…На берегу валяется старое байдарочное весло, два бревна. Он сдирает несколько лиан, связывает бревна в подобие плота и, оттолкнувшись от берега, плывет.
Река медленно влечет ненадежное судно. Адам, балансируя веслом, стоит на плоту и вглядывается в прибрежный лес.
Когда солнце, садясь, вызолотило верхушки сопок, он замечает в глубине прибрежного леса круглую фанзу с плетеным забором вокруг, коз, пасущихся рядом.
Присев на колено, он гребет к берегу.
Тряпичный полог фанзы откидывается и оттуда выходит меднолицый старик с монгольским лицом. Он глядит в Адама глазами-щелками, жует губами и жестом приглашает внутрь.
Плошка, чадящая на стене, еле разгоняет сумрак. Посредине фанзы стоит тренога с чугунком.
Старик усаживается на сиденье, наподобие лавки, вкруговую опоясывающем фанзу, кивает Адаму садиться рядом и раскуривает трубку. Сделав несколько затяжек, он говорит:
– Человек. Давно человек здеся не видел. А он когда-нибудь да появится. Кудай ему деться! Земля хоть большой, но не так чтобы очень.
Адам слушает, но говорить не может.
Старик протягивает ему трубку. – На - оживись.
Адам затягивается раз, другой и дурманящий дым, в котором сосредеточены вытяжки всех мыслимых и немыслимых растений, погружает его в розовый туман, и тут же голова делается ясной, а уста размыкаются.
Он эйфорически улыбается и, влюбленно заглянув в стариковские глаза, протягивает ему трубку.
- А где же я нахожусь? И кто вы такой, дедушка?
- Да неуж-то не узнал? – старик отвечает уже и голосом другим и акцента восточного нет. – Вот чудак-человек! А разговор о заимке помнишь?
Адам задумывается, потом пожимает плечами и улыбается. – Нет. Не помню.
Старик опять протягиваеет ему трубку.
И еще раз в адамовой голове проясняется, и память в полном объеме возвращается к нему. В мгновение вся жизнь проносится перед ним и, выпукло, последние события с кошмаром на заимке. Он стонет как от зубной боли и валится на топчан. – Я видел ее! – кричит он. – Я видел...
Старик с неожиданной резвостью вскакивает на ноги и прерывет его. – Не говори имя! Нельзя! Табу, дурной твой башка! Бери трубка! Кури еще!..
Он вставляет трубку между клацающих зубов Адама и заставляет затянуться, глубоко и несколько раз.
И тут новая и совершенно хрустальная ясность нисходит на Адама. Вся прежняя жизнь сцепляется с недавним кошмаром в естественную и непугающую связь и та, имя которой табу, становится не страшной, но влекуще-загадочной.
Тело его легко, как пушинка, и окажись он сейчас на воде, то и пошел бы по ней «яко по суху».
Он опять садится, всматривается в старика, стоящего над ним, и сквозь монгольское лицо видит другое – поминутно проступающее под первым.
- Да, дедушка, я узнал тебя. Мы говорили с вами на остановке.
- Вот и хорошо.
Старик опять устраивается на топчане.
- А зачем ты, дедушка, направил меня в распадок?
- Она приказала.
- Почему?
- Ты много раз близко ходил. Думал о деревьях, плодах, травах. Тосковал по ним. Хотел их. Жить хотел среди них, как другие хотят жить с женщинами. Ей такой и нужен.
Адам краснеет.
- Зачем я ей?
- На свете мал-мало баланс поправить. Или нарушить. Смотря каким глазом взглянуть.
- Баланс чего?
Старик очерчивает в воздухе круг. – Всего.
Адам смотрит в потолок и ежится. – А сама она этот баланс поправить не может?
Старик качает головой. – Никак не может. Пятьсот лет ее тут не было. И теперя поздно. Нужен посредник. Человек. В деревне еще, мал-мало, куда ни шло. А в городе никак нет. Железа много. Железо силу забирай. Никак она не может. А я уже устарел совсем – никудышный слуга. И Лилит пропала.
- Какая Лилит?
Старик продолжает без видимой связи. – Ты будешь отцом сайманов. Лилит ищи среди мертвых.
Старик откидывает полог и они выходят наружу.
Под звездным небом густо синеет притихший лес, под плетнем спят козы и сталью отливает гладь реки.
Он протягивает Адаму сверкающее перо, похожее на птичье.
- Теперь ты сайман. Иди, сайман, в город и найди Лилит!