Глава седьмая
До первой турбазы на реке Дон от города сорок километров. Переправа шустрая. Особо ждать не приходится.
—Лето! Зарабатывать надо, пока холода не пришли.—
Объясняют паромщики.
Другая сторона Дона имеет вид девственной природы. Нет турбаз, электрических столбов, охотничьих домиков, окультуренных пляжей с раздетыми телами отдыхающих. Не грохочет музыка, не гремят моторы лодок, неслышен истерический визг пьяных женщин и гогот таких же мужчин. Дыма табачного нет, представляете?! Хочется только дышать и смотреть, против солнца конечно. Почти нет бытового мусора. На мелководье, любопытные и смелые мальки трогают тебя за пальцы ног, если не шевелить ими какое—то время. Мелководье всегда тёплое, как и коса, выступающая почти до середины реки. Бредёшь себе и бредёшь как в парном молоке, режешь воду на две половины, а она сливается воедино за тобой и течёт, не оглядываясь на идущих по ней людей. Но, говорят учёные умы, вода вас обязательно запомнит. Вода запоминает всё.
Алка, задрала подол эффектного сарафана из белого хлопкового кружева. Кучей собрала ткань в ладони и прижала к груди. Сейчас сарафаны длиной в пол популярны. Потому охапка сарафанная под грудью внушительная.
—Ты как невеста.—
Недовольно побурчал Макс, рассматривая Алку.
—С голыми коленками и с задранным подлом. Хорошее сравнение! Что так хмуро?—
Блики солнечные на воде стреляют в глаза парня. Он жмурится и хмурится одновременно. Голова побаливает от переживаний, а тут блики щиплют зрительный нерв и болью отдаются за глазами.
—Не взял очки.—
Сделала предположение Алка.
Макс молчит.
—Ты если думаешь, что приехал сюда хмуриться и дуться на самого себя, то ошибаешься. Я пришла к тебе и разделила твоё горе. Подумай хорошенько, горе не у тебя. Горе у Катьки. Я поняла, что её даже штопали хирурги. После больницы месяц только стоять и только лежать.—
Алка взмахивает руками и хлопает себя по бокам, как бы вспомнив что-то:
—Как после всего этого я с тобой ещё и разговариваю!?—
Подол сарафана лёг кружевом на воду. Покачался так немного, пусть его красоту вода запомнит, раз она такая памятливая. Вода оценила кружево и потянула его на дно. Алка рассердилась. Солнце ещё не припекло, потому молодые люди бродят по мелководью косы.
Алка рассматривает обрывистый берег.
—Крутые обрывы тут.—
И тут же отводит взгляд.
Ладошка у лба не спасает. Солнечные блики на косе ещё мельче и острее, как осы жалят глаза.
—Вот где морщинки образуются.—
Пришла догадка и она стала искать спасения своего лица от солнца. Долго не думала. Отжала подол сарафана, встряхнула его, что бы ткань распрямилась и задрала его заднюю часть над головой. Держит двумя руками, как Кармэн в танце. Подкладка сарафана второй юбкой накрывает ноги.
—Хватит дуться!—
—Я не дуюсь.—
—Нет дуешься.—
—Ну что мне в пляс пустится перед тобой!—
Парень нарочито взмахивает руками и топчет ногами воду в незамысловатом танце.
Ему отвечают на высоком берегу. Монах поднял руку в приветствии. Макс замер. Стал вглядываться в одинокую чёрную фигуру. Алла и ехала сюда в надежде встретить монаха, потому она сразу поняла, что Макс разглядывает именно его. Душа её затрепетала, а потом запела.
—Монах?—
Певучим голосом спрашивает Макса, не поворачиваясь лицом к берегу.
—Кажется. Весь в чёрном.—
—Что делает?—
—Рукой помахал.—
—Здоровался?—
—Не знаю. Я тут плясать начал, может он подумал, что ему машу и ответил.—
—Перегрелся я. Буду плавать.—
Макс снял с себя шорты, майку. Отдал Алле, та зажала вещи подмышкой.
—Ты иди на берег. Солнца должно быть в меру. Давно уже грудь свою выставляешь, и прикрыть не чем. Легкомысленная ты, Алка. Майкой моей прикрой и иди на берег в тень. Там подожди меня.—
Парень пошёл вглубь реки и поплыл. Алка положила мужскую майку себе на грудь. Постояла, красиво повернулась и побрела по воде к берегу, нагнув голову, якобы разглядывая дно по которому она ступает и ноги свои.
—Вдруг монах уйдёт?—
Пошла быстрее.
—Чего спешу? Стоит монах на краю обрыва, к нему я не полезу. Как быть?—
Она поднимает голову и смотрит на край обрыва.
Стоит чёрная фигура монаха, и глаза его зелёные смотрят на девушку. Расстояние велико, и конечно не то, что цвет и глаз не разобрать, ничего разобрать нельзя. Это всё девичьи грёзы. Они навеяли это видение. Фигурка чёрного цвета, как с шахматной доски. Может даже это и не тот монах. Не один же он в монастыре. С досадой, девушка садится под ближайший куст. Тень плохонькая, от листьев узких и остреньких, но тень и всё равно чувствуется. Почувствовала, что перегрелась она, и прав Макс прогнав её с реки на берег. К мокрому сарафану пристал песок. Подол мокрый и грязный. Отяжелел. Руки Алки стали злыми, и так же зло обивают подол от мокрого песка.
—Вот гадость!—
Смотрит на грязные руки.
Не просто грязные руки, а с налипшим песком и травяным сухим мусором. Алка топает ногой, и косится на майку Макса.
—Вытру и стряхну потом, когда высохнет.—
Думает.
Уши её слышат, как сыплется песок под чьими-то шагами позади неё, но ещё далеко. Она замирает и слушает, не только ушами, но и спиной и затылком. Слушает так, что и спина и затылок покрывается мурашками.
—Хоть бы это был он! Пусть это будет он!—
Руки в песке застыли перед коленями, и вытереть о майку Макса она не успела. Алка слушает и ждёт, ждёт и смотрит на свои руки. Вот человеческая тень преломилась и накрыла её. Она запрокидывает голову и огорчается. Снова против солнца стоит монах.
—День Добрый!—
Монах держит в руках небольшую фляжку. Откручивает крышку.
—Обмоем руки?—
—Пить хотите?—
Предлагает он, когда руки обмыты.
Алка сидит с растопыренными чистыми пальцами, как пятилетняя девочка, послушно исполняющая волю родителей. Попила. Вкуса не прочувствовала, да и не старалась, да и не хотела пить, да и брезговала прикасаться губами к фляжке, из которой может быть пил не один её владелец. Словно почувствовав женское неприятие, монах объяснил:
—Серебряная фляжка. Нечего опасаться.—
—Вы сидите на моём месте. Каждый день молюсь рядом с этим кустом.—
Крышка завинчена, фляжка пропала в складках одежды монаха. Не ждал и предположить не мог монах, что услышит сейчас его уши.
—Я к вам ехала. Я ждала вас. Думала дома о вас. Не просто так…. Думать о вас приятно. Впервые у меня такое, хотя мужчины были….—
Монах присел рядом с ней плечом к плечу, не поворачивая лица навстречу её словам. Она проговаривала свои слова его профилю.
—Так о них я не думала, и не приятны они мне были. Может вы моя вторая половинка?—
Монах сощурился на солнечные блики на воде, и лицо его состарилось. Молчит, не отвечает.
—Сколько вам лет? Мне двадцать пять. Маме о вас рассказала. Мне хорошо возле вас. Здесь я лёгкая и чистая, как небеса! В городе нет небес, там небо, и на него некогда смотреть. Я испачкалась в городе. Хочу возле вас, как руки сейчас, стать чистой.—
Алка боялась услышать осуждение монаха. Только монахи не смеют этого делать, они внемлют. Боялась прекратить говорить слова. Боялась перестать их находить в сознании.
—Макс меня всю жизнь любит. Любит по настоящему, замуж зовёт который год. Ругает меня за дела нехорошие.—
Аллу стало трясти, как если бы она перекупалась, а вытереться было нечем.
—Аборт я сделала.—
Подождала реакции на своё откровение.
Монах всё так же щурился на водные блики и глаза его казались Алке закрытыми, но это было не так. Так не знает об этом девушка, вот и начало её трясти от того, что отвергнутая она подле монаха сидит, не услышанная им. Или услышанная, только монах презреньем её клеймит.
—Грудь себе прилепила силиконовую. Думаю сейчас зачем? Камнем тянет.—
Алла снимает с куста и кладёт майку Макса на грудь.
—Мне думалось беременная вы, на первых месяцах женщина расцветает вся.—
Сказал монах бликам и низко, безжизненно как-то опустил голову.
—Молится, наверное….—
Решила Алка. Обрадовалась.
—Заговорил…. И грудь видел…. И думал….—
Макс в это время заметил, что Алла не одна и сильными рывками плыл к берегу.
—Это он? Это Макс? Максим значит.—
—Максим.—
—Его дитя загубила?—
Нет слов, которые смогли дать возможность прочувствовать и услышать интонацию, с которой задан был вопрос монахом.
У Алки скулы свело от волнения.
—Нет, не его. Я его не люблю. Он друг, с детства друг. Мы всегда вместе.—
—Хотя, что я говорю? Того от кого ребёнок был, я тоже не любила, это точно. С Максом мне всегда хорошо.—
—Друг зовёт замуж.—
—Зовёт. Все вокруг так считают и он так решил. Я замуж за вас хочу. Даже во сне стало сниться.—
—Ни к кому такого не испытывала влечения. Мама так папу любит, как я вас.—
Макс шёл по берегу к ним.
—Как мама папу любит?—
Монах встал. Алка ни минуты не раздумывая, отвечает:
—Как меня любила.—
На этих словах монах открывает глаза и смотрит на Аллу.
Та не видит этого взгляда. Она скукожилась вся и трясётся сидя на тёплом песке.
—И любит до сих пор.—
Добавляет монах, и взгляд его теряет то напряжение, с каким он слушал речь девушки. Не то исповедь.
—Здравствуйте.—
Макс подошёл к ним. Песок облепил его ноги и нарисовал на них песочные ботинки. Монах смотрел на ботинки из песка, слегка склонил голову, в знак приветствия.
—Нет. Меня она так не любит. Больше десяти лед назад отец стал инвалидом. Ноги ему завод ампутировал и не извинился даже. Мама будто родила себе сыночка, и носится с ним как с сыночком, только большим и безногим. С тех пор Макс лучше знал, что мне надо, холодно мне или тепло. Где я и с кем я….—
—Я и теперь всё знаю. Тебя всю трясёт! —
Макс стал надевать на холодную Алку согретую солнцем майку. Та покорно подняла руки, подчиняясь ему.
—Душа у неё созрела и раскрылась. Полива требует….—
Проговорил монах.
—Не пьёт она и не курит.—
Возмутился Макс.
—Это хорошо.—
—Да что у вас тут случилось?—
Воскликнул парень.
—Далеко долго мы ищем то, что рядом с нами.—
—Спасибо за откровение. В смятении я…. Пойду….—
Монах пошёл вдоль берега, босыми ступнями погружаясь в мокрый песок.
—Я правду сказала. Ты уходишь! Вам всем врать надо, тогда только вы со мной остаётесь!—
Монах замер. Стоит спиной к ним.
—Не надо так. Это святой человек.—
Макс пытается собой заслонить фигуру монаха. Алка, как ветка на ветру гнётся из стороны в сторону и продолжает кричать так, что вены на её шее вздуваются.
—А Макс так вообще изнасиловал Катьку изощрённым способом, бил даже! Человек в больницу попал! Как мне за него замуж выходить, за маньяка скрытого?!—
Макс обхватывает руками голову и оседает на песок, рядом с Алкой, потом клонится и ложится на бок. Та отталкивает его тело ногой и отворачивается зло, подвывая от бессилия. Впервые женщина призналась в любви кому-то, но много раз репетировала и произносила в уме, размышляя о встрече в будущем со своим суженным. Слово-то, какое красивое. Суженный!
Слова прозвучали, ударились о чёрную спину монаха и, наверное, осыпались на песок, что бы стать им. Её слова любви, ею сказанные, да в песок! Алка вскакивает, набирает полную пригоршню мокрого песка и швыряет в спину монаха. Она привыкла видеть проявление любви матери к отцу, которые тут же, бумерангом находили в нём отклик и наоборот. А тут спина чёрная вдаль уходящая….
Думается мне, что происходит? Когда-то мужчину, собиравшегося покончить жизнь самоубийством, подобрал у дороги монах, не оставил и увёз с собой. Подарил новую жизнь под небесами. Сейчас спасённый человек, уходит от двух молодых людей, оставляя их в грехе и темноте сердечной после искреннего признания. И пусть в грубой и неловкой форме, но это признание. Не получится сказки так! А как хочется! Трудись трудовик из монастыря. Не одними же небесами тебе любоваться. Думаешь, ушёл в монастырь, отгородился от городской жизни человеческой и тебя больше это не коснётся. Бумеранг. Слово заморское, но вносит ясность.
Возвращался монах к молодым людям тяжёлыми шагами. Подошёл и сел на тёплый песок. Сидели он и Алка, а Максим лежал на тёплом песке в позе зародыша, пока не стал холодным, пока небеса потеряли цвет новорожденных глаз ребёнка и облака стали серыми. Ветер начал шарить в траве, поднимать сухие травинки и бросать людям в лицо. Мол, пора вам идти отсюда. Макс продолжал лежать на песке. Сначала он плакал, плакал, как хоронил себя и весь окружающий мир и себя в нём.
—Подстилка депутатская, как она могла?!—
Обессилел, но встать, что бы видеть лицо Алки и монаха не хотел. Сопли и слёзы размазывал по лицу руками, руки в песке. Встать парню и оказать перед Алкой зарёванное грязное лицо невозможно. Если только вскочить и убежать к машине. Как же Алка? Вдруг её монах оставит на берегу одну? И вообще монах ли он?
Алка спрятала голову в согнутых коленях и, накрылась майкой, как уснула. Монах смотрел прямо перед собой, думал и молился, молился и думал. Давно уже как он ушёл от мирской суеты. Случайно ушёл. Мог уйти ножками вперёд, да случай, его Величество случай перекроил всю жизнь. Жить он стал в труде физическом, разном и грязном, пищу стал вкушать простую и незамысловатую. Живя вмиру, любя жену всем сердцем и девочек своих, стремился совершенствовать тело своё, добревшее на глазах, буквально истязал себя новоявленными диетами. Жизнь под небесами отсекла всё ненужное, и тело стало таким, каким хотел он. Монах, как проснулся. Посмотрел на лежащего парня на песке, на Аллу со склонённой головой и накрытою майкой. Встал. Вслух воздал небесам короткую молитву.
—Вставайте. Идите за мной.—
Обернулся.
Молодые люди устали не шевелится. От неудобных поз устали. От стыда и смущения устали. Вскочили, как и не сидели и не лежали на песке.
—Максим пусть наденет майку.—
—Меня Алла зовут….—
—Алла отряхнись, поправься….—
Проследил взгляд Макса на машину.
—Здесь твою машину никто не тронет.—
И пошёл. Позади него молодые люди. Максим не смотрел на Аллу. Алла не смотрела на него.
—Вернусь домой, найду себе девушку хорошую. Сам стану таким, если не посадят.—
Думал парень, поднимаясь по склону песчаному, хватаясь за ветки кустов ракитовых, помогая себе. И не ведает парень, что неплохой он человек, а случившемуся есть объяснение, но нет оправдания.
Монастырь плавно и мощно проступал сквозь сумерки. Тёплая и мягкая пудра дорожной пыли казалась ковром шёлковым. Идти легко и удобно. Через ворота они зашли в монастырь. Триста девятнадцать лет прошло с того момента, когда упав на колени на землю местную, один из странствующих людей, наполнился высокую красотою Дона и небес над ним воскликнул:
—Монастырю тут место! Воистину!—
Было это в 1693 году. Триста девятнадцать лет прошло, а от увиденной красоты, если оглянуться от ворот монастырских и сейчас глаз раскрывается и сердце расцветает, грудь наполняется радостной, ликующей силой земли матушки. Рука человеческая, непроизвольно поднимается и крестным знамением размашисто, дедовским жестом осеняет себя.
—Я всё смогу! Я всё преодолею!—
Такие мысли наполнили голову Максима.
—Хочу тут жить! Хочу домик! Дочку хочу!—
Такие мысли наполнили голову Аллы.
—К настоятелю сходить надо.—
—Походите по территории, осмотритесь.—
Предложил монах парню и девушке.
—Господи! Как красиво! Посмотри Максим!—
—И прости меня Бога ради, за язык мой.—
—Всё правильно, Алла. Под Богом стоим.—
Алла, взяла под руку Макса и прислонилась к нему. Ей показалось мало этого, она стала прижиматься к парню. Тому пришлось обнять её за плечи. Никогда такого не было, что бы они, обнявшись, смотрели в сиреневую даль с тёмно синими облаками и солнечную макушку, просвечивающуюся сквозь них.
—Первый раз смотрю на закат.—
—Я тебе много раз предлагал.—
—Да ты что? И что я?—
Максим не отвечает, и Алла больше не спрашивает.
—И долго будите топтаться? Заходите сами, своими ножками. Силком сюда никого ещё не затаскивали.—
Звучит голос позади них молодой, хорохористый и подковыристый.
Они оборачиваются. Два парня, с внешностью скорее для колонии несовершеннолетних, чем для монастыря, с лопатами в руках, ждут их ответных действий.
—Не связывайся с ними. Тут монастырь.—
Заволновалась Алла.
—Монастырь.—
Подтверждает один из них.
—Чего явились, не запылились?—
—Не к вам мы….—
—Так и мы об этом.—
Появляется фигура монаха. Быстрым шагом идёт в их сторону. С его появлением парни с лопатами поворачиваются и нехотя идут вдоль монастырской стены. Монах окликает одного по имени.
—Траву рубим, что меж камня прорастает.—
—С Богом!—
Крестит их монах.
—Они кто?—
Спрашивает Максим.
—Исцеляющиеся.—
—От чего?—
—От недуга телесного и духовного.—
—Следуйте за мной.—
—Ночь уже. Переночуете здесь. Не каждому такая возможность представляется.—
—Служба идёт. Сходите, послушайте. К Богу обратитесь, о себе расскажите. Как есть. Можно даже теми словами, какие я от Аллы услышал на берегу.—
—Да разве можно такие слова да Богу в уши?—
—Совершили грех, признайте его своим грехом и просите, молите о прощении. Сначала про себя, потом шёпотом, а потом и вслух получится. Ступайте в храм. Он вам подскажет и поможет. Ночевать будете в архондарике, гостинице нашей для паломников. Настоятель разрешил.—
Алла всё это время прижималась к Максиму, стояла лицом к монаху и он к ней. Монах был прекрасен. Всем! Обличьем, взглядом зелёных глаз, словами. И стоял монах на прекрасной, свободной земле от асфальта. Рыжая земля, зелёная трава на ней. Стоял на фоне древнего монастыря. Израненный временем и людьми монастырь смотрел пустыми глазницами окон в спину монаха и в лица молодых людей.
—Идите, идите по двору на звук пения. Найдёте. Потом я вас найду.—
Только что Макс и Алла смотрели, как монах шёл через монастырский двор к ним, теперь монах смотрел на идущих по двору молодых людей. Шли они, прикасаясь друг другу телами, толкались даже, но не отступали друг от друга. Вздохнул монах. Смятение вышло вместе с выдохом. Распрямил плечи, раскрыл глаза шире и ступил монах за ворота монастырские. Душу его скомкали проказы мирские, и он спешил отмолить её и души молодых людей тоже. Монах нуждался в уединении с Богом. В самом начале своего пребывания здесь, думал об отшельничестве. Слово монах значит уединённый. Наслушался рассказов о таких людях, посетил места их отшельничества, увидел, представил себя одного сидящего в тесной землянке сутки напролёт, да в не погоду, и содрогнулась душа, и отступил человек.
Алла шла без желания и энтузиазма. Ей хотелось сейчас быть рядом с монахом на берегу Дона. Двери из толстых, дряхлых, изъеденных древесным жучком досок раскрылись от лёгкого к ним прикосновения. Максим переступил порог монастыря лишь потому, что знал, монах смотрим им вслед и сделать это надо. Что произойдёт внутри монастыря он и не помышлял. Он нёс свой грех в себе, но как о нём рассказать Богу, если даже вспоминать о нём не хочется и тяжело. И где он Бог? Максим осмотрелся. Где? Воздух движется, но не Бог, же его движет. То с правой щеки коснётся волна воздуха тёплого, то с левой стороны потянет прохладой. Окна церкви не застеклены, вот и гуляет вольный дух Дона, где ему заблагорассудится. Иконы расставлены прямо на полу. Много икон. Всяких. Цветы полевые возложены к ним без ваз, значит без воды, но свежие. Вместо царских врат натянутая на верёвке занавеска. Нет дорогих киотов. В памяти всплыли отрывки сведений о монастыре. Где ангел, парящий под куполом из чистого серебра? Люди придумают же! Тихое пение вокруг. Такое тихое, что даже шептать страшно, но Алла шепчет:
—Хочу домой. Есть хочу. Пить хочу.—
—Прихожан нет.—
Добавляет она, не дождавшись реакции Максима на своё многократное «хочу».
—Пойду, сяду на скамейку.—
—Вцепился как клещами!—
Сердится Алка, выдёргивает свою руку и уходит к скамейке. Садится. Сарафан на ней в пол, прилично, кажется. Появляется паренёк в тёмных одеждах, подходит в ней и накидывает на плечи большой, но лёгкий платок.
—Покройте голову.—
Отходит.
Максима он опоясал куском ткани до земли на завязках и ушёл. Алла, как и свойственно женщине сначала разглядит платок, встряхнёт, подумает, как его надеть и только после всего этого повяжет платком голову. Нестерпимо захочется увидеть себя в зеркало. Как она выглядит? Монах может придти. Ей необходимо быть уверенной в своей красоте. Вдруг платок совсем ей не к лицу! Концы платка завязаны под подбородком, они легли на грудь и прикрыли её.
—Максим изменился в этой юбке чёрной. –
—Как будто и не он! Выше стал, крупнее, старше.—
Женщина в церкви находится, а мысли мирские, мирские. Алла разглядывает помещение. Убранство нет, кроме икон и горящих свечей. Свечей немного. Каменный пол устлан душистой сухой травой и цветами.
—Буду смотреть на огонёк свечи.—
Решает Алла. Он как живой, танцует на кончике свечи восточный танец. Свеча же женского рода. И замирает взглядом на свече.
Свеча в ответ вздрогнула язычком пламени, затрещала, и пламя стало красным. Засмущалась человеческого внимания. Танец свечи был прекрасен, с уменьшением и увеличением язычка пламени, с восточными изгибами, с редким искрящимся потрескиванием и лёгким чёрным дымком. Тело Аллы успокоилось, плечи расправились, позвоночник выпрямился и стал надёжной опорой человеку. Алла сидела неестественно прямо, без всякого усилия, словно удобно лежала в своей кровати. Мысли мирские скачущие в голове сгорели через взгляд человеческий в пламени свечи. Голова наполнилось той же лёгкостью, что и тело. Хорошо, покойно, просветлённо, взглянула девушка на стоящую на полу икону. Слегка склонённая мужская голова, морщинистый лоб, узкий нос, маленький рот и глаза….
—Живые!—
Долго будет Алла смотреть в них, а потом начнёт рассказывать. Всё, всё! Даже то, что в дошкольном возрасте, наблюдая за игрой в лото мамы и соседей, тихонько забирала денежные монетки со стола, попросту крала их. Монетки не были деньгами, они давно вышли из оборота. Ими просто закрывали клеточки на картах лото. Об этом она и не знала. Вспомнила и котёнка, придавленного дверью, когда отец с друзьями и грузчиками носили мебель в новую квартиру, и как он лежал под лестницей в подъезде. Каждый день, родители за руку водили её в детский садик мимо него. Она смотрела на него, а котёнок смотрел на неё. Каждый раз мама обещала взять его в дом, но не держала слово. В какой-то день, он уже не смотрел на неё, стал длинным таким за одну ночь, тоненьким и распластанным по цементному полу.
—Он умер.—
Сказала мама.
—Это сделала с ним ты и папа.—
Мама будет много дней к ряду стараться объяснить дочке, что это не так, что всех бездомных собрать и вылечить нельзя физически. Что-то про естественный отбор будет рассказывать и что-то зачитывать из книги. Сейчас, сидя в церкви, спустя два десятка лет, дочка была не согласна с матерью. Алла рассказывала и рассказывала. Память подсказывала всё новые и новые сюжеты из её жизни. Лик с иконы стоящей на полу слушал и внимал. Алла ясно понимала, что есть собеседник глаз с неё не сводящий и впитывающий каждое слово. Она рассказывала и рассказывала.
Максим стоял на том же месте, где его оставила Алла. Он даже не поправил завязки на подоле, которым накрыли его ноги. До этого Максим был в шортах. Он зажмурил глаза крепко и ждал. Ждал сигнала, какого ни будь, или выхода священнослужителя, ждал реакции в себе на появление в церкви, или наоборот реакции церкви на его появление в ней. Ничего не происходило. Не возникло желания упасть на колени, перекрестится, начать каяться. Алла ушла от него. Как всегда не вовремя!
—Уйду.—
Пронеслось в сознании.
Для этого он открыл глаза. Перед ним стоял парень, тот, что с лопатой у монастырских ворот. Прямо напротив, только без лопаты уже.
—Колбасит?—
Максим вдумывается в вопрос.
—Нет. Есть хочу.—
—Идёмте, отведу в трапезную.—
Алла опустошила свою душу так, что прислонив голову к стене, ровно дышала и любовалась Максимом. Именно любовалась. Радовалась, что столько лет, рядом с ней верный друг.
—Как же Катька? Он же её….—
В голове проносятся события последних дней. Ясно как Божий день, что и сама Алла виновата в случившемся с Максимом.
—Что делать? Как быть? Посадят вдруг!—
Максим осмотрелся и нашёл взглядом Аллу. Не узнал сначала. По белому кружевному сарафану признал. Пошёл к ней. В груди у Аллы горела мирная свеча, и отражало своё маленькое пламя в её глазах. Засветились женские глаза навстречу парню.
—Ты как вина хорошего выпила.—
—Глаза добрые и щёки порозовели.—
—В платке ты взрослая, как мама.—
—Нас пригласили покушать.—
Алла встаёт, кланяется в пояс. Крестится. И так трижды. Естественно так, будто делает это каждый день. Максим с удивлением и уважением наблюдает за её действиями. Они идут к выходу. За дверью стоит тот же парень.
—Платок не снимай.—
Говорит он.
Алла опускает руку. Они идут в ночной темноте в верном направлении. Это трапезная. С ней рядом находятся кельи для паломников и комнаты с большим количеством кроватей для гостей и туристов. В последнее время стали они сюда наведываться полными маршрутками. Святой источник привлекал их и древность монастыря. Приезжающих так много, что к осени источник почти иссякает. Чисто в комнатах, опрятно, просто. Горячей воды и зеркал нет. Удобства на улице. Им поставили на стол молоко, картошку и яйца варёные, помидоры, огурцы, лук. Всё не резанное и не очищенное. Соль и хлеб. Вкусно было, как никогда, и есть хотелось. Потом они спали, как только головы их коснулась небольших подушек. Обычные ватные матрасы, покрытые чистыми простынями, на деревянных полатях, распрямили и вытянули их тела в струнку, струнку звонкую.
Со сладким звоном в груди парень и девушка спали без сновидений в разных комнатах. Со сладким звоном в груди и проснулись. То колокола били к заутренней службе. Счастье эхом билось в каждой жилочке и косточке. Алла помнила такое ощущение, только не помнит свой возраст. Маленькой была совсем. Маленькая девочка долго, долго, очень долго, бесконечно долго ждала прихода мамы и папы, которых не обнаружила, проснувшись среди ночи. И вот дверная ручка провернулась. Освещённые светом люстры другой комнаты, как в ореоле солнечном, в дверном проёме стояли родители. Поняв, что их ребёнок всё это время не спал и был в темноте и одиночестве, их любовь лилась и лилась на неё, долго лилась. Они всё устали и заснули все вместе. Вон сколько слов написано, а воспоминание вихрем пронеслось в голове девушки. Ей нестерпимо захотелось бежать, бежать из комнаты, бежать по монастырскому двору за ворота к обрыву, что бы снова увидеть Дон, величие его, горизонт и Небеса обетованные.
Монах смотрел в след бегущей к воротам грешницы. Зелёные глаза его разглядели и прочувствовали состояние человека. Он любовался и любил это действие. Духовная красота гораздо удивительнее и выше, чем красота телесная. Монах видел в девушке не тело, а Божье создание, искру Божью, то есть душу.
На крае обрыва стоял Максим и вчерашний парень. Алла обхватила Максима, что бы остановится, если бы этого она не сделала, то обязательно взлетела и полетела, как её казалось, а попросту бы свалилась с обрыва. Алла была уверенна в этом.
—Неуч—то улетела бы? Как же я?—
Удивился Максим её желанию полетать.
—Потому и ухватилась за тебя, что бы с тобой остаться.—
Алла глубоко дышала. Накинула на плечи платок, который до этого развивался в её руке. Смотрела и не могла насмотреться на свет начинающегося нового дня.
—Я так летал.—
Сказал парень.
—Наркоман я. Когда сам сюда пришёл, запас «дури» небольшой был с собой. Пока он не кончился, я так и летал над Доном.—
Всё стало на свои места.
—Тебе здесь не место.—
Безлико сказала парню Алла.
—Здесь сто пятьдесят человек таких было, которым не место тут, перегорели и ушли отсюда нормальными людьми.—
—Сейчас с полсотни проживает.—
Алла обернулась на монастырь, как бы ища подтверждения слов бывшего наркомана.
—Девушек раньше не брали в общину. Совсем никаких условий не было для проживания женщин. Сейчас баню выстроили, душевые на летнее время. Три отдельных вагончика для них поставили. Сами выстроили соляной бассейн. Вот!—
Парень крутнулся на пятке вокруг себя, закинул руки за голову, потянулся.
—Девушки у нас теперь тут живут. Так—то!—
—Я не наркоманка.—
Заявила Алла, и даже ножку вперёд выставила.
Парень смерил её равнодушным взглядом.
—Наши тоже так теперь говорят.—
—Что-то «ваших» и не видно совсем.—
—Так земли у нас почти пятьсот гектаров будет. Пашем, сеем, выращиваем…. Рыбалим. Скот держим. Куры, свиньи, коровы. Хлеб сами печём, даже на продажу. Вчера вы его ели. Вкусный?—
—Вкусный.—
Согласились с выводами парня Максим и Алла.
—Домой купим?—
Алла смотрит в лицо друга, как в папино лицо.
—Купим. Нам пора уезжать. Работа.—
Если ещё раз зайти в церковь и посидеть там, то Максим опоздает на завод.
—Пошли за хлебом.—
Предлагает парень.
Они купят хлеба, Алла заглянет в церковь и практически в каждую хозяйственную постройку. Монаха не встретит, но невидимые зелёные глаза смотрят в спину, и ей всё время хочется обернуться, что она и делает постоянно. Но нет монаха, его нет нигде. Она останавливается у ворот и в последний раз окидывает взглядом то, что видимо. Оборачивается в сторону горизонта. Запрокидывает голову к Небесам, и пока Максим откусывает хлеб и ест его с наслаждением, как в детстве у хлебного ларька, взлетает Алла и видит всю территорию монастыря, его угодья, восстановленные и разваленные постройки хозяйственные. Каменную часовенку во имя святителя Николая, Пятницкий скит, часовню во имя святой мученицы Параскевы. Вагончики, про которые говорил парень с лопатой, коров пасущихся, святой источник и дорожку к нему, зеркальную ленту Дона, обрыв и одинокий силуэт монаха на нём.
—Чего зажмурилась? В глаз что попало?—
Макс чуть ли не вплотную придвинулся к девушке.
—Хлебушком пахнет, так вкусно! Дурманит даже….—
—Ты иди к машине, я к Дону сбегаю, ножки на прощанье помочу.—
Макс делает большой укус от сайки хлеба, смотрит в след убегающей девушке. Разрешения ей не требовалось никогда, хорошо, что просто поставила в известность. Макс догадывается о её желании, ещё раз встретится с монахом. Пусть тешится, лишь бы «дитё не плакало»! Что монах ей сделает? Да ни чего. А слова умные скажет обязательно, в её буйной головушке что-то да отложится.
Конечно, Алла не летала, это её разгоряченное сознание работало и сделало предположение, где может находиться монах, а Небеса послали импульс с отражением монастыря с высоты птичьего полёта. Они ещё и не то могут! Под Небесами Дон течёт. Великая река. Одна тысяча восемьсот семьдесят километром его протяжённость, четыреста двадцать две тысячи квадратных километров площадь его водосбора. Если вода, как утверждает наука, обладает памятью, можно только догадываться, что вода отражает Небесам.
—Если вода обладает памятью, то она как телевизор для Небес и им нескучно.—
Прошло несколько минут, как Алла, разгоряченная бегом по песку, подъёму и спуску по нему, присела возле монаха и проговорила эти слова. Тот даже не шелохнулся. Глаза закрыты. Снова Алла увидела чеканный бородатый профиль.
—Вы сказали удивительно правильные вещи. Я обязательно запомню это. Уезжаете?—
Заговорил монах.
—На работу надо и мне и Максиму, но есть желание остаться здесь навсегда.—
—Не только у вас. Каждого, кто приезжает или приходит сюда посещает такое желание.—
—Много людей возвращается домой.—
—Почему?—
—Вы только что назвали одну из причин.—
—Работа? Разве в монастыре нет работы? Он мощный, но разрушенный, его строить, да строить!—
—Плата за работу под Небесами не столь велика, что бы оплачивать учение, лечение детей и престарелых родителей.—
—Понятно…. Вам хватает содержать дочек, раз вы остались тут?—
Ветерок дунул в лицо Аллы и унёс её слова к Дону. Пробежал по веткам кустов, словно кто-то наморщил лоб, зашелестел сухой травой, будто у кого защипало в глазах.
—Не надо было спрашивать, да?—
Алла обхватила колени руками.
—С дочками мои родители и их мама. Отдаю всё, что имею. Скоро школу закончат.—
—Как школу? Я видела их во сне маленькими, лет пяти.—
—Небеса наболевшее моё вам показали. Сейчас не болит.—
—Так вы мне верите? И я вам не противна?—
—Вы мне приятны, как эти Небеса. Вы прекрасны как эти Небеса.—
Алла задохнулась от красоты и простоты слов монаха и душевности, с которой они были сказаны. Так говорит Макс о ней.
—И вы прекрасны. Потому меня тянет к вам.—
—Вы потянулись к Богу, к исцелению.—
—Я не наркоманка.—
—Слава Богу!—
Монах поднялся.
—Идите к мужу и мне надо идти.—
—Но я вас люблю.—
—В том нет ничего необычного. Я вас люблю также.—
Алла поняла монаха.
—Люби ближнего. Так?—
—Так.—
И в этот раз их глаза не встретятся.
Монах смотрит на горизонт. Девушка смотрит на его чеканный профиль, со слегка вьющимися волосами. Но молодости присуще дерзость. Она то и скользнёт ножом вдоль девичьего сердца и надрежет тонкую стружку, которой в будущем очистит сердце от придуманной любви. Тонкой, почти прозрачной как призрак, но такой сладкой любви.
—Не уйду, пока не скажешь, что мне делать.—
—Идти за мужем своим.—
—Да не муж он мне!—
—Муж. Давно муж. В своих мечтах и снах.—
Алла повернулась лицом к Дону. Смешно как получается…. Макс, так же как и она, видит её во сне, как она монаха.
—И что же Макс во сне со мной вытворяет?!—
Хмыкнула Алка.
Ветер со степи, как будто ждал, схватил и унёс непотребные слова за собой мимо ушей монаха.
И уже совсем другим человеком, человеком мирским, она обращается с другим вопросом к монаху:
—Можно мне с вами как с мамой разговаривать?—
Монах склонил голову в знак согласия.
—Не могу я выйти замуж за Максима. Я ничего не испытываю к нему такого с чем ложатся в кровать влюблённые люди. Как быть?—
Алла сумела найти слова, высказалась и была довольна собой и своей смелостью.
Под ногами меловая гора. Ветер швырял в людей мельчайшие песчинки. Они покалывали лицо и заставляли думающих людей щурить глаза. Девушка подождала немного, смело повернулась лицом и телом к монаху. Монах сделал тоже. Глаза их, наконец, встретились. Взгляды переплелись и слились воедино. Прекрасны оба. Прекрасно то, что загорелось внутри их и прогорело тут же, неся лёгкость опустошения, словно от бремени.
—А ты представь меня, и люби его как меня.—
Зелёные глаза искрились добром и ласковым смехом.
Глаза Аллы бережно собрали искорки монашеских глаз и вобрали в себя. Дерзость потеснилась и удивилась своему действию. Искрить, дерзить, похожие по смыслу слова. Дерзости стало тесно, но она стерпела. Девушка улыбалась монаху, а он улыбался ей. Не сговариваясь, они поворачиваются лицом к Дону и Небесам над ним. Солнечные блики на воде сегодня мягко мерцают на водной глади. Они отразились в глазах девушки и вытеснили дерзость совсем.
Продолжение: Глава восьмая http://www.proza.ru/2016/12/02/2300