"Наш атаман часто втягивал меня, да и других ребят в разные проделки. Вот был случай: у соседей наших, у Шведовых, по весне, в мае месяце ожеребилась кобыла – для казаков это всегда было большое событие. Прошло недели две или три, и сынки Шведовых – наши друзья Ванька с Пашкой – вывели кобылу с жеребенком попастись возле своего дома. Ну, и мы со Степкой, конечно, тоже прибежали посмотреть. День стоял теплый, весенний, кобыла щипала себе зелень, а мы вчетвером крутились вокруг жеребенка. И гладили его, и ласкали, чмокали в нос, чесали за ушами… Вдруг Степана словно что-то озарило: "А интересно, он уже холощеный, или нет?" Я по малости лет, конечно, не понял вопроса, и переспросил: "А как это?" Степка словно ждал моего вопроса и сразу ответил: "А ты, Ванятка, проверь – есть у него яйки, или нет. Если уже нет, то это плохо. Будет просто мерин. А если они на месте – хорошо. Будет настоящий казачий конь!" Я тут же с радостью бросился исполнять приказ атамана – кому ж неохота узнать настоящего коня! Подошел сзади, погладил жеребенка немного по крупу, а после тихонько сунул ему руку промеж ног… Что было дальше, не помню. Очнулся на лавке в доме крёстной. Лежу, голова болит, а крёстная рядом стоит, тряпицей мне окровавленный рот обтирает, приговаривает: "Не плачь, мой ангелочек, не плачь, мой болезный, всё пройдет!" Так до вечера и пролежал у неё, домой боялся идти. Разбитая копытом нижняя губа через неделю срослась , только шрам под губой так и остался на всю жизнь. В общем, можно сказать, легко отделался. Хотя был еще один случай посерьезнее.
Кто в детстве не играл в "войнушку"? Таких, наверное, не найти! Вот и мы чуть ли не каждый день, разделившись на две "армии", устраивали жаркие битвы. Кому быть "белым", а кому – "красным", определяли "кананием" (жребием). В одном из таких "сражений" наши команды сошлись на новом дворе, где как раз подготовили ямы под фундамент для дома. Попрятавшись по ямам, как в окопах, мы принялись обстреливать друг друга "снарядами", в качестве которых, как обычно в таких играх, выступали валявшиеся под ногами камушки, среди которых были как маленькие, так и довольно крупные. Таким вот "бронебойным" зарядом мне и угодили прямо в лоб. А было так: заметив, что мы попрятались в ямах, атаман, возмущенный нашей трусостью, скомандовал: "В атаку!". Я, конечно, сразу подчинился приказу и высунул голову из своего укрытия. Тут меня и настиг вражеский "снаряд". Да так сильно, что я с залитым кровью лбом просто сполз на дно ямы. "Битва" тут же прекратилась, и я в сопровождении всего нашего "войска" был отконвоирован… разумеется, к крёстной. Та сначала хорошенько надрала мне уши, а уж потом обтерла мокрой тряпицей лицо. Другой – сухой и чистой – перевязала голову, попутно поинтересовавшись: "Это кто ж тебе так вмазал – белые или красные?" "Белые!" – хмуро буркнул я сквозь слёзы. "Ну, так тебе, краснопузому, и надо!" – вынесла свой вердикт крёстная, у которой, видимо, с красными были свои счеты. Домой она отвела меня сама и вручила матери со словами: "Принимай, кума, своего казака прямо из боя. Глянь, как его разукрасили!" Мама молча посмотрела на меня, молча от души шлепнула по заду, и лишь потом добавила: "Отец придёт, он тебе всё скажет!". Но ожидавшейся экзекуции вечером не произошло. Отец с моей старшей сестрой Дашей вернулись с поля поздно, уставшие, запыленные. Мой рассказ о "битве" выслушал невнимательно, за умыванием. Потом все сели вечерять [1]. И только после ужина они с мамой обмыли мне лицо теплой водой, ранку отец промыл самогоном, а после мать перевязала её чистой белой тряпкой. Наутро лицо у меня опухло. Думали, само постепенно пройдет, но дни шли, а рана не заживала и опухоль не уменьшалась. Глаза заплыли и слезились, и я уже с трудом стал видеть. Скоро заметили, что опухоль стала увеличиваться в размерах. В те времена на хуторе не было не только врача, но даже фельдшера, а везти меня в райцентр, в Михайловку отец не мог из-за полевых работ. На уборку урожая вместе с ним и сестрой Дашей выезжала и мать, а я целыми днями бродил полуслепой по хате с разламывавшейся от боли головой. Нужно сказать, что Степан с моими дружками меня не оставили одного в беде. И не потому, что Степка чувствовал за собой какую-то вину – в этом он бы никогда не признался даже самому себе! Просто он не был бы атаманом, если бы забыл про своего "раненого" казака. Они приходили к нам домой всей ватагой, и, как могли, старались развлечь меня. Устраивали разные игры, рассказывали всевозможные истории. Скажу честно – такое внимание мне было очень приятно.
Несколько дней спустя отец, заметив, что мне становится всё хуже, решил заняться лечением сам. Он связал мне руки и ноги, мама зажала меня между ногами, а руками крепко обхватила голову. После этого отец раскалил докрасна кончик серпа и прожег им опухоль на лбу. Из раны сразу брызнул гной. Остатки гноя отец выдавил тряпочкой, затем тщательно промыл первачом рану. Сверху на неё положили вымытый лист подорожника, после чего плотно перевязали свежей чистой тряпкой. Во время операции я, конечно, орал, как резаный. Хотя в этом случае можно было и не говорить "как", поскольку я и был резаным в самом прямом смысле слова. Стоявшие рядом мама, крёстная и сестра Даша как могли успокаивали меня и уговаривали потерпеть немножко, но больно было так, что вскоре я уже не мог кричать, а только сипел. Зато к вечеру боль прошла, опухоль спала, а месяц спустя и ранка полностью затянулась, оставив только маленький, но заметный шрам. Так на всю жизнь у меня и остались две памятные отметины того счастливого детства: одна от жеребячьего копыта под нижней губой, и другая – прямо в центре лба.
Нельзя сказать, что мы всё время только играли, баловались да по садам-огородам лазили. Уже с шести лет стали нам поручать и несложные дела по хозяйству. Поначалу доверяли только пасти гусей – работу неинтересную и нудную. Мало того, что нужно следить, чтобы коршун или ворона не утащили гусенка, так при этом еще и стараться не попасть на глаза гусаку, который, грозно когоча, гонялся за нами, норовя при этом ущипнуть за ляжки. А щипался он очень больно! Зато поездка в ночное с быками и лошадьми была самым настоящим приключением.
В ночное меня стали брать с семи лет. Ночных пастухов обычно возглавляет парень лет 17-18. У него 2-3 помощника его ровесников, и еще пара-тройка малышни на побегушках, вроде меня, Степки или братьев Шведовых. Так как у Степки своих лошадей или быков не было, то он гонял в ночное лошадь и пару быков дяди Ермолая и еще помогал мне смотреть за нашими быками и конём. Выгоняли всех обычно на заходе солнца. Быков выгоняли малыши на своих лошадях, а старшие пастухи ехали отдельно, вершки. К середине нашей Черемуховской балки – это километрах в пяти-шести от хутора – мы подгоняли стадо, когда уже смеркалось. Иногда по дороге устраивали скачки, кто кого обгонит. Но вот все прибыли на место, быки начали потихоньку пастись, лошади некоторые просто спутаны, другие, которые совсем непослушные – стреножены, тоже, пофыркивая, принимались щипать травку, а мы отправляемся собирать хворост. Да побольше, чтобы хватило на всю ночь. А когда всё уже готово, начиналось самое интересное – рассказы. Рассказывали по очереди, как правило, в основном старшие. Но и младшим иногда давали слово. Чаще для смеха – ну, что интересного может знать мальчишка 6-7 лет? Только какую-нибудь смешную глупость из собственного мальчишечьего опыта. В ход шло всё: и были, и небылицы, и рассказы–бывальщины, и, конечно же, сказки – одна страшнее другой. К полуночи из хутора приходят фуражиры – 2-3 человека. Это не те фуражиры, что занимаются кормом для скота. Они приносили еду нам – пастухам и пастушатам. Каждый брал с собой что-то на ужин. Крёстная и мама собирали еду нам со Степаном вместе. Приносили картошку, сало, пшено, хлеб, лук… Картошка, конечно, была нашим главным продуктом. Пекли её в костре, а после, обжигаясь, ели с хлебом и солью или просто так. Пшенную кашу с салом – кулеш – варили редко. Слишком много возни с ней. А на закуску фуражиры давали еще молоко, сметану, огурцы. Огурцы, понятное дело, рвали по дороге в чужих огородах, а вот сметану и молоко - да не по одному горшку или махотке – приходилось добывать с величайшей осторожностью. В те годы холодильников не было, и чтобы молоко и сметана не пропали, хозяйки выносили их на ночь во двор. Там ставили на специальную полку, устроенную на старом колесе. А колесо, чтобы молоко со сметаной не стащили, надевали на столб. И нужно было обладать немалой ловкостью, чтобы стянуть их оттуда (предварительно "договорившись" с хозяйской собакой) и не попасться хозяевам на глаза. Стащив горшки и махотки, содержимое их разливали по ведрам, а пустые сосуды ставили внизу под колесом. Поутру хозяева, конечно, ругались, но не сильно – дело было обычное, и все к нему давно привыкли.
А ночь, между тем, идет своим чередом. Оглушительно стрекочут сверчки, остро пахнет разнотравьем, среди которого особенно выделяется чернобыл (полынь). Уже съедены запасы, рассказаны все истории, лошади тихонько похрапывают, а быки, наевшись, ложатся на брюхо и дремлют, жуя "серку" [2], и шумно вздыхая. Костёр постепенно затухает, и часам к двум-трем ночи сон валит и пастухов. Изредка кто-либо из старших ребят, очнувшись от дрёмы, озирается вокруг и, не заметив ничего подозрительного, вновь приваливается к соседу…
На заре начинается общий сбор. Спутанные или стреноженные лошади далеко уйти не могут, и их собирают быстро. А быки, особенно молодые, бывало, и уходили достаточно далеко. Случалось и так, что кто-то по злобе или вредности – нередко этим занимались староверы с другого края хутора – специально отгонял быков километра за три. Пропажа быков считалась ЧП, и пастуху, пригнавшему их в ночное, приходилось срочно искать беглецов. За задержку с возвращением в хутор пастуха ждало суровое наказание – во время летних полевых работ каждый час очень дорог. Конечно, ответственному помогали все, находившиеся в ночном. Кто – верхи, кто – на своих двоих, носились по балке и, рано или поздно, пропажа отыскивалась. Но если выяснялось, что быка угнали специально, то виновника сурово с мальчишечьей злостью лупили. Иногда этот "суд" над угонщиком переходил в настоящую драку "край на край". За наказываемого вступались парни постарше, так же поступали и их противники, а вскоре уже вмешивались и взрослые казаки. Начинали с кулаков, а заканчивали кольями из плетней. Правда, до увечий, на моей памяти, ни разу не доходило.
К концу лета поспевали арбузы. Мы, малышня, ели их целыми днями, забывая порой и про обед или ужин. Рубахи и штаны насквозь пропитывались сладким арбузным соком, отчего при движении шуршали и хрустели, как пересохшая кожа. В этот период самым радостным событием для нас со Степкой была поездка на бахчи. Километрах в пятнадцати от хутора расстилалась довольно обширная возвышенность. Высота её достигала почти 100 метров, а занимала она площадь километров 12-15 на 5. Место это называлось Песковатка, и там находились бахчи нашего и соседнего хутора.
На бахчи отец брал с собой нас неохотно, считая, что дорога для быков и без того тяжелая – больше половины пути проходило по пескам, повозка на обратной дороге будет загружена арбузами, дынями и тыквами – а тут еще и мы добавим своего хоть небольшого, но все же весу. Чтобы все же выпросить разрешение, накануне поездки мы еще с вечера, когда заканчивались все дневные работы, начинали вдвоем со Степаном упрашивать маму, чтобы она, в свою очередь, уговорила отца. Обещали помогать рвать бзнику (паслён), собирать и укладывать в повозку арбузы… А если быкам будет тяжело, то готовы обратно идти "пешки" (пешком) до самого дома. Мы весь вечер крутились возле мамы, старались чем-то помочь ей, пока она не говорила: "Отец, вишь, как ребята стараются – ты бы взял их, что ли, на бахчу!" В конце концов отец соглашался. До следующей поездки!
Получив долгожданное разрешение, тут же бегом к матери Степана, чтобы предупредить и её. Затем, взяв клятвенное обещание с моей мамы разбудить нас пораньше – а выезжали всегда на заре – быстренько что-нибудь перекусывали и – спать! Иногда, правда, у Степки возникало сомнение: а вдруг дядя Андрей уедет и забудет нас разбудить! Тогда мы хватали старые отцовские пиджаки, стелил в повозку солому, и, укрывшись этими пиджаками, укладывались спать во дворе прямо в повозке. Просыпались либо при подъеме на гору, либо уже на бахче от голоса отца: "Ну, помощники, слазьте, завтракать будем!"
Работали весь день. Конечно, в меру своих сил, но без всякого понукания, в охотку. Таскали сорванные отцом арбузы к повозке, чтобы ему после было легче укладывать, собирали в бидончик бзнику, срезали уже спелые подсолнухи, ломали самые крупные и спелые початки кукурузы и… ели всё, что на бахче есть съедобного – и арбузы, и дыни, и бзнику… Живот скоро становился сам похож на арбуз, лицо, руки и ноги все вымазаны сладким арбузным соком. От такого обилия и разнообразия поедаемого (в основном, конечно, от арбузов) приходилось частенько бегать "на межу"… Часы работы сменялись краткими минутами передышек, и день пролетал незаметно. Но вот подвода загружена, и пора возвращаться в хутор. Уставшие, насквозь прожарившиеся на солнце еле-еле плетемся за подводой. Садиться нельзя, да и некуда – подвода нагружена доверху. А вот и спуск. Откуда только силы берутся! Пока отец с телегой петляет по дороге, мы спускаемся напрямки по песку. Спуск крутой, а песок мелкий и, как нам казалось, даже мягкий. Садились на зад, выставляли одну ногу вперед и вихрем мчались вниз до самого подножья. А после ложились на прохладный в тени горы песок (спуск был на восток, и тень от горы там появлялась раньше) и отдыхали в ожидании, пока подъедет на телеге отец. До хутора нам оставалось два часа пешего хода.
Проезжая мимо Степкиного дома, отец останавливал телегу и звал: "Кума Федосья, принимай заработок своего сынка! Цельный день трудился!" И мы со Степаном выгружали часть того, что было на телеге. Всего понемногу: и арбузов, и дынь, и тыкв, и всего другого урожая. Для небогатой одинокой Федосьи – крёстной моей сестры Даши – это было хорошим подспорьем. Дома, кое-как умывшись, а то и вовсе без умывания, я засыпал, свалившись где-нибудь на лавке или сундуке... Осенью 1927 года я пошел в школу."
Примечания:
1. Вечерять – ужинать
2. Серка – жвачка