Характерный толчок, и колеса шасси с хрустом покатили по гравию летного поля, а за иллюминаторами безбрежные небеса сменила бегущая по обеим сторонам стена зеленеющей тайги. Со спины, где-то над головой в натужном реверсе взревели турбины, гася скорость приземления. На короткий миг сила инерции толкнула вперед, давя на плечи, и исчезла, теряясь в ногах. Еще через минуту тряский стремительный бег сменился неспешной пробежкой. А пассажиры, облегченно переведя дух, расслабленно откинулись на спинки сидений.
Заканчивая рулежку, ЯК-40 развернулся хвостом к серому неказистому зданию аэровокзала и, коротко рыкнув двигателями, остановился. Его турбины еще продолжали утробно выдыхать усталость от долгого полета, когда пассажиры засуетились. Особо нетерпеливые даже вскочили на ноги, но бортпроводница тут же непререкаемо потребовала оставаться на местах до выхода экипажа. Большинство торопыг, нехотя подчиняясь, уселись обратно в тесные кресла, но те, у кого от нетерпения чесались пятки, продолжали топтаться, потягиваясь и зевая. Тем временем гидравлика плавно опустила хвостовой трап и из-за плотных штор, скрывающих открывшийся проем, заманчиво потянуло прохладой, усиливая и без того сумятицу в душах жаждущих глотка свежего воздуха. Однако, смиряясь с неизбежностью томиться последние минуты в духоте непроветриваемого салона, тяжело дыша и обмахивая потные лица, чем придется, народ терпеливо ждал. Но как только по проходу между рядами кресел прошли летчики, все дружно, подобно вспыхивающим при весеннем пале купинам сухой травы, подхватились в сборах. И вскоре самые нетерпимые, теснясь с все возрастающей нервозностью в узком проходе, казалось, уже вот-вот махнут рукой на табу стюардессы, когда она широким жестом распахнула шторы. Приглашать к выходу, а тем более поторапливать никого не пришлось. Толкаясь, одуревшие от нехватки кислорода, пассажиры ломанули к ярко высвеченному солнцем проему. И разобрав на ходу багаж, сложенный в нише у выхода, потянулись разреженной цепочкой от самолета к ожидавшим за металлически барьером встречающим.
Проходя мимо стюардессы, спустившиеся с небес на землю люди, словно воды в рот набрав, и не думали благодарить за полет, лишь кое-кто с интересом рассматривал ее точеную фигурку, затянутую в аэрофлотовскую форму. Это там за облаками для одних она была хозяйкой положения, для других – чуть ли не ангелом-хранителем. А здесь на земле, радость предстоящих встреч и хлопоты для кого-то еще не оконченной дороги, целиком вытеснили прежние восприятия. Последним под синее с белыми барашками облаков небо Якутии по трапу спустился долговязый парень. Серо-зеленые, слегка навыкате глаза, длинные волосы, цветом неотбеленного льняного полотна и красно-оранжевая куртка из кожзаменителя выделяли его среди неброско одетых суетливых попутчиков. Уверенная, что уж этот-то пассажир непременно попрощается и скажет ей спасибо, стюардесса выжидающе уставилась ему в лицо. Но тот, лишь мельком глянув на нее, закрутил головой, обводя глазами окружающий мир. Начавшему взрослую жизнь с исправительной колонии, Витьке просто было незнакомо такое чувство, как благодарность. Однако мимолетный взгляд все-таки зацепился за притягательный взор, на мгновение пробудивший в нем ощущение, будто не зеленоглазая стюардесса, а лесная дева зовет его в таежную чащу властителем лесов.
Готовясь увидеть непременно суровый пейзаж, Витька разочарованно кривил тонкие губы. Мягкие краски природы не впечатляли, разве что небо показалось выше обычного. Да оно и в центральной России по весне такое же бездонное. Но вот что действительно бросалось в глаза, так то, что под Тамбовом сады уже отцвели, а здесь только зеленой дымкой окутывало толпящиеся до самого горизонта сопки. И воздух какой-то странный. Ощущение в груди такое, будто его не хватает легким. А во рту, после каждого вздоха, привкус, как от глотка напитка «Байкал», который фигуристая стюардесса разносила в маленьких пластмассовых стаканчиках. Пытаясь понять необычность воздуха, Витька несколько раз глубоко, словно затягиваясь сигаретой, вздохнул. И не уловив привычной спертости в смеси, какой дышал все свои двадцать лет, с удивлением осознал, да воздух просто чист, как родниковая вода. А едва уловимый смолистый аромат, проникая, казалось,
в каждую клеточку тела, бодрил и тревожил предчувствием больших перемен. Отчего душа, радуясь предстоящей встрече с неизвестностью, воскликнув, жадно запросила: «Благодать то, какая! Давай, парень, дыши, глубже дыши, выгоняй из нутра срань никотиновую!» И Витька, пока шагал по открытому всем ветрам пространству летного поля, дышал и не мог надышаться, будто вынырнул с большой глубины. И ведь верно говорят: «К хорошему привыкаешь быстро. Через час он уже не замечал чистый, удивительно свежий запах таежного края, словно всю жизнь дышал его ядреным воздухом. Потом уж в будущности промысловиком после студеной обжигающей гортань сухоты, он будет каждую весну упиваться пахучим ароматом распустившейся хвоей даурских лиственниц. И по-детски удивленно глазеть на окружающие зимовье сопки, в считанные дни меняющие серый цвет на изумрудно-зеленый. Но прежде, вживаясь в Север, он потратит три года на суету.
С недавних пор представляясь Витольдом из Тамбова, Витька на самом деле родился и рос на берегу Балтийского моря, но судьбою ему было суждено потерять малую родину. На школьном выпускном балу, разгоряченный шампанским и вонючим самогоном, втихаря принесенным дружком Алвисом, он заехал кулаком одному из родителей, пытавшемуся выпроводить его за дверь. За что был без снисхождения наказан принципиальным судом. Колония, где молокососу вправляли мозги, преподав Витьке уроки выживания, через год выставила его за ворота вахты, как выбрасывают за дверь отшлепанного за шкоду котенка. Возненавидев чопорных земляков, парень в родной город не вернулся, а подался бродяжничать. Но скоро задержался в богатом вольном городе Тамбове, готовый, как тот бездомный котенок, за право жить пускать в ход когти и зубы. Позднее, живя в большом и равнодушном мире, он научится замыкаться в себе, сторонясь охочих покопаться в чужих бедах. А в первые дни, в ответ на расспросы досужих обывателей, свирепея лицом, взрывался блатной лаянкой. Без паспорта, с просроченной справкой об освобождении его на работу не брали. Жил впроголодь, перебиваясь на колхозном рынке случайными заработками. Пока стояло лето, в сухую погоду спал в городском парке на траве под кустами акации, в дождливую – под полом крытой эстрады на подстилке из рваного картона. С приходом осени от безысходности бытия в голову стала закрадываться мысль, а не определиться ли на новый срок в зону, хоть там и мордовали, но по любому харчем и работой обеспечивали.
И скорее всего, загремел бы Витька вновь в колонию, но случай, подобно переводной стрелке на железной дороге, направил жизнь по другой колее. Помогая как то седому, как лунь, мужику, перевезти с рынка домой купленную на зиму картошку неожиданно для себя проговорился о своих мытарствах. Может саркастические прибаутки тертого, судя по отметинам, оставленным невзгодами на облике человека, подкупили, а может горечь обиды на несправедливый мир выплеснулась через край. Так или иначе, но провидению было угодно свести Витьку с Егорычем. Тому по молодости тоже довелось отведать лагерной житухи. Только отбывал срок Егорыч в тех местах, где Макар не то, что телят, северных оленей не пас, по статье куда серьезней, чем хулиганство. Большинство из его тогдашних корешей так и остались в тех краях, кто в земле, кто на поселении. А он, наперекор уготованной судьбе варнака скаля, как обособившийся кобель в стае, по сторонам зубы и до крайности насмешливо относясь к жизни, пробился к диплому техника – строителя. И теперь, сквернословя и пребывая в постоянном подпитии, трудился прорабом. Как никто другой, понимая ершистого парня, Егорыч приютил Витьку, помог получить паспорт и устроил работать к себе на участок. А через год, когда тот подкопил денег на дорогу, отправил в Якутию, напутствуя: «Лети, Витек, на юг, там сейчас большая буча. Начнешь среди бедовых жизнь, как с чистого листа».
Бывает же такое, по дороге в край долгих зим и комариных полчищ летом, белая полоса в жизни Витьки не уступила место черной. В самолете в соседнем кресле оказался возвращающийся из отпуска бригадир монтажников на стройке большой тепловой электростанции. Слово за слово, глоток коньяка за глотком и в Якутию Витольд из Тамбова прилетел без пяти минут членом этой бригады. Тучноватый Микола, разогретый спиртным, взахлеб хвастался большими заработками и пафосно распинался о богатстве природы тамошних мест. Но особенно восторгался размахом вскрышных работ на огромной черной
яме угольного карьера, что велись в десяти верстах от электростанции. И ни словом не обмолвился, что карьер, поглощающий одну живописную сопку за другой, запудрил угольной пылью тайгу на много верст вокруг. А отвалами пустой породы, сползая в русла окрестных ручьев и речек, превратил их хрустальной чистоты воды в потоки грязи, губившей исконное рыбье племя.
Как все-таки человечество похоже на неразумное дитя, кусающее до крови сосок груди кормящей его мамы - Природы. Вот и для поселка энергетиков, расчищая площадку, пустили под нож бульдозера удивительное по красоте урочище. На увале, полого спускающемся к ерниковой пойме таежной речки, росли, не стесняя друг друга, вековые сосны. Все, как на подбор, едины в могучей стати, деревья поражали матерой красотой. Подобно колоннам они поднимались к небу, оставляя в раскидистых кронах лишь прогалы для солнечных лучей. Цветом потускневшей латуни в вершинах, ниже их стволы приобретали все оттенки красной меди, особенно яркие в лучах низко висевшего над горизонтом солнца. Ближе к земле медностволые сосны уже темнели бронзовым загаром. У самой же земли морщинистые от глубоких трещин в коре комли деревьев чернели, как лица старых кочевников. А стелющийся по всему урочищу сплошным ковром пушистый белый ягель еще явственней подчеркивал их возраст. Дышалось в урочище легко, не то, что в окружающем лиственнично - стланиковом урмане. Особенно в полуденную жару, когда безветренно и душно, и одуряюще пахнет вечным спутником марей – багульником. Теперь же на месте поверженного храма Природы рядами, как по линейке, стояли блочные двухэтажки и беспорядочно толпились вагончики и халупы-времянки. А по окраинам поселка громоздились валы из расщепленных стволов, корневищ и суков, перемешанных с моховой подстилкой и рыжей глиной, как бастионы, отгораживая человеческое жилье от угрюмо насупившейся тайги. Со временем лесной хлам, что не сгорит в кострах и печах-буржуйках времянок строителей, зарастет мелколесьем новой опушки и об урочище, стертом с лица земли напомнит, разве что название поселка.
Расточительство, с каким строилась электростанция, возбуждало, и Витька с первого же дня, как обосновался на новом месте, словно заразную болезнь, подхватил витавшие в разговорах бациллы корысти. Но в его случае в погоне за длинным рублем проявились замашки единоличника, унаследованные от предков, владевших когда-то мызой на берегу Даугавы. К тому же, приобретенные в колонии манеры общения при спорном дележе бригадой премиальных делали повзрослевшего Витьку похожим на рассвирепевшего уже не кота, а барса, готового того и гляди вцепиться в горло. Вкалывая, как ломовик, парень и копейкой не хотел делиться с теми, кто, по его мнению, больше чесал языками, чем работал. Без лаянки и оскала зубов, но также нетерпимо относился он и к чужим промахам, когда из-за чьей-то оплошности требовалось переделать работу. Бросив в сердцах об землю верхонки (рабочие рукавицы), он отходил в сторону и, усевшись на корточки, демонстративно медленно потягивал сигарету. И никакими угрозами или посулами невозможно было заставить или уговорить упрямца исправлять чужую ошибку. Возможно, останься бригадир еще на одну трехлетку, Витька, к тому времени обремененный семейными заботами, притерся бы к окружающей действительности. Но единственный, с чьим мнением он считался, друг Микола, подкопив денег на шикарный дом, улетел в родной Бердянск. И Витьку, несмотря на молодость, взрывной и неуступчивый характер, начальство и бригада принялись настойчиво уговаривать на бригадирство. В сущности, он устраивал всех: одних – способностью держать горластых работяг в тонусе; других – умением выколачивать наряды на кругленькие суммы. И никому из них не было дела до причины его взбрыкивания. А единоличнику по крови обрыдло трудиться в коллективе. Наслушавшись на долгих перекурах в актированные из-за морозов смены бывальщин, больше похожих на сказы Бажова, втемяшилось ему в голову уйти на вольный труд и неограниченные заработки в тайгу. И вскоре за Миколой, отработав свой срочный договор, Витька уволился. Решил упрямец несмотря на истерику молодой жены, ходившей на сносях, по новой осваивать Север.
Не успел Витька прочувствовать дарованную самоопределением свободу, а на него свалились уже проблемы переселенца. Рано утром следующего дня, как он получил на руки трудовую и полный расчет, заявился комендант и потребовал в недельный срок освободить ведомственную жилплощадь. А чтобы не вздумалось мешкать, привел на смотрины претендующее на жилье горластое семейство. С того дня говорливая толстушка с грудным младенцем на руках в сопровождении двух постоянно ссорящихся и ревущих мальцов зачастила к ним. Заявляясь утром под предлогом глянуть хоть одним глазком, она часами слонялась по квартире, то ахая, как тут тепло и светло, то донимая планами, что и где и как она поставит, когда переедет из вагончика. Вечером жена, встречая Витьку, рыскавшего по ближайшим новостройкам в поисках подходящей халупы, заливаясь слезами, умоляла: «Витенька, пожалей меня! Вернись, пожалуйста, в бригаду. Не вынесу я….!» Но тот, упертый в своем решении обособиться от мира, оставался непреклонным. Единственно, что позволил себе, и то лишь, когда, наконец, прочувствовал состояние жены, не торгуясь купить дощатый балок - засыпушку. Похоже, провидение все-таки кольнуло его в сердце. На следующую же ночь, как они перебрались за двадцать километров в бывший районный центр, Ингу увезли в роддом. Первые роды оказались настолько тяжелыми, что не случись переезда, не успела бы скорая довезти роженицу живой до единственного в ближайшей округе оборудованного стационара.
И на этот раз белая полоса в жизни упрямого отщепенца не уступила место черной. Утром санитарка растормошила его, спящего на крыльце, и чуть ли не в ухо громко объявила: «Сын у тебя! Спасли твою бабу. Беги, парень за коньяком и шампанским!»
Послеродовое осложнение две недели продержало Ингу на больничной кровати. И только это заставило Витьку, так и не отказавшегося от задуманного уйти на промысел в тайгу, повременить с оформлением в штатные охотники. Отдавая себе отчет о невозможности в случае чего помочь жене и крохе сыну он, тем не менее, уже не мог остановиться, как та сорвавшаяся с башмака вагонетка, что набирая скорость, катит по штольне в кромешной тьме. Но заложенная предками закваска хозяина, словно примиряя совесть с мятежной натурой, подтолкнула Витьку к обустройству своего первого собственного жилья. За то время, пока врачи ставили жену на ноги, он капитально отремонтировал засыпушку. Перекрыл заново крышу, утеплил пол и потолок, а опилки в стенах просели от щепы, добавил еще и все перемешал с гашеной известью от паразитов и мышей. Входную филенчатую дверь пустил на дрова, поставив вместо нее полотно из толстых досок, собранных в паз. Обшитая с двух сторон дерматином по войлоку, она стала напоминать дверь солидного учреждения. Дальше больше, войдя в раж, пристроил теплые сени и за ящик водки врезался в теплотрассу, проложенную от магистрали к школе-интернату. Навесив в балке батареи центрального отопления, печь-буржуйку не выкинул, оставил на месте, обложив дополнительно кирпичом. А чтобы было чем протопить, до самого верха заложил сарайчик обрезками, в изобилии валяющимися вокруг новостроек. Материалы на ремонт своего жилья Витька, разумеется, не покупал. А зачем, когда по знакомству или за выпивку можно было тянуть со стройки века.
Появляясь вечером под окном палаты жены, Витька подробно рассказывал, что и как успел сделать за прошедший день, и что будет делать завтра. При этом так и лучился обстоятельностью. О сыне не расспрашивал, довольствуясь тем, что рассказывала Инга. Для него существо с розовым личиком, выглядывающим из кокона пеленок, было не более чем выделившаяся часть жены. Чувство отца не появится и тогда, когда забирая Ингу из роддома, он возьмет сына на руки. Не прижимая к себе, он будет нести сына, словно сверток с живой куклой. А Инга каждый раз, слушая мужа, переполнялась тоской ожидания скорой разлуки. Подробности обустройства жилья ее мало занимали, она, замирая сердцем, ждала слов: «Ну ладно, Ина! Все уже переделано, завтра пойду оформляться в лесничество». Когда же он, так и не успокоив ее, уходил, как только она его не костерила: «И осел длинноухий, и бессердечный чухонец, и ….» И непечатными словами обзывала. Однако отступись Витька от своего, разлюбила бы она такого мужика. Уверенная, что скорее ишак Ходжи Насреддина дотянется до морковки, чем ее благоверный отступится от задуманного, Инга была готова рожать для него детей и ждать хоть до второго пришествия. И жизнь восемнадцатилетней Пенелопе такую возможность предоставила. Через десять дней после того, как Витька забрал ее с сыном из роддома, он на долгие месяцы затерялся в тайге. Все это время надежной радиосвязи с промысловыми участками не было из-за постоянных атмосферных помех и маломощных станций у охотников. Лишь под Новый год при плановом облете промысловиков Витьке удалось передать через диспетчера короткую записку и бочонок с рыбой и мясом. И вновь уже до весны, до второго планового облета Инга, тоскуя, пела сыну по ночам колыбельную про охотника Одиссея. Но прежде, чем улететь на свой первый промысловый сезон Витька помотал нервы себе и ей. Не так, то, просто, оказалось, попасть в промысловики,а потом еще и улететь....
Вторая половина лета выдалась настолько жаркой и сухой, что охотовед лесничества решил, до того как тайгу затянет дымом и авиаотряд увязнет в тушении пожаров, загодя забросить промысловиков на самые отдаленные участки. В авиаотряде, разделяя его опасения, заявку приняли без оговорок. И даже поставили в полетный план, как срочную. Но прежде чем загруженная под завязку вертушка взяла курс на междуречье за хребтом Суннагын, таежники несколько дней просидели на своем буторе рядом с вертолетной площадкой. Вылет борта по несколько раз на дню переносили то на час, то на два и всегда с оговоркой: «Ждите, сегодня обязательно улетите». А под вечер на площадке появлялся диспетчер и наигранно веселым тенорком интересовался: «Что, мужики, заждались?» Но мужики, помня, кто тут хозяин положения, только, молча, супились. И диспетчер, не дожидаясь, когда кого-нибудь из них прорвет, убежденно заверял: «Завтра точно полетите в свою тьму-таракань. Вот как только перевалы откроются, так сразу выпущу». Резавшиеся день напролет в картишки и уже обрастающие щетиной промысловики бросали веером колоду на фанерный ящик и, потягиваясь, начинали разминать затекшие от бездействия тела. Привыкшие ждать и догонять они, деловито подправив сложенный бутор, без лишних разговоров тянули сломанную спичку – жребий, кому в эту ночь придется ночевать в спальнике рядом с грузом. И, выложив под навес курево для сторожа, разъезжались по домам.
До Витьки очередь кантоваться под ночным небом недалеко от дома так и не дошла. На четвертое утро, не успели съехавшиеся охотники выкурить по первой сигарете, подкатила летучка с авиамеханиками. Быстро сняв стропы с лопастей несущего винта у стоящего неподалеку МИ-8, они принялись готовить машину к полету. Следом за ними подкатил на оранжевом «Урале» с коляской все тот же диспетчер и, шубутно размахивая руками, зычно заторопил с погрузкой. Грузились быстро, укладываясь так, чтобы при подсадке на промысловых участках не пришлось перелопачивать весь бутор в поисках своего. Закончив погрузку, выкурили не спеша, как на посошок, по сигарете и уже, поторапливаемые бортмехаником, заняли места в грузовой кабине вертолета. Но, как водится, прежде чем покатить на старт, экипаж еще с полчаса прождал «добро» с вышки. Ну а дальше все в темпе: короткий разбег, взлет нос к земле, хвост кверху и вираж с набором высоты. Увидеть поселок с верхотуры Витьке не удалось, в иллюминаторах его борта, пока вертолет не лег на курс, синело утреннее небо и бликами играло солнце.
Летели долго. От монотонного гула двигателей и легкой вибрации клонило ко сну. И вскоре бородатые отшельники, свесив головы, спали, не проявляя ни малейшего интереса к происходящему. А Витька, впервые летевший на винтокрылой машине, прильнув к стеклу иллюминатора, смотрел во все глаза на медленно проплывающую внизу тайгу, всю изрезанную темными шрамами распадков. Там, где они переходили в долины, в безлесых прогалах поблескивали жилки речек. И чем ближе вертолет подлетал к хребту, тем больше сопки заголялись каменными осыпями. А когда рокочущая стрекоза зависла над хребтом, в глубокой пропасти под ней гряды сопок, теряя мягкость очертаний, казалось, превратились в грубые морщины на ладони старого великана. Смотрел Витольд сверху на совершенно незнакомую и такую разную тайгу и, путаясь в мыслях, думал: «Какая же она дикая…. Смотри-ка, как скалы похожи на развалины крепости… Похоже, вляпался я…. Ну да ладно, не боги горшки обжигают. Научимся!» Вздыхал, отстраняясь от иллюминатора, глядел на спящих товарищей и вновь, наливаясь тревожным ожиданием, прижимался лбом к холодному стеклу.
Инга в первый день, как улетел муж, не спускала сына с рук. Ей казалось, положи она хоть на минуту Василька в коляску, оборвется незримая нить, связывающая их троих воедино. А когда настало время самой ложиться спать, страшась одиночества постели, уложила его рядом с собой, сунув в ротик сосок истекающей молоком груди. Издерганная волнениями последних дней она от близости родного существа успокоилась и проспала без сновидений до самой солнечной рани. Разбудили ее громкие голоса соседских мужиков, спешащих к дежурной вахтовке. Открыв глаза, Инга чуть сама не закричала в голос. Сына рядом не было! Вскочив, она принялась лихорадочно шарить в сбитом ворохе постельного белья, готовая завыть от возрастающего страха. А Вася, прикрытый складками одеяла, лежал у самой стены и, сделав «серьезное дело», терпеливо ждал, когда мама-засоня поменяет пеленки и вволю покормит. Неожиданно спокойное поведение крохи помогло паникующей Пенелопе прийти в себя. Поспешно сменив подгузник, Инга принялась кормить «настоящего мужчину», поочередно поднося к жадно чмокающим губкам соски набрякших молоком грудей. При этом ее глаза, полные слез, сияли счастьем, а губы ласково шептали хвалу сынишке.
Шли дни, Инга уже не боялась, занимаясь повседневными делами, укладывать сына в коляску. По ночам же он по-прежнему спал с ней, но теперь ее глаза смыкало лишь легкое забытье. Стоило Ваське начать ворочаться и кряхтеть, полусон мгновенно слетал, как стая потревоженных птиц. С лихорадочной торопливостью перепеленав, даже если он был сухой, Инга садилась на кровать и, сунув сыну в рот титьку, раскачиваясь в полуобморочном состоянии, тихо пела колыбельную. Хотя нужды в этом никакой не было. Бутуз, пару раз чмокнув, выталкивал язычком розовый сосок и, отрыгнув, безмятежно засыпал. А у молодой мамы груди, потревоженные инстинктом кормления, ломило от болезненной тяжести. Придерживая их руками и не зная, как унять свербящую боль, она осторожно принималась ходить по балку, все время, прислушиваясь к посапыванию сына. Неизвестно, сколько бы еще ее терзали страхи и необъяснимая новизна ощущений в теле, если бы не соседка….
Вертолет, подлетая к Гынныму, резко пошел на снижение, одновременно закладывая крутой вираж. И вскоре опустившись ниже щетинившихся останцами вершин, уже рокотал, как Витьке на миг почудилось, не над обычной, а каменной рекой. Настолько пойма и ступенчатое русло были загромождены угловато окатанными большими и малыми обломками скал. Предстояла первая посадка и, казалось, найти среди этого камнелома подходящую площадку будет также трудно, как иголку в стоге сена. Но уже через минуту, слегка западая на хвост, винтокрылая машина приземлилась на речной косе, словно стрекоза на длинный узкий лист осоки. Сложенная камешником вперемешку с окатышами русловая отмель своей плотной поверхностью напоминала армейский плац. Настолько она была спрессована отступившим речным потоком. Инстиктивно втягивая головы в плечи от продолжающих вращаться лопастей несущего винта, все принялись выгружать снаряжение первой пары промысловиков. И пока сотоварищи сваливали бутор в кучу тут же на косу, Витька с напарником, запалено дыша, бегом переносили то, что могло промокнуть, подальше от воды. Мужики торопились с разгрузкой. Вскоре и им самим вот также попарно предстояло быть разбросанным по всему Гынныму. Подгоняло промысловиков не убывающее световое время, как оно торопило вертолетчиков, спешащих засветло вернуться на аэродром, а непреодолимое желание поскорее оказаться под своим клочком неба, в своих таежных владениях. Первобытный азарт и алчность наживы, от реальной возможности которой щекотало нервы, подгоняли их как глоток воды страдающих от жажды. Расставались охотники сдержанно, без слов крепко тиская заскорузлые от таежной работы ладони. Да и о чем еще можно было говорить, когда всем предстояло одно, и тоже. И все хотели одного – фарта, а уж как там сложится…. Минутное прощание прервал нарастающий свист лопастей, заставив тесно сбившуюся ватажку разбежаться. Двое кинулись к сложенному на берегу снаряжению, остальные четверо сноровисто запрыгнули в чрево готовой взлететь оранжевой стрекозы. Выпуклая дверь тут же закрыла темный провал, и в облаке брызг вертолет приподнялся над узкой полоской суши. Задирая кверху хвост, подобно бычку, выпущенному по весне на луг, он, стремительно набирая скорость, взмыл над порожистым Гыннымом. Не прошло и минуты, как рокочущий посланец большого мира скрылся за лесистым увалом узкой речной долины. И только затухающее эхо еще какое-то время напоминало о нем.
Но скоро эху надоело повторять чужой для этих мест звук. Поначалу робко, а настроившись на лад и в полный голос, оно принялось вторить знакомым распевам Гынныма. Ветер же, еще один постоянный обитатель здешних мест, подхватывал эхо, отраженное от крутых склонов, наполняя воздух присущим только для горных долин, многоголосым звучанием речного потока. Словно воплощая в себе своенравный дух незримого хозяина затерянного мира, он, не стихая ни на секунду, разгульно колобродил. То как собака, треплющая лоскут, порывисто раскачивал кроны лиственниц, что корявыми корнями раскалывали покрытые разноцветным лишайником останцы. То забавы ради дробил песню реки на отдельные звуки, усиливая или приглушая их до чуть слышного звучания. А то, распадаясь на отдельные порывы, шквалами приглаживал густую шевелюру тайги на крутых склонах. При этом посвистывая, как пищуха, перебегающая из одной расщелины останца в другую, не забывал утробно реветь зверем в вершинах распадков. От чего у человека, впервые оказавшегося здесь, возникало тревожное ощущение соседства с невидимым сумасбродным существом. А редкое для севера аномальное лето заставляло верить в нереальность.
В этом году оно, похоже, не думало уступать место капризнице осени. Уже август разменивал свою последнюю неделю, а одуряющая жара не спадала. Последний раз небо затягивалось тучами в конце мая. И не просто хмурилось, а ярилось блескучими молниями и сотрясалось громовыми раскатами. Три дня тогда проливные дожди сменялись холодной моросью. Потом еще неделю седой туман клочками висел в распадках и стынь клубилась паром изо рта. А тучи брюхатыми жабами, урча верховыми грозами, терлись о заросшие тайгою сопки. Когда же на сиверах растаял снег, и половодье бурным валом скатилось в Студеный океан, над Алданским нагорьем зародился антициклон. Постепенно разрастаясь, он накрыл безоблачным куполом почти всю Якутию. Температура воздуха от значений близких к нулю в начале лета, к концу июля скакнула за двадцать пять, а местами перевалила и тридцатиградусную отметку. День за днем, зарождаясь багрово-красным в тонкой полоске облаков у горизонта, солнце в полдень раскаленным шаром висело в зените, а на закате, погружаясь в зыбкое марево, опять наливалось румянцем меди. И весь день стоял полный штиль. Легкий ветерок ощущался лишь в часы восхода. Сил его дуновений хватало только колыхать кисейной занавесью тучи зудящих комаров, да разносить дурман багульника. От разительной, после зимней стужи, влажности воздуха, духоты и безветрия народ потел как в бане. При такой погоде на островах Меланезии папуасы ходят в набедренных повязках, а то и вовсе голышом. Но не в Якутии…. Конечно, год на год не приходится, случается, и здесь загорают на обдуваемых речных косах. А в этом году никому и в голову не приходило рисковать быть заживо обескровленным, как тот варнак, привязанный голым к дереву за воровство на промыслах.
Двое, обреченных на долгие месяцы быть в затворничестве, сидели на теплых от солнца камнях и крутили головами, прислушиваясь, приглядываясь и даже принюхиваясь к окружающей их глухомани. «Ну че, паря, давай посмотрим, че там за остров такой», – поднимаясь с валуна, напарник махнул рукой в сторону темнеющего вверх по реке руслового ельника. И тут случилось то, что Витька сам от себя не ожидал. Сидевший в нем единоличник подал голос: «А что на него вдвоем-то смотреть. Иди один, коль он тебе приглянулся. А я вниз спущусь, там, на повороте ельник не хуже твоего». Не ведала унаследованная от хуторян натура неписаных правил таежного бытия. На промысле, один из пары всегда атаман – тертый невзгодами, обласканный фартом таежник. А таким Витька станет лишь на четвертом десятке. Пока же он в полной невзгодами жизни профессионального ловца удачи только-только открыл счет дням и событиям.
И то если бы не Гуран, ходил бы в заштатниках, промышляя в ближней, опустошенной браконьерами округе. Где возможность сорвать куш равнялась вероятности встретить в большом городе шапошного знакомого, не возвращающего занятые в долг деньги. Но вершителю судеб – господину случаю было угодно оставить Гурана без его второго Я, кем был долгие годы неизменный напарник. В середине прошлого сезона, вернувшись с обхода кольцевого путика, тот прилег на минутку на нары, да так и остался лежать пластом. «Стоптался, однако, мужик» – лаконично промеж себя решили такие же, как он, таежные бирюки. «Теперь, поди, в райских кущах со зверьем балуется», – затаенно придерживая вздох, добавляли те, кто по годам были ровесниками умершего. После смерти друга брать кого-нибудь в напарники Гуран и мысли не допускал. Да охотовед уперся рогом: «Или промысел с напарником, или вот тебе порог. А ну как загнешься, от тебя до весны росомахи и портянок не оставят. А меня на старости лет под суд!» – хрипел начальник. Сцепились они в тот день, как сохатые рогами. А когда угомонились, вышли на крыльцо остыть да покурить, тут Степаныч и пробурчал: «Смотри-ка, какой любопытный, уже неделю у вездеходов ошивается. Чем-то этот парень повадками покойного твоего кореша напоминает. Тот тоже к рухляди железной тянулся». Тем дотошным человеком был Витька. В отличие от травящей байки разношерстной публики, осаждавшей контору в надежде наняться в штатные охотники, он участия в трепе не принимал, а крутился у стоящих в калашном ряду армейских транспортеров. И дернуло же Гурана после слов Степаныча дольше обычного задержать на долговязом парне взгляд, пытаясь увидеть в нем сходство. А охотовед не промах, поймал его на этом, тут же, подтолкнув плечом, прохрипел: «Вот и ладненько. Завтра с утра приходите договор подписывать. Так и быть, что ни попросишь, все дам». Вот и не верь в судьбу, а Витьке опять подфартило. Из десятка претендентов его только одного и приняли на работу. И Гуран, не любивший впустую трепать языком, согласился, нутром почуяв в нем такого же, как и сам азартного добытчика. Не пожалел он и сегодня, лишь с усмешкой про себя подумал: «Ишь, желторотик. Еще задница пером не обросла, а туда же, шерепенится. Однако, паря, уж ты-то по всем приметам захребетником не будешь». А вслух, рассматривая напарника, с иронией уточнил: «Не рано ли, паря, отпочковываться задумал? – Поправил висевший на широком ремне нож в инкрустированных ножнах и, не дожидаясь ответа, рассудительно заключил: – А впрочем, капкань отдельно. Но остальное, браток, нам по договору промышлять и делить пополам придется. И мясо, и рыбу, и зимовье, которое еще срубить надо. Так что давай, паря, разбежимся на час, другой, оглядимся, а потом за чайком и погуторим, как ты будешь свою половину аванса отдавать». И уже не смотря в сторону взбрыкнувшего сосунка Гуран, подхватив лежащее на спальнике ружье, размашисто зашагал к острову. Лицо Витьки, покрываясь бурыми пятнами гнева, было дернулось в блатном оскале, но спокойный и уверенный голос напарника смахнул гримасу, как порыв ветра легкую пушинку. От его коренастой фигуры, выверенных жизнью таежника движений, веяло правотой и силой. И Витька, как в прошлом, когда озлобленным несправедливостью мира, встретил алкаша Егорыча, почувствовал доверие к человеку, с кем ему предстояло делить на двоих и опьяняющую удачу и разочарование от упущенного фарта, не говоря уж о пресловутых пудах соли.
Сожалел ли он о словах, опрометчиво сорвавшихся с языка? В – первые минуты нет. Не мог Витька, долгие месяцы лелеющий мечту вольным стрелком хозяйствовать в тайге, смириться с ее несбыточностью. И хотя уже голос разума справедливо упрекал: «Тебе ли, парень, выпендриваться, когда в промысле ты пень - пнем». Но самолюбивое Я продолжало артачиться. «Ишь, раскомандовался, бугор! Сам решу, где мне ходить» – бубнил Витька себе под нос, вооружаясь по примеру напарника дробовиком. А Гуран, по-кошачьи легко ступая, все дальше и дальше уходил берегом к темно-зеленому ельнику, постепенно теряясь в развалах угловатых валунов. И скоро одинокая фигура человека, проявляясь в движении, когда он перепрыгивал с камня на камень, мелькнув раз-другой, окончательно слилась с усыпавшими берег валунами.
Только тогда Витька, с интересом следивший за скрадывающей походкой матерого, запоздало заторопился вниз к повороту реки. Стараясь идти также ходко, он с непривычки никак не мог выверить шаг. То, оступаясь, поскальзывался на окатанном боку валуна и тогда раскорячивался пауком, раскидывая в стороны руки. То сосредоточенно глядя под ноги, удачно преодолевал целую гряду окатышей, скаля при этом зубы. И конечно не думал смотреть по сторонам. А надо бы, ведь за тем и шел знакомиться с промысловыми угодиями. В отличие от человека две молодые норки давно уже засекли появление незваного гостя. Но, игнорируя его, продолжали, соперничая друг с другом, носиться взапуски по самой кромке уреза воды. Лишь иногда, словно по команде привстав столбиками, выглядывали из-за камней, буравя темными бусинками глаз невиданное существо. Возможно, первая встреченная живность так бы и осталась незамеченной, но надежный с виду окатыш, возьми, да и вывернись из-под ноги. Сохраняя равновесие, Витька крутанулся всем телом, выхватывая взглядом темные на фоне играющего солнечными бликами потока силуэты головок. В первый момент не понимая, кто перед ним, он с интересом рассматривал зверьков, однако уже через секунду сообразив, в охотничьем азарте вскинул ружье. Норки, испуганные и одновременно заинтригованные резким движением человека, на короткий миг замерли истуканчиками на плоском окатыше и, прежде чем Витька успел прицелиться, мелькнув белодушками, ретировались в воду.
В огорчении, не зная еще, что норки свой ценный мех нагуляют только к ноябрю, Витька весь вскипел в уросе. Но надо отдать должное, из неудачи он всегда делал вывод. Колония как школа выживания приучила к этому. Коротко психанув, он весь подобрался, и в его движениях появилось что-то от Гурана. К тому же встреча с грациозными зверьками всплеском адреналина напрочь прогнала поганое настроение, окончательно подтолкнув ершистого парня к мысли о примирении. Размышляя, как, не теряя лица, отказаться от поспешных слов, Витька на ходу крутил головой, шаря глазами вокруг. Взбудораженному появлением норок сознанию в каждом фантастическом нагромождении камней мерещилось нечто живое. Под ноги он теперь смотрел от случая к случаю и незримый хозяин долины не преминул подсунуть ему разбитую глубокими трещинами плиту. Заросшая сухой жесткой травой та, словно сходня с выломанными ступенями, притаилась между отделившимися от останца глыбами. Запнувшись о ее край и пытаясь удержаться на ногах, Витька выставил вперед ногу, но оступился в разлом. Падая лицом вперед, успел подумать: «Разява! Под ноги смотреть надо». А за мгновение до того, как брякнуться головой о каменюгу, услышал как бы со стороны язвительный голос: «Вот так недотепы себе черепки и бъют». От разноцветных сполохов в глазах и резкой саднящей боли уже сам в голос удивленно воскликнул: «Е….! Неужто, и вправду котелок пробил!» Но к его счастью, приложился он к глыбе не лбом, а только чиркнул головой чуть выше уха. Горячая кровь из рваной раны обильно потекла по щеке и шее за ворот рубахи. Порывисто дыша от боли и не думая о чистоте ладони, Витька прижал содранный вместе с волосами лавтак кожи к ране и, не разбирая, сел на щетинившуюся заколами глыбу. Пульсирующая боль от раны на виске растекалась по голове и спускалась по затылку к загривку. Слегка тошнило, и невесть откуда-то взявшаяся тоска холодной змеей лезла в душу. Приговаривая не к случаю прилипшую на язык поговорку: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день», – Витька осторожно принялся крутить головой, осматриваясь по сторонам. Думая, померещился все-таки голос, или, в самом деле, кто-то видел, как он поймал зевака. Но вокруг – только заросшие тайгою сопки, развалы камней, и полное безлюдие.
А Гуран в это время держал на мушке резвящихся в улове за перекатом стайку лутков. Подкравшись тише лисы, он ждал момента, когда на линию выстрела сплывется как можно больше уток. Не жадность, а расчетливость промысловика, берегущего каждый патрон, была в его выжидании. И действительно, первым же выстрелом он выбил трех птиц, а двух подранков добил вторым. Годами в два раза старше Витьки, смуглолицый и скуластый с черными жесткими волосами, спутанными прядями лохматившимися на голове, напарник был чистейшей воды забайкалец. И если степняку, родившемуся в юрте при кошаре просторный разбег безлесых сопок – край родной, то для Гурана, появившегося на свет у солдатской вдовы в зверосовхозе на Витиме, тайга с самого сопливого детства была школой выживания. Причем, не только бездушно суровой, но случалось, и насмешливой. Гуран за сорок лет, казалось бы, выучив всю ее науку, а нет-нет, бывал озадачен и даже прижат к стенке. Будь то внезапный паводок на горной реке при ясном небе, смывший лодку с припасами и снаряжением. Или зверьем осмысленный поступок. Когда кукша, обиженная тем, что ей не дали стянуть кусок хлеба, перелетала на ветку стоящей рядом лесины и метко какала в кружку с чаем, что ее обидчик держал в руке. Но всегда тайга неизменно требовала от таежника следовать на промысле правилу, утверждающему: «Грош делу, паря, цена, если вы с напарником в разные стороны смотрите». Потому-то Гуран и не думал заводить разговор с Витькой о дележе участка, когда вернулся с потяжелевшим рюкзаком к временной стоянке. Задержав взгляд на понуро сидевшем парне, он, молча, принялся разводить костер. Не расспрашивал Гуран напарника и о повязке на голове, когда они рвали на куски, обжаренные на рожне, утиные тушки, и запивали свежанину горячим густым чаем. Ведь те же не писаные правила гласили: «Ни к чему лезть в душу человека. Захочет, расскажет сам. Не сейчас, так потом». А времени у них было предостаточно. Промысел ведь еще даже не начинался….