - горячо начал я по-русски. Я нарисовал на песке четвёрку с двумя нулями: - Столько они долларов за ночь платят, а ты за половину в месяц всех тут гоняешь…
Он ничего не понял.
- Пойдёмте, - поднялась старуха. – Он-то здесь при чём, всё равно ничего не изменишь.
Конечно, она права. И всё же я не мог успокоиться.
- Эх, дорогая моя, - тянулся я следом, - люди-звери, нет в них элементарной справедливости, нет памяти, нет благодарности.
- А почему они должны быть?
И в самом деле, почему?
Я всё-таки выяснил название игры, похожей на наши шашки. С трудом, но узнал. «Выборы краба». Но правил мне никто так и не объяснил. Почему? Потому что в неё играют на деньги. И что? Потому что деньги большие. Но почему же нельзя рассказать правила? Плати, играй. Азиатская психология. Впрочем, что это значит? Такая же загадка, как сама игра.
Русские эмигранты в массе бедны, и питаются вместе с вьетнамцами в дешёвых закусочных, с низкими столиками и пластмассовыми, детскими стульчиками. Язык не поворачивается назвать эти посиделки на тротуарах кафе, тут же готовят на жаровнях – так что приходится дышать дымом. «Пойдём в ресто Дешманский», – приглашает меня в одну из них молодая девушка с Украины. Это местная шутка. «Только поедем на бомж-такси», – в тон ей отвечаю я, подразумевая отправится на своих двоих. Она смеётся. Молодость непритязательна, а эмигранты в основном молоды. Старшему поколению, вроде меня, выдержать трудно. Сырой, тропический климат, бактерии размножаются мгновенно. Если иммунитет ослаблен, не вылезаешь из болезней. Компресс с антибиотиками прикладывают даже к малейшим царапинам вместо йода, иначе заживать будут долго, грозя нагноением. Конечно, за две туристических недели этого не замечаешь, а срок более долгий выявляет эти прелести. Повышенная влажность способствует развитию ревматизма, артрита, распространению вирусных инфекций. Чаще других случаются эпидемии печально известной лихорадки Деньге, младшей сестры малярии, которую также разносят комары. Хотя прививок, чтобы не отпугнуть туристов, не делают.
Одиночество совсем меня доконало. Дошло до того, что провёл вечер в обществе парня с лишней женской хромосомой. Ему двадцать шесть, но на вид не больше пятнадцати. Он москвич, что для местной диаспоры редкость, преобладает Сибирь, Приморье и Украина, подрабатывает гидом. Индивидуальные экскурсии для русских туристов. Несколько часов мы бродили по вьетнамским кварталам, где в два счёта можно заблудиться. Кривые, узкие улочки, на которых едва разойдутся два пешехода, метра полтора не больше. Никаких фонарей, освещение только из окон домов. По обеим сторонам решётчатые заборы с высоким, в рост, калитками, играющими роль дверей - за ними сразу начинается дом. На полу открытых веранд сидят женщины, ползают дети, пьют баночное пиво мужчины. На полную громкость включён телевизор с огромным экраном. «Берут в кредит», - говорит «лишнехромосомный». Я верю, везде страшная нищета. Дома примыкают друг к другу, стена к стене, в сущности, это одно длинное здание, общежитие, разрезанное для семей. Прошёл дождь, и по улицам течёт грязь. Запах солёной рыбы, к которому, впрочем, быстро привыкаешь. Попадаются и двухэтажные дома, на первом этаже тогда лавка, швейное производство с допотопными механическими машинками, какой-нибудь шиномонтаж или мастерская по починке байков. Стены настолько тонкие, что всё производит впечатление карточных домиков. Встречаются и маленькие балконы, наподобие эркеров. «Самострой, - смеётся мой гид, - вьетнамца выдержит, тебя - нет». Показывали футбол, Вьетнам против Мьянмы, и каждый гол сопровождался криками. Сквозь железные прутья видно, что игра ниже плинтуса, уровень дворовых команд, но не скажешь же. Остановившись у компании, задираю вверх большой палец: «Вьетнам!» Повернувшись, ощупывают взглядом. Пьяные, шальные глаза. Чужак! Не зная, чего ждать, молча отхожу. На окраине попадаем на опустевший, тёмный рынок, кругом мусор, куски намокшего под дождём размалёванного картона, разбитые ящики с торчавшими острыми досками, раздавленные фрукты, рыбные отбросы, а стенами этой рыночной крепости служат контейнеры с товаром. Я машу рукой, и через полчаса мы, наконец, выбираемся из этого гетто. Настроение гнетущее. Мне должно быть жалко обитателей этих трущоб, но я испытываю только брезгливость. Шагая рядом с «лишнехромосомным», то и дело повторяю вполголоса:
- Уроды, хуже наших…
Он делает вид, что не слышит. И только когда я с ним расплатился, улыбается:
- В чём-то и лучше. По крайней мере детей любят и своих не обижают.
И я услышал, как травили «лишнехромосомного» в московской школе, как били его во дворе, как издевались над ними сверстницы, заставив уехать к чёрту на кулички.
Всё относительно, каждый живёт, как может.
На пляже к низкорослому кривому дереву привязана обезьянка. Верёвка короткая, она едва забирается на первую ветку, вокруг которой вертится на передней и задней лапах. Сидящий рядом хозяин-вьетнамец равнодушно наблюдает, как её фотографируют туристы, бросая ему в шапку мелочь. Я подумал, что люди, способные жестоко обращаться с животными, не пожалеют и человека.
Я всё чаще вижу себя ребёнком. Где моя мама? Где папа? Как окурок в пепельнице, я раздавлен и одинок. И постепенно начал окаменевать. Может, и к лучшему?
Вечером на пляжных тренажёрах, установленных здесь повсюду, занимается мужчина в футболке с надписью: «Россия начинается с тебя!»
- А где она заканчивается? – спрашиваю с улыбкой. – Во Вьетнаме?
- Россия без границ, - подыгрывает он. – Она от тайги до британских морей.
Он пенсионер из Смоленска, и всего третий день в Нячанге. Имеет и посторонний доход, как он выразился «курочку, несущую золотые яички», маленькие, но ему хватает. Смолянин ярый сторонник современной российской власти.
- А чем вас не устраивает президент? – между делом спрашивает он, выполняя силовые упражнения (до этого я узнал, что он мастер спорта по штанге, хотя по виду не скажешь).
- Всем, - отрезаю я, чтобы не вступать в дискуссии. – Но не он, а его курс.
Однако уйти от него не так просто.
- Ну а всё-таки, что в нашем президенте плохого?
- А что хорошего?
Я начинаю закипать. И за это проклинаю себя. Сколько бессмысленных разговоров осталось в Москве, можно быть и умнее. Однако через пять минут уже спорим до хрипоты. На меня обрушиваются каскады штампов российской пропаганды. Ощущение, что говоришь с телевизором.
- Геббельсоновщина, - говорю я. – Наша телепропаганда - геббельсоновщина.
- А ваш интернет – помойка! Хотя я, к вашему сведению, телевизор не смотрю.
Ну да, они все не смотрят, а формулировки черпают из глубины политического сознания. Продолжаем в том же ключе.
- Я готов терпеть западные санкции, но не позволю, чтобы о Россию вытирали ноги!
- А при чём здесь президент?
- Он поднял Россию с колен, - так и сказал «поднял с колен». – Вспомните, что раньше было.
- Может, ещё Грозного вспомнить?
Он пропустил мимо.
- Я за президента голосовал, пусть и дальше правит.
- Я слышал, люди смертны. Что будет, когда он умрёт?
- Тогда будет его преемник.
- Боюсь, Россия не переживёт его смерти.
- То есть?
- Развалится. Монархии болезненно переживают смену лидера.
- Ничего, вон в Таиланде недавно правитель умер, дольше всех в мире страной руководил, а теперь сын пришёл к власти. И все довольны.
- Не бывал, не знаю, все ли довольны.
- Ну так съездите!
Последнее слово осталось за ним. Он патриот, ничего не скажешь. Но в Смоленск возвращаться не хочет. Путешествовал по Таиланду, Кампучии, теперь подыскивает жильё в Нячанге.
- Если что заприметите, дайте знать, - прощается он. – За триста-четыреста долларов сниму.
Ничего себе! Для аренды деньги совсем немалые, странно, что он не может ничего найти.
- Ладно, - безразлично говорю я. – Узнаю.
Но телефона не оставляю.
Говорит знакомый вьетнамец, худощавый, интеллигентный, мягкий, что редкость для местных: «Нашей территории сорок миллионов в самый раз, но никак не девяносто! Однако все хотят наследника, такова традиция, родившаяся девочка не в счёт». А земли, действительно, мало. Для крестьян, говорит тот же вьетнамец, положен клочок земли, на котором ничего не вырастишь. Строят кучно, дома налезают один на другой. Со временем глаз устаёт постоянно упираться в стены, как в тюрьме. Какая-то крысиная жизнь, в узких, тесных закоулках, не имея широты горизонта, мозг зажимается в них, не отдыхая взглядом на дальних просторах, замыкаясь в рутинных однообразных мыслях. Может, поэтому у местного населения всё от сих до сих, никаких свободных ассоциаций, а мысли чётко регламентированы?
Одна вещь здесь всё же достойна внимания – спиртовая настойка, некрепкая, градусов тридцать, с женьшенем и коброй. Она продаётся на каждом углу. А и в самом деле, как без неё жить?
Я вспоминаю.
Весна, за окном светит солнце, звенит о карниз московская капель, я болен, ничего серьезного, обычная простуда, но врач уложил в постель на три дня, и я валяюсь с книгой про пиратов, радуясь, что пропускаю школу. Я знаю, что поправлюсь, говорит же доктор, через три дня меня снова встретят одноклассники, учителя и привычное расписание уроков. У постели суетится мать, то и дело поправляя подушки, пичкает микстурой бабушка, и на душе у меня покойно и светло. «Идёшь на поправку, сынок?» - Шершавая пятерня отца гладит мне волосы, а комнату наполняет его прокуренный бас. Прячась в книгу про пиратов, я улыбаюсь, и не понимаю, насколько счастлив.
Третьи сутки за окном льёт дождь, Индокитай, сезон дождей. Валяюсь в гостиничном номере, а жизнь уже позади. Подцепил какую-то дрянь, кто разберёт, тут их тьма, температура не снижается, кашель, лихорадка. Надеюсь, что это не Деньге. Уже неделю пребываю в прострации. В тропиках болеть тяжело, даже элементарная простуда требует антибиотиков. Вылечусь ли? Неизвестно. А что впереди? Болезнь к жизни? Какой? Состоящей из мыканья по углам, хандры, мизантропии? Где моя мать? Где отец? А друзья? Где гниют их кости? Постель у окна, я слушаю, как барабанит чужой беспросветный дождь, вспоминаю ту московскую капель и думаю, что между ними уместилась жизнь. Я её не заметил. Как и все. Иначе бы жили по-другому.
Болеть с возрастом всё труднее. И не болеть тоже. Чувствуешь себя окурком, раздавленным в пепельнице – одиноким и уже начавшим окаменевать. Дождь стучит. Продолжаю вспоминать детство и вдруг отчётливо понимаю, что с тех пор меня никто никогда не любил. Мысли стучат в унисон дождя. А нужно ли выздоравливать? Нужно ли возвращаться к старости, холоду, одиночеству? И знать, что ничего не будет! Нужно ли продолжать жить по инерции? Однако организм берёт своё, и борешься, и карабкаешься, и глотаешь горстями антибиотики, и с содроганием достаёшь градусник.
Ночь. Я вспоминаю московскую капель, которую отчаянно стремлюсь забыть. Но она возвращается с новой силой, будто отзвенела не полвека назад, а вот–вот. И я плачу.
Сижу в кафе рядом с дорогой.
Слушая рёв огромных автобусов, перевозящих толпы улыбающихся китайцев, размышляю о туристах и путешествиях. О том, что начал их убивать ещё поезд, а самолёт, похоже, доконал окончательно. Со сверхзвуковыми лайнерами изменился сам смысл путешествий, теперь это скорее переезд с места на место, доставка собственного тела авиапочтой. Путешествуя верхом или в двуколке, смотрели по сторонам, перемешивая впечатления от пейзажей с воспоминаниями, мечтами, снами, чувствовали, что перемещаются не только в пространстве, но и во времени, которое медленно течёт рядом, как оставшаяся позади река. Впитывая перемены, осознавали, что путешествуют. Поезд сократил время созерцания, проложенная раз и навсегда железная колея лишила неожиданностей, однообразный стук колёс вгоняет в сон. Проплывающие мимо пейзажи не дают собой любоваться, дальше, дальше, в них не успеваешь всмотреться, почувствовать всю их прелесть, равно как и безобразие. Они быстро надоедают. Остаётся чай, который разносит проводник, и бесконечно похожие беседы с попутчиками. А чем любоваться в самолёте? Горами облаков? Лицами стюардесс? Коротая время, уткнуться в глянцевый журнал или телевизор над креслом. Путешествие сегодня сводится к командировке, бизнес поездке, когда тело переносят из точки А в точку В, а мысли устремлены к тому, что будет в точке прибытия. А ничего и не будет. Всё то же самое. Заснул в Европе, проснулся в Азии. Будто телеканал переключил. Калейдоскоп картин, который мозг, не успевая перерабатывать, сваливает кучей в тёмные подвалы памяти. Доминикана? Был, как же, помню, как сейчас. Жара, ром, мулатки. Индокитай? А как же! Угодил в сезон дождей. Пиво, азиатки, морепродукты. Правда, дорогие, как и в Китае. Ото всех слышишь одно и то же! А рассказать другого не могут, всё сливается в череду отелей, ресторанов, кухонь. Кому это интересно? Тому, кто недавно их посетил? К тому же телевизор, рекламируя турпоездки, расскажет гораздо увлекательнее. Поэтому лучше, как в старые добрые времена, путешествовать пешком. В крайнем случае на ослике, как Христос, несомненно обладавший способностью к телепортации. Тогда сохраняется смысл путешествия. Его хождение из города в город, медленное, с бесконечными остановками, впечатляет в Евангелие наравне с чудесами, которые он творит между делом. Даже перелёт мусульманского пророка на Бураке в Иерусалим поражает воображение куда меньше, чем въезд в него Иисуса на ослике.
Со старухой-эмигранткой отправились в пагоду Большого Будды, пятидесятиметровая, как написано в путеводителе, статуя, вокруг которой расположен монастырь, где у входа толпятся, кажется, все полтора миллиарда китайцев. Продают фаст фуд, деревянные фигурки животастых смеющихся боддисатв. «Аум ане бадме хум!» - пританцовывая, пропела старуха какую-то буддистскую мантру. А меня всё раздражало, вместо рыночной суеты, хотелось тишины и покоя. Поднявшись по ступенькам, свернули в боковой отсек, в сторону от туристических тропок. Нас окружили запертые двери, где, видимо, после ночных молитв отсыпаются монахи, на площадке расположен большой искусственно золочёный алтарь. Выросший служитель, немолодой, морщинистый, молитвенно сложив ладони и трижды поклонившись, знаками потребовал молчания (хотя мы и так не проронили ни слова). Потом указал на выход, в сторону копошившихся китайцев. Мы развернулись. Внезапно передумав, он взял старуху под руку и, повторяя: «Мадам, мадам…», повёл её по глухим ступенькам. Я последовал за ними. Мы были в полном одиночестве.
- Это ваш сын? – спросил он на ломаном английском.
- Внук, - пошутил я.
Он улыбнулся. Крутые ступеньки быстро подняли нас на гору, откуда открылся чудесный вид. Пахло сыростью. Нас окружили века благоговейной тишины. Камни, вросшие в них кривые деревья, пещеры монахов. В стене был колумбарий. В точности, как у нас на кладбищах, где не хватает места, стена была разделена фотографиями, за которыми хранится прах замурованных урн. Одна могилка выглядела странно – вместо лица была свастика. Остановившись, служитель достал три ароматические палочки, щёлкнув зажигалкой, поджёг. Потом показал, как трижды поклонившись, надо воткнуть их в песок, как это делают у нас в армянской церкви. Подчинившись, мы отдали дань душам умерших монахов. Нет, в буддизме всё-таки что-то есть, подумал я, всё - иллюзия. Ни стрёкота цикад, ни ветерка, ни малейшего звука, вокруг сквозили какая-то величественная отрешённость и умиротворяющее спокойствие. Тут бритоголовый служитель отодвинул в колумбарии ящик с пожертвованиями и, показав на лежавшие так купюры, стал торопливо объяснять, что мы должны по сто донгов. Именно каждый по сотне. И не меньше. Старуха, растерянно достав кошелёк, выгребла какую-то мелочь. Я протянул двадцатку, добавив по-русски, чтобы он оставил нас в покое. Конечно, он не понял, но, сунув деньги в карман, стал спускаться, чуть не насвистывая. Нет, всё-таки религия, действительно, прибыльный бизнес с невидимым товаром!
Бояра, пьяного пухленького бурята из Улан-Уде, таксист завёз ночью во вьетнамскую рыбацкую деревню и высадил. Он звонит: «Где я не знаю, куда идти? А кругом одни косоглазые ни слова по-английски». При этом сам Бояр вылитый вьетнамец. Пришлось ехать. Выбрались только к утру, а Бояр всю дорогу орал в окно такси: «Попали нафиг в косоглазию, мало вас американцы мочили!».
Мой сосед на пляже, сухенький старик, с подвижным морщинистым лицом в огромных круглых наушниках с антенной, похож на инопланетянина. Говорим на плохом английском.
- Чайна?
- О, но, вьет.
- Из Нячанга?
- Из Свитзерленд.
- Цюрих?
- Лозанна. Но ежегодно приезжаю во Вьетнам отдыхать.
- У меня много однокашников-физиков работают на адронном коллайдере. В ЦЕРНе.
Аббревиатуру ЦЕРН (Европейский Центр ядерных исследований) он не понимает, пришлось расшифровать. Оказалось, он и сам бывший физик.
- Где же вы учились?
- В Лозанне, закончил в 1973.
- А как же война?
Пожимает плечами. Ну да, миллионы убитых, а он в Лозанне. Как так? Может, он богат и родился в Сайгоне? Спросил. Он назвал какое-то то место, ничего мне не говорящее, где-то на Меконге.
- Таун?
- Виллэдж.
Вот и пойми, как из деревни оказаться в Лозанне, когда твою землю бомбят. Говорю: вы счастливчик, соотечественники массово гибли, а вы в Швейцарии. Он смутился. Но самую малость.
- Зачем смотреть в прошлое, надо быть устремлённым в будущее.
Да-да, где-то я это уже слышал.
- Не зная прошлого, не увидишь и будущего.
Он промолчал. И в самом деле, чего я привязался, сам-то тоже не ахти какой патриот.
- Я давно физику бросил. А вы?
- Тоже. Бизнес.
Он не стал вдаваться в подробности, а мне было интересно другое. Но об этом он вряд ли расскажет. Вся в морских брызгах подошла его жена – крупная немолодая европейка, но моложе его. Он тут же легко поднялся, оказавшись ей по плечо, и как-то сразу состарился. Она взяла у него полотенце, вытерев лицо, набросила на плечи. Он стал быстро растирать ей спину. Потом улыбнувшись на прощание, стали собираться. Я отвернулся на бок. Причудливы всё-таки судьбы человеческие. Какое отношение имеет к ним история? Чьи-то кости догнивают в джунглях, а кто-то приезжает на родину туристом.
Дождь зарядил на три дня. Делать совершенно нечего. Может, утопиться?
Декабрь 2016 г.