Чем пахнет космос?

Владимир Липилин
(из повести кусок)

В праздники деревенские бабки по очереди топили баню. Она, соломенная, похожая на мокрую курицу, гляделась в чуть сморщенную рябь озера. А сразу за ней - шатровые дубы да луга заливные. Больше на том берегу строений не было.

И вот пока мы таскали воду, выливали в чаны - там, за старым срубом с осыпавшейся из пазов глиной, не умолкали чибисы. Бестолковые, хохлатые птицы, родившиеся, кажется, с единственным вопросом к существу человеческому.

-Чьи вы? Чьи вы? – пищали они, с таким императивом, надсадой и ноткой тоски, будто и правда знать это им было позарез необходимо.

Любой ответ – шуточный или серьезный был, конечно, неправильный. И они, не сбавляя, продолжали, .

А мы весело расплескивали в кеды из ведер небо. Гадали по дыму, какой к сумеркам будет клев.

Старухи мылись. Затем бабушка с тяжелой одышкой, в ночнушке до пола, купала нас.

Воздух в предбаннике измерялся в промилях, а солома под ногами казалась масляной.

И уже после в чьей-нибудь избе начиналась гульба.

Дед Куторкин по обыкновению звездил и жег. Старухи вторили ему. Миха дрых, а я на грани какой-то зыбучей реальности слушал разговоры.

И что-то смешно щекотало от голосов внутри головы, в темени. Словно там, под черепной моей коробкой, ходил, терся о косяки мыслей кот, выписывал восьмерки, толкал лбом в бесконечность и приятными мурашками трещал, щурился.

После яств и самогона, они играли в карты, вспоминали, спорили. И если потом шли на воздух, то тем все и заканчивалось.

А если поддавали еще, то переходили в стадию песен, а потом (по традиции) плача.

Дед не любил этого, отчаливал.

Конечно, в детстве мир на столько же преувеличенно прекрасен, на сколько и трагичен. Все на пределе. Но когда за плач брались бабки, у каждой из которых за плечами такие неподъемные сундуки горестей и печалей, то вообще была полная уверенность, что все скоро кончится. Что будущего нет и мы никому не нужны.

«Ничьи мы».

Обычно в этот момент у меня капали слезы, а брат Миха начинал гнусно портить воздух, и утверждал потом, засранец, что это он вовсе не специально.

Или в кухне случайно брал с полки самую нижнюю тарелку из стопки. Видимо, он тоже не выносил этой драматургии. Нужен был какой-то диссонанс.

А однажды в такой пир нас дома не было, мы туда из леса возвращались.

Сквозь распахнутые окна, занавешенные марлями, элегично выводила Марина Журавлева.

«Облаками белыми, белыми. Уплывет любовь наша первая».

Потом включили ламбаду. Да, имелась у нас такая роскошь на магнитофоне.

Бабушка очень даже виртуозно могла исполнить это латино.

Дверь в дощатый погреб у соседского дома была не заперта. Мы заглянули. От стрехи в творило темени уходила натянутая веревка, покачивалась. Когда глаза привыкли, мы узрели бабу Полю.

Она повесилась.

Миха был расторопнее, схватил ржавое лезвие косы, торчащей под венцом погреба, рубанул по витому. Бабка свалилась.

Прибежали старухи, вынули ее и, как это ни странно, она выжила.

Баба Поля сидела на траве возле дома в одном галоше, совершенно чумная, раскачивающаяся еще в ритм веревке.

- На губах прям горечь, как угля наелась, - сипло почти шепотом говорила она.

Позже она поведает, как летела уже куда-то, как скорость была такая, что она от ужаса прикусила язык.

- Эхе-хе, царица небесная, - выдохнула бабушка. Только она могла с такой интонацией сказать эти простые слова, что в них, произнесенных, умещалась целая книга под названием «Исход». И весь человек – земной и небесный.

Бабка Поля – тщедушная, сгорбленная, сухая жила в соседнем доме с бабкой Нюрой, которой приписывали колдовские навыки, и у которой была лошадь по кличке Аня, вернись.

Анна Михайловна - властная, мощная, крутая. Пелагея – временами занудная, тихая и вечно в работе.

Иной раз смотришь в поле – стог сена вроде бы сам по себе идет. А нет. Это бабка Поля его на спине волочет. А зачем? А накосила. Сгодится, чай.

Ей никогда не нравились наши с Михой прыжки с крыши дома на будку от "Москвича"- каблучка, в которой жила собака. Мы шумели железом.

Не нравилось, как мы в навозной куче запалили однажды костер и из гудрона в обычном ведре с добавлением, естественно, сметаны, пытались состряпать настоящую жвачку. Она ворчала на наших родителей:

- Выдриснут одного-двоих (имелись в виду дети) они потом и вырастают нахалами.

Но весь тот день она ходила такая нездешняя, в свете.

Нам была тогда притягательна смерть и мы хотели расспросить ее подробней о полете в петле, но не решались.

А вечером с дедом Куторкиным катались на свинье. Ну, пытались получить родео.
Жирная Глаша с висячим подбородком так взбрыкивала и, когда мы летели прочь, убегала за амбар. Оттуда высовывалась, смотрела на нас ничего не понимающими глазками партийного функционера. Будто спрашивала:

- Чего вам, гадам, надо-то? Объясните, я поднатужусь, сделаю.

Мы загнали ее, пылающую, к деду во двор.

Шел август, даже не шел, а рушился. Звездами в полынь.

Мы сидели на скамейке перед домом и считали их, не успевая загадать ничего путного.

- А я в воспоминаниях Армстронга читал, - вспорол тишину дед, и опять сделал вертикальным козырек от картуза, - у наших космонавтов. Что углем там пахнет, сваркой и железной дорогой.

Тихо, неспешно, вразвалочку шествовали друг за дружкой две медведицы – большая и поменьше. Чибис пролетел. Но ничего у нас так и не спросил.