…Разморенная Олечка курит, пуская колечки дыма в потолок, и мило скалится своей англосаксонской челюстью. Адам лежит рядом, на боку, и рассеянно разглядывает ее несколько удлиненное обнаженное тело, поглаживая указательным пальцем сгиб девичьего локтя.
- Знаешь, что странно, - говорит Олечка, - у меня такое чувство, буд-то все это уже было. И этот диван, и секс, и слова, что мы говорили друг другу, и это все-все, – она делает круг рукой.
- Да? Наверное, дежавю.
- Ты так говоришь, буд-то это что-то объясняет.
В это время на кухне что-то грохает. Адам вскакивает, Олечка в испуге тянет на себя простыню.
…Адам в недоумении разглядывает дверь старого холодильника «Зил», лежащую на полу. В кухню заглядывает Олечка, завернутая в простыню. – Что это?
- Ни черта не пойму. Сейчас.
Он уходит в зал и, одев трусы, возвращается назад.
Сидя на корточках, он разглядывает места соединения двери с холодильником. Металлические петли, на которых держались двери, отсутствуют, буд-то их никогда и не было. Адам поднимает дверь и прислоняет ее к инвалиду «Зилу». – Полный бздец. Ни хрена не понимаю!..
- Может он от старости разваливается? – предполагает девушка.
…Ноги Олечки лежат на плечах Адама, он нежно трется щекой о ее бедро, медленно приближаясь к низу живота.
- Ой! – вскрикивает Олечка. – Что это холодное? – девушка сбрасывает ноги с адамовых плеч, садится на ложе любви, и указывает пальцем на собственное ухо. Адам садится рядом и разглядывает указанное место. Там где раньше висела серебряная сережка, теперь расплывающаяся ртутная капля. Она приобретает коричневый оттенок и осыпается. Частички, не долетая до дивана, растворяются и исчезают. Олечка взвизгнув, вскакивает с дивана и подбегает к трельяжу в углу зала. Она поворачивает голову то вправо, то влево, разглядывая уши, на которых минуту назад висели сережки, потом поворачивается к Адаму и молитвенно вопрошает, брезгливо тряся пальцами у ушей. – Что это, Адам! Я - боюсь! Что это? Сделай что-нибудь!..
Ни предаваться любви, ни оставаться в адамовой квартире после случившегося Олечка не хочет.
Они выходят из подъезда во двор и попадают в густую пропановую вонь. Олечка сморщивает нос. – Боже! Очередная катастрофа! – протягивает она в своей несколько заторможенной манере.
В углу двора, поперек газгольдера, смяв, и металлическую ограду и серебристый дырчатый цилиндр, лежит огромный тополь. Рядом стоит автомобиль-будка ремонтников.
- Сегодня явно не наш день, – говорит Адам.
Он провожает Олечку до общаги института искусств, поджидает пока она сходит за своей флейтой, и оттуда сопровождает ее до учебного корпуса, где у нее в три часа встреча с преподавателем. У колонного входа в храм искусств они прощаются, договорившись встретиться на набережной, когда у нее кончится урок.
Когда он входит в свой двор, картинка у газгольдера несколько иная. Народу там явно прибавилось, кроме ремонтников и зевак появился милиционер, мимо Адама проехала черная «Волга», из нее вышло трое штатских.
Адам спешит к точке интереса. Но подойти близко ему не дают. Один из тех вышедших – плотный штатский, лет пятидесяти, с густыми, как у моржа, усами, идеальным пробором и чубчиком валиком - окидывает его хмурым взглядом и говорит бесцеремонно. – А теперь разворачивайся и дуй отсюда!
Адам не спорит. Кто же спорит с гэбистами. Но любопытство, хотя бы частично, удовлетворено. Из под земли, перекормленной анакондой, торчит виновник падения тополя: что-то вроде ростка, но толщиной с телеграфный столб и с заостренным матовым концом. Ему даже чудится еле заметное пульсирование в кончике странного объекта.