Пережитки

 
В кардиологическом отделении наступило время посещений. Нина Алексеевна ждала дочку и смотрела новости в холле. Она верила тому, что ей говорят по телевизору, не было никаких оснований не верить. Дочка вернулась из отпуска, слава Богу. Уезжала куда-то в Италию, не сидится ей.

 За долгие годы жизни Нина Алексеевна привыкла свято верить в силу и исключительность своего народа, но также и в то, что этот народ всегда окружают враги, стремящиеся его захватить и уничтожить. Так ей говорили по телевизору тогда, много лет назад, так говорят и теперь. Ничего не изменилось, только опасность подкралась намного ближе, и тебя уже, по сути, никто не защищает. Нина Алексеевна вообще боялась всех «не таких»: «чёрных», «косоглазых», « чучмеков», мусульман, инвалидов, католиков, сумасшедших – список был длинным. Ненавидела фашистов, этих нажившихся воров и всех критикующих её прошлое. Исключение – дочь. Она знает, конечно, что дочка не разделяет её взглядов, но споры между ними бывают редко, по умолчанию. Но вот любит она поездить за границу, никак не удаётся отговорить. Нина Алексеевна всегда комментирует её поездки одним ёмким предупреждением, например: смотри, зарежут тебя эти турки; или: эти итальянцы – все мафиози. Поскольку на дочку её мрачные прогнозы никогда не действовали, в этот раз Нина Алексеевна легла в больницу. Не то, чтобы она «сыграла», нет, просто сердце в её возрасте не терпит никаких волнений. Дочь прервала отпуск и едет в больницу прямиком с аэропорта.

 В том же отделении лежит Кирилл Иванович, пожилой мужчина, не потерявший своей степенной осанки, выдающей в нём бывшего начальника. Что-то сердце забарахлило, ритм сбивается, пришлось лечь в больницу. Все бы хорошо, только вот больница обычная, и в палате их четверо. Когда Кирилл Иванович был « номенклатурой», мог лечиться в специальной клинике, но тогда он был здоров. Сейчас сердце шалит из-за сына, конечно. Последний их спор был слишком горячим: для сына нет ничего святого, он может запросто оскорбить всё, что Кириллу Ивановичу дорого. Сейчас он решает, как встретить сына: холодным молчанием или тяжёлым состоянием. Всё осложняет присутствие соседей по палате. Надо выглядеть достойно.

 Вот она, запыхалась, в глазах тревога. Нина Алексеевна хочет ядовито заметить, что пока она там прохлаждается так далеко, может и лишиться матери. Но сдержалась. Дочка у неё одна, любимая, именно поэтому она так и переживает. Но сейчас, при её виде  сердце успокаивается, видимо, опасность миновала. Можно будет пару дней прокапаться и домой.

 Она с силой обняла дочь и расплакалась. Рассказала, как всё случилось. Как всё началось с неприятного сна, которого уже не помнит, а потом были страшные новости про войну, тогда она подумала, что дочь могут убить, и тут страшно заболело сердце.
- Я была в Милане, в опере, мама, какая война?
 
 Глупая, она опять не понимает, что опасно везде. Война сегодня там, а завтра здесь, и надо всем держаться вместе. Но этого Нина Алексеевна не сказала, просто стала успокаиваться. Они пошли на улицу и сели на скамейку. Прохладный августовский ветерок доносил звуки и запахи мира, вроде всё того же, но и ставшего непонятным и опасным. Как это произошло? Её маленькая девочка выросла, теперь у неё самой двое почти взрослых детей, но страх за неё остаётся таким же сильным. Одновременно со странным желанием сделать ей больно, наказать за своё одиночество и беспокойство… За то, что выросла…

 Нина Алексеевна заметила торчащую из сумки книгу.
- Что это?
- Современная писательница, лауреат Нобелевской премии. Книга о войне.
- Вот как! Пишут, кому не лень. Интересно, кто ей за это платит.
- Я вот заплатила, книжку купила.
- Что она такого написала, что аж Нобелевскую премию дали?
- Правду написала, - дочь не хотела спорить на этот счёт, но и сдаваться не собиралась.
- Всем всё можно теперь, каждый может писать такую правду, какую хочет. Безнаказанно!
- А ты бы хотела, чтобы какой-то дядя мог решать, что хорошо читать, а что – не очень. Я думаю, мы можем сами разобраться. Я, во всяком случае, разбираюсь и читаю то, что мне нравится. Тебе бы всё запрещать да наказывать… Времена цензуры прошли, мама!
- Да, но и при цензуре выходили прекрасные книги и картины…
- А сколько не выходило!
- Ну, мы же не знаем всего. Там же тоже не дураки сидели, в цензуре. Наверно, были какие-то причины не пропускать…

 О да! Этим-то как раз и занимался в свое время Кирилл Иванович. И он был виртуозом: темы, а иногда и отдельные слова, несовместимые с  идеологией советского гражданина, он мог найти даже в сочинении первоклассника. Сам он закончил факультет лёгкой промышленности периферийного ВУЗа, но его комсомольско-партийное рвение быстро понесло его наверх по служебной лестнице. Так он очутился в рядах идеологической партийной цензуры, решавшей судьбы как произведений, так и самих авторов.

 Он делал это мастерски: сначала вчитывался в каждое слово, всматривался в каждый кадр, делал многочисленные пометки, из которых потом складывался убедительный отчёт. Кирилл Иванович заведомо подозревал всех авторов в лояльности к антисоветчине, поэтому любил их разоблачать. Годы прошли, он ушёл на заслуженную пенсию, а хватка осталась. Очень часто в голове Кирилла Ивановича непроизвольно рождались отчёты почти обо всём, что он слышал. Он никак не мог смириться с вознесением до небес тех, кого в своё время запрещал или заставлял переделывать свои произведения. Вдруг стали они великими писателями, поэтами и режиссёрами! Подумаешь – Тарковский! Наснимал бреда, и так с ним слишком долго цацкались…

 Но сын Кирилла Ивановича был совсем другого мнения. Это и было причиной их разногласий. Сын всё пытался доказать… что Кирилл Иванович не только зря работал, но и был попросту вредителем. И что ему должно быть стыдно. И всё приводил в пример тех, теперь великих, и их оригинальные произведения, если сохранились, - и те, которые Кирилл Иванович, помнит, правил собственноручно. Даже помнит, какие места… Нет, он не откажется ни от одного своего слова! Сын не имеет права его судить, особенно после всего, что он для него сделал, пользуясь своими связями: институт, хорошая работа, квартира, даже по тем временам почти невозможные поездки за границу. Работал бы на заводе! Кирилл Иванович сел прямо на кровати, взгляд его сверкал. Сын обязательно придёт его проведать, надо ему спокойно и твёрдо обо всём напомнить.

 Хмурый лысоватый мужчина неуверенно зашёл в палату. Исподлобья взглянул на Кирилла Ивановича и прямиком направился к стулу возле кровати.
- Ну, как ты?
- Как видишь, -  сухо ответил тот.
- Лучше?
- Да, к счастью. Или к несчастью, не знаю.
В словах Кирилла Ивановича звучал неприкрытый горький сарказм. Сын ничего не ответил. Разговор не клеился. Кирилл Иванович не хотел брать инициативу на себя, сын был наказан. Но тот сидел, сгорбившись, и смотрел в пол, явно думая о своём. Это раздражало. Но вдруг он поднял голову и посмотрел прямо отцу в глаза. Взгляд был грустным и тёплым. И предложил сходить  в кафе, как раз в тот момент, когда Кирилл Иванович намеревался собрать воедино всю свою желчь и попросту прогнать его вон, сказав что-то вроде, что сын будет последним, кто видел его живым.

 Они спустились на первый этаж, где было кафе, сын придерживал старика за локоть. Не было в этом ни теплоты, ни заботы, а взгляд потух. Они сели за столик, сын снял пиджак и повесил его на спинку стула, выложив из кармана книгу. Пока он заказывал пирожные и чай у прилавка, Кирилл Иванович стал просматривать книгу. И тут же ком стал у него в горле: как же это возможно-то, кто позволил так писать про войну!? Это явно было написано с целью очернить … всё, во что он верил! От возмущения он чуть не упал со стула. Сын принёс чай и пирожные и остановился в недоумении, не решаясь сесть. Глаза старика пылали праведным гневом, он держал книгу в руке так, будто это было что-то невероятно противное.
- Ты, конечно, читаешь эту дрянь и наслаждаешься! И принёс сюда специально, чтобы меня провоцировать!
- Я же тебя не заставляю это читать! И могу сам судить, дрянь это или нет. Времена цензуры закончились, напомню.
- Не строй из себя умника! И не надо сюда приходить! Ты -  неблагодарный негодяй, всем, что у тебя есть, ты обязан мне! Если бы не мои связи, сидел бы сейчас в мухосранске!
- Да слышал я это тысячу раз! Ты очень гордишься своими связями… до сих пор… Можем мы поговорить о чём-нибудь другом?
Он всё ещё стоял с подносом в руках. На секунду Кирилл Иванович заколебался, но гнев взял верх. Ведь сын не придаёт никакого значения его словам! Тысячу раз… Нет, хватит! Он встал, с силой оттолкнул стул и, гордо выпрямившись, пошёл к выходу. Сын пожал плечами, уселся и стал читать, уплетая оба пирожные. Только частое почёсывание затылка выдавало некоторую нервозность, нечто, в чём он сам никогда бы не признался.

 И Нина Алексеевна, и Кирилл Иванович были выписаны из больницы в один и тот же день с улучшением. Только не с душевным… Дочь Нины Алексеевны тут же укатила на Гоа « догуливать отпуск» - прямо вечером того же дня. ( «А, всё прошло, мама? Ну, держись, я вернусь через десять дней.»)  И осталась Нина Алексеевна переживать у телевизора, чуть не подскакивая каждый раз, услышав какую-нибудь ужасную новость. Она посмотрела на карте, где же это Гоа находится, и совсем впала в панику. Все десять дней она не спускала глаз с телевизора, боясь пропустить какую-нибудь войну на Гоа. И страшно злилась на дочь. В больницу ложиться не было смысла: дочь всё равно не сможет прилететь так быстро. По прошествии десяти дней она стала успокаиваться, оставалось только следить за авиакатастрофами. Попробовала почитать книжку  про войну, оставленную дочкой, но после нескольких страниц разрыдалась и выбросила её в мусорку. То есть не просто в мусорку, а вынесла её отдельно в мусорный контейнер во дворе. Вернувшись, решила разобрать старые фотографии: хотела найти одно фото  дочки в пионерском лагере. В одном из альбомов нашла фотографию Сталина, вырезанную из газеты. Немного подумав, приклеила её скотчем на стене в кухне и коротко помолилась за упокой его души. Ещё некоторое время чувствовала Нина Алексеевна обиду за товарища Сталина, потом пошла жарить котлеты к приезду дочери.

 Кирилл Иванович проводил внучку и вернулся на кухню выпить настойку мелиссы, им же и приготовленную. От внучки он узнал, что его сын участвует в каком-то митинге протеста; против чего или кого – Кирилла Ивановича не интересовало. Последнее время общались они через внуков, потому что взаимное осуждение было чересчур сильным, и избежать этого они не могли. И сейчас факт какого-то протеста, а уж тем более – участия в нём его сына привели старика в ярость. Именно поэтому изрядная доза мелиссы на чистом спирту была просто необходима. Ощутив, наконец, её чудодейственную силу, Кирилл Иванович отправился в маленькую гостиную за воспоминаниями. Достал из комода старые документы, в основном, копии, и только те, что были разрешены на вынос тогдашним начальством, и стал их перечитывать. Это были доносы, отчёты, докладные, резолюции. Множество из тех, которые писал он сам, и он читал их снова и снова, наслаждаясь стилем и логикой, глубоким анализом и всегда – полностью разоблачающим выводом. Вдруг среди бумаг наткнулся Кирилл Иванович на донос, написанный его собственным сыном на преподавателя литературы, чересчур увлекавшегося Булгаковым. Прочитал. Прочитал ещё раз. Хороший стиль, пылкие выводы. Он вспомнил, что очень гордился сыном тогда. Как же он мог забыть такой аргумент в их вечном споре! Протестует он! Те, кто ему верит, должны знать правду. И Кирилл Иванович, воодушевлённый, сел писать донос на своего сына.

 Рука будто истосковалась по работе, строки ложились ровно, выстраивая детальный анализ деятельности сына со времён его пионерского детства. Только об одном пришлось пожалеть Кириллу Ивановичу: что он действительно не знал, чем конкретно теперь занимается его сын в плане общественной активности и в какой организации он состоит. Зря не расспрашивал, был так зол, не хотел ничего слышать. Теперь неясно, куда слать обличительное письмо. И Кирилл Иванович решил это дело отложить, а пока якобы помириться с сыном ради главной цели. Своим доносом он остался доволен. Как и прежде.

 Нина Алексеевна и Кирилл Иванович не были знакомы: она была простым бухгалтером на обувной фабрике, а он – высоким чином при власти. Общим были их вера в светлое коммунистическое будущее, а также время госпитализации в кардиологическое отделение. И хотя нет здесь никакой параллели, умерли они в один и тот же день, правда, каждый в своей квартире.

 Сын Кирилла Ивановича нашёл донос на себя самого, так и не высланный: они не успели помириться.

 Одинокий бомж, бывший председатель колхоза, нашёл на помойке книжку и читал её, обливаясь слезами, в пропахшем мочой подъезде многоэтажки.